Грустные песни

«Всё начинается с любви:
мечта и страх,
вино и порох!
Трагедия, тоска и подвиг-всё начинается с любви!»

Роберт Рождественский.



Глава №1
   

      Летели счастливые 60-е. Страна дышала тяжко завоёванным миром и трудовыми свершениями: целиной и полётами в космос; возводила сибирские стройки и строила коммунизм, до которого казалось уже совсем чуть-чуть и можно будет дожить, дотянуться!
       Правда, главного «кукурузника», обещавшего в приказном порядке ввести коммунизм в СССР в действие к 80-у году уже успели отстранить от занимаемой должности.
       Н.С.Хрущёв сумел не только развалить практически всё, за что брался: от сельского хозяйства, до образования и науки, но и своим нахрапистым,  неуважительным нравом «достать» своё окружение - советскую партийную номенклатуру, которая и отстранила его от власти, отправив на «заслуженный отдых».
        При этом  в сущности, никаких кардинальных изменений в громких лозунгах «фасадного» социализма не произошло. Амбициозные задачи сыпались на голову рядовых коммунистов и советского народа, идущего «впереди планеты всей», точно из рога изобилия: «догнать и перегнать Америку», «ликвидировать противоречие между городом и деревней», «выполнить и перевыполнить» и т.д., и т.п.
        Политическая жизнь в стране била ключом. Многодневные партийные съезды чередовались с пленумами ЦК и многочасовыми докладами на них Генерального секретаря партии, вещавшего о достигнутых великих рубежах в политике и экономике, и не менее великих планах на будущее. Их транслировали по всесоюзному радио и всем каналам бурно развивающегося телевидения.
        Среди народа ходили слухи о том, что, на самом деле, генсек не стоит за трибуной, а сидит на невидимом для всех прозрачном стульчике! Потому так долго и выдерживает «на ногах», хоть и не отличается особым здоровьем, скорее наоборот!
        Правда, в самом начале своего правления новый Генеральный секретарь, Л.И. Брежнев, сменивший вульгарного предшественника и положивший начало «пожизненному» руководству партийной элиты, менявшей друг друга на высшем посту  генсека, ещё вполне себе герой!
        С его приходом к власти сбылась мечта советской номенклатуры. Теперь можно было в полной мере  неторопливо наслаждаться властными привилегиями!
        Постепенно стареющая партийная верхушка превращалась в застойную касту, не пускающую в свои ряды никого из молодых и талантливых руководителей. И тем подписала исторический приговор самим себе…и стране. Но, пока СССР ещё жил и динамично развивался.

***
    
        1-го Мая весенний воздух звенит от многоголосья демонстрации трудящихся, несущих подретушированные портреты престарелых членов Политбюро, красные флаги и бумажные цветы.
         «Всё ради человека и во имя человека!» - так звучит основной лозунг партии.
         Народ же шутит:
         - Мы видели этого человека! – намекая на членов политбюро и лично Генерального секретаря Л.И. Брежнева.
         По маршрутам движения праздничных колонн развёрнуты буфеты, торгующие исключительно кондитерскими изделиями и прохладительными напитками. Но, предусмотрительный народ уже навеселе, и не только от весеннего воздуха, ибо уже давно всё предусмотрел.
        Продавщицы в белых накрахмаленных колпаках зябнут. Торговля идёт вяло: вся закуска в виде бутербродов и пирожков разлетелась за считанные минуты, а больше никто ничего не покупает. Кондитерские изделия и лимонад спросом не пользуются.
        И солнце, как назло, не греет – то выйдет на минуту – другую и щедро обласкает лучами, то, вдруг, надолго спрячется в набежавшие невесть откуда  серые тучи.
        В продуктовых магазинах по случаю праздника «выбросили» дефицит – варёно-копчёную колбасу. Километровые очереди. Люди покорно ждут. В одни руки дают не более килограмма. А на следующий день снова к кульману, к станку, в поля…
        Ранним утром, с 6.00 до 6.30, во двор многоэтажного дома ежедневно приезжает фургон с молокопродуктами: свежим творогом, сметаной и молоком.
        Молочница, тётя Валя, заходит в каждый подъезд поочерёдно:
        - Малако! Малако! – кричит она однотонно, распахнув входную дверь, и будит своим криком ещё спящих жильцов. И те, непричёсанные, досыпая на ходу, послушно тянутся вниз к фургону, накинув на себя рубахи и брюки, с авоськами и бидончиками в руках, организуя маленькую очередь у своего подъезда.
         А тётя Валя уже разливает молоко по бидонам большим алюминиевым половником.
         Как важно напоить ещё спящих детей перед садиком и школой настоящим, свежим молоком! А оно – отменное, желтоватое от коровьего жира и пахнет лугом!
        А ровно в полдень, когда в квартирах трудятся только одни лишь хозяйки семейств, отправив своих мужей на службу,  во дворе снова крик:
        - Точу ножи, ножницы! Точу ножи, ножницы!
        Это пришёл знакомый осетин - мастеровой дядька Армен, который повсюду носит с собой на плече станочек с ножным приводом, и «поправляет» всем желающим их кухонные ножи.
        А ещё возится с заточкой опасных бритв для бывших фронтовиков, всё время, уверяя и клянясь, что делает это в последний раз потому, что уж очень это кропотливая и неблагодарная работа. И на заточку немецкой стали (трофейных бритв «Золинген») уходит, чуть ли не весь камень - так тверда и качественна сталь!
        Он никогда не улыбается и всегда серьёзен, даже беседуя с босоногой детворой, которая, конечно же, тут как тут, наблюдает за его работой.
        Мужчина спускает со лба  защитные очки, как у авиатора и принимается за дело. От бруска летят искры, и ножи получаются острые-преострые! Готовые, их заворачивают в полотенца и уносят домой удовлетворённые хозяйки.
        Все вокруг дружат, собираются вместе, поют песни и танцуют. Живут более чем скромно. Почти без мебели. Но, весело! В атмосфере ожидание лучшей жизни: вот, вот, уже скоро. Осталось совсем чуть-чуть, нужно только поднапрячься и потерпеть! И тогда уже – «каждому по потребности!».
        Никто не знает, что значит - по потребности и кто будет её, эту самую «потребность» определять. Но, всё равно верят, не задумываясь, и трудятся не покладая рук.
        В парках и городских садах по летним воскресным дням играет духовой оркестр. Музыканты, в основном военные, всё ещё одеты в гимнастёрки без погон и офицерские сапоги. А на их груди поблёскивают в унисон с горящими на солнце трубами боевые награды – немые свидетели отгремевшей войны.
        Зимой на городских площадях заливают катки, а из радиоточек доносятся бодрые песни советских авторов. Повсеместно организованы пункты питания с горячим чаем, какао, пирожками с повидлом и бутербродами.
        Румяные продавщицы в валенках и белых халатах поверх пальто приплясывают на морозце и бодро перекликаются  друг с другом. Светит солнышко, играет музыка, рядом подруги – весело!
        Открыты двери многочисленных библиотек и читальных залов. СССР – самая читающая страна в мире!
         В своём непримиримом споре о вечной истине сошлись физики и лирики. Молодёжь штурмует горизонты: молодые специалисты после окончания ВУЗов добровольно едут на работу в российскую глубинку, комсомольские стройки переполнены теми, кого «позвала Родина». Всюду романтика дальних дорог и свершений. И в космосе мы впереди! Но, чего-то, всё-таки, не хватает…Чего?
         Ещё мало кто задаётся вопросами: «куда идём и что на самом деле строим?» Но, страна напряжена. Хочется верить в лучшее и люди верят.
         На трудовые подвиги их поднимают мажорные фортепьянные звуки  утренней зарядки, доносящиеся из радиоточки и жизнеутверждающее хоровое пение юных пионеров, способное исцелить даже тяжёлое похмелье.
       Вечера молодёжи в Политехническом музее в Москве, которые смотрит и слушает вся страна. Читают свои стихи молодые поэты Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Римма Казакова, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина.

      « В Политехнический!
       В Политехнический!
       По снегу фары шипят яичницей…»
                (А. Вознесенский «Прощание с Политехническим»).
 
       В зале негде яблоку упасть – столько здесь людей! И…тихо. Все, затаив дыхание слушают стихи молодых авторов. А после зал взрывается аплодисментами. Люди встают со своих мест…
       Первые КВНы и первые ведущие: студенты ВГИКА Элем Климов и Александр Белявский.
       Чуть позже формируется дуэт ведущих: Светлана Жильцова и Альберт Аксельрод, на смену которому, по его же просьбе, приходит никому не известный студент Московского института путей сообщения (МИИТ) Саша Масляков.
        На пробах он не понравился, и его чуть было не забраковали. Но, он проявил себя на людях! И его оставили.
        Саша очень любит галстуки, особенно на своих друзьях и знакомых. Ему кажется, что они лучше, чем его собственные. И завязаны интересно!
        Искромётный юмор студенческой молодёжи и недовольство их слишком уж «острыми шутками» председателя Гостелерадио СССР Сергея Лапина.
        «Непартийное» творчество первых советских бардов. «Неправильная»  молодёжь  танцует рок-н-ролл и твист. Стиляги в смешной пёстрой одежде: брюки-дудочки, которые можно снять с себя лишь при помощи мыла и только из положения «лёжа». Потом наоборот: брюки клёш, да ещё с цепями и пуговицами от самого колена до лодыжки.
        Мода приходит с «дикого Запада» в виде повсеместно продающегося  журнала «Америка» и американских вестернов, заполонивших экраны кинотеатров: «Великолепная семерка», «Золотая пуля», «Полуночный ковбой» и проч.
        В каждом киоске «Союзпечати» журналы более вольных во всех отношениях стран социалистического лагеря, Югославии и Польши: «Урода» и «Шпильки».
        А рядом уже зацветает поганым цветом, вскормленное западными спецслужбами и международным масонством, ядовитое диссидентское движение, призванное «раскачать лодку».
        Бесталанные стишки будущих нобелевских лауреатов, треньканье на трёх гитарных аккордах блатной лагерной лабуды, распространение отстуканной на случайной печатной машинке антисоветского «самиздата».
        И фамилии главных диссидентов А.Гинзбурга и И.Бродского удивительнейшим образом совпадают с небезызвестными их историческими предшественниками, так много сделавшими в своё время для уничтожения Российской Империи, и её приемника - СССР.

         ДЛЯ СПРАВКИ:
       
         Российские банкиры Гинзбурги - родственники международного финансового масонского клана Варбургов, одни из тех, кто привёл к власти Гитлера и оплатил его «восточный поход». А киевские магнаты Бродские - родственники самих Ротшильдов!
         И те и другие активно финансировали большевистскую революцию в России, а потом долгие годы совместно с революционной властью грабили её национальные богатства.

       Но, возможно, вся эта история с известными фамилиями – всего лишь простое совпадение? Подумаешь – знакомые фамилии! Причудливая игра истории, да и только? А люди не причём? Или, всё-таки, причём?..
       Может, не случайно так получилось, что диссидентское движение в СССР возникло не когда – ни будь, а в конце 50-х?
       Ведь именно тогда, в 57-ом в Гааге усилиями эмигрантских организаций и «друзей России» был проведён конгресс «за права и свободу в России», где была  отработана программа действий для внедрения  в нашу страну тех самых пресловутых «свобод»?
       Свобода от чего или кого? А, главное - для чего?
       Итак, на дворе разгар «послевоенной оттепели».  Всё, что было хорошего и плохого составляло признаки того, давно и безвозвратно ушедшего времени, когда люди Великой страны дышали воздухом надежды и веры в светлое будущее.

***
      
        Эвелина Копейкина, в девичестве – Трамерам, немка по отцу – антифашисту, имела прозвище «трам-тарарам» среди близко знавших её людей за сильный, почти мужской голос, за то, что всё в её присутствии приходило в движение, гремело и падало.
        Она была смешной, нескладной и даже немного нелепой, но открытой и доброй, способной на искреннее чувство. В её характере не было полутонов: Эвелина могла или любить, или ненавидеть. Всё, абсолютно всё, было написано на её бесхитростном лице: и печаль, и радость.
        Но главное, молодая женщина умела  сопереживать и чувствовать чужую боль как свою собственную. Она вечно кому-то помогала, кого-то подменяла на дежурствах, о ком-то хлопотала и беспокоилась.
        Была безотказной и лёгкой на подъём. Кормила всех страждущих: начиная от опустившихся бродяг в человеческом обличье, до бездомных кошек и собак. И её саму искренне любили все кто её знал. Любили за доброе сердце и умение сострадать всем и каждому.
        Эля, как звали её подруги, много лет служила проводницей на железной дороге, сопровождая вначале военные эшелоны, а после войны, поезда дальнего следования, «катаясь» от своего родного Саратова, до самого, что ни на есть, Дальнего Востока и обратно. Время в пути доходило до 15-16 суток, а иногда, из-за сильных снежных заносов зимой, и до всех двадцати!
        Подруги-проводницы, уставшие от одиночества, неприкаянности и вечной жизни на колёсах, сбивались в часы долгожданного отдыха в шумные кампании, и пили водку, коротая за бесконечными дорожными историями однообразные, ничем не примечательные дни.
        Реже пили портвейн, или как его называли в народе – «партейный», за любовь к нему номенклатурных работников. Но, «баловались» дорогим напитком нечасто, в основном, в радостные минуты. А их можно было пересчитать по пальцам… 
        Спиртного, особенно «беленькой», было вдоволь: «напиток» поставляли подружки – официантки вагона-ресторана. Там всегда имелись излишки из-за постоянного недолива, «непредвиденного боя стеклотары» и других незамысловатых ухищрений торговли.
        Эвелина в застольях не участвовала. Сидела абсолютно трезвая и грустно наблюдала за тем, как постепенно «набираются» её «девочки», вдоволь хватившие лиха за свою недолгую жизнь.
        Пить рюмками принято не было. Наливали до половины в гранёные стаканы и опрокидывали легко, как воду, подражая мужчинам. Копейкина никого не осуждала, винила во всём войну.
        Она не употребляла спиртного вовсе потому, что выпив, становилась, по её собственному определению «полной дурой», и начинала петь. Петь громко.
        От её сильного голоса выли бездомные собаки, и звенела стеклянная посуда.
        У женщины не было слуха, но не петь в такие минуты она не могла. Это было – сущее наваждение, волна необоримой силы, идущая откуда-то изнутри. Возможно, это заменяло ей бабий вой, копившийся годами где-то у неё внутри, кто знает? Впрочем, случалось такое с нею нечасто и всегда, как говорят, при веских основаниях.
        Впервые она крепко выпила и неожиданно для себя самой  вдруг запела.  Это случилось в 44-м, когда принесли похоронку на её Копейкина, погибшего при освобождении Киева.
        Подруги говорили: «не верь, ошибки случаются часто!» Но, она, почему-то сразу поняла, почуяла сердцем: пришла беда! Да и не мог её Славка, имевший слабое зрение и с детства носивший очки, выжить на той страшной войне. Человек сугубо гражданский, освобождённый от строевой службы по зрению, уходил на фронт добровольцем.
        На вокзале у эшелона она едва узнала мужа – так изменилась его внешность: в военном обмундировании с шинелью-скаткой через плечо, мешком сидевшей на его узких плечах гимнастёрке, с винтовкой и в пилотке. Как странно было видеть в его руках оружие! Вот книгу - другое дело!
       Позже почему-то одна и та же глупая и навязчивая мысль всё время лезла ей в голову: «Успел ли Копейкин хоть раз выстрелить из своей винтовки по врагу?» Ей казалось нелепой само это предположение в отношении человека, который в своей жизни  не обидел даже муравья!
       Второй раз Эвелина запела по пьяному делу уже после войны, в  голодном 47-м, когда в самом начале месяца «потеряла», как считала сама, не обвиняя никого, с кем ехала в набитом битком холодном трамвае, сразу все продуктовые карточки, которые выдавались на месяц вперёд.
       Погибнуть ей и её маленькому сыну Вовке не дали соседи и сослуживцы, неожиданно взявшие «шефство» над ними. Ежедневно, по нескольку раз приходя в их дом, приносили кто хлеб, кто кашу, кто яблоко. У кого что было. А иногда и остывший за время пути борщ.
       Женщине не нужно было объяснять, что значило оторвать в то голодное время  лишний кусок хлеба от своей семьи…
       Случались и другие, более мелкие истории - причины грустных песен, но о них  как-то не помнилось.
       А вот последний раз в памяти остался. Тот «песенный запой» произошёл с нею уже в конце пятидесятых, когда она совсем уж отчаялась покинуть с сынишкой угловую холодную комнату в опостылевшем дощатом бараке, получив очередной решительный отказ от железнодорожного начальства в квартире в готовом к сдаче, четвёртом по счёту ведомственном доме.
      Словом, всё её «песенное творчество» было не от хорошей жизни, и Эля не хотела вспоминать то, что было с ним связано.

***
      
         Вчера из-за аварии на узловой станции их состав отправили на переформирование, подцепив часть вагонов к другим поездам. А девчонок и её саму вернули по домам с попутными рейсами. Так что в пути она в этот раз была совсем недолго: чуть более четырёх суток.
        Открывая ранним утром входную дверь в пустующую двухкомнатную квартиру на первом этаже, Эвелина очень хотела, чтобы случилось чудо, и из своей комнаты выглянул сын, Володька. Она почти явственно услыхала его голос:
        -Привет, ма! Как съездила?
        Женщина даже зажмурила глаза от радостного ожидания.
        Но…, чуда не случилось. Её Володенька теперь далеко от неё. В Западной Сибири, на комсомольской стройке, куда он уехал со своими друзьями-сослуживцами сразу после демобилизации из армии.
        Сын служил на Тихоокеанском флоте долгих четыре года. Время тянулось медленно, превратившись для женщины в настоящую пытку, в ожидание очередного коротенького письма. И вот, наконец, её роднулька вернулся!
        Эвелина не находила себе места от радости и гордости за него, повзрослевшего, настоящего мужчину! А как шла ему флотская форма! На груди у сына горела медаль и знак «За дальний поход».
        Каждое утро он делал зарядку во дворе, а потом обливался по пояс холодной водой и от его разгорячённого тела шёл пар. А после он аккуратно и тщательно гладил брюки, добиваясь идеальной стрелки, чистил одёжной щёткой пиджак и «драил» до блеска, как на флоте, полуботинки чёрным гуталином.   
        Она не успела даже наглядеться на него, как вдруг сын объявил ей, что уезжает вновь. Теперь на сибирскую стройку!
        Повесив на вешалку в коридоре синий форменный китель и сбросив  с усталых ног опостылевшие дорожные туфли фабрики «Скороход», Эвелина поспешила открыть окна в комнатах и на кухне: в квартире стоял запах пыли и спёртого воздуха.
       Войдя в комнату сына, женщина привычно заскользила глазами по стенам. На них весели фотографии Вовки и его сослуживцев. Ребята в морских бушлатах и бескозырках. Их лица светлы и беззаботны. Ребята смеются.
       Рядом боксёрские перчатки и фото кумира всех мальчишек мира – великого американского боксёра Кассиуса Клея, ставшего после принятия ислама Мухаммедом Али.
       А вот и фотографии популярных актёров: наших отечественных и иностранных. Среди всех выделяется своей юной красотой американская актриса Дорис Дэй.
      «И откуда у её сына эта фотография?» - задумалась Эвелина. А потом, вдруг,  вспомнила, что ближайший друг Владимира, Пашка, работает в студии кинопроката и после смены очередной ленты снабжает его фотографиями актёров и целыми фрагментами фильма, унося их прямо с рекламных стендов  кинотеатров. Качество фотографий удивительное!
       На них неведомая чужая жизнь. И лица людей какие-то иные, отличные от наших…
       Ах, как хотелось Эвелине такую невестку как на фотографии!  Женщина вновь вернулась взглядом к Дорис. Ведь её Володьке уже 25 лет! Глядишь и появился бы у сорокатрёхлетней бабки свой внучок или внученька! Как страшно быть бабкой в такие годы, но ведь иначе и внуков не понянчишь!
       Эвелина вздохнула, вспомнив свою непутёвую жизнь: замуж выскочила чуть не после школы, да только бабьего счастья ей так не досталось. Хорошо хоть сына заимела в законном браке!
       Да и было ли оно вообще, счастье-то? Родителей своих она не помнила: умерли оба, когда она ещё была совсем маленькой. Только бабушку свою, которая и вырастила её, помнила и любила. А о других родственниках слышать от неё как-то не приходилось. Всех их, если когда-то и были, унесло лихолетье тридцатых, да сороковых годов.
        Женщина оторвала взгляд от стены с фотографиями.
        В следующий момент она застыла в оцепенении: форточка в комнате была распахнута настежь, а окно и вовсе лишь прикрыто на один шпингалет. Стоявший же прежде на Вовкином столе бабинный магнитофон «Комета», бесследно исчез. От него остался, словно нарисованный на коричневом дерматине, чистый от пыли чёткий квадрат, ясно говоривший о том, что на этом месте что-то прежде стояло.
         «Украли!» - обмерла Эвелина Генриховна. Её ноги подкосились, и тело обессилено опустилось на стул.
         Кроме магнитофона и пальмы в квадратной кадке, в их с сыном квартире, красть было нечего. Но, «дерево», как называл пальму Владимир, стояло на своём месте. А вот «Кометы» не было.
         «Что ж я сижу? В милицию надо заявить!» - подхватилась Копейкина.

***
       
          Июльский день догорал постепенно остывая. Ветер стих, как всегда к девяти вечера и в воздухе стала разливаться приятная вечерняя свежесть.
        Принарядившаяся молодёжь высыпала на улицу. Девчонки, вернувшиеся домой с работы и учёбы, накрутили на головах невообразимые причёски (как в иностранных кинолентах), достали туфли на высоких каблуках и мини-юбки. И заспешили на улицу, где юные чаровницы с замиранием сердец ловили восхищённые взгляды парней.
        - Вот это да! – вздохнул Женька Калинин, украдкой поглядывая на изменившихся до неузнаваемости девчонок, сбившихся в стайку у второго подъезда. – Эх, сейчас бы танцы устроить! Да только, музыки не достать! – сокрушался парень.
        Женька давно «неровно дышал» к стройной симпатичной Галке, соседке по подъезду, носившей на голове, не в пример своим подругам, аккуратную чёлку - девушка с самого раннего детства занималась художественной гимнастикой во Дворце пионеров.
        Для парня она была особенной, не похожей ни на кого из девчонок двора. Темноволосая, с точёной фигурой и лёгкой походкой стройный красивых ног. Казалось, что девушка не идёт вовсе, а плывёт по воздуху над асфальтовой рекой.  И парень мечтал только о ней!
        Он и сам занимался спортом, посещая дворец и пытаясь найти себя, то в одной, то в другой секции единоборств. Но, вообще-то, спорт, а особенно боевой, его интересовал мало: драк и конфликтов хватало и в повседневной жизни.
        Просто он хотел  быть поближе к своей тайной любви. Парень всё планировал вызвать девушку «на разговор», но,… не решался. Да, и как найти повод? «Подкатиться» так просто, не позволяла мужская гордость!
        - Танцы, так танцы! Это мы запросто устроим! – отозвался местный заводила и непререкаемый авторитет среди всех юношей двора, Педро.
        Ребята поглядели на своего вожака с нескрываемой надеждой.
        По-настоящему, юношу звали Петром. Загорелый и крепкий, с гибким телом, он был ещё и бесстрашен. За особые заслуги, проявленные в уличных мальчишеских боях и справедливость, к нему сразу прилипло новое прозвище из недавно прошедшего в кинотеатрах города приключенческого фильма «Ихтиандр».
         Да и как могло быть иначе? Ведь в той знаменитой киноленте злодея, почти, что предводителя морских разбойников, Педро Зуриту, так  талантливо и романтично сыграл такой же юный и удивительно милый и притягательный, не смотря на отрицательную роль, Михаил Казаков!
         А, как известно, сила воздействия отрицательного примера, всегда мощнее положительного, тем более в бесшабашной молодой жизни. 
        - А где мы музыку возьмём? – недоумевал Женька.
        - У Вовки же магнитофон «Комета»!
        - Но, ведь он в Сибирь уехал и мать его, тётя Эвелина, в поездке! Как же мы магнитофон-то добудем?
         - Очень просто: я форточку открою и через неё в квартиру залезу! Они ведь на первом этаже живут!
         - Знаешь, Педро, может не надо? – засомневались ребята. – А то ещё не поймут, да подумают, что украли магнитофон. Ещё чего доброго, кражу припаяют!
         - Да, ладно вам! Кто подумает? Чего припаяют? – передразнил Педро. - Если бы Вовка не уехал, а был здесь, разве бы он пожадничал и не дал нам свой магнитофон? – урезонивал своих друзей парень.
         - Ну, ясное дело, дал бы, -  дружно согласились ребята.
         - А после танцев я его снова на место верну, мне на работу выходить во вторую смену, так что выспаться я ещё успею! Тётя Эвелина приедет ещё не скоро. Никто ничего и не узнает! – заключил парень.
         - Ну, ладно, давай! – согласно загалдели друзья.
         При помощи перочинного ножа форточка открылась без особого труда и худенький, с осиной талией Пётр, проник в квартиру на первом этаже.  А уже через минуту вожделенный магнитофон стоял на подоконнике распахнутого окна.
         Как только заиграла музыка, Женька, решившись, двинулся в сторону, опустившей глаза Галины.
         Всего через несколько минут во дворе уже кружили нарядные молодые пары, а люди постарше, открыв окна своих квартир, любовались ими, со слезами на глазах вспоминая свою так безвременно прерванную войной юность.


Глава № 2
   
      
          - Тебе чего не ясно, Клыков? Хреново работаете! Где посадки? Кто план за вас выполнять будет, посторонний дядя что ли?! Или все хором забыли, сколько уголовных дел нам нужно открывать за месяц?! Если забыли, напомню: не менее десяти! А сколько открыто? Всего три!
         Начальник отделения милиции, Брякин, маленький и толстый майор, уже третий раз за совещание поднимал со своего места наиболее опытного  из всех своих работников, старшего оперуполномоченного, капитана Клыкова и выговаривал ему за всех сотрудников сразу.
          Раньше, до назначения Брякина на должность начальником  районного отделения города, они с капитаном работали вместе, сидели в одной комнате и, даже, дружили. Всё изменилось после неожиданного возвышения майора, когда, вдруг, бывший приятель перестал быть таковым.
          Его перерождение при переходе из обычных сыскарей в разряд «небожителей» был столь резок, что даже удивил видавших виды сотрудников. Худощавый прежде офицер как-то сразу обзавёлся животиком, залоснился и  изменил походку с обычной,  на неторопливо- вальяжную.
          А, главное, напрочь перестал понимать сослуживцев, словно бы они говорили с ним на китайском языке, действуя по классической поговорке: я - начальник, ты – дурак! Философия жизни: ничего не попишешь!
           Чем дольше продолжался начальствующий инструктаж, тем больше распалял сам себя Брякин и  его требовательный голос время от времени срывался на неприличный фальцет. По всему было видно, что он упивается своей значимостью.
         Сотрудники угнетённо молчали, считая что-либо говорить в своё оправдание бесполезным занятием. И слушали затянувшийся диалог старших:
         - Так месяц только начался, - попытался оправдываться подчинённый, - разве за десять дней больше дел откроешь?
         - А вот я посмотрю, лично проверю, сколько ты выдашь к концу месяца дел! – пригрозил ему майор.
          «Ну и тварь же ты, Костя!», - подумал о своём бывшем кореше, Клыков, но промолчал. Сзади его дважды дёрнули за китель сослуживцы: молчи мол. 

***
               
         - Ну, какого чёрта он ко мне прицепился! Где я ему столько дел наберу – рожу что ли?! – достал из кармана пачку «Беломора» Клыков, когда в сопровождении более молодых сослуживцев вернулся в свой кабинет, после служебного совещания.
         Милиционеры дружно закурили, «расстреляв» пачку папирос своего старшего коллеги, подвергшемуся, как они считали, незаслуженному разносу.
         - Ну, так это ж твой дружок бывший! – напомнили они капитану с беспощадным простодушием.
         - Да уж, дружок, мать его!- замысловато выругался тот, жадно затягиваясь куревом.
         Он вспомнил,  как ещё несколько лет назад они с Брякиным вместе ходили на танцы в центральный городской парк культуры и отдыха. Что бы, не привлекать внимания окружающих решили снять милицейскую форму и явились на танцплощадку  в гражданском платье.
          Девушек было намного больше, чем ребят и холостые милиционеры уже приглядывали себе потенциальных подруг, как вдруг, неизвестно откуда, навалилась довольно агрессивная подвыпившая компания. Человек пять или шесть парней.
          Хулиганы вели себя вызывающе и сразу же стали приставать к девушкам, задирая ребят, с которыми те пришли на танцы.
         Кто-то не стерпел и ответил, и началась яростная потасовка, угрожая разрастись во всеобщее побоище. На танцплощадку заспешили дежурившие в парке дружинники. Со всех сторон раздавался резкий свист их милицейских свистков.
         Клыков хотел было вмешаться, разнять дерущихся, или, даже, задержать кого-то особенно ретивого, удостоверение было при нём,  как, вдруг, его крепко схватил за руку приятель:
         - Надо двигать отсюда, пока не появились наши коллеги! – прошипел Брякин, отчаянно вращая головой из стороны в сторону. Лицо его раскраснелось от напряжения.
         - Но ведь мы же – милиционеры! – опешил Клыков.
         - Район не наш. Зачем нам чужие проблемы? – тянул капитана к выходу майор, воровато озираясь по сторонам.
         От той истории у мужчины остался неприятный осадок. Прошли годы, а он всё не мог для себя решить, что это было: трезвый расчёт будущего карьериста, или обычная трусость?   
         В дверь постучали.
         - Кто там, входите! – недовольно возвысил голос Клыков.
         «Ни хрена покурить спокойно не дают, мать твою!» - мысленно, выругался опер.
         Дверь приоткрылась и на пороге появилась незнакомая с испуганным лицом женщина. На ней был одет синий форменный китель работника железной дороги, а густые белокурые волосы, сбившиеся на сторону, явно свидетельствовали о том, что недавно на её голове находился головной убор.
         - Простите, - сказала незнакомка, заглядывая в комнату и нерешительно переминаясь с ноги на ногу, - я хотела сделать заявление.
         - Заходите, гражданка и закрывайте дверь! – скомандовал Клыков. – Сквозняк устроили, - недовольно добавил он, вылавливая ожившие на столе бумаги.
          Он ещё не отошёл от недавнего совещания и его щёки горели от негодования.
          Женщина несмело переступила порог и проследовала к столу оперуполномоченного.
         - Заявление, значит, хотели сделать? Так делайте! – хмуро предложил ей капитан, с силой давя в пепельнице отчаянно дымящую папиросу.
         - Я – проводница  юго-восточной железной дороги, Копейкина. Вернулась сегодня из рейса и обнаружила, что из дома украли магнитофон сына.
         Незнакомка замолчала, нервно теребя в руках тот самый головной убор, который был на ней одет ещё минуту назад - форменный берет.
        - Как, то есть, украли? То есть, почему Вы решили, что украли? – поправился милиционер.
        - Вынесли через окно!
        - Вы вот что, гражданка, присаживайтесь и расскажите всё толком!

***
      
         - Ну, на фига ты, Женька, всё время назад плёнку перематывал? Кто тебя просил? Вот смотри, как её зажевало. Теперь целый час будем разматывать, да ещё порыв в двух местах! – Педро и Евгений хлопотали над магнитофоном, осторожно вытягивая из аппарата пучок запутавшейся в его недрах плёнки.
         Сгустились поздние сумерки и пары, сформировавшиеся на танцах, стали разбредаться по соседним дворам: кто-то уселся в тёмной беседке, и оттуда доносились счастливые голоса и сдавленный смех. А некоторые ушли гулять в город, выйдя на улицу через арку между соседними домами.
          То тут, то там в прозрачном вечернем воздухе раздавались весёлые  возгласы разгорячённых танцами молодых людей.
         - Да, песня одна,  очень Галке понравилась! – оправдывался приятель.- И потом, откуда я знал, что у «мага» задняя перемотка заедает?!
         - Понравилась! - передразнил Педро. – Ладно, иди уж к своей Галке, а то  вон, совсем заждалась, твоя пассия! – кивнул он головой, в сторону одиноко стоявшей у подъезда девушки. Всё равно ничего не видно. Придётся мне домой тащить эту бандуру и там уже полный марафет наводить. Хорошо, что хоть не с самого утра на работу переться!
        - А ты порванные концы ацетоном прихвати. Потом, раза два плёнку промотаешь, и Вовка ничего не заметит! – посоветовал окрылённый добрым участием приятеля, Женька.
        - Ладно, уж! Двигай, давай, влюблённый! Как – ни будь, обойдусь, без советчиков! – усмехнулся Педро, пожалуй, единственный из всех дворовых ребят, оставшийся без пары на сегодняшних танцах.
         На стройного юношу с украдкой глядело много девичьих глаз, но, видно, гордый парень ещё не проснулся для настоящей любви.

***
       
       - Вот я и говорю, зашла в комнату к сыну, а там форточка нараспашку и окно закрыто только на один шпингалет! А магнитофона – то, нет…
         - Кого подозреваете?
         - Я?! – у Эвелины  пересохло в горле. - Никого.
         - Ладно, разберёмся, гражданочка. Садитесь вот тут и пишите заявление, - указал капитан на свободный стол.
         - А что писать - то?
         - Пишите, что так, мол, и так, вернулась домой, а магнитофона нет на своём месте и окно открыто.
         Ширяев, заводи воронок! - крикнул кому-то капитан, открывая дверь в коридор.
***
      
         Было около полудня и солнце уже жарило вовсю. Во дворе крутилась одна мелкая ребятня.
         Милицейский воронок, вконец издёрганный за долгие годы варварской эксплуатации, надсадно чихнул и остановился у низкого деревянного штакетника, который отделял заасфальтированную проезжую часть от детской площадки с песочницей.
         Из машины выскочила очень волновавшаяся Копейкина, и неспешно вылез долговязый Клыков, солидно держа в руках папку и форменную фуражку. Милиционер что-то сказал водителю, молодому сержанту, со значением  поправил съехавшую на бок кобуру, и обратился к женщине:
        - Ну, показывайте, где Ваша квартира!
        - Да, вот мои окна, подлетела к открытой форточке на первом этаже Копейкина.
        - А говорили: окно открыто, -  с укором напомнил опер.
        - Ну, так я закрыла, перед тем как в милицию идти!
        - Хм, - недовольно хмыкнул милиционер и, сокрушённо покачав головой над неопытностью заявительницы, назидательно произнёс:
        - До приезда наряда ничего на месте происшествия трогать руками нельзя! Ясно Вам?
        Эвелина покорно кивнула головой.
        Затем пара проследовала в квартиру, где милицейский чин, не задавая больше вопросов потерпевшей, долго изучал «место преступления»: стол сына, окно и форточку, то приближаясь к ним, то делая шаг-другой к входной двери, будто прыгун в высоту, примеряясь к установленной планке перед прыжком.
         А потом уже, не оборачиваясь, и не останавливаясь больше нигде, молча, проследовал через полутёмный прохладный подъезд назад на улицу.
         Выйдя во двор Клыков огляделся по сторонам, и, не найдя подходящей кандидатуры, обратил свой взор на одиноко игравшего в песочнице пацана лет пяти-шести.
         - Эй, мальчик, подойди-ка сюда!
         Малыш в сатиновых синих трусах и белой панамке на голове, не выпуская из руки своей лопатки, которой ещё минуту назад упоённо разгребал горку песка, приблизился к офицеру и стоявшей за его спиной Копейкиной.
         - Здравствуйте, дядя милиционер! – храбро приветствовал он Клыкова.
         - Здравствуй, здравствуй. А как тебя зовут?
         - Коля.
         -  А скажи, Коля, ты здесь всегда играешь?
         - Конечно, ведь я ж здесь живу! – резонно удивился малыш.
         - Ну, да, ну, да. А ты не знаешь, что здесь вчера вечером было?
         - Здесь вчера были танцы! – выпалил пацан.
         - Какие танцы?
         - Обыкновенные.
         - А кто же играл на танцах - то, музыканты?
         - Не… магнитофон.
         - Какой магнитофон? – напрягся Клыков.
         - А Петька с ребятами в окно залезли и вытащили его.
         - В какое окно?
         - А вот в это! – малыш ткнул лопаткой  в сторону квартиры Копейкиной.
         - Так, может, ты и Петьку этого знаешь?
         - Конечно, знаю, он в нашем подъезде, в семнадцатой квартире живёт.
         - Ты ничего не путаешь, Коля?
         - Ничего я не путаю! – обиделся малый. - Его ещё Педрой зовут!
         - Почему Педрой? – не понял капитан.
         - Кличка такая, как в кино!
         - В каком кино?
         - Ихтиандр!
         Клыков вопросительно взглянул на Копейкину и та, поняв его немой вопрос, закивала:
         - Да, да, в 17-ой живёт Петя Матюшин. Я его знаю. Мальчика воспитывает тётка, а родители погибли на фронте во время войны, - затараторила женщина.

***
       
         В прохладном подъездном сумраке старший оперуполномоченный Клыков приблизился к двери, на которой красовалась цифра 17, не слишком аккуратно выведенная белой масляной краской. Милиционер зашарил по бокам в поисках звонка, и, поняв всю бесперспективность затеи, трижды требовательно постучал по деревянному наличнику.
         Некоторое время  в квартире было тихо, а потом послышались лёгкие шаги. Через мгновенье дверь распахнулась, и на пороге в полоске света появился, хлопая от удивления заспанными глазами, голый по пояс юноша. Увидев за спиной милиционера Копейкину, парень поспешно поздоровался:
         - Здравствуйте, тётя Эвелина!
         - Здравствуй, Петя, - выдохнула еле живая женщина.
         - Это ты, что ли, магнитофон у гражданки стащил? – грозно глядя на парня, задал прямой вопрос капитан.
         - Да, ничего я не стащил! – нахмурился юноша. - Просто мы с ребятами решили танцы во дворе устроить, вот и взяли магнитофон на время. Вовки же дома нет, а тётя Эвелина должна была ещё долго в командировке быть!
         - А где магнитофон - то?
         - Да, тут он, у меня!
         - А зачем ты его домой - то забрал? Почему сразу на место не поставил?
         - Так плёнку Женька порвал, всё назад крутил, песню любимую искал. Бабина всего одна! Вот я и принёс маг домой, чтобы порядок навести. У меня сегодня вечерняя смена,  я  хотел  склеить и перемотать плёнку, а потом вернуть магнитофон назад!
         - Это как же, ведь дверь квартиры закрыта?
         - Так через окно, ясное дело! – замялся парень.
         - Ладно, ты давай, рубашку одень, и поехали в отделение. Там всё и расскажешь подробнее.
         - Гражданин начальник, зачем же парня-то в отделение увозить? – взмолилась Копейкина. – Ведь выяснилось же всё, и магнитофон на месте?
         - Ну и что, ведь он в квартиру залез и вынес оттуда чужую вещь!
         - Я хочу забрать назад своё заявление!
         - Вы, гражданка, не вмешивайтесь! Теперь это не имеет значения. Во всём разберёмся! И вот ещё что, магнитофон пока мы вам не вернём. Закончится следствие, тогда и получите его назад. А пока это - вещьдок!

***
         
         За окном тянулся привычно невесёлый пейзаж: полуразрушенные станции и полустанки, бараки и деревянные постройки с тусклым вечерним освещением. Бездорожье и грязь.
         Народ, одетый во всё тёмное, инвалиды с цыгарками на перронах, бездомные собаки, шныряющие под ногами отъезжающих. Люди с мешками и чемоданами. Женщины в платках, продающие мочёные яблоки и семечки.
         - Ты чего как в воду опущенная, - остановилась перед сидящей в молчаливом ступоре Копейкиной её коллега и лучшая подруга,  Поликанова Светлана, - случилось что?
          Поезд изрядно трясло, но Эвелина ничего не замечала вокруг. Плыла как в тумане наедине со своими невесёлыми мыслями, невидящим взором, уставившись в грязное оконное стекло.
          - Тяжело мне, Светка, - еле вымолвила она, - оборачиваясь к подруге. - Я, похоже, мальчишку со  своего двора «под монастырь» подвела.
          - Какого мальчишку и что значит под монастырь, ты толком можешь объяснить?
          - Во время прошлой поездки, когда у меня никого дома не было, сосед мой, молодой парень, Петька, залез ко мне в квартиру и вытащил магнитофон сына, чтобы организовать во дворе танцы для молодёжи. Не знал, что я скоро вернусь. А я, когда приехала и обнаружила пропажу, в милицию сразу побежала и написала заявление.
          - Ну и что?
          - Ну как что? Забрали его…
          - А как он к тебе в квартиру – то проник, – не поняла подруга, - ты ему ключи, что ли, оставила?
          - Через форточку, я ведь на первом этаже живу, - пояснила Копейкина.
          - Ну и правильно, что забрали! А то, что же получается, если на первом этаже живёшь, так к тебе каждый, кому не лень залезть может! Он что же, уголовник?
          - Да какой там уголовник! Он красть-то и не думал ничего, а только для танцев магнитофон взял. Потом вернуть хотел! Я этого мальчика знаю с самого детства. Он практически - сирота. С тёткой пьющей, без родителей живёт. Работает на маслозаводе. 
          -  Странная ты, Элька, всех тебе на свете жалко, даже грабителей!
          - Да нет, Светка, никакой он не грабитель! Я его с самого детства знаю. Сирота он!
          - Откуда ты знаешь, что не грабитель? Чужая душа – потёмки! Тем более из неблагополучной семьи.  Ну, и что теперь будет?
          - Я хотела забрать заявление своё, а мне говорят, что теперь это не моё дело!
          - Как это – не твоё? У тебя же украли? – удивилась подруга.
          - А вот так! Теперь, говорят, хоть бери назад заявление, хоть не бери, не имеет значения – факт кражи установлен! Так закон, значит, требует.
        - Ну, а ты - то причём?
        - Ну как это – причём? Как ты не понимаешь, Светка?! Получается, что я из-за какого-то паршивого магнитофона, всю жизнь парню испортила! Ведь в тюрьму его посадить могут! А оттуда нормальными не выходят!
        - Ой, да ладно, Элька, может всё ещё обойдётся? Чего ты разошлась то? Разберутся там, в милиции, раз, как ты говоришь, Петька этот, красть магнитофон не хотел, а только взял на время! Что там, одни дураки работают, что ли?!
        - Эх, хорошо бы чтоб разобрались! – тяжело вздохнула Копейкина. – Вот только тягостно мне на душе, неспокойно.

***
      
         - Ну, что же, дело понятное. Украл – должен сидеть в тюрьме! Возбуждай уголовное дело по статье – «Кража с незаконным проникновением», - откинулся на стуле довольный начальник.
         Майор блаженно зажмурился, подставив потное лицо под освежающую воздушную струю, которую натужно гонял стоящий перед ним на столе маленький металлический вентилятор с резиновыми лопастями. При определённом угле поворота лопасти попадали в какой-то, созданный ими же, вихревой поток, и смешно хлопали, будто свиные уши, сходство с которыми у красной резины было поразительным!
         В кабинете начальника милиции сидели двое: Брякин и капитан Клыков, который только что закончил доклад материалов дела по хищению магнитофона.
         - Парень впервые допустил проступок. Нигде прежде не светился, приводов не имел. К тому же хорошо характеризуется по работе. Ему в армию через полгода идти, а там все глупости отцы-командиры враз повышибают! Может, ограничимся на первый раз внушением?
          - Ты чего, Клыков, преступников жалеешь? – не открывая глаз, укорил Брякин.
          - Мальчишка он ещё совсем! Сглупил, что ж мы его сразу за решётку? К тому же он – сирота, с тёткой живёт: родители на фронте погибли.
          - Ты не забыл, кем работаешь? – глаза начальника открылись, а его лицо, дотоле имевшее благостное выражение, приобрело теперь недовольный, злой вид. – Может тебе в адвокаты податься?
          - Ну, и паскуда же ты, Брякин, - отчётливо произнёс капитан.
          - Что?! Да я тебя за Можай загоню! – Подскочил на стуле майор. Щёки его побелели от злости, а глаза налились кровью.
          - Не докажешь, скотина! Нас только двое в кабинете, - бросил в ненавистное лицо Клыков. – С такой тварью как ты,.. - недоговорил капитан, грозно поднимаясь со стула. - Да и вообще,  по - осторожнее с обещаниями. У нас на фронте тот, кто обещал много - долго не жил!
           Клыков пришёл работать в милицию после хрущёвского сокращения армии, а проще говоря, безжалостного уничтожения вооружённых сил, покрывших себя неувядаемой славой побед на полях сражений!
          Бывший фронтовик и армейский разведчик, был человеком отчаянным.  Имел два ранения и в несколько раз больше боевых наград.
          Брякин же всю войну охранял зеков в одном из сибирских лагерей и пороха не нюхал.
          Тыловых крыс не любили нигде, но именно они кучно повылезали после военного лихолетья повсеместно, как поганки после дождливой осени, заняв  ключевые, руководящие должности во всех сферах гражданской хозяйственной деятельности, в армии и милиции, в условиях острой нехватки мужского населения, выбитого на фронте.
          Покидая кабинет начальника, Клыков так маханул входной дверью, что вентилятор съехал в правую сторону и застопорился, продолжая натужно трещать.
          - Ну, мы ещё сочтёмся! – зло прошипел майор в спину своему бывшему другу и коллеге.         
      
***
          
         В этот раз Эля вернулась из поездки ровно через полмесяца. Ещё на вокзале, когда поезд медленно пыхтя и притормаживая перед станцией, втягивался в крытый перрон, женщина решила идти прямо в милицию, чтобы узнать судьбу непутёвого парня. Сил находиться в тягостном неведении больше не было.
         Все пятнадцать дней, пока её не было дома, сердце болело и ныло от дурного предчувствия, и Копейкина, как не пыталась прогнать от себя невесёлые мысли, ничего не могла с ними поделать: они продолжали мучить её, возвращаясь вновь и вновь.
         Дождавшись своей очереди в коридоре, наполненном людьми и папиросным дымом, долетавшим сюда с лестничной клетки, она нерешительно постучалась в дверь старшего оперуполномоченного Клыкова.
         - Войдите! – послышался  за дверью знакомый голос.
         В кабинете от сизого никотинного чада можно было вешать топор. За столом заваленном бумагами, сидел сам капитан. А напротив него на потрёпанном стуле, из дырявого сиденья которого, виднелась похожая на вату розоватая обивка, какой-то незнакомый милицейский лейтенант. По-видимому,  один из его коллег.
         - А, это Вы! – хмуро протянул капитан, и немедленно отвёл глаза в сторону.
         У Копейкиной больно ёкнуло сердце. Ей показалось, что поведение офицера не предвещает ей ничего хорошего.
         - Я хотела узнать…судьбу своего дела, - пролепетала глухим, незнакомым голосом Эвелина.
         - Вон ваш магнитофон, - кивнул в сторону стоявшего на полу у платяного шкафа аппарата, Клыков, перебивая женщину. - Можете забрать!
         Офицер никак не хотел смотреть в глаза Эвелины, делая вид, что очень занят своими делами.
         Копейкина, невидящим взором, машинально, взглянула в ту сторону, где, по утверждению милиционера, стоял её магнитофон:
         - А как же Петя, ну, парень тот, что украл, ..то есть, взял…
         - В колонию его отправили, для несовершеннолетних преступников, - проговорил капитан нехотя, - идите домой. Что Вам до него? - И Клыков как-то устало и, даже, неожиданно грустно взглянул на женщину.
         - В колонию… какую колонию, - выдохнула проводница, теряя силы.
         - Это мне не известно. Такие сведения имеются лишь в Управлении исполнения наказания. Но их сообщают только родственникам осуждённого.
         Эвелина потеряла дар речи. Ей показалось, что её сердце больше не ходит. В глазах потемнело.
         - Дайте воды! – сдавленно прохрипела она, почти просвистела, и стала опускаться на пол, теряя сознание.

***
          
         Домой Копейкину довезли на милицейском воронке. Всю дорогу женщина  молчала и смотрела прямо перед собой, уставившись в одну точку.
         Когда машина остановилась у знакомого подъезда, сержант-водитель открыл перед нею дверь, но видя, что женщина находится, будто во сне и не реагирует на его действия, сам отнёс магнитофон в квартиру и поставил его на пол в коридоре.
         Что происходило потом, Эвелина  не помнила вовсе. Только среди ночи на пороге её кухни вновь показалась милиция в сопровождении целой делегации соседей.
         Женщина, будто - бы очнулась, увидав знакомых людей, и с удивлением для самой себя, обнаружила на кухонном столе, пустую бутылку водки и гранёный стакан. В следующий момент она поняла, что вновь пела и, наверное, взбудоражила своим голосом, отдыхавших после трудового дня жильцов дома.
         Милиционеры молчали. Молчали все.
         Странный озноб неожиданно потряс судорогой плечи Эвелины и она, наконец, разрыдалась в голос.



Глава № 3

         - Не дури, девка, ты что надумала? – пытался вразумить Копейкину начальник железнодорожной дистанции Фурман Лука Лукич. – Ведь всю свою жизнь на дороге! Тебе ж до полной выслуги только два с половиной года осталось!
         Эвелина упрямо молчала, уставившись в пол. Она уже всё для себя решила, и вступать с начальством в бессмысленные переговоры не намеривалась.
         - На вот, забери своё заявление! – в очередной раз протянул ей помятую бумагу, неоднократно переходившую из рук в руки, железнодорожный начальник.
         Листок безжизненно повис в воздухе: Эвелина даже не взглянула в сторону пожилого человека.
         - Эвелина, ты ж без мужика, одна с сыном горбатишься! – по-отечески, высказал последний свой аргумент  Лука Лукич.
         - Сын мой уже вырос, в армии отслужил и вернулся. И теперь отвечает сам за свои поступки.  Взрослый он и мамка ему теперь без надобности, - нехотя, с трудом разлепив губы, то ли сообщила, то ли пожаловалась Копейкина.
         «Не отступит!» - понял начальник, бросил заявление на стол и отвернулся к окну.
         За стеклом кабинета сгущались синие сумерки, расцвеченные огнями железной дороги. Двое путевых обходчиков болтали у стрелки, да где-то со стороны депо посвистывал, выпуская белый дымок, невидимый локомотив.
         Фурман медленно закурил папиросу и, выпустив дым, замахал правой рукой, отгоняя его от молча сидевшей женщины. Затем повернулся к столу, одним росчерком подписал заявление и протянул документ подчинённой:
          - Если надумаешь вернуться, приходи. Возьму! – просто сказал он, не глядя на Копейкину.
          - Спасибо, Лука Лукич!

***
         
           -  А Вы кем ему будете? – спросила женщина - милицейский старшина в окошечке Управления исполнения наказания суровым голосом. – Мать, сестра или родная тётка?
          В маленькой квадратной комнате было душно от большого числа людей, молча ожидавших своей очереди у единственного окна для приёма посетителей.
          - Да, я не…- запнулась Эвелина, не зная, что ответить.
          - Вы, женщина толком говорите, не задерживайте очередь! – строго посмотрела на неё женщина – милиционер.
          В очереди послышался недовольный глухой ропот.
          - Да он из-за меня в колонию попал! – выпалила  Копейкина, почти крикнула.
          - А Вы не кричите тут! Я Вас и так хорошо слышу. Мы потерпевшим про заключённых никаких сведений не даём. Проходите, женщина, не задерживайте! Кто там следующий?! 

***
         
          Эвелина стояла у квартиры №17 не решаясь постучать в дверь. Её сердце готово было вырваться из груди. Наконец, уняв волнение и взяв себя в руки, она решительно постучала по дверному косяку.
          Шаркающие шаги за дверью приближались, и женщина почувствовала, как пылают её щёки и ускоряет свой ход сердце.
          - А, это ты?! Засадила парня в тюрьму и ещё сюда притащилась, бесстыжие твои глаза! – На пороге стояла тётка  Петра. Она была совершенно пьяна.
          - Куда его отправили, Анна Семёновна? Мне, как не родственнице, не говорят?
          - А тебе то что?! Мало того, что ты наделала, что ли? Или решила грехи замолить? – Пьяная, чтобы не упасть схватилась за притолоку. Её губы злобно вытянулись дудочкой. – Уходи отсюдова, Иуда!
          Копейкина расстегнула сумку и достала оттуда бутылку водки «Столичная». Это был последний аргумент.
          - Ишь ты, -  удивилась Анна Семёновна, - шикарно живёшь! Она заворожено, словно под гипнозом, уставилась на бутылку дорогой водки.
          - Так, куда отправили Петра? – вновь повторила свой вопрос Эвелина, держа в руке бутылку за горлышко. Она уже успела взять себя в руки.
         - В колонии он, воспитательной, под Кировоградом.
         - Это где? – сразу не уловила Копейкина.
         - Где-то в Свердловской области, - уточнила пьяная женщина, не в силах отвести свой взгляд от полной бутылки водки. – А там уж хрен его знает точно, где! – смачно добавила она.
          Копейкина, молча, протянула ей «Столичную».
 
***

           - Опоздали Вы, гражданка, - пожал плечами офицер-воспитатель отряда, сочувственно глядя на потную, уставшую женщину, с сумками в руках. – Пробыл он здесь около трёх месяцев, пока не исполнилось парню 18 лет. А как исполнилось, так и перевели его. По Положению всех совершеннолетних переводят в исправительные колонии.
          - Где же мне его искать-то теперь? Ну, скажите, пожалуйста! – взмолилась Эвелина, готовая расплакаться. – Ну, хотите, я на колени встану?!
          Копейкина поставила сумки и приготовилась выполнить своё обещание.
        - Ну, ну, женщина, прекратите!  Под Курск его отправили, в исправительно-трудовую колонию общего режима. Он ведь впервые осуждён к лишению свободы за преступление.
        - Да, не преступник он, по ошибке всё вышло!
        - Ну, знаете, я – не суд! – возразил офицер-воспитатель. – Желаю удачи, в следующий раз.
        После этих слов он стремительно повернулся спиной к женщине и ушёл, плотно захлопнув за собою скрипучую металлическую дверь.
        Эвелина осталась одна в пустом помещении переговорной комнаты. Она опустошённо опустилась на стул и почувствовала, как устала и как голодна.
        Вспомнив, с каким трудом добиралась до колонии, которая на самом деле оказалась в ста километрах от Екатеринбурга и все её «гостинцы», которые с трудом волокла в эту даль, теперь придётся съесть самой, а остальное, что съесть не сможет, просто выбросить, горько разрыдалась. 

***

         - Ты, новенький – вор, такой же, как и все мы. - Резюмировал мосластый развязный малый по кличке Серый, лет двадцати, державший «мазу» в отряде. – И морду свою не вороти, понял! Мне будешь кланяться!
         Он сидел  за столом голый по пояс в окружении своей компании - пяти гадко хихикавших присмыкал.
         На его левом плече красовалась тюремная наколка с головой девушки, что означало, что её владелец встретил своё совершеннолетие в ВТК (воспитательно-трудовая колония). А на другом его плече синела татуировка с тюремной решёткой, розой и кинжалом – срок за хулиганство.
        Минуту назад он проникновенно завывал, подражая блатным, и пользуясь лишь тремя аккордами, исполнял на оклеенной головами девиц гитаре, лагерную песню «Товарищ Сталин». А сейчас, отложив её в сторону, недобро глядел на новенького. Нахохлились и его дружки. 
        - Ты, паря, должен слушать мнение «правильных парней», если не хочешь получить «перо» под своё ребро, понял?! – Продолжал поучать новоявленный «пахан».
        - Плевать я хотел на твоё перо, - спокойно, глядя в глаза мосластому, твёрдо ответил Пётр. – Я таких говнюков, как ты и на воле видывал. Не запугаешь. Не на того напал!
         Парень давно заметил сидевших по углам, испуганно глядевших на него ребят, явно не из воровской компании. Их было намного больше фартовых. И эти слова он более адресовал им, чтобы не боялись и перестали гнуться перед кучкой подонков.
        - Что ты сказал, падло? – Повскакивали со своих мест хулиганы.    
        - Ну, что, может, выйдешь со мной один на один? Или забздишь, и за спинами своих прихлябаев спрячешься, а? – бросил вызов, глядя в глаза их предводителю Пётр.
        Хулиганы опешили, не ожидая встретить в лице новичка-одиночки такого решительного отпора. Они в замешательстве повернули головы в сторону своего «хозяина».
         - Ну, смотри, фраер, ты сам напросился! -  картинно поднялся со своего «трона» долговязый и, небрежно накинув на плечи рубаху, стал приближаться к парню. В его руке блеснула заточка.
         - Попишу, сука! – прошипел он, делая рукой дуговые движения.
          Пётр сгруппировался в ожидании нападения. Краем глаза он заметил, как соскочили со своих лежанок все обитатели барака, не только хулиганы, и заспешили к месту их схватки. Её исход был для них принципиален.
          Наконец, мосластый, подбадриваемый своими «пацанами» перешёл к решительным действиям и попытался несколько раз ткнуть заточкой Петра. Но тот, опытный дворовый боец, ловко увернувшись, увесистой оплеухой достал нападавшего по уху.
         Раздался громкий шлепок, злобный вой и радостный возглас зрителей, державших сторону Петра.
         Блатной, потерявший на время ориентацию, и чуть было не выронивший  от боли и неожиданности заточку, вновь бросился на новенького, бешено орудуя своим оружием.
         - А, а, а…! – орал он, стараясь резануть парня. В какой-то момент ему всё-таки удалось царапнуть смельчака по руке.
         На рукаве у Петра проступили капельки крови.
         - Га…! –  подскочили хулиганы, в восторге вскинув кверху свои руки. – Что, получил, фраер?!- злорадствовали они.
          А Пётр даже не взглянул на царапину,  всем своим видом показывая, что для него это - сущий пустяк.
          Улучшив момент, он, отскочив в сторону, перехватил кисть нападавшего и с силой ударил его, полностью открывшегося при очередном выпаде, правой ногой в пах. Звуки борьбы стихли. Стихло всё.
          В полной тишине раздался одинокий сиротливый звон упавшей на пол заточки. Скрюченный малый, задыхаясь от боли и злобы, катался по полу и протяжно скулил, обхватив обеими руками промежность.
          В следующий момент послышалось клацанье запоров и в дверь проскочили охранники с дубинками в руках:
          - Всем оставаться на местах! Никому не двигаться! – закричали они.
          - Как всегда, вовремя! – сказал про них кто-то, из стоявших в заднем ряду.    
       
***

          - Я  ищу Матюшина Петра, - в голосе Копейкиной послышалась надежда и просьба одновременно.
          Сержант некоторое время, которое показалось женщине вечностью, переворачивал страницы журнала учёта осуждённых. Наконец он оторвал от него голову и произнёс:
           - Есть такой. Переведён из Кировоградской ВТК месяц назад. А Вы ему кто?
           Эвелина испугалась, что сейчас, узнав, что она не родственница парню, её просто прогонят и тогда… Она не знала, что тогда.
           - Я…, я – соседка ему, - наконец, покорно, призналась Копейкина. – Врать было бесполезно. 
           - Гм, - многозначительно хмыкнул сержант. – Что же Вы хотите?
           - Увидеть его. Ведь им разрешены свидания?!
           - Но, Вы, же ему - не мать! И вообще не родственница!
           - Нет у него никаких родственников, кроме тётки! Родители погибли в войну, а тётка больна, и приехать не может! – всё-таки соврала Копейкина не желая вдаваться в подробности.
           - Ну, не знаю. Это Вам к начальнику колонии надо.
           - А как с ним связаться? Я приехала издалека, намаялась я, ...- в голосе женщины послышались просительные нотки.
           - Подождите, я сейчас позвоню, - пожалел её сержант.

***

           - Пётр – хороший мальчик. И не вор он вовсе, всё это ошибка! Случайно вышло!
           - Ну, да. Хороший мальчик, - скептически усмехнулся начальник колонии, капитан в милицейской форме, мужчина лет сорока пяти и поглядел на сидевшего рядом молодого лейтенанта, офицера-воспитателя. Тот понимающе взглянул на начальника. – Только он сейчас в дисциплинарном изоляторе за драку и поножовщину!
           - Какую поножовщину? – всё похолодело внутри у бедной женщины.
           - Ну, нож, допустим не его. Но, он избил товарища своего отделения, также осужденного за кражу.
           - Понимаете, это из-за меня он попал сюда!
           - Как это? – удивился фронтовик.
           И Копейкина, растирая на лице слёзы, сбиваясь и повторяясь от волнения, поведала начальнику колонии свою историю, рассказав всё, даже больше, упомянув и о том, что уже давно ищет парня и побывала в Кировограде.
            Капитан ни разу не перебил её. Он только смотрел на женщину, и ей казалось – с сочувствием. Наконец он тихо произнёс:
            - Вы себя не корите. Всякое в жизни бывает. Я вот тоже войну в штрафбате начал, а окончил командиром стрелковой роты под Прагой.
            Лейтенант с удивлением поглядел на своего начальника. Было видно, что он впервые слышит откровенное признание своего командира.
            - Что же мне делать? - подняла на него заплаканные глаза Копейкина.
            -Ну, свидание смогу разрешить только через неделю - десять дней. Человек должен понять, что наказан. А вот передачу ему сейчас сделать можете.
            От этих слов у Эвелины закружилась голова. Как повезло ей, наконец, встретить сердечного человека, знавшего, что такое жизнь не понаслышке! И в глазах измученной женщины вновь появились слёзы. Только теперь радости.
             - Ну, ну, плакать не надо! – мягко попросил её капитан. – Поезжайте домой, отдохните, а к нам возвращайтесь через пару недель.
             - Одна я, - призналась Копейкина, - сын после армии на дальнюю стройку уехал, а муж погиб на войне, - почему-то хотелось ей признаваться этому человеку. – Некуда мне торопиться.  А, может, есть у Вас работа, какая? Я бы уж и осталась тут! – неожиданно для себя попросила она мужчин. – Вы не подумайте – я работящая! С юности на железной дороге служила!
             Капитан и лейтенант переглянулись.
             - В посёлке у нас, на почте вакансия образовалась. Правда, условия там, да и зарплата…
             - Мне всё равно, какая зарплата.  Я на всё согласна!- торопливо, чтобы не передумал, перебила начальника колонии женщина. – А угол, какой ни будь можно в посёлке снять?
             - Там же, при почте и комнатка…
             - Вот спасибо! 

***
   
              «Как же иной раз неожиданно удачно складывается всё в жизни!» - думала, лёжа в темноте на жёстком матрасе новая заведующая почтой Эвелина Копейкина. – «Как повезло ей встретить в лице начальника лагеря отзывчивого, доброго человека. И даже очень красивого мужчину!»
             Впрочем, последнюю мысль Копейкина немедленно отогнала от себя – ни к чему это: «Она не молодуха, какая ни будь и свою бабью жизнь уже прожила! К тому же он наверняка человек женатый…»
             Все события произошедшего за последнее время медленно всплывали, чередуясь и исчезая,  в памяти уставшей женщины, и она, засыпая, смотрела теперь на них отстранённо, как бы издалека. Словно бы они приключились с кем-то другим, а не с ней самой.
             Ещё недавно она работала на железной дороге, имела подруг, и всё в её жизни было практически налажено: взрослый сын, своя отдельная квартира…
             «Надо же, как всё круто изменилось!» - размышляла женщина без всякого чувства сожаления, а как-то даже с удивлением.
             И она незаметно провалилась в глубокий сон.

***
            
             Почтовое отделение Копейкина приняла у пожилого молчаливого мужчины, бывшего вохровца, а теперь, местного сторожа, давно вышедшего на пенсию, который лишь временно исполнял обязанности «почтаря».
             Мужчина долго, подробно объяснял новому работнику, что и как нужно делать и обещал приходить и помогать ей в первое время, пока она не освоит свою новую службу.   
             Собственно говоря, заведующей никаких помощников не полагалось, так что Эвелина теперь была одна во всех лицах: и заведующая, и работник приёмки, и почтальон. Но, это её только радовало: чем больше работы, тем меньше мыслей в голове, от которых – одна печаль!
           Уходя, Фома Евсеевич (так величали мужчину), обещал ей напоследок, как – ни будь при оказии, прочистить имевшуюся на почте печку, которая «стала сильно чадить в последнее время».
            Но, женщина не очень-то серьёзно отнеслась к этому обещанию, ведь на дворе ещё лето!  Да и вообще зимой она собиралась жить в своей саратовской квартире. Причём тут печка?
            Домик почты стоял отдельно от остальных бараков невзрачного деревянного посёлка, состоявшего из десятка однотипных бурых от дождей и ветров построек. Это был деревянный сруб, разделённый на два помещения – собственно почты и зала приёмки почтовых отправлений. Сюда же поступали и передачи для заключённых, за которыми приезжала машина колонии.
             В зале приёмки дощатой стенкой был отгорожен небольшой, не более 6-ти кв. метров угол – комнатка с одним окном, где и разместилась со своими нехитрыми пожитками Эвелина.
             Женщина начала свою новую трудовую жизнь с того, что поднявшись засветло, принялась за уборку. Очень уж ей хотелось навести «генеральный» порядок в давно не убиравшемся помещении!
             Сначала она вымыла полы в своей спаленке и протёрла в ней влажной тряпкой все стены и углы, всё – куда только достала её рука. Затем развесила на плечики в старинном шкафу с мутным зеркалом, который предварительно оттёрла до блеска,  немногие свои «наряды», с которыми пустилась в дорогу.
             Тщательно вымыла и вытерла насухо выцветшую клеенку на продолговатом деревянном столе. А на стенку повесила купленный в Курске отрывной календарь, где химическим карандашом (другого на почте не оказалось) пометила день предполагаемого свидания с Петром.
              Простыни и наволочку, на которых спала ночью, выстирала куском хозяйственного мыла в видавшем виды металлическом тазу, который обнаружила у себя под кроватью. И разложила сушиться на крыльце – никаких бельевых верёвок  Эвелина не обнаружила.
              За мылом и зубным порошком она сходила в местную скобяную лавку, находившуюся неподалёку, которая одновременно являлась и продуктовым магазином.
             Здесь, в обычные дни, можно было приобрести  лишь самое необходимое: керосин, мыло, хлеб, сушки, сахар и соль. А также зубной порошок и спички.
             Продукты посерьёзнее, в основном, картошка, крупы и консервы, а иногда и питьевой денатурат (водка считалась дефицитом), завозились в посёлок раз в неделю, на лагерной полуторке и разметались местными жителями в одночасье.
             Иногда завозы случались и реже из-за часто ломавшейся, старой престарой машины. Тогда жители посёлка «стреляли» друг у друга то, что ещё оставалось из продуктов питания, клятвенно обязуясь вернуть сразу же, как только привезут «провиант».
              Когда полуторка, надсадно ревя и чихая на многочисленных ухабах, въезжала в посёлок, все её жители немедленно бросали свои дела и выстраивались в длинную очередь у лавки с авоськами и корзинками для продуктов.
               Копейкина познакомилась с продавщицей лавки, вдовой бывшего ссыльного, Тамарой, полной женщиной лет шестидесяти, с нездоровым цветом лица, которая сообщила новой заведующей почтой, что «женский день» в местной бане бывает по пятницам с семи вечера и до девяти. А до этого – моются мужчины. Тоже в течение двух часов, с пяти и до семи.
              Затем Эвелина принялась за наведение порядка  во всём своём хозяйстве. Разложила в отмытом до запаха древесины помещении отдельно посылки и бандероли, а также передачи для заключённых, которые и составляли большую часть из всех почтовых отправлений. Привела в порядок журналы учёта. Полила и частично разобрала погибшие от засухи цветы в металлических горшках на подоконниках.
              Эвелина таскала воду из близлежащего колодца на улице, набирая её в единственное погнутое с дырочкой на дне жестяное ведро, которое оказалось в доме. Других резервуаров на почте не нашлось. Набрав воды, женщина торопилась вернуться назад почти бегом, пока вся вода не вытечет через дырявое дно ведра.
              Все «удобства» почты находились на улице и представляли собой: покосившийся дровник с крышей под рубероидом и деревянный туалет с выгребной ямой в форме будки для часового, также накрытый куском растрескавшегося рубероида.
               Провозилась женщина дотемна. А вечером, кое-как помывшись всё в том же тазу, попила пустого кипятка с колотым сахаром и сушками (чай в местной лавке также оказался дефицитом), и залегла в постель.

***
            
             На следующее утро, когда Эвелина  обслуживала первого своего посетителя, которому нужно было отправить в Курск заказное письмо, у домика почты затормозил армейский брезентовый газик, из которого вышел капитан, начальник колонии, и направился к почте. Следом за ним шёл водитель с картонным ящиком в руках.
              Войдя в дом, Юрий Петрович (так звали начальника колонии) приветливо поздоровался с Копейкиной и, остановившись посреди отмытого помещения, по-хозяйски огляделся по сторонам.
              - Ах, какой порядок Вы успели здесь навести! – с неприкрытым восхищением повернулся он к женщине и улыбнулся ей приятной открытой улыбкой.
              Странное волнение вдруг охватило Эвелину, и она вся зарделась, будто девочка и вчерашняя школьница. Сердце учащённо забилось в груди. Не выдержав взгляда мужчины, она опустила глаза.
              - Артём, давай сюда наши гостинцы! – приказал капитан своему водителю, молодому парню в летней тенниске на молнии и кепке.
              Парень подошёл к Копейкиной и поставил перед ней на прилавок картонный ящик.
              - Здесь трудно купить продукты, которые завозят лишь один раз в неделю, поэтому, мы решили Вас, немного подкормить! – вновь улыбнулся Юрий Петрович, и в его глазах мелькнула лукавая искорка.
           Эвелина заглянула в ящик и обмерла. В нём лежали: банки тушёнки, сгущёнка, крупы, сливочное масло и много чего ещё. Даже плитка чёрного шоколада!
            - Зачем Вы это…- пролепетала вконец растерявшаяся женщина. – Ведь тут же, наверное, служебный паёк?... Много как!… Лучше отдать семье…
            - Берите, не стесняйтесь. А семьи у меня нет, - просто сказал капитан и с такой грустью поглядел на Эвелину, что женщине показалось, будто сердце её сейчас разорвётся от жалости.
            - Ну ладно, мы, пожалуй, поедем, не будем Вам мешать работать! – взглянул начальник колонии на, молча, стоявшего в стороне посетителя.
            В следующий момент мужчины уже шли на выход, а  Копейкина смотрела им вслед, не в силах произнести ни слова.
            Потом, уже оставшись одна, она всё укоряла себя за то что даже не поблагодарила великодушного мужчину за проявленные к ней, в общем – то, постороннему человеку, внимание и заботу.
            Как давно никто не заботился о ней вот, так и вообще никак! И до чего же это хорошо! Как необыкновенно приятно!



Глава № 4

           - Ну, что из дома пишут? – поинтересовался у бригадира монтажников – высотников Владимира Копейкина главный инженер комсомольской стройки Борис Капитонович Рудников.
           Он всегда  дважды за сутки утром и вечером объезжал свои объекты, лично знакомясь с состоянием дел непосредственно на  рабочих местах. А сейчас остановился, проходя мимо молодого человека, читающего письмо. У парня был несколько озадаченный вид.
           - Да вот получил письмо от матери. Она пишет, что уехала в командировку. Но, зачем-то уволилась с железной дороги, где проработала всю свою жизнь? Отчего и почему – не пишет. И обратный адрес где-то под Курском и какой-то странный – одни цифры, как у войсковой части.
           - Ну, ведь мама же и сообщает, как ты говоришь, что находится в командировке! – напомнил начальник.
           - Ну, да, только всё-таки странно, что это её туда занесло! – и парень с задумчивым видом спрятал письмо во внутренний карман куртки.
           - Я хотел спросить у тебя, как продвигаются работы по высотному монтажу оборудования, - перевёл разговор на производственную тему Борис Капитонович.
           - У нас всё по плану. Мы пока в графике, - доложил ему бригадир.
           - Давай, не останавливайся! Слышал, какую погоду нам обещают синоптики? Если они не ошибаются и польют дожди, то пиши - пропало! В Сибири осень наступает стремительно. А потом без перехода – зима! Так, что я на тебя и твоих ребят надеюсь!
            - Мы постараемся!
            - Ну, хорошо, бывай! – попрощался начальник.
            Через минуту его газик проехал мимо, вихляя по замысловатым переездам строительного объекта.
***

              - Ты опять ходил по стропилам без страховки! Ты что в цирке, что ли? – накинулся пожилой мастер стройки по прозвищу Акимыч на молодого бригадира. – Мало того, что играешь своей собственной жизнью, так ещё и какой пример  подаёшь своим подчинённым?
              - Времени нет, торопиться надо! Скоро дожди. – Нехотя оправдывался молодой человек. - И начальство просит поторопиться.
              - Поспешать нужно, конечно, - согласился Акимыч, - но, только без риска, с головой!
              - А я и так с головой, - упрямо бросил Владимир Копейкин.- Рискую только там, где это возможно!
              - А рисковать – то зачем? Это тебе не война и не армия! Эх, молодо-зелено, – с укоризной покачал головой старый мастер, глядя вслед удаляющемуся от него молодому человеку. 

***
             
              - Ну вот, теперь будет как новенькая! – закончил Фома Евсеевич копаться с печкой. Минуту назад он зажёг старую газету, проверяя тягу и теперь, удовлетворённо констатировал, что его работа успешно завершена.
              Время было обеденное, и Эвелина предложила пожилому мужчине:
               - Фома Евсеевич, приглашаю Вас к столу! Правда, уж не обессудьте, как говориться:  «Чем Бог послал!»
               - Ох, да не надо, ну что ты, дочка надумала! – стал сконфуженно отказываться пожилой человек. – Небось и самой бы лишний кусок пригодился!
               - Не отказывайтесь, Фома Евсеевич, у меня и водочка найдётся!
               - Ишь, ты – какая богатая! – усмехнулся старик, разглаживая седые усы и явно уже соглашаясь на угощение.
              Эля поставила на стол алюминиевую кастрюлю с картошкой, сваренной с говяжьей тушёнкой, и воткнула в неё большую деревянную ложку. Затем порезала репчатый лук и чёрный ноздреватый хлеб. Подала сливочное масло, соль и гранёный шкалик для мужчины.
             Сервировку стола завершила бутылка водки, проданная ей из-под полы новой товаркой, Тамарой, продавщицей скобяной лавки.
           - Эх, какая красота! – восхитился богатому столу Фома Евсеевич, вдыхая райский запах горячей еды. – Где ж ты продуктами такими разжилась-то, дочь? Или с собою привезла, что ли?
           - Нет, это мне в подарок перепало. От начальника колонии, паёк, - призналась, краснея Копейкина, изо всех сил стараясь сохранить невозмутимый вид. Но это ей явно не удалось сделать. Она почувствовала, как вслед за щеками предательски загорелись уши.
           - Это, когда ж он успел здесь побывать-то? – удивлённо поднял брови на женщину старый человек. – В былые-то времена он сюда даже и не заглядывал! Проедет бывало мимо, к месту службы, значит, да и всё!
            - В конце прошлой недели заехал на своём газике поглядеть, как я тут управляюсь, -  сообщила Копейкина. – Руки у женщины, вдруг затряслись, и она опустила их под стол. – Вы наливайте себе, Фома Евсеевич.
            - Понравилась, стало быть, ты ему, девка! – без обиняков, напрямую, заявил вохровец. Выпив водки, дед крякнул от удовольствия и поднёс кусок хлеба к носу, вдыхая его аромат. – Да и чего ж тут странного-то – молодой ведь он мужик, да одинокий! А ты – то сама, замужем ли, ай как?- спросил, с аппетитом жуя, мужчина.
            - Был муж, да забрала его война!
            - Эх, мать её так, войну-то! Сколько людских душ заграбастала, чтоб ей неладно было! – ругнулся, тяжело вздыхая, Фома Евсеевич. - Вот ведь и капитан-то наш всю свою семью: жену и дочку, в Ленинграде блокадном  потерял!
           Они там с голоду пухли, а он всё пытался, значит, им помочь. Отпросился у командира на два дня, когда фронт их близко к городу подошёл, да с продуктами к ним. А там уж и дома того нет – разбомбили его давно. И спросить-то не у кого: соседи тоже погибли, значит, – одни мертвяки по городу.
           А когда уж он вернулся, то и часть свою на том месте не нашёл. В наступление она ушла. И командир его вроде бы погиб – подтвердить, что отпускали-то его, некому!
           Ну, значит, судили его трибуналом за попытку побега с фронта! Хотели даже расстрелять! А потом разжаловали до рядового и в штрафбат, на самый тяжёлый участок фронта. Он ведь взводным командиром был – старшим лейтенантом.
           Вот так оно, в жизни-то бывает! - тяжело вздохнул Фома Евсеевич. – Ну, спасибо тебе, дочка за хлеб да соль, уважила старика! – собрался уходить ветеран.
            - А что же потом-то, после войны, не пытался разве Юрий Петрович найти своих родных? Вдруг они остались живы? Ну, разбомбили дом их, а они спаслись от бомбёжки, укрывшись где-нибудь? – сильно волнуясь, словно бы решалась сама её жизнь, уточнила Копейкина.
            - Этого я точно не знаю, дочка. Только не тот наш капитан человек, чтобы за здорово живёшь от семьи-то отказываться! Должно ездил потом в Ленинград-то, да узнавал. Не зря же он после войны не захотел там жить и в милицию пошёл – изменил, значит, всю свою жизнь в корне! Должно, невыносимо было  бобылём в городе-то своём находиться.
            Такое, известное дело,  просто так - с бухты-барахты, не бывает! 
            Всю ночь Эвелина проплакала, не сомкнув глаз. Жалко ей было капитана, погибшую его семью, мужа-Славку и ни в чём неповинного мальчишку – Петьку, сидящего теперь по глупости своей за колючей проволокой. 
 
***
             
            Копейкина вернулась на почту затемно, открыла ключом входную дверь и включила свет. Лампочка на перекрученном белом шнуре осветила помещение тусклым желтоватым светом.   
            Сориентировавшись, Эля вновь щёлкнула выключателем и свет погас. Затем, постояв немного и попривыкнув к темноте, уже потом, не останавливаясь, прошла в свою коморку. Там покопалась немного и зажгла стоящую на столе керосиновую лампу.
            Зыбкий свет от лампы выхватил из тихого полумрака отрывной календарь, на котором  красовалось обведённое кружком число - 26-е сентября. Это был именно тот день, когда должно было состояться их свидание  с Петром. Ради него, свидания этого, она и осталась тут, уволившись с работы, бросив всё: подруг, привычную жизнь, отдельную квартиру со всеми удобствами.
            Эля обессилено опустилась на кровать.
            «Что я тут делаю в этой Богом забытой глуши? Что принесло меня сюда? Зачем я здесь вообще?!!»
            Ей хотелось плакать. Нет, не плакать, а просто, по-бабьи, завыть, разреветься всерьёз, наполную! Но, она пересилила себя и удержалась.
            Весь длинный - предлинный прошедший день медленно, словно лента немого кино, потянулся перед её глазами. День,  который должен был принести ей объяснения с Петром. Она очень надеялась, почти была уверена в том, что парень выслушает её и поймёт. А, он…
            Сейчас ей казались бесконечно глупой её суета, приготовления и сборы, а, главное,  думы – что сказать Петру, как объяснить ему, что ни в чём перед ним не виновата? Что вовсе не хотела, чтобы он попал в колонию.
            В разгорячённой голове стояла тягостная картина самой колонии: километры колючей проволоки, вышки с вооружёнными охранниками нерусской национальности, сторожевые собаки…
            Она вспомнила, как невыносимо долго сидела  на жёстком табурете в комнате  для свиданий и ждала, ждала,  когда приведут парня. У неё затекли стопы ног, и Эля с облегчением сбросила жёсткие туфли, будто колодки давившие уставшие ноги, и сунула их под стол.
            Тянулись минуты и…часы.
            Хлопали какие-то двери, визжали металлом петли, звенели засовы. Но, никто к ней так и не приходил.
            Наконец дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился знакомый ей лейтенант, который участвовал в их первой встрече с начальником колонии.
            - Здравствуйте! – поздоровался он с Копейкиной.
            - А, где же Петя? – Эля поднялась с табурета и глядела на офицера испуганно - а вдруг что произошло?!
            - Видите ли, осуждённый Матюшин отказался от свидания. Он не хочет никого видеть, - негромко сказал мужчина.
            - Эле показалось, что её ударили – так вдруг стало обидно. Она бросила всё, долго гоняясь за парнем, переезжая из колонии в колонию. Наконец нашла его, поселившись в глухом углу. А он не хочет с ней даже поговорить!
            Женщина медленно повернулась к двери, готовая уйти.
            - Погодите, прошу Вас! – жестом руки остановил её лейтенант. – Я являюсь офицером-воспитателем в его отряде, - пояснил он. – Вы должны понять состояние молодого парня, который совсем недавно был свободным человеком, а теперь оказался взаперти. Ведь, у нас здесь условия - не сахар!
             -Я не хотела, чтобы он оказался здесь! – повысив голос, парировала Копейкина, неожиданно вспомнив, что именно это и хотела объяснить Петру. – В чём моя вина? – в её глазах стояли слёзы обиды.
             - Ну, конечно, Вы ни в чём не виноваты! Только ведь и он, насколько я помню Ваш рассказ, не чувствует своей вины! Не торопите события, и парень растает, изменит своё отношение к Вам, понимаете?
             Сейчас, вспоминая свою встречу с лейтенантом, Копейкиной вдруг стало холодно. Холодно от одиночества.
              «Ну, почему, почему он не захотел просто поговорить со мной? Ведь я готова была извиниться, хотя и не понимаю за что! Впрочем, какая разница!»
              Она забралась в одежде на кровать и, обхватив ноги руками, уткнулась лицом в колени. И закрыла глаза. На улице пели цикады, предвещая тёплую ночь, а женщине было зябко.
              - Эй, есть там кто, открывай! – послышался грубый окрик с улицы, выводя её из забытья, и кто-то требовательно постучал в запертую дверь почты.
              От неожиданности женщина вздрогнула.
              «Кто может придти в столь поздний час? Или показалось?»
              - Открывай, уснула, что ли или хочешь, чтобы мы дверь сломали?!- с угрозой произнёс тот же мужской голос.- И грохот возобновился.
              Эля взяла со стола керосиновую лампу и подошла к двери.
              - Кто там? – неуверенно спросила она.
              - Открывай, чего не ясно?! Мы видели, как ты в дом зашла!
              Копейкина отворила засов, и в помещение почты ввалилось двое незнакомых мужчин в штанах и телогрейках, накинутых на голое тело. Шея, а, особенно,  грудь одного из них была полностью покрыта синяками замысловатых татуировок. По центру этого волосатого великолепия теснились многочисленные купола неведомого православного храма (сколько куполов – столько и ходок в блатной символике, - Примечание автора).
              - Водка есть? – с порога потребовал агрессивный незнакомец. – От него исходил тяжёлый алкогольный чад.
              - Это почта, а не магазин, откуда у меня…- пыталась оправдываться побелевшая  от страха и неожиданности Эвелина. 
              - Ты нам эти песни не пой, дрянь городская! Старику выпить нашла, а нам жадуешь, шалава!- наступал тот, что в наколках.- Может тебе помочь вспомнить, куда  заныкала?!
              Неожиданно за спинами непрошеных гостей щёлкнул выключатель, и помещение почты осветилось электрическим светом.
              Все повернули головы. В проёме двери стоял начальник колонии. Вид его был устрашающим.
              - А, гражданин начальник! – пропел разрисованный. Его голова и тело стало мелко раскачиваться из стороны в сторону, как у  китайского болванчика. – А мы вот тут на огонёк зашли, - дурковато осклабился он, обнажая в гнилом прокуренном проёме рта немногочисленные воровские фиксы.
             - Как зашли, так и ушли! – грозно ответил ему Юрий Петрович, и его рука медленно совершила движение в сторону висевшей на его поясе кобуры с пистолетом.
             - Ладно, ладно, ты чего пылишь, капитан! Мы уже уходим! – Поторопились дать «задний ход»  ночные гости. Они поспешно ретировались, прошмыгнув мимо офицера в открытую дверь.
             Через несколько секунд их бесследно поглотила чёрная пустота ночи.
              Глаза Эли и капитана встретились.
              Грудь испуганной женщины высоко вздымалась от перенесенного волнения, и капитан отвернулся, чтобы не глядеть на неё, почувствовав неловкость.
              - Я был тут рядом и...- словно оправдываясь, вымолвил мужчина. – Ну, что ж я пойду, пожалуй…
          - Я прошу Вас, не уходите! Не уходи…

***
            
          В цеху по производству металлической сетки для ограды работало человек десять – двенадцать заключённых. Несколько рулонов скатанной, уже  готовой продукции стояло у стены.
          Здесь же беседовали двое в рабочих робах. Один из них  только что опорожнил свою тачку и сейчас держал её в своих руках.  Это был Пётр.
          - Серый так просто не успокоится! Я его знаю! А вчера, я конкретно слышал, как он с Косым из лесопильни твою тему перетирал!
          - И что же они обо мне говорили? – поинтересовался Пётр у Червоного. – Он решил ни в коем случае не перенимать местный лагерный жаргон и оставался в пределах нормативной русской речи.
          Червоным звали рыжего парня  из бывшего окружения Серого, который перестал с ним знаться и стал на путь исправления. Этот решительный перелом случился с ним  после победы Петра в схватке с предводителем блатных,  Серым.
           - Мочить тебя хотят! Потому он к Косому и подался, что сам дрейфит.
           - И что же Косой? – поинтересовался Пётр.
           - Он ему должен. Серый однова  отсидку  за него на себя взял.
           - Как это?
           - Очень просто. Они вместе на дело ходили, задолго ещё до последней ходки. По-моему, кассу какого-то завода взять хотели. Да, накрыли их!
            Косой ходу дал, а Серый всё на себя взял, будто один он был, и на нары.
            Следователь, ясное дело, не поверил ему – такие дела в одиночку не делаются. Да только свидетелей маловато оказалось. Косого тогда только кассирша одна запомнила, а сторож и ребята заводские, никого больше не видели.
            А Серый, знай в свою дуду, дует: не знаю мол, парень какой-то заходил незнакомый и всё тут. На дело один ходил и точка!
 Так что Косой не замазался! 
           - Понятно…
           - Ты вот что, один никуда не ходи. Смотри, чтоб вокруг тебя ребята из нашего отряда были. А то, сам понимаешь…
           - Спасибо, Червоный. А как тебя зовут-то на самом деле?
           - Меня-то? – удивился парень, давно отвыкший от своего настоящего имени. – Семёном…
           - Спасибо, Сеня! Учту.

***
         
            Было тихо. Так тихо, что в тягучей тишине бабьего лета из какого-то неведомого далёка, отчётливо доносился гудок ночного локомотива и его недовольное паровое шипение, словно бы он и не поезд вовсе, а дошедший на плите до кипения чайник со свистком.
            - Ты  спишь? – Эля подняла голову и посмотрела на Юрия.
            - Нет, - тихо ответил он и в его глазах отразился серебряный свет луны.
            - А я знаю, о чём ты думаешь, потому, что об этом думаю и я, – сообщила она и, опустив голову, отстранилась.
            - Вот как! И о чём же мы с тобою вместе думаем?
            - О том, что изменили сейчас своим родным людям. Ты – жене, а я – мужу, - Эле хотелось плакать. 
             Юрий Петрович с силой придвинул её к себе, крепко обнял и поцеловал в висок.
             - Ну что ты такое говоришь, дурёха? Их больше нет в этом мире. Они пропали на той страшной войне, ушли от нас навсегда! Мы не в силах что-либо изменить, как бы нам этого не хотелось!
             А жить надо! Жить дальше, не смотря ни на что! Понимаешь?
             Конечно, мы не сможем их  забыть, пока живы сами! Всё, что было связано с ними – свято!
             Но, обманывать тебя не хочу – я действительно думал именно об этом. Или почти об этом.
             - Что значит – почти?
             - Ты – первая женщина, с которой я был близок за все годы, прошедшие с войны. Наверное, ты это и сама почувствовала потому, как я был неумел?
             - Прекрати, пожалуйста! – запротестовала Эля, заслонив ладонью губы любимого. – Мне было очень хорошо, даже слишком!
             - Выходи за меня, если я тебе, конечно, люб, - сделал предложение Юрий.
             Эля уткнулась головой в плечо мужчины, который вдруг стал ей таким родным! Ей до смерти, до костей, сделалось страшно.
             - Ну что же ты молчишь? И…вся дрожишь? – озабоченно поглядел в её глаза капитан.
             - У меня взрослый сын и мне… страшно, - призналась она.
             - Чего же ты боишься, тем более, если сын взрослый? И война уже окончилась!
             - Наверное, ещё раз потерять своё счастье! Второй раз я этого не переживу!
             Наступила тишина. Пара лежала, крепко прижавшись, друг к другу, и, словно бы, заглядывая в будущее, в немом молчании, испрашивала для себя у Предвечного простого человеческого счастья. И в этом их совместном невольном делании было что-то  необыкновенно торжественное и непобедимое, как сама бесконечная жизнь.
             Эля положила голову на плечо своего возлюбленного и вовсе не замечала, как по её лицу катятся крупные слёзы. В этих слезах было всё: и радость, и страх, и надежда на долгожданное счастье. А он нежно гладил её по голове, думая о чём-то своём.
            

Глава № 5
            
            Ах, как не хотелось вставать!
            Первую часть ночи Пётру снилось, что он парит в воздухе над изумительными по красоте озёрами и реками с прозрачной водой. В воде резвятся, весело блестя чешуёй неведомые рыбки. Он дивится этому многообразию и может погладить любую из них, доверчиво подставляющих бочок в ожидании ласки. Рыбы почему-то совсем его не боятся!
         Полёт был длительным, упоительно лёгким и радостным, вода тёплой, а небо безоблачно голубым. Ни дуновения, ни ветерка!
         А потом он, вдруг, очутился в кругу друзей и они, словно маленькие дети в одних трусах на солнцепёке, бегали и играли в прятки на пустыре за домом. Он словно бы снова вернулся в своё беззаботное босоногое детство.
          Те, на чью долю выпало водить в игре, запросто находили то одного, то другого из его друзей, которым никак не удавалось спрятаться – все укромные уголки придворовой местности были давно исследованы.
          А его, Петра, никто не мог найти, хотя он и не очень-то хоронился. Можно сказать даже был у всех на виду!  Временами он ещё и подначивал ребят, окликая их по именам.  Но, его никто не видел. И это было странно!
          Парень сидел на кровати и ещё какое-то время пытался сохранить тепло приятных ночных сновидений. Глаза никак не хотели открываться, и он совершал над собою усилия.
          А вокруг Петра уже сновали в тёмных робах, собираясь на работу те, кто окружал его в новой для него, жёстокой, другой реальности.

***
         
          Тяжёлая тачка всё время задевала за стены и двери. Пётр, пожалуй, перегрузил её в этот раз. Он и сам это хорошо понимал. Но, не хотелось ехать дважды из-за какой-то пары мотков проволочной ограды!
          Но, в общем-то, всё это - мелочи, вполне можно и потерпеть, ведь осталось уже недалеко. Только распахнуть ещё пару дверей.
          Ну, вот, наконец, и склад!
          Пётр притормаживает тяжёлую тачку ногой и останавливается, чтобы перевести дыхание и передохнуть. Он намеревается включить свет и закрыть за собою дверь. Поворачивается лицом к стене и вдруг от неё отдаляется тень незнакомца, и бросается к нему. Резкая боль парализует тело молодого человека, и мокрое тёплое пятно растекается на животе. А потом неожиданно подкатывает  дурнота и никого вокруг. Свет гаснет…

***
         
            Уставшая от бессонной ночи и перенесённых душевных переживаний Эля, работала как «на автомате». Посетителей на почте хоть было и мало, но с самого утра приехала машина, и пришлось принимать и приходовать передачи заключённым и почтовую корреспонденцию. Работа была монотонной, и, поэтому, никто не мог помешать ей, вспоминать и думать.
            «Кто она теперь? Невеста,  будущая жена или любовница? Кто?»
           От бесконечных вопросов, которые непрошено лезли в голову, было муторно и неспокойно на душе. Иногда, вспоминая прошедшую ночь, женщине становилось неловко и даже стыдно за себя, словно загулявшей школьнице. И тогда её щёки пылали густым румянцем.
            Ближе к обеду за окном послышался шум двигателя подъехавшей машины. Хлопнули дверцы, и почти в то же мгновение на пороге появился капитан.
            Сердце Эвелины гулко застучало, готовое вырваться из груди. Но, что это? Его лицо, дотоле спокойное и решительное, показалось ей теперь каким-то растерянным.
            - Эля, закрывай почту. Поедешь со мной!
            - Что случилось?!
            - Пётр ранен в живот и сейчас находится в курской окружной клинической больнице. Его увезли два часа назад. Положение тяжёлое. Поехали!

***
   
             - Операция прошла удачно, - старый доктор с усталым лицом говорил тихим голосом, глядя на капитана и заплаканную женщину. На столе перед ним в чернёном подстаканнике остывал недопитый чай.  – Но, рана глубокая. Повреждены внутренние органы, и он потерял много крови.
             - Как Вы оцениваете его состояние, доктор? – поинтересовался Юрий Петрович.
             - Стабильно тяжёлое, и говорить о перспективах пока рано, - доктор развёл руками.
             - Что это значит? – встрепенулась Эля, взглянув непонимающим взглядом вначале на врача, а потом на капитана, с надеждой ища у них обоих объяснения и защиты.
             - Вы кто ему будите? – поинтересовался хирург у женщины.
             - Это его мать, - вместо Копейкиной ответил начальник колонии.
             - Если он придёт в себя, ему очень нужно, что бы рядом с ним в этот момент оказался родной человек!
              Капитан понимающе кивнул головой.
             - Как то есть «если придёт в себя?!» - Эля готова была лишиться чувств. – Что Вы такое говорите?!
             Капитан взял её руку и крепко сжал в своей ладони.
             - Ну, ну, он человек молодой, организм у него крепкий. Так что будем надеяться на лучшее, – подал осторожную надежду старый доктор, – теперь всё решит время!
            
***

             В комнате пахло спиртом и нашатырём. Монотонно пищали медицинские приборы и равномерно качал кислород аппарат искусственного дыхания.
             Эля вторые сутки сидела у кровати Петра, вглядывалась в бледное лицо парня – не откроет ли тот глаза? Она очень боялась пропустить момент его пробуждения и поэтому отказалась прилечь даже на пару часов, на узком медицинском топчане, который поставили специально для неё в углу комнаты.
             Она почему-то была абсолютно уверена в том, что если Пётр проснётся тогда, когда она будет бодрствовать, то всё пойдёт иначе и всё у него будет совсем  хорошо!
             «Ведь сказал же доктор: главное, чтобы рядом был близкий человек! Близкий? Но, кто я ему, а он мне?!» - на эти вопросы ответов не было, но они приходили снова и снова и мучили  Эвелину.
             Несколько раз женщина обессилено роняла голову, забываясь на минуту-другую душным, беспокойным сном. Затем снова подхватывалась от внутреннего толчка готовая к действиям. Но, каким? Что делать, если, вдруг, что-то пойдёт не так?!
            «А что значит - не так?» - Мысли путались в голове у бедной женщины.
            Несколько раз за прошедшие сутки заходил дежурный врач молча склонялся над Петром, выслушивая как бьётся его сердце, мерил пульс и давление. Подолгу читал кардиограммы, которые подавала ему медицинская сестра. Внимательно наблюдал за работой аппаратуры. Потом, уже уходя, давал указания медсестре.
            Худенькая юная девочка всё исполняла стремительно: меняла бутылочки на стойке капельницы, вводила в вену, лежащего без сознания Петра, лекарства, деловито и почти бесшумно порхала между палатой реанимации и своим постом в коридоре.
             Её  перемещения рождали в воздухе лёгкие завихрения, которые, почему-то, умиротворённо и успокаивающе действовали на Копейкину. И она утомлённо закрывала глаза, вверяя Петра на время заботам ответственной девушки.   
             Когда Эля в очередной раз очнулась ото сна и открыла глаза, в палате никого не было. Она поглядела на Петра и вздрогнула от неожиданности: тот лежал с открытыми глазами и глядел на неё.
             - Петя, Петичка, родной мой, прости меня! – бросилась перед ним на колени Копейкина, едва не задев своим телом стойку капельницы.
             - Тётя Эвелина…- еле слышно прошептал раненый.
             - Сюда, сюда, скорее! – выскочила за дверь, не помня себя от возбуждения, женщина.
             Через секунду тихий коридор ожил и навстречу ей уже бежал, привлечённый её криками, медицинский персонал.

***
            
              Прошло пять дней после инцидента в колонии, по которому шло уголовное разбирательство. Всё это время  капитан и его офицеры безвылазно находились с малолетними заключёнными, опрашивая всех и каждого из пяти отрядов колонии в двести с лишним человек.
           Довести дело с Петром до конца Юрий Петрович считал своим делом чести, и уже через неполную неделю вся картина произошедшего была им установлена доподлинно. Найдены также заказчик и исполнитель преступления, на которых, без всякого нажима  на них, указали сами ребята.
            Они же «не под протокол» рассказали капитану о единоборстве с Серым, в котором выстоял, не испугавшись ножа, Пётр.
            Сейчас, открывая двери городской больницы, начальник колонии рассуждал о том, что парня по-настоящему уважают его собратья по несчастью, а это дорогого стоит для тех, кто находится за колючей проволокой!
            Что, наверное, такое мужество самого заключённого может значить для дела воспитания вчерашних трудных подростков намного больше, чем любая другая воспитательная работа, проводимая в колонии.
            Но, более всего, капитана грела мысль о том, что он скоро увидит Элю, о которой не переставал думать все прошедшие дни и о том, что у него для неё припасён очень приятный сюрприз!
            На базе его колонии, в качестве эксперимента, который начала проводить с малолетними преступниками Москва, будет организована колония-поселение. Он уже получил соответственное распоряжение. А, это значит, что, выздоровев, Пётр, сможет свободно перемещаться по всему городку и только ночевать за колючкой!
            «Вот, Эвелина обрадуется!» -  внутренне улыбался Юрий Петрович. 
             Накинув халат, он стремительно поднялся по пролётам лестницы и уже через мгновение распахивал дверь знакомой палаты реанимации.
             За дверью было пусто. Кровать, на которой ещё несколько дней назад лежал раненый Пётр, была убрана… 
    
***
 
             - Владимир Вячеславович, мастер участка Борис Акимович докладывает мне, что Вы не соблюдаете правила безопасности, установленные для всех рабочих на стройке. – Без предисловий вместо утреннего приветствия огорошил едва вошедшего в кабинет Копейкина Руднев. - Работаете на высоте без страховки, словно вы не рабочий, а канатоходец!
             Он сидел за столом, на котором были развёрнуты схемы возводимых сооружений в окружении инженеров-наладчиков и начальников участков, головы которых как по команде повернулись в сторону вошедшего молодого человека.
              – Работа на высоте не терпит расхлябанности! – недовольно продолжил начальник, буравя молодого бригадира монтажников холодным взглядом серо-стальных глаз.
              Парень, хорошо знавший, как и все старожилы на стройке, что если главный инженер обращается к кому-то по имени и отчеству, т.е. официально, то это не предвещает ничего хорошего.
               - Но, Вы ведь сами просили поторопиться…- попытался оправдываться Копейкин.
               - Поторопиться, да! – Щёки начальника побелели от возмущения. -  Но, не в ущерб установленным правилам! Не за счёт безрассудного риска! Вы ведь – не новичок, прошли службу в Военно-морском флоте, плавали на боевом корабле. А значит, не понаслышке знаете, что такое флотская дисциплина. Так почему же здесь, у нас, грубо допускаете нарушение дисциплины трудовой? Кто Вам это позволил?!
                Парень молчал, понимая, что говорить что-либо в своё оправдание бесполезно, – начальник прав на все сто,  и, опустив глаза, покорно изучал чёрные отметины на фанерном полу, оставленные сапогами прорабов на многочисленных утренних планёрках под руководством главного инженера.
                - Своё бригадирство передадите Якименко, -  после некоторой паузы отдал распоряжение Руднев уже другим, более спокойным тоном, немного успокаиваясь. – Исправите своё поведение, тогда – посмотрим! А пока, поработаете рядовым монтажником!
                - Ну, что там? – с тревогой спросили своего бригадира монтажники, когда тот вышел из кабинета начальника в коридор.
                Они, конечно, не могли не слышать, что беседа их бригадира с главным инженером строительства проходила на повышенных тонах. Но, о чём конкретно шёл разговор они никак не могли разобрать. Слишком уж шумно было в коридоре от бесконечного хождения рабочих взад и вперёд и беспрерывно хлопавшей входной двери!
            - Да, в общем, ничего особенного, - ответил Копейкин, стараясь держать себя в руках и демонстрируя своим бывшим уже подчинённым полное безразличие к своей отставке, - просто отстранил меня от руководства бригадой, только и всего! Теперь ваш начальник – Якименко.
            - Вот это да! А ты как же?
            - А я уеду отсюда, к чёртовой бабушке! – Всё же не выдержал молодой человек, и в его голосе послышалась глухая обида.

***
               
             - Успокойтесь, дорогой мой, Юрий Петрович! Просто Вашему питомцу стало значительно лучше, и мы перевели его с матерью в обычную двухместную палату, – улыбнулся главный врач взъерошенному капитану, влетевшему в его кабинет, будто вихрь, и предложил, - спиртику не хотите ли? Вам нужно успокоиться!
             - Да, вообще, было бы неплохо! – признался капитан, вытирая пот со лба и грузно опускаясь в кресло. – Что-то я устал и совсем забегался…
             - Да, уж! – с хитринкой взглянул на него старый доктор. – Под глазами синяки!
             Он давно уж заметил чрезмерно повышенный интерес офицера к судьбе обычного осуждённого и его привлекательной «матери». Но, корректно, молчал об этом.
             Медик деловито достал из стеклянного медицинского шкафа склянку средней величины, более напоминавшую бутылочку с физраствором, только без деления на граммы и два нестандартных шкалика и, мельком взглянув на капитана, с гордостью сообщил:
              - Чистый!
              Начальник колонии даже не повёл бровью.
              - В смысле  как наливать-то? С водой разбавлять или… - не понял доктор.
              - Или…, - негромко поддержал предложенный лексикон офицер и пояснил,  – мы на фронте спирт по-другому не пили.
             - Ну, а я, если позволите, всё-таки, себе водички плесну! – Посерьёзнел пожилой человек, с уважением взглянув на своего давнего знакомого. – Честно говоря, я и не предполагал, что вы - фронтовик, Юрий Петрович! – признался главврач.
             - Думали, что я всю жизнь как крыса по тылам бегал,  и зеков стерёг? – горько усмехнулся начальник колонии. – Ну, уж нет!  Было дело! Протопал в пехоте от стен Ленинграда до Праги, пока второй раз не ранило. Потом с пол года по госпиталям… А когда вышел отправили сначала на долечивание в тыл, и уж потом списали. Война ведь уже заканчивалась.
              - Но, почему ж, Вы тогда, награды не носите? – Кивнул на милицейский китель без наград пожилой доктор. – Думаю, у вас – боевого офицера, они наверняка есть!
          - Есть, конечно. Только на милицейскую форму не одеваю. А на фронте…- задумчиво протянул Юрий Петрович и замолчал на время, собираясь с мыслями и  вспоминая о чём-то. - Не всё было гладко в моей фронтовой биографии, - наконец признался начальник лагеря. - Лишали меня моих наград, да и самого офицерского звания. Войну начинал старшим лейтенантом, а вскоре попал в штрафбат простым солдатом.  Искупать вину кровью отправили, так сказать.
           Первый раз нашу штрафную роту, набранную из таких же бедолаг как и я, бросили в прорыв под Нарвой. Тогда из роты, которой командовал бывший комдив, осталось в живых человек десять-двенадцать. А меня легко ранило.
           После госпиталя восстановили в воинском звании и назначили командиром одного из штрафных батальонов 2-го Прибалтийского фронта и в феврале 44-го бросили в атаку  на укрепрайон под Псковом.
           После тех боёв, где я не получил и царапины, батальон полёг почти полностью и был расформирован. А меня исключили из штрафников.  После уже вернули всё и даже вторым орденом Красной звезды наградили.
            - За что же вас в штрафники-то отправили? 
            - Это долгая песня, мой дорогой доктор, - грустно улыбнулся капитан и предложил, поднимая свой шкалик. - Ну, вздрогнули!
            Мужчины со звоном чокнулись и выпили.
            Иван Самуилович (так величали главного врача клиники) осушил содержимое своего стаканчика и, молча поднявшись, прошёл в смежную со своим кабинетом комнату. Через минуту он вернулся оттуда, неся в своих руках пухлый типографский конверт светло - коричневого цвета, который положил на стол перед капитаном.
             - А вот тут мой фронтовой путь, - негромко обронил он. – Я в наступления не ходил, конечно, но оперировать вашего брата приходилось сотнями. А ещё от немцев отбиваться, если они к нашим позициям прорывались. Так что уж я, пожалуй, больше спец по обороне! – Улыбнулся доктор.
              Юрий Петрович с удивлением поглядел на конверт, а потом на  своего собеседника:
              - Вы были на фронте?!
              -Да, главным хирургом полевого госпиталя. Я ведь начальником хирургического отделения был ещё до войны. Правда, не здесь, а в Одессе. Там и родные оставались.
              В январе 42-го  получил назначение в стрелковый полк, ставший при освобождения Смоленска, гвардейским. С ним вот добрался сюда: полк принимал участие в сражении на Курской дуге. Но, после тяжёлой контузии, от которой я  чуть было не… ну, в общем, это не важно! Одним словом тут после и осел.  Уже на совсем…
              - А где ваши родные теперь? – поинтересовался капитан.
              - Все погибли, - глухо отозвался доктор.
              Капитан, как во сне, открыл конверт. Оттуда посыпались фотографии: медсёстры в белых халатах, врачи проводят операцию в полевых условиях и их лица напряжены.
              На следующем фотоснимке бравый гвардеец - майор медицинской службы с орденом Отечественной войны и двумя медалями «За отвагу» на груди в окружении медперсонала. Иван Самуилович в гимнастёрке с расстегнутым воротом позирует на фоне палаток и верёвочных растяжек. Его лицо, сильно похудевшее и осунувшееся, глядит прямо в объектив. Офицер устало улыбается  какому-то неведомому фотографу.
             Начальник колонии оторвал свой взгляд от фотографий и, потрясённый неожиданной встречей с братом-фронтовиком,  медленно перевёл его на врача, которого считал своим давним знакомым и о ком, как оказалось, ничего абсолютно не знал.
             На капитана, не мигая, глядели почерневшие, вдруг, словно угли, глаза боевого хирурга, в которых офицер безошибочно прочитал то, что было понятно без слов, только им двоим, - людям, выжившим в жестокой, чудовищной бойне.  Кровь и пот,  жизнь и смерть, а ещё любовь и веру!
             В следующий момент бывшие воины крепко сжали друг друга в едином порыве, обнявшись.
             Под их ногами со звуком катались разлетевшиеся по полу стаканы, и недовольно булькала склянка со спиртом, выплёвывая из короткого горлышка пахучее содержимое.
             Ничего этого не замечали мужчины.  По их лицам текли слёзы. Видно не отошли, не оттаяли ещё до конца озябшие на войне души фронтовиков. 

***
               
               - Вот, тут они, ваши...- Иван Самуилович сделал паузу, распахнув двери уютной палаты и подбирая нужное слово, - подопечные! Главный врач пропустил капитана вперёд и прикрыл за ним дверь, оставшись в коридоре.
               Пётр с открытыми глазами лежал на двух высоких подушках, подложенных под его спину и голову, с широкой повязкой на туловище. Ноги его были прикрыты одеялом.  А рядом с кроватью сидела Эля, держа в руках тарелку и ложку. По всей видимости, она недавно кормила парня кашей из своих рук.
               Увидев начальника колонии, юноша попытался приподняться в постели.
              - Лежи, лежи! – Жестом руки удержал его капитан.- Я всё знаю о том, что произошло. Найдены исполнитель и заказчик. Они отправлены в СИЗО и оттуда, после суда, будут этапированы в места заключения.
              Наша колония реформируется и на её базе создаётся колония-поселение. В ней останутся только те, кто на самом деле стал на путь исправления. Остальные же будут отправлены в другие колонии. Так что ты, выздоравливай. Всё будет хорошо! – Кивнул парню Юрий Петрович.
               - Спасибо, - тихим голосом произнёс раненый.
               Наконец капитан пересилил себя и поглядел на Элю. И сразу увидел, что под глазами у женщины отчётливо проглядываются чёрные круги, а бледное усталое лицо лишено всякого румянца.
               «Не спит! Сутками кружится вокруг парня! – Мысленно сделал для себя однозначный вывод капитан. – Почему так дорог ей этот мальчишка? Устала одна без тепла? А я? Значу ли я что-нибудь в её жизни? А, может, обвиняет меня за случившееся?»
               - Иван Самуилович выделил эту палату для вас двоих, - сильно волнуясь, и чувствуя неловкость в присутствии Петра, обратился он к Эле, - сюда никого не подселят и вторая кровать ваша.
               - Да, да, я знаю, - не поднимая глаз на капитана, кивнула Копейкина, - он мне говорил…
               - В разговоре со мной врач сказал, что никакой опасности для жизни парня больше нет! – Краем глаз Юрий Петрович уловил, с каким интересом внимает их диалогу Пётр. – Вам нужно спать, хотя бы тогда, когда спит он, - кивнул в сторону раненого начальник колонии. В присутствии юноши капитан обращался к Эле на «Вы» и это невыносимо огорчало его.
                Эля покорно, в знак согласия, кивнула головой, упорно не глядя на мужчину.
                «Боже мой, какую нелепицу я несу!» - Про себя рассердился офицер, а вслух произнёс ещё более нелепое и, почему-то, во множественном числе:
               - Ну, ладно, что ж, поправляйтесь!
               В следующий момент он стремительно шёл, почти бежал, по коридору и полы белого халата, накинутого на форму, развевались из стороны в сторону, будто крылья взъерошенной птицы.  Сердце щемило от разочарования – разве на такую встречу рассчитывал он с человеком, который уже стал ему дорог?!
               Когда дверь за начальником колонии закрылась, Пётр тихо произнёс, глядя в лицо готовой расплакаться женщины:
               - Тётя Эвелина, капитан приходил из-за вас!
               
      

Глава  № 6

             За окном облетала последняя листва, и нудно тарабанил по железной крыше холодный осенний дождь. Эвелина стояла у окна палаты и грустно глядела на то, как порывы ветра гнут голые мокрые ветки берёзы и те, трепещут словно волосы, наклоняясь из стороны в сторону.
              Она не успела и оглянуться, как пролетел октябрь и сейчас, опираясь руками на подоконник, размышляла о том, что же ей делать дальше.
               Пётр уже был в состоянии сам одеваться, вовсю перемещался по палате, выходил в  коридор, и женщина понимала, что больше парню её помощь не требуется.
               Пролетел целый месяц с того дня, как она в последний раз видела капитана. Больше после их памятной встречи он в больницу не наведывался, а лишь несколько раз присылал вместо себя офицера-воспитателя.
              Лейтенант всякий раз привозил что-нибудь вкусное, и Эля понимала, что в этом забота самого начальника колонии. А во время своего последнего визита в больницу офицер сообщил Копейкиной, что после выздоровления, Пётр поступает в полное её распоряжение, и будет помогать ей на почте. Таков приказ капитана.
               Эвелина была рада этому решению и благодарна Юре, как про себя называла Юрия Петровича, но и горько укоряла себя за своё поведение с ним и очень  по нему скучала.
               «Что ж я такая дура? - Терзалась она. - Ведь он, конечно же, ни в чём не виноват! Сколько у него ребят. Разве за всеми уследишь?!» И ей хотелось плакать.
              Последнее письмо от сына, всего на пол странички, тоже пришло уже давно. В нём как всегда был обычный набор из малозначащих  фраз: «всё хорошо», «самочувствие хорошее», «дела отличные» и т.п. От такого послания веяло холодом. И Эвелина зябко куталась в шерстяной платок.

***
               
                -Ну, возвернулась, значит? – В обычной своей манере приветствовал Копейкину, вошедшую в помещение почты, старый вохровец.
                - Вернулась, Фома Евсеевич.
                Мужчина сидел в одиночестве за рабочим столом – посетителей не было, и пил чай. В углу уютно потрескивала горящими поленьями печка.
                «Скоро пойдёт снег и наступит зима!» – Поняла Копейкина, с удивлением, будто впервые, глядя на печь.
                - А парень как же? Выздоровел уже? – Поинтересовался он. 
                - Да, уже вполне сам, без меня, может управляться. А когда из больницы выйдет, будет помогать мне на почте. Так приказал начальник колонии.
                - Ну, вот и ладно! – Одобрительно резюмировал ветеран. – В колонии-то теперь реформация! – Употребил модное слово Фома Евсеевич. - Теперь это и не колония вовсе, а колония-поселение! Свобода всем. Вона как!
                Только ты сама-то смотри не свались, вид у тебя, девка, что-то не очень. Унылый какой-то и круги под глазами. – Пожалел Эвелину вохровец. - Впору самой в больницу ложиться! Видно, досталось тебе!
                Эля молча пожала плечами.
                - А что ж капитан-то, приходил к вам в больницу?- Хитро прищурил глаза мужчина.
                - Приходил…
                - И что же?
                Эля снова пожала плечами, не проронив ни слова.
                Фома Евсеевич внимательно поглядел на женщину и закивал понимающе:
                - Ну, да. Ну, да. Ну, что ж, пойду я, пожалуй, - засобирался дед.
                Через некоторое время за ним закрылась, тихо охнув, входная дверь.
                Эвелина медленно проследовала в свою комнату. Здесь всё оставалось по-прежнему: кровать, покрытая пёстрым лоскутным одеялом, старый шкаф с мутным зеркалом, а на стене висел отрывной календарь, на котором всё также  значилась дата несостоявшейся встречи с Петром – 26-е сентября в обрамлении мутного кружка от расплывшегося на солнце химического карандаша.

***
               
                - У нас теперь всё по-другому, тётя Эвелина, - рассказывал Пётр.
                Парень выписался из больницы и уже третий день помогал Копейкиной на почте разбирать и раскладывать корреспонденцию и передачи для заключённых. Всех их он знал лично и смешно рассказывал о ком-то, если видел посылку для адресата, щедро делясь с женщиной мальчишескими наблюдениями. А та дивилась его смекалке и наблюдательности.
                - Вся колония, в которой осталось человек 100, не более, разделена на 4 отряда, - продолжал он своё повествование. – Наш отряд проживает в отдельном бараке, занимая несколько комнат.   
              Сегодня с самого утра валил мокрый снег, и Эля в пол-уха слушая Петра, поглядывала в окно. Ей было грустно.
               Прийдя утром, парень сначала колол во дворе дрова, лихо размахивая колуном, и Копейкина очень беспокоилась о том, что бы ему вдруг не стало плохо – ведь может же разойтись операционный шов! Но всё обошлось.
               Затем «мальчик» - так в своих мыслях называла Петра женщина, возился с печкой, раздувая огонь, и теперь она мирно потрескивала берёзовыми поленьями, обдавая окружающее пространство щедрым пахучим теплом.
              А сейчас они сделали перерыв в работе, и пили горячий чай с сушками и колотым сахаром.
               «Как хорошо, что он здесь со мной!» – Думала Эвелина о парне, исподволь любуясь красивым и таким отважным, как оказалось, «мальчишкой».            
               Пётр напоминал ей сына, Вовку, а ещё её прежнюю жизнь в Саратове, отдельную квартиру, оставленную на произвол судьбы, и устоявшуюся размеренную жизнь. С ним Копейкиной было не так одиноко и даже как-то спокойнее, что-ли?
               - А где-же те хулиганы, которые тебя ранили? – Спросила она, перебив  Петра.
               - Никто из них в колонии не остался, - всех отправили в другие места заключения. А те, кто остался здесь – хорошие ребята, только однажды оступились, попав в дурную компанию. Никто из них и не помышляет больше о воровстве или хулиганстве. Все стараются здорово работать, мечтая о досрочном освобождении.
               - А что-же они делают, где трудятся?
               - У нас два вида деятельности: цех по изготовлению проволочного ограждения и лесопилка.
               - Понятно. А где-же работал ты?
               -  Сетку для ограды делал.
               - А как обстоят дела с твоим досрочным освобождением? Ведь, если я не ошибаюсь, капитан что-то говорил об этом, когда мы были с тобой в больнице?
               - Я думаю это – вопрос сложный, - задумался Пётр, - каждый из тех, кто остался в колонии – поселения, достоин, чтобы его освободили в досрочно-условном порядке за примерное поведение.
               - Но, ведь не все же, как ты, пострадали от рук бандитов! – Возмутилась Копейкина. – Это обстоятельство тоже учитывать нужно!
               - Не знаю, мне кажется, что это никак не принимается в расчёт. Это – дело внутреннее.
               - Как же так?! А каково мнение по этому вопросу Юрия Петровича? – Впервые при парне назвала начальника колонии по имени Копейкина. – Ты давно его видел? – Безразличным, как ей казалось голосом, спросила Эля, но, не выдержав взгляда Петра, густо покраснела.
               - Недавно видел, только мы об этом не говорили.
               - Вот как! А, о чём же вы говорили?
               - Он спрашивал о вас, - признался юноша, - интересовался тем, как вы себя чувствуете, тётя Эвелина, и …
               У Эли вспотели руки, и она опустила их под стол.
                - Ну, ладно, нужно работать, - сказала она, решительно поднимаясь с места. – Мы ещё не до конца разобрали почту!
***
             
                Экс-бригадиру монтажников, Владимиру Копейкину, не спалось. Гордость не позволила бывшему военному моряку и «отличнику боевой и политической подготовки» покинуть стройку.
                Он лежал в темноте с открытыми глазами и слушал, как на его прикроватной тумбочке  тикают часы, неумолимо приближая рассвет и всеобщее пробуждение.
                «Почему всё пошло не так? Ведь на флоте я всегда был примером для других. Меня ценили командиры и уважали друзья!» - Вздыхал бывший моряк.– Вот и здесь, не прошло и пол-года, как я стал бригадиром. А потом, всё полетело в тар-тарары, словно бы дорогу перебежала чёрная кошка!»
                В  комнате отдыхала большая часть его бывших подчинённых, пять самых близких ему друзей.
                «Теперь я просто член бригады монтажников, такой же, как и они.» - Думал о спящих Владимир.
                На соседней кровати мирно посапывал его лепший друг, Лёшка Кулешов, его земляк, с которым они вместе приехали на стройку, а ещё раньше служили на флоте и ходили в дальний поход. Дважды их жестоко трепал шторм. Один раз в море, а потом, намного сильнее, и в океане. Но, страшно не было. Все члены экипажа боевого корабля чётко выполняли свою работу, а офицеры руководили их действиями ни на минуту не оставляя своих подчинённых.
                И океан, буд-то бы отступил, столкнувшись с бесстрашием моряков, и удивлённо затих лишь на пятый день, выплёвывая на поверхность пенные мутные буруны.
               «Ну, нет! Я ещё докажу, что отцы-руководители стойки просто ошиблись на мой счёт! Я ещё заставлю всех их уважать меня!» - Принял твёрдое решение экс-бригадир.

***

               - Здравствуй, Пётр! Зайди ко мне, - пригласил в свой кабинет заключённого Матюшина начальник колонии, - ты сейчас на почту?
               - Да, гражданин начальник.
               - Ты, вот что, Пётр, когда мы с тобою одни в кабинете, я для тебя – Юрий Петрович, а ни какой не гражданин начальник! Уяснил?
               - Уяснил.
               - Ну, вот и хорошо. Тут ящик с продуктами, - кивнул на картонную коробку, стоящую на  приставном столике капитан, - захвати её с собой.
               - Я захвачу, конечно, - пожал плечами парень, - только…
               - Что, только? – Не понял начальник.
               - Неужели вы не понимаете, что тёте Эвелине никакие ваши продукты не нужны! А нужны только вы сами!
               Капитан нахмурился и, встав, отвернулся к окну.
               Повисло молчание, которое через минуту нарушил сам офицер. Тяжело вздохнув и не оборачиваясь к парню, бросил:
               - Бери ящик, Петя, и иди!

***
             
                Пётр приближался к почте. Последние несколько сот метров он почти бежал. Задувал ледяной ветер, бросая в лицо колкую ледяную крупу. Было сыро и зябко.
                - Доброе утро, тётя Эвелина! – Крикнул он с порога. Дверь оказалась открытой.
                Ответом была тишина.
                Удивлённый парень поставил ящик и потёр затёкшую от тяжёлой ноши  руку. Затем, поднырнув под почтовый прилавок, оказался в рабочем зале.
                Зал был абсолютно пуст.
                Пройдя его наискосок, Пётр тихо постучался в дверь крохотного жилища заведующей и, не дождавшись ответа, толкнул дверь, открывая её вовнутрь.
                То, что он увидел, потрясло его и заставило учащённо биться сердце.
                За столом, тяжело уронив голову на руки, склонилась Копейкина. А перед ней стояла пустая бутылка водки и гранёный стакан. Рука женщины сжимала какой-то листок бумаги.
                Пётр приблизился к столу и, слегка разжав пальцы женщины, вытащил измятый лист, на котором прочёл:
                «С прискорбием сообщаем вам, что ваш сын, Копейкин Владимир Вячеславович, трагически погиб при выполнении монтажных работ на высоте»…    
                Строчки прыгали в глазах у парня, и он едва смог заставить себя читать дальше:
                «... его похороны состояться…»
                - Тётя Эвелина, Тётя Эвелина! – Затряс он плечо женщины, задыхаясь от слёз.
                Копейкина не реагировала, словно мёртвая.
                - Тётя Эвелина…Мама! – Изо всех сил, в ужасе, закричал Пётр.
                Женщина вздрогнула и в следующее мгновение, будто бы очнувшись от тяжёлого сна, распахнула объятия навстречу бросивщемуся к её ногам парню.
                Когда в комнату ворвался Юрий Петрович, Эля гладила по голове рыдающего мальчишку, и по её лицу градом катились благодарные слёзы.


ЭПИЛОГ
            
               Прошло чуть более года, и в одинокой Саратовской квартире на первом этаже вновь вспыхнул электрический свет. Сюда вернулась семья: серьёзный мужчина с рано поседевшими волосами, женщина и их взрослый сын.
               Элю, узнавая, приветствовали соседи и знакомые. А Петра, сильно повзрослевшего, вновь окружали его старые друзья.
               Мужчины почти сразу пошли на работу на местный маслозавод. А Эвелина устроилась вновь на железную дорогу, только теперь не проводницей. Лука Лукич взял её в контору, - ведь женщина ждала ребёнка. Да и сама история проводницы Копейкиной была завершена. В заявлении о приёме на работу женщина написала свою новую фамилию – Савельева.
 Москва, май, 2013г.