Самое главное место в роте – это курилка. У нас она была выполнена в виде дачной беседки, где собиралась толпа народу, чтобы «дзыбнуть чинарик» и пообщаться. Не знаю, что было значимее – сам процесс курения или общение, состоящее чаще всего из нецензурной лексики, разбавленной для связки нормальными словами. Курили, в основном, тот же «Луч» (вальные без фильтра) или «Беломор». В городе, конечно, покупали болгарские «Ту» или «Опал», но они уже не «забирали», в магазинчике же, что базировался на территории части, такого добра не было. Зато были карамельки, которые можно было выписывать «под зарплату», как и «Луч» с «Беломором».
После того, как чудесной сказкой пролетел приезд моей невесты, ставшей моей женой под Мендельсона в местном Большеельнинском сельсвете (мне дали трехдневный отпуск по такому поводу), я решил бросить курить. Ну а что еще хорошего я мог сделать для жены и будущего ребенка? Я собрал в кулак всю волю и сказал себе… Впрочем, то, что я сказал себе, было в лексиконе курилки, так, для решимости и серьезности намерений. В курилку я ходил, тоскливо нюхал выдыхаемый дым и общался, но от всех предложений «дыбануть» отказывался. «Так ты чо, бросил? – терзали меня пацаны. – Серьезно? И не хочется?» Хотелось зверски. Просто до чесотки в ладонях. Особенно на работе, когда мы, отставив в сторону носилки со строительным мусором, блаженно садились на перекур – летом – прямо на площадке, а осенью и зимой – в вагончике-бытовке. Вот уж где дым стоял такой, что ротная курилка отдыхала! Как выразился Колек, воздух можно было резать ножом и выдавать вместо сигарет. Я пассивно курил и сосал карамельки, но это мало помогало, только дразнило. Продержался я два с половиной месяца, когда 16-го января меня подняли на руки, вынеси из курилки и стали качать. Я, как дурак, вертел башкой, говорил: «Парни, парни, вы чего? Отпустите, парни…», а они подкидывали меня вверх, чуть не на уровень крыши беседки и орали: «Молодец! Мужик! Мужик!», пока я понял, что про «мужик» - это не обо мне, а о том, что у меня родился сын. Получили телеграмму, значит и решили сделать такой вот сюрприз. Когда меня поставили на землю, я уже все воспринял, но никак не мог понять – почему сейчас сын? Срок ведь еще не пришел? Потом я узнал, что жена, спеша на сессию, поскользнулась и наш Алексей пришел в этот мир на два месяца раньше… Но тогда, в беседке, я этого еще не знал, просто идиотски улыбался, а меня хлопали по спине и поздравляли. И вот там-то чья-то заботливая рука поднесла к моим губам зажженную сигарету: «На, затянись…» В общем, бросить курить не получилось.
Почти весь первый год мы работали на ГАСТе – строящейся атомной станции. Поскольку мы ничего не умели, нас определили на расчистку мусора. Мы чистили подвалы станции – огромные, забитые строительным мусором. Работали по три человека – один стоял на лопате, двое таскали носилки, потом менялись. К концу дня меряли руки – реально казалось, что руки за день удлинялись на несколько сантиметров. Задорный саркастичный Витек Чебунин, родом из Магадана, шутил, что к концу службы мы эволюционируем обратно в обезьяну, и будем ходить не сгибая ног и опираясь на висящие руки.
Вечерами, пару раз в неделю, и днем в субботу нас учили в «ленинской комнате» «теории производства». Какой-то скучный мужик из Горького бубнил что-то про опалубку и качества бетона, а мы писали письма домой, рисовали, читали журналы, в общем, занимали себя, как могли. Оказывается, у нашей части был договор с местным ПТУ. Мы были, типа, учащиеся, а мужик – препод. К концу первого года службы у нас даже приняли экзамен и всем выдали дипломы плотника-бетонщика третьего разряда. Но основную науку мы постигали, конечно, на практике. Помню, как сейчас, свой первый фундамент со стяжкой. Опалубку мы сделали лихо, а вот мусор убрать не успевали, и прораб (гражданский дядька) только махнул рукой, мол, чтоб мусора не было, через полчаса придет «болтушка» с бетоном, а сам куда-то убежал. Мы растерянно ковыряли лопатами обломки кирпичей и обрезки досок, понимая, что девать их все равно некуда, когда бригадир-комотделения Рафаэль , выглянув из бытовки, сказал: «Э! Хорош там возиться! Ждем машину, отдыхаем». Когда подошла бетономешалка, мы все поняли. Мусор никто никогда не убирал их опалубки, его просто сверху заливали слоем бетона, а остатки бетона сливали за забором. Я с ужасом представлял себе, что будет, когда станцию запустят и она начнет трещать по швам, проседая и выдавливая из себя всю эту нашу «туфту». Парни-сварщики, что проваривали арматуру на «стаканах» для реакторов, вообще рассказывали страшилки. Дело в том, что на реактор шел какой-то особый бетон, особопрочный и быстротвердеющий. Его надо было быстро залить в опалубку, пока он был еще не совсем вязкий, а арматуры не хватало, ее подвезли за пару дней до заливки. Пацанов-сварных сдернули на работу на двое суток, они спали по четыре часа и все равно не успевали проварить каркас и начинку. Дали отмашку – не проварить все, как надо, а только прихватывать «на живняк» в нескольких местах. Успели! Бетономешалки, выстроившись в ряд, начали сбрасывать твердеющий уже цемент в «стаканы». После нескольких машин раздался дружный «бдзынь!», и вся арматура посыпалась вниз. Забегали прорабы и мастера, приехали начальники… И дали команду – не заливать. Машины дружно слили супербетон за забором, образовав огромный бетонный плац, а наутро несчастных новоиспеченных «военных строителей» (уже не нас!) загнали в «стаканы» на отбойники – убирать то, что успели залить…
Когда было принято решение не запускать ГАСТ (а произошло в первую же зиму нашей службы, и, скорее всего, это решение было связано с Чернобыльской аварией), нас перебросили на работу в сам Горький. Там, на территории закрытого заведения – «ящика» мы расширяли и без того огромную котельную, отапливавшую, кроме «ящика» ближайший микрорайон города. Заведение называлось НИИИС – научно-исследовательский институт измерительных систем, и представляло из себя целый комплекс зданий с большой котельной внутри двора. Охранялся институт серьезно, но мы, военные строители, были как «человеки-невидимки» - на нас почти не обращали внимания. А зря. И это было доказано уже в год нашего пребывания там – один из строителей, работавших в ночную смену, умудрился залезть в какую-то лабораторию в центральном корпусе, открыть сейф и спереть оттуда запасы спирта. Построжив нас неделю, с нас опять сняли надзор, и мы лазили по институту, где хотели. А хотели мы, в основном, в районе буфетов и столовой, где нас кормили обедом. Отличие от питания в части было разительным, кормили нас очень вкусно, а в буфете можно было о-о-чень дешево докупить себе еды, тем более сердобольные буфетчицы и продавщицы жалели нас и подкармливали бесплатно. А еще в этом институте до нашего приезда работал Андрей Дмитриевич Сахаров, пока его не посадили под домашний арест.
Я несколько месяцев работал с мужиком-каменщиком, который жил тут неподалеку от института, в одном подъезде с Сахаровым. Как слегка причастный диссидентству и даже почти пострадавший за неизданный студенческий самиздатовский журнал, я все время мучил мужика вопросами, типа, а как он выглядит, Сахаров-то? И как живет? Разговаривает с соседями? Мужик скучно рассказывал, что иногда видит Сахарова с его женой, оба уже старенькие, гуляют во дворе, что в соседней с ними квартире живут «органы» и внимательно за ними, старичками, следят, а соседи, от греха подальше, не подходят к ним, зачем им, соседям неприятности и разговоры с «органами»? Это все было под новый 1987 год, и тогда же Сахарову разрешили выехать в Москву, но я узнал об этом уже значительно позже…
Кроме буфетов, любимыми нашими местами в НИИИСе были крыши корпусов, застеленные дощатыми щитами. Там было тепло и можно было поспать. Обычно это делалось так: утром, в 8-00, мы поучали от прораба список работ, потом ставили пару-тройку человек, которые создавали видимость работы, а остальные забирались на крышу и дрыхли еще часа два-три. Так по очереди и спали. Собственно, те, кто делали вид, тоже дремали. Обопрешся так на отбойник в канаве, он работает, стрекочет, а ты грезишь, наполовину в отбойнике, наполовину во сне…
Но мне больше всего нравилось забираться в рабочую котельную и лежать там, над котлами, на длинных проходах, сделанных из металлической арматуры и покрашенных в веселенький зеленый цвет. Там, обычно, никто не лазал, стояло много всяких кадушек с цветами – фикусами и тому подобными, и можно было не только поспать, но и, залегши с блокнотом, посочинять сказок для младенца-сына, написать письма жене и маме, или просто почитать книжку…
Еще иногда выпадали на вторые и третьи смены. Вторые мы не любили по одной простой причине – будили нас в роте на пару часов позже, не в 6, а в 8, но это ничего не значило, потому что после подъема сотни гавриков в длинном щитовом помещении оставаться в кровати и спать было просто невозможно. Горел свет, все орали, рявкал старшина, пока все не уходили – сначала в столовую на завтрак, а потом – на автобусы, развозившие первую смену на работу. А потом возвращался старшина, устраивал подъем второй смене и мучил ее «уборкой помещения» и «уборкой территории», пока все не уезжали на работу. А вот третья смена дрыхла, вернувшись в 8 утра, до 16 по полудни и под раздачу почти не попадала. А ночью на стройке – ну какая работа? Так, быстренько сделали, что написал прораб – и на щиты, дрыхнуть. Дежурный прапорщик сразу по приезде на работу заваливался спать в бытовке, ну а мы – по своим любимым местам… Нет, третья смена – самая замечательная пора службы. Помню, как на щитах мы вели разговоры «за жизнь», рассказывали о своем прошлом, о планах… Там мне впервые пришлось выслушать исповедь одного из ребят, что отсидели в колонии. «Знаешь, Паша, - сказал он, когда мы с ним отошли покурить к окошку, - А я ведь человека убил на зоне. И никто об этом не знает» Я чуть со щитов у свалился на подвесной потолок верхнего этажа. Пришлось выслушать всю историю, вникнуть, понять мотивы – зачем он это мне говорил, найти слова для утешения и облегчения совести… А потом мы с ним выпили флакон лосьона «Огуречного» и легли спать. И перед сном в ту ночь я вспоминал истории, которые нам рассказывали сержанты в наше первое лето – о том, сколько военных строителей было замуровано в фундаменте атомной станции, когда она еще только строилась, когда не было никаких «рот-призывов», борьбы с дедовщиной и прочих экспериментов, когда вершиной наказания было то, что только годы спустя я увидел в гангстерских боевиках в первых видеосалонах – залить живого человека в бетон…
Но Чернобыль расшевелил слишком много проблем, и перестройка входила в жизнь, ломая сложившиеся уклады и стереотипы, и обычно сильно пьющие прапора-комвзодов, и молодые лейтенанты – командиры рот падали на плацу в обморок, потому что хватали в командировках в «Зону» такую дозу, что была несовместима с жизнью долгой и счастливой. И пили они, но не так весело и куражисто, как раньше, а угрюмо, не торопясь из части домой, к женам, и на нас уже не обращали внимания…
А мы шагали по плацу, готовясь к парадам, мы разучивали песню, под которую шагали вперед, к дембелю:
Военные строители, мы служим как положено
И рядом с нами армия и флот!
Любой объект всегда доверить можно нам!
Строитель нигде не подведет!
Продолжение, возможно, следует…