В кассах Южного железнодорожного вокзала творилось невероятное!
Людей было так много, что создавалось впечатление, будто весь город в этот час хотел куда-то ехать. Как будто, не дай бог, была объявлена всеобщая эвакуация. Купить билет человеку, только что подошедшему к кассам, было почти невозможно, потому что каждую кассу брали буквально штурмом. Основная масса людей плотной толпой подпирала окошки, и хвосты очередей от каждого уходили куда-то в центр зала, отчего по нему крайне неудобно и тяжело было пройти.
В кассовом зале висела спертая духота и вонь от массы людей, и стоял неимоверный гул. От давки, крика, неразберихи, люди казались измученными и злыми. Видимо, так и было. Пожилым вообще нельзя было позавидовать. Многочисленные матери с детьми изнервничались и отчаялись. Их маленькие чада были напуганы, капризничали, им не хватало воздуха, тишины и сна, они не находили себе места у матерей на руках, жалко плакали и кричали, превращая страдания своих матерей в еще более невыносимую муку.
Мне решительно непонятно было, куда в эту пору года люди вообще ехали? Но, они все куда-то хотели ехать. Кассы работали на все направления, и куда стремился каждый, - одному богу было известно.
И все же, то, что билет невозможно было купить, казалось только с первого взгляда. Как опытный командировочный, я прекрасно знал, что билет на проходящий поезд можно было взять без очереди. Но, только непосредственно перед его отходом. Это теоретически. А практически,- это все равно требовало от тебя огромных физических усилий, так как нужно было добраться до окошка кассы и убедить при этом бушующую толпу, что тебе нужен билет на уже отходящий поезд.
И всякий раз, как я сюда попадал, меня возмущало, почему руководство вокзалами по всей стране не организовало специальные кассы для людей командированных? Ведь не по своей же воле мне, и таким, как я, нужно было куда-то ехать. Нас гнало вперед неотложное государственное дело. Так почему же само государство не позаботилось о таких, как я?
Так было и в тот раз.
Шел 1978 год, и все происходило в середине хмурого февральского дня.
Я работал тогда руководителем архитектурной группы в проектном институте союзного значения, и меня направили в командировку, в Запорожье, на металлургический завод. Ехать нужно было непременно. И я просто обязан был взять билет.
В ту пору я был еще молод, мне вот-вот должно было исполниться тридцать четыре года. И силы и сноровка у меня еще были. С большим трудом, орудуя только правой рукой, потому что в левой у меня был неизменный командировочный портфель, мне удалось-таки пробиться к кассе и в самую последнюю минуту взять билет в купейный вагон проходящего на Крым московского поезда.
До его отхода по моим подсчетам оставалось пять минут, и я ринулся назад, сквозь толпу, с зажатым в руке билетом, в ближайший, южный туннель, ведущий к перронам…
Поезд должен был стоять на третьей платформе, поэтому, слава богу, бежать было недалеко. Но, я чувствовал нутром, что могу и опоздать. Слишком мало времени оставалось до отправления. А это «недалеко» на самом деле было не так близко.
И мне даже думать не хотелось о том, что будет,- опоздай я на посадку!
Это значило бы, что предстояло вернуться в кассовый зал, заново штурмовать толпу, с криками объясняться и переделывать купленный билет. Нет, об этом не могло быть и речи!
И я бежал изо всех сил.
… Наконец, я добежал до выхода на платформу, и по лестнице, стараясь бежать через ступеньку, устремился наверх. Когда же я выскочил на перрон, поезда уже не было. Перрон был пуст!
Только голые рельсы блестели слева и справа от перрона. И между ними, как железнодорожники в черных формах, важно разгуливали по шпалам грачи.
Через два пути, у пятой платформы, стоял длинный пассажирский поезд с давно не мытыми вагонами, на крышах которых, из труб, вились вонючие дымы. У вагонов стояли люди. Их было мало, и они были заняты собой.
Все это я увидел, как сфотографировал, глазами, не соображая. Сообразил потом, когда пришел в себя.
Над вокзальной территорией глухо нависло неуютное серое небо. Было отвратительно холодно и промозгло. Сырая харьковская зима никогда не располагала к хорошему настроению. А в данном случае, тем более.
Запыхавшийся, я стоял на пустом перроне и жадно хватал ртом холодный сырой воздух, смешанный с жутким дымом от чужих вагонов. Сердце мое готово было выскочить из меня и побежать вдогонку за моим поездом. Оно не знало только, как далеко ему нужно было бежать.
Повторюсь. Моего поезда не было. И я с большим сожалением вынужден был признаться себе, что, напрасно бежал из всех сил. Я все-таки опоздал!
Внутри меня что-то оборвалось, и я был почти в отчаянии. Я не знал, что буду делать в следующие несколько минут, как поступлю? В моей гудящей голове одновременно крутился клубок разных мыслей и чувств, в том числе жуткая злость.
Злость на поезд, который меня не дождался. Злость на очереди у касс. Злость на безобразие, которое творили с простыми людьми, и со мной. Злость на себя, что не сижу дома, а вынужден по работе куда-то ехать, что-то решать. И что это за жизнь такая?
По мере того, как я успокаивался от бега, мозги стали работать ровнее и трезвее. И я стал потихоньку замечать то, что было рядом. Однако, злость не проходила.
А невдалеке от меня, на моем же перроне, одиноко застыла маленькая старушка, на вид лет под восемьдесят. На ней было серое, неопределенного возраста, зимнее пальто с непонятным воротником и темный пуховой платок на голове, из-под которого выбивались седые волосы. У ног старушки стоял слишком большой для нее, изрядно потертый фибровый чемодан грязно-желтого цвета, перевязанный для верности бельевой веревкой. Старушка стояла безучастно, не глядя никуда, и казалось, что в эту минуту она была не здесь, на перроне харьковского вокзала, а где-то, очень далеко. Она явно ушла в себя.
Неожиданно из рупора над моей головой прозвучало объявление, которое буквально вернуло меня к жизни. Объявление повторилось. Разобрать было очень трудно, из-за того, что звук многократно повторялся, накладываясь эхом на себя, да множась и перескакивая по всем платформам. Но главное я все же сумел разобрать.
Оказалось, мой поезд по прибытии опаздывал на тридцать минут!
И пустые промороженные рельсы у платформы просто его ждали! А я-то был твердо уверен, что он уже ушел!
Ну, слава богу! Все было в порядке!
Но, злость на все,- абсолютно на все,- по-прежнему меня не покидала.
И, совершенно не отдавая себе отчета, я налетел на старушку, чтобы на ней, по сути, выместить все, что у меня на душе накипело. А иначе, как это можно было объяснить? На перроне, кроме нее, больше никого не было. И, кроме нее, отыгрываться было не на ком.
Не знаю, что на меня тогда нашло! Ведь я по натуре спокойный, добрый и отзывчивый человек. Но, тогда я решительно подошел к ней, и в сердцах выдохнул все, что во мне накопилось:
- Бабушка! Ну, куда хоть Вы,- зимой, в такую промозглую погоду, едете?! Что Вам не сидится дома?!
В эти свои вопросы и восклицания я, казалось, вложил все свои переживания у касс, связанные с добыванием билета, преодолением людской толпы, наблюдением за страданиями стариков, матерей и детей. И это из-за них! - такие, как я, вынуждены были тратить столько моральных и физических сил, чтобы уехать в командировки,- решать важные и срочные для страны дела.
Мне непонятно было, почему этой старушке не сидится дома?!
Выдав свои восклицания, мне будто легче стало. Но!
От моего неожиданного налета старушка очнулась, и, вдруг, расплакалась.
Я вовсе не ожидал такой реакции. И теперь, видя ее слезы, я почувствовал, что не имел на это права, что напрасно наскочил на человека! Мне стало стыдно. Но, было поздно. Мои вопросы были заданы, и бабушка, сквозь слезы поведала мне следующее:
- Ох, сынок- сынок! Горе заставило меня бросить дом и хозяйство, и ехать на другой конец света… Была у меня дочка-красавица. Такая хорошая была и умница. Все умела делать и училась в школе хорошо… Сами мы в Николаеве жили, всей семьей. Муж мой всю жизнь на корабельном заводе проработал. Последние годы,- мастером… С войны он вернулся с ранами. Хворал часто…Не выдержал долго, помер… Остались мы с дочкой вдвоем…Тяжело было одной мне поднимать ее, в люди выводить. Я сама тоже на корабельном работала, пока на пенсию ни вышла… Дочка моя выросла, закончила техникум. Познакомилась она с офицером, выпускником пограничного училища, полюбила его и вышла замуж… А потом перевели его, зятя моего, служить на Камчатку. И уехали они с дочкой моей на другой конец света… А я осталась одна. Никого у меня, окромя дочки нету на свете…
Старушка прервала свою исповедь и снова заплакала, молча, вытирая слезы краем пухового платка. Видно, не раз уже делала так, потому что слегка обмерзлым был платок по краям.
Я не трогал ее и не успокаивал, понимая, что ничем помочь не могу, кроме, как выслушать и посочувствовать. Она, сквозь слезы, снова продолжила:
- Время прошло. А полгода назад пришла с Камчатки в Николаев телеграмма от зятя. И сообщил он мне, что дочка моя умерла там во время родов. И осталась у него на руках дочечка грудная, внучка моя, значит… И просит он меня приехать к нему, чтобы помочь с ребенком. У зятя моего тоже никого родных нет, и помочь больше некому. Такие вот дела… А служит зять на дальней заставе, далеко от города. Ни детских яслей там, ничего нет…
А ему служить надо, а не с ребенком сидеть… И пришлось мне все бросить, и ехать через весь Союз на эту Камчатку… Тут горе у меня такое, никак отойти не могу от него… Единственную мою радость в жизни потеряла. А надо было силы брать откуда-то, чтобы ехать, невесть куда,- то на поездах, то на кораблях через море Охотское. Ох, и намучилась же я, деточка моя! Да и возраст уже не тот…
Старушка всхлипнула, вытерла глаза и задумалась.
И я представил, как она заново переживает в эту минуту все с самого начала, - и горе, что свалилось на нее так неожиданно, и весь этот невообразимый, многотысячный путь, который ей, старому человеку, пришлось преодолеть дважды. Да и то не до конца. Обстоятельства задержали ее здесь, в Харькове, где она вынуждена была делать пересадку на Николаевский поезд. Из Владивостока прямой поезд довез ее только сюда. И, чтобы закомпостировать билет до дома, ей тоже пришлось пройти весь этот ад в кассах нашего вокзала. А впереди ей предстоял еще неблизкий путь до Николаева. И нужны были еще силы. Хотя, что этот путь в сравнении с тем, что уже был у нее за спиной?!
И тут к перрону подошел мой, опоздавший поезд из Москвы.
Мне некогда было дослушивать горькую исповедь старушки. Я так и не узнал, с кем же осталась ее внучка. И почему она сама не осталась там, с ними…
Перед тем, как покинуть ее, такую маленькую и слабую, но такую сильную и героическую в своем горе, я сделал только то, что должен был сделать.
Я попросил у нее прощения, наклонился и поцеловал ее в щеку. И побежал к своему вагону.
Опаздывающий поезд не задерживали в Харькове. Он не простоял и двух минут на платформе, как был отправлен. Я напоследок выглянул с площадки своего вагона и успел бросить прощальный взгляд на сгорбленную фигурку, оставшуюся ждать на перроне. Она меня не видела и снова застыла на месте, как и раньше, наглухо захлопнув свою раненую душу от мира и от сырости этого холодного февральского дня.
Уже, сидя в своем купе и глядя, как за грязным окном мелькают станционные постройки и дома города, я снова задумался о том, что напрасно пристал со своим дурацким вопросом к постороннему человеку? Что с того, что это была старушка? Разве это повод, чтобы наскакивать на людей, вымещая на них свои отрицательные эмоции?
Оказывается, у каждого человека, что маялся в очереди, в кассовом зале вокзала, или сидел теперь в этом, или другом таком же, поезде и куда-то ехал, была своя, собственная, веская причина ехать. Была своя, собственная,- добрая, или несчастливая судьба.
И это она, несмотря на времена года, погоду и возраст, гонит каждого из дому, чтобы постоянно за что-то бороться и жить.
12.04.2010 г.
г. Харьков.