Когда я пришёл на эту землю,
Никто меня не ожидал.
Я пошёл по дороге со всеми,
И тем себя утешал.
Николас Гильен.
Олень Бегущий.
- Ты много куришь!
С сигаретой приходилось выходить на плавно-округлый балкон, зависший над узким тротуаром, над приткнутыми у входа в отель автомобилями. Здесь боролись с вредной привычкой, дверь номера снаружи предупреждала: No smoking.
- Неправильный капитализм, - сказал Он, обернувшись к плотной белой занавеси за спиной. – Звериное лицо капитализма не должно заботиться о здоровье.
- Какое лицо? О чём ты?
«О том, что прошло. Ты не можешь этого помнить. Знать – да, но не помнить».
Город проснулся бойким началом утра. Редкую палую листву уже убрали, и жёлтая машинка с женским профилем за бликующей прозрачной кабинкой мыла асфальт. Безукоризненная прямая бульвара полого улеглась к морю меж пятнистой шкуры столетних платанов, чёрных столбиков фонарей в завитках ковки, пустых скамеек потемневшегого дерева в чугунном обрамлении. Люди. Полная сеньора, безобразно обтянутая платьем, средних лет господин с перекинутым через локоть летним пальто, девушки… конечно, в первую очередь взгляд выхватывал их… и отпускал. Каталонских баб обнесли красотой.
… - Ведьмы, - говорил вчерашний гид. – Все каталонские женщины – ведьмы. Территория колдовства.
Гид был русским эмигрантом последнего прилива, наглухо ассимилировавшимся лысеющим небритым парнем под сорок в дорого рваных джинсах, красно-клетчатой рубашке и с кисейным шарфиком. Голубым. Нет, гид был традиционен, сексуально ортодоксален - мачо - слово в масть, оно родом из этих краёв, а повязка вокруг шеи означала, кроме моды, время года. Осень, поздняя осень южной страны, с остатками погожего солнца и небом в цвет шарфика.
- Сюда лучше приезжать весной, - сказала Она из гостиной.
- Да. Легче возвращаться. И ждать домашней весны.
- Ты скоро?
- Минуту.
Он смотрел на незнакомый город внизу, на суету масштаба утренней квартиры. «То, о чём мечтали. Не с ней. С другой. Выбраться из клетки. Неведомым волшебством попасть, именно попасть, куда-нибудь. Всё равно куда. Где нет флагов с серпом и молотом». Бульвар умножился чёрно-белыми клерками в узких костюмчиках, кургузыми девицами в офисных блузках и пиджачках, и Он уже собирался погасить сигарету.
Старик. Отдельный от пружинистого шага улицы. Медленно и валко припадающий на правую ногу с грузным усилием на резной рукояти массивной трости. Почти рядом - второй этаж, и отличима в проблесках седины жёсткая шевелюра, цыганская смуглость, горбинка носа и даже лёгкая щетина щёк. Очки в старомодной оправе тёмного пластика с желтоватыми стёклами. Внутри чуть дрогнуло, но холодок подтверждения не скользнул вверху хребта.
- Посмотри, - повернулся Он к двери балкона.
- Что? – Она причёсывалась.
Ему нравилось, как Она изящно наклоняет голову назад и вбок, распрямляя волосы гребнем. С грациозно-вздрагивающей повадкой лани. «Откуда склонность людей к сравнениям с животными?» Он смотрел на причёсывающуюся женщину и не мог вспомнить. «Дега? Лотрек? или оба? Кто-то из д'Орсэ… Не сейчас».
- Иди скорей!
Она выглянула из-за спины. Старика на бульваре не было. Не было среди встречных пуантилистких потоков, старик не присел на скамейку подле унылой паперти готической церкви напротив, серые фасадные уступы которой стиснули с боков притягательные буржуазной вычурностью пять ярусов доходных домов позапрошлого века.
Он перегнулся через кованую решётку. На тротуаре?
- Что ты хотел показать?
- Кого. «Это глухонемой старик испанец, который был раза два у нас в городе…»
- Помню - сказала Она. - С детства помню. На самом деле, это был индеец.
- Индеец Джо.
- Ты хотел показать индейца Джо?
- Нет, у него было другое имя. Настоящее индейское имя - Бегущий Олень.
- Было?
- Он недавно умер.
- Ты не говорил.
- Смерть – не та весть, которую спешишь сообщить.
- Ничего не поделаешь, это – часть жизни, - запнулась Она о краткую паузу, - и единственное от чего не уберечься. Всё же я его чуточку знала, ты когда-то знакомил. Полный пожилой дядька со старомодными манерами. Колоритный дядька из прошлого.
- Здесь проходил старик, на него похожий.
- И где он?
- Растворился. Исчез.
Она рассмеялась. Утренняя мелодия влюблённых женщин.
- По утрам призраки скрываются, - сказала Она. - У них свой график. По нашему графику пора завтракать.
«Нет. Конечно, нет! Потому что, не может быть никогда. К тому же, борода. Должна быть борода».
*
… Позже они ехали в новеньком вэне на восемь человек к Монтсеррат, и за рулём в прежнем шарфике сидел давешний мачо, сменивший рубашку.
- О чём ты думаешь?- спросила Она.
- О тебе.
- Хорошее?
- Разное.
Он думал, что гид, который разглядывал в зеркало заднего вида её щиколотки, наверняка жалел, что не может пялиться на колени. Хотя джинсы – небольшая преграда для мужских фантазий. Он думал, что гид подошёл бы ей куда естественней его самого. Лишний десяток лет не спрятать.
- Вы медленно меняетесь. На мужчинах годы сказываются легче.
«Но умирают они раньше». Он уже перестал удивляться, как Она читает его.
- Ч-шш… - шепнул Он. - Мы мешаем
Опытный водитель умеет говорить за рулём, гид говорил.
- В этих горах жил бедный крестьянин, еле кормивший семью. Однажды возле лачуги на гнедом коне остановился знатный идальго утолить жажду. Крестьянин подал ковш. Вино было неважным, но всадник поблагодарил и спросил, в чём хозяин имеет нужду?
- В лошади, - отвечал бедняк, с завистью глядя на жеребца сеньора. - Хозяйство не поднять без коня.
- Возьми моего, - с готовностью сказал идальго, спрыгнув с седла. – Это необычный конь. Настоящий помощник. Он умеет всё.
- Как можно, сеньор? Такой подарок!
- О подарке нет речи. Я даю в долг. Даю ровно на десять лет, но десять лет спустя день в день ты вернёшь мне коня. Другого. Но обученного так же, как мой. Бери же! - он запахнулся чёрным плащом и удалился.
Проезжий не обманул. Гнедой пахал, возил воду, навоз, таскал брёвна и камни для нового дома. Он делал работу сам. Крестьянин становился с каждым годом зажиточней, у него появились работники, он давал деньги в рост и скупал земли окрест. Время шло, подходил срок расплаты, и когда до него остался лишь день, хозяин признался жене.
- Ни о чём не беспокойся, - отвечала жена. – Я всё улажу.
- И когда на следующее утро, - плавно входя в поворот крутого подъёма, продолжал гид, - явился прежний господин в чёрном плаще и потребовал долг, вышла жена крестьянина, в поводу ведя понурого мерина.
- Мы всегда выполняем обещания, – сказала она и взмахнула рукой.
И старый мерин обратился в скалу.
- Бери же!
Знатному сеньору пришлось сконфуженно удалиться.
… - Скала - слева от нас, - подбородком указал гид.
Светло-коричневая порода одиноко и бодро восставала средь плоских склонов.
- На мерина не похоже, - сказал Он. – Слишком фаллично.
- Вы не первый, кто это заметил, - привычно рассмеялся гид.
- А человек в чёрном плаще? – спросили с заднего дивана.
- Люцифер. Каталонские ведьмы способны обвести вокруг пальца даже его. Внизу деревня, где они собираются в первую ночь мая.
- Вальпургиева ночь, - шепнула Она. – Ночные сказки для скаутов.
- Помнишь, «Шабаш в стране басков»?
- Гойя?
- Да. Испания пронизана мистикой. Они до сих пор не решили, в кого верить.
Поодаль обочины возникло ещё крепкое трёхэтажное здание, вытянутое вдоль дороги. Свежее утро осень спряла голубыми горизонтами над густой зеленью, и дом возник отрешенно и чужеродно - холодный дом в осыпавшейся штукатурке стен с чёрными прямоугольниками нежилой пустоты за проёмами окон.
- Агухэро, - произнёс гид, - плохое место.
И одновременно со словами в крайнем окне третьего этажа мелькнул профиль. С отблеском желтоватых стекол на горбинке переносицы и небритым подбородком. Он вздрогнул.
- Что с тобой?
- Нет-нет, ничего!
В торопливости ответа Она уловила напряжение.
- Всё же?
«Да, правильно. Забыл. Он сбрил бороду, считал, что борода старит. Лишь в молодости она придаёт солидности».
- По-твоему, я нормален?
- Ты не более ненормален, чем обычно, - улыбнулась Она глазами.
- … обнаружилось, что те, кто останавливался в этом отеле, позже умирали… - говорил гид.
- В каком отеле? – тихо спросил Он.
- Пустое здание - бывший отель. Брошенный отель.
… - постояльцы, съехав, умирали внезапной неестественной смертью. Гибли в катастрофах или от несчастных случаев. Подавившись кусочком пищи, от удара тока, поскользнувшись на мостовой или в душе. Прошёл слух, гостиница опустела, и её пришлось закрыть.
- Случайность,– вновь сказали сзади. – Стечение вероятностей.
- Нет, - возразил мачо. – Дом с привидениями. Настоящий дом с настоящими привидениями.
- Вы их видели?
- Да, - ответил гид серьёзно. – Не раз.
- Я тоже видел, - шепнул Он.
- Кого?
- Утренний призрак.
- Опять? Индеец Джо?
- Бегущий Олень. Мне мерещатся мертвецы.
Она внимательно посмотрела на него, но промолчала.
*
- Мы идём в портовый ресторан? В настоящий? Ночью? – Её глаза зажглись будущим приключением.
- В кабак. Где-нибудь на Пассейч Колом. В портовый кабачок.
- Где пьяницы и проститутки?
- Шлюхи. Дешёвые портовые шлюхи. Рыбаки и воры. Там сидят Хуан с Большой Ноздрёй, Хуан Длинный Нож и сам Хуан Простой, Хуан - простой человек, единственный просто Хуан.
- Это стихи?
- Да.
- Чьи?
- Гильена. Был такой поэт Николас Гильен.
- Испанский?
- Нет, он - кубинец. Давний поэт. Писал ещё до Фиделя.
- Жаль, мы неважно знаем по-испански, - пропадает рифма.
- Это - хороший перевод.
…Грубо нарезанные куски свежего хлеба они макали в тёмно-зелёное оливковое масло, густое масло олив, рядами прочертивших подножья этих гор, пили белое вино с ломтиками овечьего сыра; её губы блестели, помада смазалась на ободке высокого бокала, и глаза блестели тоже. Чуть пьяные весёлые глаза.
- А дальше? Ты помнишь продолжение?
- Немного, последнюю строфу.
- Скажи!
- Будешь искать меня по вечерам
в Гаване, в Пирее,
в Порт-Саиде, в Бомбее,
обойди кабачки и рыбацкие бары,
ищи меня по таким углам,
где люди сидят и ведут тары-бары,
только, чтоб выпить и поговорить по душам.
- Чудесно, - сказала Она. – Звучит чудесно. Если ты уйдёшь, я пойду искать, обязательно пойду!
- Я никуда не уйду.
- Хороший! Ты – мой хороший, и я люблю обманщика. Здесь нет воров и проституток. Здесь вполне приличные люди. Закажи камбалу, жутко хочется есть!
Ей не надо заботиться весом, фигурой или диетой, и когда на овальном белом блюде подадут плоско распластанную громадную рыбу, Она, поколебавшись, возьмёт вилку и нож. Вилка и нож её тяготят. Ей нравится разделывать рыбу руками, если рядом нет приличных людей. Тонкими пальцами без золотого ободка, который Она считает пустым символом.
Зал разговаривал, смеялся и восклицал случайными приливами, правильным шумом приморского ресторанчика - приглушённым шумом людского прибоя меж поперечин балок морёного дуба над потёртой керамикой пола. Вытянутый полуовал мраморной столешницы длинной стойки теснился завсегдатаями, за спиной бармена громадная плоскость экрана беззвучно скакала фигурками не местного матча.
- Ему нравился футбол, - произнёс Он неожиданно для себя.
- Оленю?
- Да. Он «болел» за «Динамо» и вёл подробные тетрадки. Знаешь, такие тонкие ученические тетрадки блекло-зелёного цвета с таблицей умножения на задней стороне обложки? Одна тетрадка – один сезон. Турнирная таблица, голы, фамилии игроков, замены…
- Наверное, от чего-то прятался.
- Наркотик отрешения. Статистика вроде предохранителя. Чтобы не перегореть.
- Невесёлая жизнь?
- Праздники редки и коротки.
- У нас длинный праздник.
- Нам повезло.
- Кому-то должно повезти! – шальное веселье сбежало или упряталось в глубине зрачков.
Европейских глаз над высокими азиатскими скулами. Глаз, меняющих цвет вне освещения. Густая кофейная глубина перетекала киноварью меди или преображалась поздне-лиственной желтизной. Цвет размышлений.
- Он был несчастен?
- Несчастен. Бодрился, но был несчастен. Не сложилось с сыном, он возражал против женитьбы, но не сумел настоять.
- В случае женитьбы отцов не слышат.
- Излишняя мягкость, даже деликатность. Характер.
Официант поставил перед Ней продолговатую тарелку, вокруг рыбины шипели прозрачные пузырьки того же масла.
- Пор фавор, сеньорита, - официант сигнализировал.
Похотливо. Смазанным взглядом, вертлявым тазом, обтянутым чёрными брючками, густой шерстью через пуговки белой сорочки в тёмных разводах подмышек.
- Сеньора, - поправила Она спокойно.
Официант зримо округлил глаза. Он отослал его резким жестом, и распалённый юнец сгинул.
- Не злись на ерунду, - сказала Она. – Рассказывай!
- О чём? Я упустил мысль.
- О тетрадках.
- Тетрадки я заметил на сборах. Он взял их на сборы.
- Какие сборы?
- Армейские. Мужские игры в настоящих солдатиков. Впервые мы встретились именно там, за тысячу километров от нашего города. Он и тогда казался стариком, но люди в армии группируются по территориальному признаку, невзирая на разницу в возрасте. Земляки.
- Общинность.
- Недолгая. В следующий раз жизнь свела в новые времена, а тогда нас призвали лишь на два месяца.
- Давно?
- В том году ты родилась.
- Ты не старый.
- Ешь. Свежую рыбу надо есть горячей.
*
… Бегущий Олень опоздал к началу сборов на трое суток, но его вины не было. Начальник третьего отделения военкомата, в чьём ведении находились офицеры запаса, суетливо и избегая прямого взгляда, вручил повестку и проездные документы лишь накануне установленной даты. И ещё предстояла неблизкая дорога в бывший город Кёнигсберг. «По местам боевой славы», - вздохнул Олень. В Восточной Пруссии закончил войну его отец, инженер-подполковник. Отец приезжал в краткосросчный отпуск в канун Нового, сорок четвёртого, года и впопыхах зачал сына, хотя зачатие в планы не входило. Жена уже подарила его продолжателем рода - первенец родился в прелюдии недальновидных ласк с Германией, и папа в патриотической запарке нарёк ребёнка Адольфом. Первый раз сверстники побили мальчика двадцать второго июня, позже занятие стало регулярным и трансформировалось в игру «Убить Гитлера!» Второму сыну имя подобрали осторожно-нейтральное.
В казарме Олень появился во время утреннего построения перед шеренгой офицеров запаса, призванных за два грядущих месяца вспомнить основы защиты Родины. Он открыл дверь, шагнул под тусклые потолочные светильники и несколько подслеповато прищурился.
- Здрасьте!
- Здравия желаю! «Здрасьте» тёще скажете по возвращении. Фамилия? Ага! Полный комплект, - произнёс полковник, начальник сборов, окинув взглядом штатского.
Штатский на реплику не реагировал. Опустил к ногам бесформенный портфель из кожзаменителя, снял запотевшие очки, подышал на желтоватые стёкла и принялся протирать их несвежим носовым платком, который выудил из кармана мятого синего плаща. Выглядел прибывший странно: скособочившись и отнеся в сторону грузный зад. Голова склонилась к плечу и мелко тряслась. «Пьяный», - уныло решил полковник. Пьянство являлось непременной составляющей учебного процесса, с ним велась обязательная, но безнадёжная борьба.
- Ну, - проницательно щёлкнул пальцем по кадыку начальник сборов, - что в кармане?
Из плаща под одобрительный гул появилась поллитровка «Пшеничной», немедленно изъятая полковником. Гул обрёл тон разочарования.
- Товарищи офицеры! – гаркнул командир, призывая к порядку. – Отдам перед отъездом. В сейф закрою.
«Так я и поверил», - вздохнул Олень с обычным оттенком обречённости. Он выглядел гораздо старше своих сорока: полноватый, по-цыгански смоляной с обильной сединой в шевелюре и бороде. Меж тем, был он трезв, ибо «сто пятьдесят» в вокзальном буфете лишь вернули тонус, утраченный с вынужденной переменой обстановки и усугублённый тоскливой балтийской осенью. На самом деле, Олень был хронически нездоров – он нажил болезненные проблемы с позвоночником и суставами, и тяжело захромал к свободной койке.
*
… - Застудился где-то на Севере, его мучили боли, расстроилась координация. Стеснялся собственной неловкости. На сборы попал по ошибке, из-за недомыслия идиотов в погонах. Из-за привычного невезения. И неумения постоять за себя.
- Не смешно, - серьёзно сказала Она. - Жестоко давать прозвища от противного. Звучит издёвкой.
- Нет. Он гордился новым именем. Ему нравилось быть Бегущим Оленем. Куда лучше, чем козлом отпущения. И ещё… Он бежал.
- Бежал?
- Внутри себя.
- Бег без цели.
- Цель назначают немногие. Большинству надо прожить, выжить. Добраться. Но так умирают лишь на бегу.
«Лицом вниз в узеньком коридорчике «хрущёвки». Когда рядом никого».
- Скажи… Командир вернул бутылку?
- Перед обратной дорогой. Ещё существовало понятие - слово офицера. Кстати, Олень никогда не напивался. Железные «сто пятьдесят». Полковник оказался правильным мужиком. Человечным. Освободил от строевой и полевых занятий.
Он поднялся.
- Посижу у стойки.
- Не к чему себя бередить. Разве… чувствуешь вину?
- Какую?
- Ты его уволил.
- Не так. Пришла пора отдохнуть. Он стал старым, по-настоящему старым. Устал. И ушёл с облегчением. Недаром назначен возраст отдыха.
- Теперь это называется периодом дожития.
- Куда более жестоко, чем давать прозвища, нет? Старый бесконфликтный человек отправился доживать. Заглянул недели за две. До… Худо, ему было худо. Ненадолго присел, выпил рюмку коньяку. Я спросил: как ты? «Закат, - ответил Олень, - полный закат». Впервые я услышал жалобу и подумал, что «отдохнуть» и «сдохнуть» – однокоренные слова..
- Вышло прощанием. Печально.
- Всё. Достаточно печалей.
- Иди.
Нет, эта женщина не мешает, ещё не мешает, просто ей ни к чему чужие воспоминания о малознакомом человеке. Который изо дня в день поднимался на четвёртый этаж по замызганной лестнице, тяжело хромал привычной тропой в двухкомнатную квартирку с окнами на восток. Терпел яркое солнце по утрам, солнце выжигало крохотную спальню в потёртых обоях с цветочными узорами. Терпел. И три десятка лет шёл вверх, опираясь на перила, на деревянную палку, по обшарпанной узкой лестнице с матерщиной на стенах, запахом сортира, окурками и шелухой семечек под ногами…
В предвидении отцов нет прозрения. Только опыт, собственный опыт, который не простирается до кошмара. До противоестественного ухода не в черёд. По этой лестнице выносили его сына, убитого алкоголем и гулящей женой. И вдова взялась за делёж квадратных метров со стариком…
Он пил кофе, не слышал шума и считал, скользя по числам рекламного настенного календаря с памятником Колумбу. Итого: тридцать девять. Тридцать девять дней. И назавтра покойник должен предстать. Там, где решается участь.
Он взглянул вдоль стойки, вдоль полутора десятков оживлённых мужских и женских лиц, рук, рюмок, блюдечек с орешками, кофейных чашек и квадратиков шоколада в разорванных обёртках. Теперь Он не испугался. Знакомого слегка вздрагивающего профиля у дальнего края мраморной столешницы.
«После девятого дня показывают чистилище. Нет, чистилище у католиков. Показывают ад. По завтрашний, сороковой. И мертвецу здесь не место. Или его ад здесь?»
- Видишь? – спросил Он, вернувшись за стол. – Там, в конце? За женщиной в красном.
- Вижу. Барный табурет. Пустой. Абсолютно пустой табурет. С тобой всё в порядке?
«Я не пьян и не сошёл с ума. Он видится только мне». Старик тяжело поднялся, вскользь прищурился в его сторону, сделал три неуверенных шага и, неловко задев боком вращающуюся дверь, шагнул в темноту. Меньше чем через минуту Он оказался на набережной, зная, что ждёт, вернее, не ждёт в ночи. Старика не было.
*
… Пустынный бульвар в робком полёте листьев под жёлтыми шарами фонарей они прошли почти молча, в её руке, в беспокойных пальцах на его локте, физически ощущалось недоумение. Недоверие?
- Сеньор! – ночной портье протянул конверт. – Вам письмо.
- Вы не ошиблись?
- Здесь ваша фамилия. Его оставил el abuelo. Cojo.
Хромой пожилой сеньор.
- Когда?
- А medianoche.
- Ровно в полночь?
- Si.
- Что там? – спросила Она, в её дыхании явственно возникло облегчение.
- У него всё хорошо. Он сказал, что хотел.
Знакомым чуть неряшливым почерком дрожащей руки на листке из блокнота. «Если идти на закат, придёшь, где встаёт солнце». Бегущий Олень.
Апрель 2013.