Г л а в а в т о р а я
ДЕДУШКИН ПОРТРЕТ
- Только не в нашей спальне! – сказала Юркина мама. – Хватит мне странных и загадочных историй! Повесьте его у себя!
- Это же дедушка! – топнул Юрка. – Что вы его носите по комнатам? Он снова обидится!
- Помните, что он вытворял в прошлый раз?! – сделала круглые глаза тетя Ирочка. – Не мучьте дедушку! Повесьте его.
Юрка стоял с фотографическим портретом хмурого казака в есаульской папахе и солдатской шинели. В кармане шинели Иван Флегонтович сжимал до боли Георгиевский крест. Юрка знал Ивана Флегонтовича лучше всех, потому что Иван Флегонтович приходил во сне именно к нему. Другие видели его в дверях, или ночью у изголовья, или же мелькнувшим в лунном свете у окна, но все случайно. Иван Флегонтович ни с кем не общался кроме Юрки, потому что был суров и скуп на слова. Юрка не знал, куда девался сам Иван Флегонтович. Отводя глаза, взрослые сообщили, что он теперь высоко в небесах, на Солнечном острове. Это означало, что дедушка умер, но рая у коммунистов нет, а Библия на полке народных сказок.
- Ивана Флегонтовича – в зал! – решил Евгений Иванович.
- На самое видное место! – обрадовался Юрка.
В прежней квартире бабушка выставила Ивана Флегонтовича в чулан. За это у нее болела голова, и ломило кости, а на работе сам собой загорелся стол. У мамы слетела фреза и летала по цеху над головами полчаса, пока ее не усмирили крестным ходом с портретами Политбюро. Под окном кабинета Евгения Ивановича свалился с пьедестала паровоз, и уголь завалил всю музейную площадку. Сторож клялся, что никакого угля прежде в тендере не было. С самой гражданской войны, когда там сожгли какого-то казака, по памяти – есаула. Но уголь-то высыпался! И как вещественное доказательство, был обследован – антрацит! Понадобился субботник для площадки и подъемный кран для паровоза. Только у тети Ирочки в «Детском мире» ничего не произошло, а просто обрушился потолок.
Все потянулись в зал посмотреть, как будет вбиваться первый гвоздь. Иван Флегонтович никогда не висел на одном гвозде, потому что обладал тяжелым, тяжелым характером.
Ивана Флегонтовича повесили в зале, прямо за часами с кукушкой, несколько ниже. Кукушка вывалилась, свесилась вниз, удивленно хрюкнула и отсчитала дедушке пять часов. У кукушки, как у каждого в этом доме, был норовистый, хоть внешне и покладистый, характер. Она не любила, когда Юрка катался на ее чугунных гирях в форме еловых шишечек. Не любила бить двенадцать часов и делала это в два присеста. Любила поспать с утра, поэтому пропускала свой выход, когда, не раскрывая глаз, все отмеряли себе свободу сна. Когда же к ней подходили с отверткой, она куковала непрестанно, и Евгений Иванович заключал, что нельзя резать курицу, несущую золотые яйца, а что у нас есть дороже времени?
Итак, часовая курица была представлена Ивану Флегонтовичу, а Иван Флегонтович ей – и все сказали, что это соседство хорошо. Всякий теперь мог смотреть на их революционного деда, сидя за круглым столом и любопытствуя, который час. А когда наступала пора уходить, всякий мог попрощаться с Иваном Флегонтовичем. Это должно было льстить самолюбию казака с норовистым, хоть внешне и покладистым характером.
Пока вбивался гвоздь для Ивана Флегонтовича, Юркина мама говорила, что это смешно. Просто смешно в двадцатом веке связывать полеты фрезы и падение паровозов с какой-то пожелтевшей фотокарточкой. Она ничего не умела связывать, поэтому весь мир казался ей разрозненным бисером, а не намертво скованной цепью событий, где каждое звено неумолимо вытаскивает за собой остальное, а пятое связано с пятнадцатым. Евгений Иванович связывать умел, и оттого был добрым главным инженером, притом что мама – сердитой фрезеровщицей. Видящие цепь становятся добрыми, так в народе называется мудрость.
Вот тогда-то все и заметили, что Сережки на диване нет.
Евгений Иванович клялся, что уложил его собственными руками, и даже отметил чутким ухом опытного инженера, как стрельнула стальная пружина под дерматиновой обшивкой. Диван назывался Маркиза Помпадур, так называл его Евгений Иванович, который любил историю вещей и их создателей. Диван придумала маркиза Помпадур, сообщил Евгений Иванович, поэтому наш диван так и будет зваться. Мама не любила, когда Евгений Иванович лежал на маркизе Помпадур, она ревновала его к дивану. Она предлагала перекрестить диван в графа Монтекристо за твердость и силу характера. Благо ложе и впрямь было жестковато и язвило пружинами, словно шпагой.
За диван вступилась дотошная бабушка прокурорский работник. Диван не может называться графом Монтекристо прежде, чем определен, кто он именно – мебель, сборник стихов персидской поэзии или государственный совет при турецком султане. В Советской Энциклопедии оказалось это емкое слово, оно и вправду имело три значения, из которых в порядке примирения, к дивану Скуратовых-Коростелевых были привязаны все три.
С тех пор Евгений Иванович дрых на мебели, мечтательная тетя Ирочку грезила, накрывшись платком, на облаках персидской поэзии, а бабушка прокурорский работник после работы дремала на государственном совете, поближе к турецкому султану Валику. А графом Монтекристо назвали круглый стол за твердость и силу характера – когда его раздвигают, больно щиплется. Такая история.
Ничто на свете не исчезает бесследно – этому учит физика и инженер Евгений Иванович, с этим согласились прокурорские работники, и Юркино семейство шумно устремилось на поиски. Хладеющее тело было обнаружено на кухне, оно лежало, уцепившись за ручку холодильника, однако полет на Марс был сорван со старта, и человечество осталось одиноко во Вселенной.
Юрка провел короткую экскурсию по холодильнику, доказав наивной жертве, что колбасы здесь нет и долго не будет, а если жертва еще раз закатится в кухню из зала, то будет катиться как раз колбаской до некой Спасской, которую он и сам по малости лет и вследствие географической отдаленности еще не видел. Он не знал, что улица Спасская находится в Москве, и Сережка не знал, потому что оба жили в Улан-Удэ, но в детстве присказки имеют особенную власть над нами, и Сережка поверил.
Сережку перенесли на диван и снова поставили вопрос о его присутствии и самочувствии. Все это время Сережка не дышал, куриное перышко не помогало, больше он в тарантулов не верил.
Телефон не работал, и «Скорая помощь» не ведала, что творится на улице Инициативной. Внешних повреждений на Сережке не было. Его способность перекатываться по дому была приписана неким особенностям его тела, а может быть – дрессировке. Или гастрономическим пристрастиям? Никто не исследовал – появляется ли Сережка в холодильниках без колбасы, или же она важнейшее условие для путешествия на Марс.
Куда его вынести – вот в чем был вопрос. Положить обратно на улицу не позволяла пионерская клятва и Моральный кодекс строителя коммунизма. В конце концов, выглядывать потом весь вечер в окошко, унес он свои члены или нет – не самое достойное для занятых людей, в день переезда и перед началом рабочей недели. Пусть уже лежит на диване, махнула рукой бабушка прокурорский работник. Только на диване, добавил Юрка, помни о Малой Спасской!
Понимали ль они, что мальчик не травмирован? Думаю, что они не безнадежно деликатны. Ведь деликатность происходит из страха неожиданного развития событий, из подозрения тонкой чувствительной натуры в соседнем теле. Ничто не указывало на тонкую чувствительную натуру где-то рядом, а то, что тело и впрямь неожиданно перемещалось и вело себя непредсказуемо, еще не настолько отвлекало семейство, как могло.
Бабушка постучала телефонной трубкой по рычагу, сетуя на отсутствие гудков.
Все трубки мира гудели в этот миг – кроме одной.
Это ужасно раздражало бабушку.
Она не понимала – почему? Почему, когда телефон оплачен, он не подключен. Что делают техники в воскресенье. Это был вопрос. Техники сидели в трусах и смотрели телевизор. Или пили пиво, неважно. Они ничего не делали в воскресенье. Дежурный техник спал головой на столе. Ему ничто не мешало это делать, поскольку он знал, где вынимается телефонный шнур. Он не ленив, не безответствен, он вообще не участвует в нашей истории, поэтому пусть лучше спит.
Бабушка посмотрела на тетю Ирочку и спросила, точно ли она вызвала «Скорую»?
Тетя Ирочка посмотрела на Юрку и спросила, точно ли он вызвал «Скорую»?
Точно, ответил Юрка.
Как же он вызвал «Скорую», если телефон не работает, спросила бабушка.
Как же ты вызвал «Скорую», если телефон не работает?
Вышел на крыльцо. Там стоял какой-то дяденька. Я его попросил вызвать «скорую».
Понятно. Он вышел на крыльцо.
Что за дяденька, удивилась мама, что еще за дяденьки в нашем дворе?
- Да? – искренне удивился Юрка. – А им сюда нельзя?
Евгений Иванович почему-то бросился к двери и рывком ее распахнул. По Сережкиным волосам ударил сквозняк. Это открылось окно, в котором показалась синяя тяжелая туча. Она плыла по малиновому небу, все краски от грозы перепутались. По черной траве бежали зеленые тени. Птицы бежали по земле, а рыбы из речки взлетали. Весь мир перепутался оттого, что в сердце Евгения Ивановича грянула гроза. Все-таки надо быть аккуратнее с этим миром.
- Где он? – крикнул Евгений Иванович с крыльца. – Этот человек, в чем он был?
Почему-то все подумали, что в есаульской шинели, а Сережка – что в графской одежде, по крайней мере, призрак старого графа еще никуда отсюда не выписывался. Один Евгений Иванович подумал что-то свое, потому что вернулся не тотчас и в дурном расположении духа.
- Не переживай! – негромко утешила мама. – Зачем им нужно следить за тобой? Ты и так у них на глазах.
- Каждую секунду! – с горькой иронией произнес Евгений Иванович. – Где этот чертов мальчик опять?
Сережкина нога торчала уже из-под круглого стола на пути к распахнутому окну. Проще бы дали ему вылезть, чем обращали на него внимание. Наша отстраненность позволяет миру двигаться в правильном направлении. Наше участие в нем не требуется, мы не указаны в каждом его параграфе, но можем очутиться в названии на самой обложке, если, к всеобщему удивлению, вдруг и окажемся скромным автором.
Зато в чулане обнаружилось все, что он не искал, но что составляло бы смысл его многотрудной экспедиции. То, о чем сегодня будет речь, и, собственно, ради чего вся эта речь и заводилась. Великолепно исполненная некими царскими топографами карта неведомого материка со всеми «ятями» и «ерами» по его территории. Название материка было старательно вымарано, так же как и селений, а поверх того было написано неверной рукой «Солнечный остров» и селения – Великие Дураки, Жадино-Говядино, Большие Лгуны и прочие Трусовы.
Сережка жил в военном городке.
В военном городке все ходили с планшетами.
В каждом планшете лежала карта территории.
На каждой карте было не менее сотни названий.
На каждую сотню приходилось хотя бы одно село Большая Пысса или деревня Дураки.
Все мальчишки военного городка играли в смешные названия, ставили на спор и почти всегда выигрывали. Гражданские не верили, что есть деревня Какино, река Моча и село Куёкнуло. Что где-то дымят по вечерам Большие Попки и тянутся вдоль речки Кишки.
Но на эту карту Сережка не поставил бы и пятака. Он знал, что не бывает Солнечного острова, потому что старое название с «ятями» было замазано. А, стало быть, и по дороге к нему совсем другие селения, переименованные вольной рукой. Но если кто-либо что-либо делает – это либо выгодно, либо забавно. Ничего забавного в названиях он не нашел. Если же это не смешно – стало быть, выгодно.
Сережка вытянул шею и принялся исследовать карту. Причина явилась сразу. Она всегда является сразу, как только вытянешь шею. Это взаимный интерес. Все клады мечтают, чтобы их отыскали. Все деньги желают, чтобы их поскорее потратили. Все желтые велосипеды в «Детском мире» тайком звенят по ночам и крутят колесами, от этого мальчики плохо спят.
Причина карты была обозначена крестом. Это был жирный крест, будто бы проведенный сотней карандашей за сотни лет. Сколько искателей кладов сгинуло под этим крестом, отбросило кости в пещере под названием… названием…
Сережка взмок оттого, что закрылся в чулане, но главное – теперь не хватало света, именно в месте клада на карту падала вечерняя тень. Проклятые новички, ничуть не заботятся о тайных посетителях – Сережка пошарил выключатель и не отыскал, а только поймал занозу. Зато явилось новое открытие.
Прямо перед его глазами на домодельных стеллажах лежала толстенная кожаная книга, такие еще называются фолиант. Как он ее сразу-то не заметил? И как ее вообще можно было не заметить? Ведь из книги доносились неведомые голоса, причудливый смех и что самое странное – между страницами, казалось, пробивался радужный свет. Что до голосов – Сережка их явственно слышал, правда, он не дал бы чуба на отсечение, что голоса и смех не доносились с улицы, где завершались остатки переезда, или из дома, по которому тяжеленные вещи кочевали с богатырской поступью. Сережка вырос в летном городке и, следовательно, был материалистом. Уже давно выпускались полетные карты с фосфорицентной печатью, да и у викингов мечи светились, как знал Сережка из «Детской Энциклопедии».
Но что-то заставило Сережку вытянуть шею и прочитать название книги. Оно ему показалось таким (как вы помните, книга иногда меняла тексты):
«Тайны и клады Солнечного острова.
Полное приложение к карте, с маршрутами и ловушками!»
Тайные клады! Маршруты и ловушки! Кто же станет строить ловушку, если клад невелик? Кто станет чертить огромную карту от руки, да еще с профессиональной точностью, а после вымарывать названия, делая их известными лишь тебе одному. В этой книге должен быть шифр. И тогда деревня Жадино-Говядино, да и сам этот Солнечный остров обретут свое истинное лицо!
Если есть счастье на земле, то теперь оно было в Сережкиных руках. Выйти с картой было невозможно. Как проползти между семейства новичков с тубусом в одной руке и фолиантом в другой? Да, это вызвало бы дружный здоровый смех. Значит, надо выбирать фолиант.
Сережка потянулся к книге и приоткрыл ее из безобидного любопытства. Все-таки стоит знать, что ты воруешь, чтобы как мужик в русской сказке, не утащить свою смерть. Книжка прошептала что-то невнятное, словно вздохнула во сне и неожиданно страницы ее как будто бы сами собой распахнулись – так бывало, когда сам Сережка в полудреме переворачивался с боку на спину и откидывал покрывало. Что-то замерцало перед глазами отважного лазутчика, он увидел синие горы, одетые в дымку у подножья, весело шагающих по дороге людей, впрочем, даже не людей, малышей (их провожал тоскливым взглядом покинутый всеми горемыка с Сережкиным летным планшетом на боку и в его же полетной куртке). Сережка перевел глаза на подпись под картиной и едва не выронил книгу:
Кто поселяет в сердце ложь,
Тому цена дырявый грош.
Ему показалось, что книга разговаривает с ним. Чем еще объяснить, что она ответила на незаданный Сережкой вопрос, пронесшийся в самой глубине его сознания, где у людей, не верящих в душу, прячется совесть. И где же это будет брошен Сережка, оставлен верными, но неведомыми пока приятелями? Он всмотрелся в дорожный указатель на картинке. «Большие»… Большие что? Второе же слово было совсем неразборчиво. Может быть, он и успел бы разобрать, да только в этот миг услышал странный шорох за спиной.
Это могла быть крыса.
Крысы обитали в графских развалинах, на месте которых теперь вырос дом. Шайка-лейка кидала им корку хлеба и крысы благодарно удалялись. Беда не в том, что Сережка оказался в одиночестве. А в том, что корки в его карманах не было. Если крыса приходит за едой, она уходит с едой, а этой едой быть Сережка не хотел.
- Мама! – шепнул Сережка и шорох повторился.
Сережка сунул фолиант за пояс и в панике заткнул его рубахой. Шорох повторился. Что же делать с картой и как за ней вернуться? Этого Сережка не знал. По спине его бежали струйки пота, переходящие в водопад.
Грохот привлек внимание многочисленного семейства Скуратовых-Коростелевых. Гремел чулан. Обычно в этом семействе чуланы не гремят. Некоторые чуланы известны своими грохотами, и это объясняется плохо подогнанной дверью или кривыми стеллажами. Евгений Иванович был терпеливым умельцем. Двери его производства всегда закрывались без скрипа и никогда не тащили за собой половиц. Окна от Евгения Ивановича были огромные как его душа небесного цвета, и так же легко открывались как она. Евгений Иванович все впускал в свою душу, но Сережкины окна были маленькие. Они дрожали и жмурились от страха под звуки многочисленных шагов.
Евгений Иванович молча разглядывал Сережку.
Бедная жертва застыла навзничь, головой к чулану, прижав к животу хладеющие руки с печальной улыбкой на детских устах. Очи ее от мук и страданий были плотно смежены.
Мне уже это надоело, сказала мама, давайте его куда-нибудь вынесем.
Бабушка выгнула шею как параграф Уголовного кодекса. Похоже, она избирала наказание.
Тетя Ирочка, добрая душа, отвернулась. Добрые души отворачиваются, дабы не мешать природе отправлять ее естественные надобности – тайфуны, наводнения и вынос недобрых людей.
Юрка разобрал крепко сцепленные на Сережкином животике ручки – и вынул из-под них фолиант. Ручки сопротивлялись. Они впивались в книгу и незаметно брыкались Сережкиными ножками. Жертва пыхтела как паровоз, упавший с рельсов и пыталась кого-нибудь укусить.
И мне это тоже надоело, буркнул Евгений Иванович.
Сережка похолодел. Оттого, что он надоел всем сразу и одномоментно, наложило какую-то гаденькую печать на его лицо. Он превратился в противного старичка, которого хочется вытряхнуть из морщин, а сами морщины скорее подмести. Карта и тайные клады не колбаса, с которой его иногда выпускали из холодильника, карта и тайные клады похожи на настоящее воровство!
- Омерзительно! – пролепетала тетя Ирочка. – Издержки гуманизма! Просто противно, когда твоей добротою пользуются!
- Кто поселяет в сердце ложь, – припечатала Сережку бабушка прокурорский работник. - Тому цена дырявый грош!
В дверь неожиданно громыхнули.
Оскорбленная семейка переглянулась. Досада на лицах сменилась недоумением, один только Юрка продолжал наблюдать за происходящим с каким-то тайным, исполненным подвоха, интересом. Похоже, он замышлял уже что-то новенькое для вражеского лазутчика. Если бы мысли показывались в глазах, мы увидели бы стремительную смену тарантулов, рогаток самого разного калибра, острых булавок, и все это кружилось бы вокруг улепетывающего Сережки и жалило и подстегивало его.
Дверь опять затряслась от удара невидимой булавы.
Просто гром, успокоила Юркина мама, гроза. Все согласились и разом оглянулись на сумрачное окно с бьющимися занавесками. Оно ударило ветром в комнату, словно распахнутый в крике рот.
(Да закройте же окно, крикнула бабушка!)
- Сначала бывает гром, затем – молния! – пояснила мама, малосведущая в природных закономерностях. – Посмотрите, сейчас будет молния. Считаю. Раз. Два. Три!
Страшный молот ударил в дверь! Он летел невероятно долго, но когда он ухнул снова, входная дверь едва не соскочила с петель. Если бы она была прозрачной, все увидели бы есаульскую шинель, или лохмотья старого графа, или оскаленные лица тех, кто охотился за главным инженером. Однако же дверь была дубовой, непроницаемой для взгляда, и сотрясающейся от могутных ударов.
Евгений Иванович подошел к двери и, пригнувшись, нащупал плотницкий топорик у входа. Зачем он ставил у входа топор? Зачем не поставил рубанок, например? Или же он о чем-то догадывался?
- Кто там? – спросил он бесцветным голосом, слегка приподнимая топор.
Стоголосое завывание раздалось на крыльце в ответ.
Евгений Иванович побледнел и отпахнул дубовую дверь!