Военно-строительное 4 Экзюпери в сапоге

Павел Заякин
За два года стройбата у меня случился всего один серьезный залет. Дело было так. Мать, приехав ко мне в часть еще летом, почти срезу после призыва, нашла в деревне Большая Ельня домик, где сдавалась летняя кухня, там и остановилась. Потом там же мы с женой провели свой трехдневный «медовый месяц», и, в общем, сдружились с хозяевами – крепкой деревенской семьей, Николаем Григорьевичем и Галиной Федоровной. Тетя Галя прониклась ко мне материнской жалостью, и, когда я ходил в увольнения, я всегда заглядывал к ней в гости – на молочко и котлетки. Однажды, съездив на переговоры в Кстов, я вернулся к части совсем рано, было у меня еще несколько часов. Забежав к «теть Гале», я плотно пообедал и завалился поспать во времянке, тогда как хозяева возились в огороде.
Проснулся я оттого, что меня кто-то тряс за плечо: «Паша, Паша, вставай!» Я открыл глаза и подскочил от ужаса – вокруг стояла ночная темень, а возле меня оторопело толклось все мое отделение. «Сколько… времени?» - вытолкнул я из себя. «Да нормально уже, - сказал Колек Несговоров, наконец-то зажегший свет. – Тебя обыскались уже. Хорошо, я вспомнил про этот адрес, заехали. Вставай, поедем к кэпу, он нынче дежурит по части» Я лихорадочно засобирался, засуетился, кода в избушку шариком вкатился старшина. «Ну-ка, дайте мне на него посмотреть, на этого деятеля! А ну, военный строитель, дыхни!» Я дохнул. Потому, уже в части, куда меня привезли на тряской полуторке, я дохнул еще и нашему капитану. Думаю, то, что меня застали в постели одного и трезвого меня и спасло от гауптвахты – просто мне поверили,  что я банально проспал возвращение в часть. Но я помню это детское недоумение на лицах «старшого» и «кэпа» после их грозного «А ну, дыхни!». Старшой потом мне так и сказал, мол, обидно было наказывать за такое, а как наш командир дежурил по части, то инцидент просто замолчали. Парни из взвода тоже хлопали по плечу и острили, мол, эх, они бы не упустили, мол залет так залет, но все были довольны вечерне-ночной прогулкой и тем, что все происшедшее никак на них не отразилось. Мне впаяли пару нарядов на тумбочке, но с «губой» «изнутри» так и не познакомили.

Гауптвахта роты обслуживалась комендантским взводом. Туда отбирались строго годные к строевой, не судимые, но отчего-то попавшие в часть солдатики, которым предлагалась служба вместо работы. В отличие от нас, военных строителей, «комвзводовцы» носили общеармейские петлицы, охраняли часть и «губу» и усиленно маршировали по плацу. Наши «блатные» сразу по прибытии  провели разведку «кичи» и «благословили» пару новосибирцев, которых туда отобрали. Теперь у них и там был привычный по зоновскому прошлому канал для «грева» своих. «Комендатских» не любили за их высокомерие и вертухайские функции, и за «дедовщину», что сохранялась там классически.
Комадиром взвода был молодой старлей с майорскими амбициями и нереализованной в детстве тягой к «войнушке». Он заставлял своих солдат шагать по плацу, словно готовил из них «кремлевских курсантов», а на охране работ на ГАСТе (Горьковской атомной станции) устраивал игры с засадами на «самовольщиков». Помню, как в первую осень он поймал группу  «бегунков» из соседней роты, об этом гудела вся часть. Парни собрались в «самоход», проскочили через дыру в заборе ГАСТа и, пригибаясь в высокой траве, побежали к лесочку, за зону стройки, где шла дорога, и ходил дачный автобус. Из лесочка, навстречу им двинулся военный строитель с ефрейторской красной лычкой в погоне, помахал им приветливо рукой, мол, давайте-ка сюда! А когда парни подтянулись, они с ужасом узнали в «ефрейторе» переодетого старлея, радостно улыбающегося «улову», а из травы грустно вставали лежащие в засаде «комендантские»…

Женщин в части было немного, кажется, двое или трое. Одна была страшной на лицо, но очень эффектной на фигуру, ходила всегда в коротких юбках и на каблуках, служила в штабе секретаршей и была женой унылого замполита, тщедушного, очкастого и вредного. Думаю, что его вредность, даже психованность проистекала отчасти от двух основных факторов – этой самой его жены, на которую все всегда пялились и отпускали вслед скабрезности, и от внезапно нагрянувшей перестройки, которую никто в части не понимал. Про «замполитшу»-секретаршу ходили такие дикие слухи, что мне сначала даже было жалко ее мужа. А перестройка вошла в мою жизнь через нашего «кэпа». Тот был здоровый крепкий мужик с задубевшим красным лицом, пальцами-сосисками, густыми кудрями, плохо ложащимися в короткую прическу и торчащими из-под фуражки, и тельняшкой, за отворотом кителя. Типичный такой «морской волк» в военно-строительной ссылке, так что «кэп» - не просто от капитана… Так вот, вызывает меня как-то кэп, еще по первому году, зимой, только-только перестройка началась, и говорит: «Ты же, типа, будущий учитель-словесник?» - «Ну да, - говорю я осторожно. – Типа того». – «Вот и пойдешь работать в библиотеку части, помощником библиотекаря. А мне оттуда будешь приносить «Огоньки», ну и вообще, журналы интересные, «Новый мир», там, «Юность». Понял?» Я все понял. Главным аргументом было а) то, что я освобождался от дежурств по роте, б) перед разными смотрами не топтал плац и в) мог читать сколько хотел и что находил в библиотеке, а также снабжать интересными книжками всех своих.
Библиотека находилась за забором, сразу возле КПП, но вне бетонки, опоясывающей часть, в оном здании с медсанчастью, что давало мне чисто психологические преимущества видимости свободы и частичной независимости. Рулила библиотекой симпатичная, в отличие от «замполитши», женщина, лет тридцати, полноватая и вся такая тургеневско-бальзаковская, очень культурная, типичная библиотекарша, в общем. Меня она приняла уважительно и немного жалостливо, чем напоминала деревенскую «теть Галю», загружала делами не сильно, поила чаем и подсовывала свежие номера газет и журналов, которые сначала читал я, а потом относил кэпу. Ко второму лету в моей голове образовался микс из статей Карякина, Стреляного, Бурлацкого, Волкогонова и Шмелева, из новых повестей и романов, и из бывшего «самиздата», что хлынули тогда на всех нас. У меня, в отличие от военных строителей и офицеров, это чтиво умещалось последовательно и друг за другом, поэтому я стал главным «авгуром» перестройки, и вечерами частенько объяснял все, происходящее в стране в «ленинской комнате» нашей чифирующей «элите».
Впрочем, политика не насыщала душу, в отличие от литературы. За службу я «проглотил» всего Достоевского и, вообще, прочитал кучу классики, а Экзюпери так просто открыл для себя. Нет, я читал, конечно, «Маленького принца» и «Планету людей» раньше, но тут, в одной книге был и «Ночной полет» и «Военный летчик» и «Южный почтовый», которые прошли до этого мимо меня, и я просто наслаждался этими вещами, как конфетами. Я делал выписки в большую тетрадь, запоминал наизусть куски произведений и сам сочинял по ночам эссе в стиле французского романтика, а когда у меня пропала тетрадь, я, каюсь, просто упер эту книгу из библиотеки. Весь оставшийся срок службы я носил ее в сапоге и перечитывал с карандашом, лежа на щитах на чердаке НИИИСа и на арматурной переходе над котлами в котельной. Да она и сейчас перед мной, лежит, раскрытая на двести одиннадцатой странице, откуда я могу, почти не заглядывая, процитировать: «Вытерпеть можно все. Завтра и послезавтра я в этом уверюсь: вытерпеть можно все на свете… Опять и опять мне чудятся глаза, полные  ожидания, - и едва увижу их, по сердцу словно ножом полоснет. Я готов вскочить и бежать, бежать со всех ног. Там гибнут, там зовут на помощь! … Каждая секунда нашего молчания убивает тех, кого я люблю. Неудержимый гнев закипает во мне: отчего я скован и не могу примчаться на помощь? Отчего этот огромный костер не разнесет наш крик  по всему свету? Держитесь!.. Мы идем!.. Идем!.. Мы спасем вас!» («Планета людей», VII «В сердце пустыни»)
Эти слова летчика, потерпевшего аварию в самой большой пустыне мира и выжившего только потому что он любил и стремился к тем, кого любил, дали мне больше, чем все «Огоньки» того смутного времени…» И в свете тускловатой лампочки возле тумбочки дневального, пока вся рота спала, я записывал в блокнот слова, оплодотворенные этой идеей, и в моей голове рождались рассказы и эссе, выскакивавшие на бумагу и повести, которым нужно было значительно больше времени, и которые так и не родились тогда, да и вообще никогда, оставшись корой исписанных блокнотных листов, кусков глав, планов и схем…

Не знаю, может это стремление видеть братство в случайном раскладе людей, может что-то другое, давало нам силы держаться друг друга и  находить в той нашей жизни способность к творчеству. Верхом этого самодеятельного объединения «творческих умов» стал драмкружок, просуществовавший примерно полгода и заполнивший самое тяжелое время службы – ее середину.
Дело было так. Близился смотр самодеятельности, и наш кэп дал отмашку старлею-замполиту: «найти и обеспечить». Соседней роте было проще, у них, хоть и не было эксперимента, их капитан был сам весь творческий и неординарный. Был он молод, кудряв и черноус, играл на гитаре и пел, приглашал в роту бардов и вывозил своих на всякие культпоходы в Горький. Не помню его фамилии, помню, что он был евреем, и, кажется, это многое объясняет. Нам тоже перепадало от этих культпоходов, поскольку наш кэп был с ним дружен, и однажды нас даже вывезли на концерт рок-группы «Воскресенье». Но дружба дружбой, а самодеятельность врозь, посему старлей собрал роту на политзанятие и «возложил на нас задачу». Почти все студенты, что были среди нас, что-то такое умели, участвовали в самодеятельности в своих вузах, но это, кажется, было совсем в другой жизни…  Поскрипев мозгами, мы выдали на-гора какую-то сценку из военно-строительной жизни в стиле капустника, ну и собрали в кучу все свои дарования – кто-то спел, кто-то сплясал, а я выступил с монологами Жванецкого (да простит меня Михал Михалыч!) В общем, мы блеснули и нас заметили. Первое место досталось, конечно, соседям, но мы заняли в смотре, приуроченном к 69 годовщине Вооруженных Сил то ли второе, то ли третье место, чем очень порадовали кэпа, который, собрав наш пестрый коллектив, сказал что-то типа: «Ну, а может – драмкружок?»
От работы нас, конечно, не освободили, но дневалить и работать по территории мы перестали. Сразу после работы мы шли в клуб, где нам выделили большую комнату, ставили чифир, курили и болтали обо всем. Повсюду были разбросаны журналы, краски и кисти, а на столике в углу красовалась наша гордость – пишущая машинка «Ортех», ну, типа, для распечатки ролей.
Нас было человек десять-двенадцать, не только студенты, кстати. Витек Чебунин, Костя Един, Вадик Головин и еще пара человек были взяты на службу с институтов, а вот Коля Несговоров, ставший осветителем, звукооператором и еще Бог знает кем, был призван после года отсидки, как и Марк, который классно рисовал декорации. Был еще парнишка, имя его вылетело из головы, который вообще был призван со статьей по имбецильности, что вообще никак по нему не было заметно.
Сначала мы просто кайфовали от свалившейся на нас блатной хаты, неподвластной никому, кажется. Задача у нас была – выбрать пьесу и ее поставить на сцене части. Я предлагал «Безумного волка» Заболоцкого, но мое предложение, по прочтении произведения, было безжалостно отвержено. И тут вышел третий номер «Юности», который я упер из библиотеки и притащил на нашу «хату» Филатова знали все, как актера, но тут мы открыли его «Федота-стрельца» и были очарованы дружно и окончательно. Когда мы с Костей после первого прочтения сразу завели диалог цитатами из «Федота», все упали от смеха и решили – ставим! Я сел за машинку, и, пока шлепал по клавишам (а пришлось делать два или три захода), выучил практически все наизусть. Марк рисовал дворец и горницу Федота, остров и всякое другое. Роли распределились сразу, никто не спорил – Федотом стал Костик Един, красивый, чубастый и артистичный, мне выпала царская доля, Витек играл Бабу Ягу, ну и так далее. Естественно, как в любом армейском театре, женские роли выпали мужикам. Феерия подготовки захватила нас и понесла. Я съездил в Горьковский ТЮЗ бумагой от части, меня завели в кладовку с костюмами и сказали: «Выбирай». Я обалдел от счастья и выбрал.
В общем, когда мы выступали, мы были абсолютно счастливы и свободны, раскованы и искрометны. Это был наш звездный час. Вся часть ревела от восторга и не хотела нас отпускать со сцены. Тысяча человек аплодировали нам, словно мы были рок-группой «Воскресенье».
Я не знаю, почему эта вещь прошла, ведь на первых рядах сидели далеко не дураки, полковники и подполковники, даже был в гостях настоящий генерал из московского главка. Видимо перестройка, действительно вошла в наши жизни, когда смех над сказочными генералом и царем не угрожал устоям Советской Армии.
Мы ставили «Федота еще раза два или три, в том числе и на сцене Горьковского ТЮЗа. Там женские роли играли уже местные девчонки, что нас не могло не радовать…Кажется, мы вообще стали первыми, кто поставил «Федота-стрельца» на сцене.

К осени нам дали по десятидневному отпуску домой. Когда я возвращался дослуживать второй год, я, глотая слезы, шептал слова из спектакля:
Без меня не унывай,
Чаще фикус поливай,
Хошь - играй на балалайке,
Хошь - на пяльцах вышивай
Ну а сунется такой,
Кто нарушит твой покой, -
Мне тебя учить не надо:
Сковородка под рукой!..

Продолжение, возможно, следует…