Выглядела она безобразно... и пленительно. Лучше б мне не заходить к ней. Но у меня горели уши, трясло от возбуждения, всю ночь снились кошмары, и я надрался коньяку в баре с проходимцем, мысленно и вслух лупцуя ее, бросая в надменный излом бровей украденные деньги и оскорбления, самые пошлые и грязные. Она открыла дверь не глядя, с цитрамоном в руке, в коротком и несвежем махровом халате в мелкую бело-голубую клеточку с вытершимся поясом, с расходящимися от талии полами, открывшими не кокетливые трусишки, а подол тельняшки, левый рукав которой выполз из-под закатанного рукава халата. Лоб ее стянут грязно-желтым вязаным платком, сложенным в шарф, узел коего торчит короткими концами, подпирая ком волос на затылке, кое-как сжамканный ярким жгутом собственного рукоделия. Ни слова, ни взгляда.
Она ушла. Я помялся и, прикрыв дверь, последовал за ней. Она копошилась в ящике. Затем открыла антресоли и стянула мешок. Она запускала туда руку и разглядывала добычу. Она искала сильнодействующие таблетки, но ей было лень вытряхнуть содержимое, перебрать. Наконец-то она выудила искомый препарат, небрежно запихнула аптечку, проходя мимо, задвинула ящик комода и вернулась к прерванной трапезе. Я уверен, что поиски она начала посреди еды, словно это нельзя было сделать после.
Она глотала бульон, не отрываясь, ложку за ложкой, поднося ее перпендикулярно ко рту. Я чувствовал боль в желудке, не жгучую, а обжигающую, я мучился ее мигренью. Я слишком хорошо выучил ее повадки. Я привык слушать ощущения, так часто ею переводимые на язык слов. Я был глотками еще теплого супа, постепенно заглаживающими прикосновения растворившейся таблетки, так подло добавившей боли.
Халатик бесстыже распался и полосатое мини из моей тельняшки не скрывало посиневших ног в моих зеленых носках, послуживших ей гольфами с пяткой, растянутой на тонких лодыжках. Безобразный вид. Но я теперь понимаю режиссера, отчаянно матерившегося, но все же отдавшего роль роковой красавицы именно ей. Оказывается, сердцеедки такие же люди и даже могут заболеть, опуститься. Она перевела дух. Тарелка бульона стоила ей сил, моральных и физических. Она вытерла испарину с лица ладонью. За ее спиной, посредине комнаты, на полу зашипела электроплитка, чайник закипел, запарил. Было холодно, а в доме не топили. Она перевела мутный взгляд на меня.
- Проходи, садись, ты, верно, по делам, - запоздало пригласила она. Изогнувшись, не отодвинув стул, дотянулась до чайника, обдала кипятком заварочный, неловко выплеснула воду в грязную тарелку, отодвинула ее.
- Сходи за чашкой для себя, - она чихнула, заварила чай, накрыла его колпаком. Я вернулся с кухни, перемыв трехдневную посуду, когда она наливала себе чай в немытую пиалу.
Странно... Она не любила смешивать остывший и свежий чай, всегда мыла и вытирала чашку, прежде чем выпить вторую. Она приняла таблетку, но все еще блуждала взглядом по кронам деревьев за окном. Еще не сумерки и кое-где на ветках играет вялое солнце. Она склонила голову, чтобы приложить к виску дымящуюся пиалу. «Мигрень разлуки» - смеялась она прежде. Это не радовало, но все же было приятно догадаться, что любовником она пока не обзаводилась. Она, к моему удовлетворению, выглядела не обрюзгшей, а просто обмякшей, уставшей от боли. И дался мне этот халат! Ну, конечно, маловат, сорок второго размера, наверно, за дочерью донашивает. От жадности что ли?! Стянув мой гонорар на прощанье, могла бы уж обзавестись домашней одежкой. Сколько ей говорить?!
Удивительная женщина! Однажды, по глупости, оставил все деньги на виду, позвонил - попросил ее выйти и купить хлеба. Она умудрилась встретить на улице нашего приятеля, который годами избегал общества, не подходил к телефону. Они вместе накупили ей экстравагантных тряпок, истратили все деньги, вернулись «на огонек» поздно и без хлеба!.. А сейчас? Она могла бы нанять прислугу и сиделку, если уж действительно так плохо. Мне жалко? Что мне жалко? Денег?.. Да, нет же...
Я ведь для нее роль написал и... Что? Вожусь с ней, который год... с режиссером разругался, но утвердили. Это ее роль. И я рад, очень рад, что впервые застал ее, пусть не домашнюю, но все же без маски. Она обворожительна. Сейчас я понял, что давно люблю ее. Я пьян немного, но смогу простить кражу или месть, только пусть будет самое лживое, но оправдание. Господи, зачем мы пестуем и балуем роковых дам на сцене? Ведь для жизни нормальной - спокойной семейной жизни они не пригодны! И никому не нужны? Нежная, милая, болящая - она мне гораздо важнее и дороже, чем все недавние годы сближений и расхождений на время!
- Чай изумительный. Как ты? Наверно, магнитные бури утомили тебя?
- Не бури, а твои проклятья. Что вдруг?! Есть новенькое или в театре что-то случилось? Могли бы просто позвонить.
- Нет, еще рано. Но вопрос решенный, как обещал.
Мой взгляд упал на некрашеные и почему-то короткие ноготки, ледяные пальцы, мнущие мякиш в последнем ломтике хлеба. Ни конфет, ни печенья на столе.
- Я хотел узнать - как ты... и куда ты успела потратить деньги? Сидишь голодная и больная. Мне просто интересно.
- Ты же сам сказал, что еще рано. Откуда у меня деньги?
Я чувствовал или хотел чувствовать искренность ее тона, довольно безразличного к происходящему с нею, вокруг нее, за окном. Взгляд чуть прояснился, но не засверкал, она не играет. Просто боль, давящая боль в глазах, притупилась или сконцентрировалась гвоздем в одном из висков... Каждый раз, когда на меня накатывала блажь - сделать ей предложение, она настырно съезжала к себе, называя меня средством от мигрени, возникающей и проходящей внезапно, оставляя всех в сомнении: а была ли больна примадонна? Но только он знал правду.
Она любила облачаться в слова не только на сцене, а он любил вслушиваться в ее воркотню, когда спотыкался на фразе или на реплике главного героя. А если бы она хоть чуточку любила себя или жалела, то непременно вышла замуж, что могло избавить от хворей и мотовства. Ему претило сейчас влезать в долги на полгода, не мальчик уже. Да и напишется ли еще одна доходная пьеса?.. Он не знал, не верил, как не верил в то, что она когда-нибудь поумнеет или отношения между ними примут необратимый характер. Он устал от мыслей и выложил все начистоту. Она медлительно неудобным жестом стянула повязку с головы. Липкие жесткие пряди упрямо скручивались, падали под властной рукой неохотно.
- Пойдем на кухню, покурим, - предложила она.
- Может быть, тебе еще рановато?
- Нет, отпустило.
Она запахнула халат, затянула пояс, прорезав четкую линию. Она закинула ногу на ногу, прикрыв озябшие коленки, зажав подол опущенной, вяло упавшей рукой. Она выпустила облако дыма и промахнулась локтем мимо края стола, продолжая миролюбиво расспрашивать - где, когда, у кого и как он мог забыть злополучную сумму. Он уточнил: что нигде, ни у кого, никак. И что вот уже месяц, как она ушла, и никто не заглядывал к нему и, что он даже не срывал упаковку, не платил по счетам, а все сроки вышли. Ее осенило, что от нее хотят. Она замерла, перебирая что-то в памяти, вероятно, детали собственного ухода, пожала плечами невинно.
- Отлично сыграно, браво! Я все пойму и прощу, но у меня нет времени на сантименты. Ты пользуешься тем, что я люблю тебя, но все еще может быть, я сам собирался подкинуть тебе половину...
Он не заметил, когда успела накипеть эта холодная ярость, но осекся на полуслове о влиянии их личностей и личных отношений на судьбу театра и новой... Еще он приметил, что смуглые красотки не бледнеют, а сереют лицом. Она не разразилась ожидаемой бурной сценой негодования, а выдохнула, что не видела этих денег, но, пожалуй, знает где их искать.
Она приходила к нему налегке, без вещей, не создавая себе трудностей с уходом, только вот лекарства скапливались. Она всегда сметала их во что-нибудь подвернувшееся, как этот полиэтиленовый пакет с ручками. Она высыпала содержимое на им вымытый столик. Укатилась в угол ощипанная пачка ваты, за ней повалились распечатанные бинты, салфетки, перчатки, разрозненные цветные резинки, пузырьки, крема, мази, притирки; разлетались веером пластинки и пачки таблеток. Тяжелый сверток, им же оклеенный, оказался на самом дне. Два облезлых горчичника довершили кучу хлама, покрыв все желтой пыльцой. Он специально заклеил деньги, чтобы по дороге домой не начать их тратить и не потерять. Он нарочито выложил их на стол, чтобы она прекратила свои дурацкие сборы и спросила: что это?.. откуда?.. И еще, они же хотели выбрать ей прощальный подарок...
Он морщил лоб, уши от волнения пылали. Он пытался несколько раз сделать указующий жест: вот мол, нашлась пропажа, недоразумение исчерпано, но прижимал палец к виску, где начали постукивать пульсирующие молоточки. Ей не было нужды до него, до его пояснений. Она тоже вспомнила, что пачка горчичников была изведена, когда он был простужен, что она сама парила ему ноги, размачивая их десятками...
Она аккуратно складывала добро, сортируя по болезням, стягивая их резинками, и что-то похожее на насмешку затаилось в уголках растрескавшихся губ. Он наконец-то протянул руку, взял деньги, прекрасно осознавая - сколь глубоко оскорбил ее подозрением. Но такой опыт он имел однажды. Он держал сверток, огорчаясь тому, что они окончательно стали чужими людьми, от которых не принимают ни малейшей помощи. Она засуетилась, заскрипели дверцы, ящики, что-то замелькало. Она собрала его вещи в пыльную сумку, отняла из побелевших пальцев увесистую пачку, засунула ее на дно, смяла тряпки, бросив сверху его тапочки и, запихнув еще и кроссовки с налипшей на подошвы осенью прогулок, ловко застегнула сломанную молнию.
- Все в порядке, накинь свою старую куртку, и тебя не ограбят!
Он медленно шлепал по ступеням, не в силах проклинать себя за недомыслие. Как он мог забыть хронический беспорядок, за который всегда клеймил ее... терзал. Она не помахала из окна, не отмахнулась сердито. Ее просто нет. Сейчас она займется собой, начистит перышки, приведет в порядок дом и мысли, забудет свои чувства, как отыгранную роль, начнет обзвон поклонников и выберет новое увлечение. «Дурак ты, братец», - сказал он сам себе в голос. Не смог прилично проститься с любимой, и тебе не стыдно думать о ней как о кукле, с тобой справлявшей физические потребности. – «Ты великолепная партия для меня, но ты не моя пара», - оправдывала она себя, желая побыть в уединении, отдохнуть от семейной жизни. И если она спьяну материла пьесы, то все же была права.
Вот он – ньюансик чужести сыграл ныне злую штуку. Ладно, чужие так чужие. Цветы, аплодисменты, все получишь сполна. Я обещаю. Надо же кому-то поклоняться, пока не встретилась «единственная» моя. Но что ни говори, я очень сожалею о разрыве. Мы были достаточно умны, чтобы строить отношения, достаточно талантливы, достаточно счастливы, будучи вместе. Но этого оказалось недостаточно, это еще не повод. Излишняя продуманность скрашивались ее взбалмошностью. Но мы честно потрудились друг над другом, честно признались себе, что пора отдохнуть. Без обид и подозрений.
Мы одинаково не терпели одиночество, неприкаянность, помогая друг другу преодолевать этот страх. Остается быть честным с собой и сейчас. Мы изжили наши отношения в некоторой влюбленности в театр. Коллеги по любви. Мы любили нашу совместимость, привязанность, но не себя... И это не самое страшное, что могло случиться. Мы стали мудрее, но не перестали мечтать о недосягаемо-высокой любви. Мы пишем и на сцене играем вечную любовь, но мы все еще не любили, дожив до сорока лет!
Теперь я знаю, что недопустимо в любви, которая обязательно настигнет, ибо генеральная репетиция уже состоялась. Сбудутся юношеские мечты нежданно-негаданно в один из меланхоличных дней, когда окончательно забудешь. Именно буднично начинается новая жизнь, что еще некоторое время не веришь в случившееся, и еще долго будешь восхищенно оглядываться на первый день эры вечной любви, единственно важной для человека.