(ностальгическое танго эпохи гласности)
И тихо молвите: чудак!
М. Лермонтов
Родион Петров возвращался с места дуэли Лермонтова в неважном настроении. Не сказать, чтоб он всю жизнь мечтал на этом месте побывать, но коли уж такая возможность представилась, он решил ее не терять. Так устроен человек, предчувствие разочарования лишь подхлестывает желание непременно его испытать. Увиденное, как и следовало ожидать, не понравилось Петрову. С тоской и раздражением слонялся он по заасфальтированной площадке, густо замусоренной конфетной шелухой и палочками от мороженого, неприязненно прислушивался к резкому, с нервическим придыханием голосу пожилой экскурсоводши, морщился от прогорклого чада, источаемого подслеповатой шашлычной. Воистину, грустное место, заключил Петров. Хамская все-таки вещь — смерть! Печальный демон давно оставил эти места, брезгливо уступив место, слабоумным херувимам.
Дослушав измученную экскурсоводшу, любознательная толпа рванулась в шашлычную, где, выстояв огромную, вспотевшую очередь, съел опечаленный Петров несколько кусков обугленного свиного сала, выпил кружку дрянного и неумеренно разбавленного пива, и вышел оттуда с испорченным настроением.
Когда они сели в автобус, было уже темно. Вдобавок ко всему отправление задержалось из-за двух потерявшихся гражданок. Их долго и возмущенно искали, наконец они сыскались сами, вышли, как месяц из тумана из глубины той самой, ведущей к туалетам дороги. Такие обе розовые, помолодевшие, горный воздух явно пошел им на пользу.
Сварливый скепсис Петрова усугубился еще и тем, что пышнотелая блондинка с русалочьи длинными волосами, и очаровательно бездумными голубыми глазами, которую он снисходительно заприметил еще утром и к которой вознамерился подсесть на обратном пути и завести в полумраке приятную беседу, уже сидела в обществе какого-то горластого, непрерывно похохатывающего молодого человека. Петров же оказался в обществе ее подруги, невзрачной дамочки в глупой, голубой в горошек панамке. Петров ей, похоже, тоже не глянулся: она порой неприязненно на него косилась и досадливо морщилась, чем вызывала в утомленном Петрове еще большее раздражение.
— Господи, — сказала вдруг она, обращаясь к своему отражению в окне, — ну вот где-нибудь еще делают такое скверное пиво? Как вы думаете?
— Вам тоже не понравилось? — снисходительно посочувствовал Петров.
— Да я причем. Вокруг Вас прямо-таки облако пивного духа.
Родион Петров остолбенел и просто задохнулся от возмущения. Из-под голубого козырька на него смотрели большие, серые, внимательные и чуточку насмешливые глаза. Что эго худосочная пигалица себе позволяет! Что она о себе вообразила! И тон такой, будто поклонники за ней табуном бродят. К ней по-человечески обратились, ей бы порадоваться втихомолку, спасибо сказать! «Стерва, подумал он, натуральная стерва. Атакующий класс».
— Жаль, — сказал он медленно, с растяжкой. — Хотел познакомиться, поговорить Мало ли, думаю, чего. А ты так дурно воспитана, Теперь, право, и не хочется. Себе дороже.
— Так у меня дурная наследственность, — сочувственно кивнула стерва, неважные гены. А о чем ты собрался говорить, раз уж мы так вот на ты?
— Теперь уж не имеет значения. А что с генами?
— Мой прапрадед был контужен под Мукденом, Банзай-шимоза, Восток заалел. Печальная история Медицина была бессильна. Он орал по ночам так, что соседи плакали и вызывали городового. И эта контузия сказывается через поколение. Вот на мне и сказалась. А что, видно?
— Видно! Причем она идет по нарастающей А откуда изволите быть родом?
— Из Мичуринска. Слыхал про такой?
— Как же-с! Ранет бергамотный. Это ведь раньше, если я не ошибаюсь, называлось, извините за выражение, Козловск?
— Точно. Только не Козловск, а Козлов. Можешь звать меня козловкой, я не обижусь. Я вообще никогда не обижаюсь на людей, и тебе не советую, это занудство. А развлекать меня нужды нету. Ежели так охота, рекомендую Алису, мою соседку по комнате, — она кивнул» на ту самую русалочью блондинку.
Это меняло дело. Петров приосанился и глянул на неучтивую соседку благожелательней, и даже собрался сообщить ей в утешение какой-нибудь комплиментишко, но она откинулась в кресле и прикрыла глаза, давая понять, что несколько утомлена яркими впечатлениями и содержательной беседой.
Да Петров и не настаивал на непременном продолжении разговора. Он тоже откинулся в кресле, закрыл глаза и погрузился в размышления. Мысли его были сбивчивы и непоследовательны...
***
Родион Петров считал себя незаурядным человеком, и терпеливо дожидался от фортуны подтверждения этой своей незаурядности А для незаурядного человека, как известно, нет ничего благотворней, чем заурядная обстановка Она, во-первых, выше поднимает над миром, во-вторых, приучает к терпимости Потому, вероятно, и очутился Петров в пансионате «Буревестник», что в окрестностях Пятигорска, куда прибыл по путевке, выделенной профкомом победителю соревнования Но победитель слег, и в пансионат за него поехал Родион Петров.
Итак, «Буревестник» Где еще возможно с таким чувством грустного превосходства поглядывать на окружающий мир, как не тут, в захолустном южном пансионате?
На следующее утро Родион Петров отправился делать визит Дверь ему отворила его вчерашняя соседка. При дневном освещении она выглядела чуть привлекательней И самое главное — исчезла дурацкая вчерашняя панамка.
— Привет! — радостно пропел Петров и нерешительно затоптался у двери.
Соседка молча кивнула и пропустила, дав понять своим вопросительным взглядом, что ожидает от него объяснений.
— А я вот в гости — снова продекламировал Петров с несокрушимой уверенностью человека, убежденного, что ему всюду и всегда рады
— Ах в гости! — соседка облегченно рассмеялась. — А я-то уж думала...
«Что ты думала! — досадливо подумал Петров, рассеянно изучая глазами комнату. — С ума с ними сойдешь, с этими юными мичуринцами!»
— Ба, так ты, наверное, к Алисе! — закричала соседка, так что Петров оторопело вздрогнул. — А я стою и не пойму!
«Тише ты!» — мысленно простонал Петров и нервно обернулся, — в коридоре услышат!»
— Да ты не бойся, в коридоре никого нет, все на завтраке. А голос у меня громкий, это с рождения. Опять же следствие контузии прапрадеда. Кстати, почему ты не на завтраке? Вчерашний шашлык перекрыл кишечную магистраль?
Петров не ответил. Он нагло обошел ее, как досадное препятствие, и, засунув руки в карманы, прошелся по комнате, покачивая головой и прицокивая, показав тем самым, до какой степени удручает его убожество комнаты и ее обитательницы.
— Алису придется долго ждать, — скучным, присмиревшим голосом предупредила обитательница, — после завтрака она идет на массаж, а потом будет бегать. У них там целая компания. Так что...
— Мне выметаться? — высокомерно спросил Петров.
— Как угодно. Вообще-то ты мне не мешаешь. Кстати, ты отвернись-ка, я переоденусь.
Петров хмыкнул, сел на стул и повернулся к окну.
— И давно вы тут? — рассеянно спросил он, с интересом изучая ее слабо отражающийся в окне силуэт.
— Давно. Уже больше трех недель. И Алиса тоже. Так что поторапливайтесь, господин штабс-капитан... Так, можно поворотиться... А мы, пока она массируется и бегает, можем, к примеру, перекинуться в дурачка. А? А не угодно в дурачка, можно сходить в гости. Например, в соседнюю комнату. Там живет писатель Космылин. Не читал? Правильно, и я не читала. И никто, наверное, не читал. Хотя пишет он по двадцать часов в сутки.
— Он сумасшедший? — зевнув, спросил Петров и поворотился.
— Ясно дело, — кивнула его бывшая соседка. Переодевшись, в темной в горошек блузе и вельветовых джинсах она стала и вовсе сносно выглядеть. — Но он тихий. Сидит себе и пишет. Двадцать часов в сутки. Главное — без всякой остановки. Я как-то спросила: вы бы хоть остановились, перечитали, подумали. Он отмахивается только — мне, говорит, писать-то времени не хватает, не то что перечитывать, да еще думать. Почти не ест и совсем не спит. Ближе к полуночи вылезает в окно, слоняется где-то, а потом так же пробирается обратно. Однажды по ошибке залез к нам. Шуму было! Так мы и познакомились. Забавный человечек. А не хочется к писателю, можно пойти к спортсмену. Тот ничего не пишет. И тоже не думает. Но живет этажом выше и постоянно зовет в гости. Да как-то все неудобно. Так куда идем?
— Давайте уж к писателю, — кротко вздохнув, промолвил Петров.
***
Дверь была заперта и пришлось стучать.
— Он один в комнате живет, — шепнула Петрову его новая знакомая, — хотя номер трехместный. Двое соседей сбежали. Его хотели вытурить, но не нашлось криминала... Да что он там, в самом деле, — она постучала сильнее.
— Слушай, а как хоть тебя зовут? — как можно более небрежно спросил Петров.
— Меня? — искренне удивилась соседка и даже сняла очки. — Ты разве не знаешь? Странно... Меня зовут Женя. Евгения. Твое имя я знаю, можешь не тужиться.
Тут дверь наконец отворилась и они вошли. В комнате за столом спиной к ним сидел человек и что-то быстра писал, бормоча под нос. Бумагами был завален не только стол, но и вся комната, словно там только что прошел обыск. Стопки бумаги лежали на полу, на подоконнике, на застланной и, похоже, действительно никогда не расправляемой койке. Петров удивился было, когда это хозяин успел открыть дверь и снова усесться за стол, но, подумав, решил ничему не удивляться.
— Знакомьтесь, товарищи! — громким, атакующим голосом пионервожатой сказала Женя. — Это — Владимир Сергеевич Космылин, писатель. А вот это, — она рывком схватила Петрова за руку, — Родион Петров, начинающий поэт.
Писатель вздрогнул и посмотрел на Петрова неприязненно.
— Евгения, — укоризненно сказал он, придя в себя, — как ты меня напугала. Какой еще поэт, ты с ума сошла, честное слово. И потом я тебе сто раз повторял: не называй меня, бога ради, писателем!
Он встал и раздраженно прошелся по комнате, листки бумаги испуганно порхнули у него из-под ног. Это был маленький человечек в клетчатой рубахе, синих тренировочных штанах и обутых на босу ногу огромных ортопедических туфлях. Он и сам походил на большую сношенную обувку. Лицо у него было вытянутое, с сильно выдающейся челюстью и имело нездоровый бледно-розовый цвет сердцевины кормового арбуза.
— Мы не помешали? — все так же бодро спросила Женя.
— Помешали. Конечно помешали, — брюзгливо ото звался Космылин. — Еще бы не помешали. А можно спросить, что вам угодно? То есть тебе, Евгения, и молодому поэту.
— Да ладно вам, — Женя махнула рукой и уселась на койку, бесцеремонно отодвинув кипу бумаг. — В конце концов считайте, что случилось стихийное бедствие. Вы же не станете писать, если случится пожар или землетрясение. Или станете?
— Не стану, — мрачно согласился Космылин. — Да садитесь вы, — он с досадой махнул рукой Петрову, — садитесь к вашей даме и не маячьте у меня перед глазами.
— Это не моя дама, — хмуро подал голос Петров, усаживаясь на койку.
— Не его, — подтвердила Женя. — Его дама — в бегах.
— Алиса? — бровь Космылина удивленно пополним вверх. — Она что же, не могла найти себе что-нибудь по приличней? Поэт!
— С чего вы решили, что я поэт? — зло спросил Петров и уже поднялся, чтобы уйти. — Да хоть бы и так? Вам не нравится?
— Да, конечно не нравится, что тут может нравиться, — несколько смягчаясь, сказал Космылин. — И только, пожалуйста, не обрушивайте на меня это ваше излюбленное «Поэт в России — больше чем поэт», умоляю вас! У меня от этих слов сразу начинается мигрень.
— А сами вы, — Петров мстительно ткнул пальцем и кипу бумаг, — разве не писатель?
— Нет, не писатель, — Космылин самодовольно засмеялся. — Я — сумасшедший. Евгения разве вас не предупредила?
— Нет, — соврал Петров.
— Вот еще! — возмутилась Женя. — Как это не предупредила. Я же ясно тебе сказала. Не верьте ему, Владимир Сергеевич, это в нем бушует интеллигент в первом поколении.
— Ну и зря, — сухо сказал Космылин, — сумасшествие в нашей веселой стране не болезнь, а статус. М-да... Так о чем я? А, насчет писателя. Так вот, вы когда-нибудь видали пожилого писателя? Наверняка видали, и не раз. Еще, поди, в школу к вам приходил какой-нибудь. Бр-р! Что может быть противней. Эти кожаные пиджаки, обсыпанные перхотью, эти седые гривы, как шиньоны проституток, длинные красные носы. Ужас! Отвратительней может быть разве что молодой писатель с вечно бегающими глазенками,, с потными ладошками, легко сбивающийся в стаю...
— Родиончик, не бери в голову, — подмигнула Петрову Женя, — все не так страшно. Учитывай поправку на сумасшествие. Владимир Сергеевич, как и все его собратья,, любит преувеличить. Он всегда с этого начинает, такой фасон общения. Кроме, того, мастер сегодня не в духе...
— Но, слава богу, все это, пожалуй, скоро кончится, — не слушая ее, продолжал вещать мастер. — Я имею в виду литературу. Вернее, эту так называемую литературную жизнь. Кое-что останется, конечно, может быть, пара десятков пишущих людей — больше и не надо, — а вот литературная жизнь, этот монстр с целой инфраструктурой, с системой коммуникаций, кормушек, ристалищ, тайных агентов, с кухонным вольнодумством, разрешенным и даже поощряемым, — исчезнет, как ненужный нарост. И я рад этому. Особенно рад, что не будет наконец этих ужасных молодых писателей. Эта наглая свора развязных и на все готовых юнцов рассосется, как мыльная вода в засорившейся раковине...
— Держись, Родиончик, — весело сказала Женя, — осталось немного, волна скоро пойдет на убыль. Мне тоже от него доставалось. Минут через пять он начнет брать свои слова обратно, попросит тебя почитать твои стихи, всплакнет, пожалуй, и пошлет тебя за бутылкой. Я эти штуки знаю.
— Не дождешься, — отмахнулся Космылин. — И вообще, я пожалуй-таки вас обоих выставлю. А то вы с минуты на минуту заговорите о политике и о свежем ветре перемен, а я еще чего доброго впаду в буйство и выброшу поэта в окно. Это ж какой будет урон мировой культуре! Или он меня выбросит. Тоже мало хорошего.
— Изволите играть в старого интеллигента? — прорвало вдруг доселе угрюмо молчавшего Петрова. — Милого ворчуна? Вообще, похоже. Только социально-близкое происхождение все равно берет свое. Впавший в вольнодумство выпускник совпартшколы...
— Родиончик, — ахнула Женя, — ты не так понял...
— А я вообще никак не собираюсь его понимать! — вдруг окончательно взъярился Петров. — Счастливо оставаться!
Он как ошпаренный выскочил в коридор, сильно хлопнув дверью.
В коридоре он едва не сбил с ног коренастенького человека в синем тренировочном костюме. Того самого, что давеча в автобусе старательно развлекал красавицу Алису. Он озабоченно стоял перед запертой дверью новых знакомых Петрова и, похоже, напряженно пытался понять, почему это дверь не открывают. По его мнению, это было неправильно. Петров пробормотал извинения, побежал было дальше, но вдруг остановился. Женя, помнится, говорили о каком-то спортсмене. Уж не тот ли?
— Там никого нет, — подсказал он ему, лучезарно улыбаясь и подойдя ближе. — А вам, простите, вообще-то кто нужен? Алиса? Или Женя?
— А тебе-то что? — неласково отозвался коренастым. От него удушливо пахнуло парикмахерской. Голова у него была плоская, как наковальня.
— Если нужна Алиса, то она бегает. Если Женя, то она в соседней комнате, занята с писателем.
— А ты вообще-то кто такой? — сумрачно спросил коренастый и вдруг протянул Петрову обширную веснушчатую ладонь. — Будем, что ли, знакомиться? Меня Владленом зовут. Можно просто Владик, — с этими словами он сгреб ладонь Петрова в своей чугунной горсти и стиснул, глянув ему в лицо порозовевшими от натуги глазами в радостном предвкушении его скорого и заслуженного конфуза.
Петрову ничего не оставалось, как принять вызов. Он поднапрягся, с трудом, но все-таки вывел свою разом одеревеневшую кисть в максимально устойчивое положение и в свою очередь изо всех сил сжал ладонь неожиданного соперника.
— Родион, — выдавил он из себя, коченея от усилия, — Родион Петров. Можно просто Родик. Или, если угодно, Пьеро.
— Чего это ты скуксился? — прохрипел не ожидавший такого оборота Владлен. Взор его слегка помутился, победная улыбка стала сползать с лица.
— Я в том смысле, что приятно познакомиться, — продолжал тужиться Петров.
— Здоровый, что ли? — угрюмо простонал Владлен, медленно ослабляя хватку. — Спортсмен, да?
— Да нет, — облегченно перевел дух Петров. — Я — так, пос_ть вышел.
С этими словами Петров победно обошел набычившегося спортсмена Владлена и вразвалку пошел по коридору, равнодушно кивнув попавшейся на пути Алисе, пышущей здоровьем и смущением.
***
На следующее утро Петров отправился на близлежащую гору. В хладном одиночестве. Весь предшествовавший день прошел у него в злобном унынии. Незначительность повода его почему-то более всего выводила из себя. Главное, он не находил достаточно убедительных поводов для смертной обиды. С другой стороны, вчерашняя выходка лишала его свободы маневра. Даже тактический успех в дуэли с несокрушимым Владленом не рассеивал раздражения. Он старался как можно реже выбираться из комнаты и до конца, стойко проторчал в обществе Скунса, так он мысленно окрестил своего соседа по комнате за привычку ежеминутно сплевывать сквозь зубы и за неутомимый запах винного перегара. Скунс, впрочем, так и не заметил его общества, ибо с утра целеустремленно накачивался спиртным, которым его бесперебойно снабжали курирующие пансионат местные жители.
Гору эту Петров приметил несколько дней назад, как только прибыл сюда, и все порывался сходить. Она стояла как бы особняком от других гор, цепочкой опоясывающих здание пансионата, отгородившись от них руслом давно высохшей горной речки, и чем-то напоминала искусственное сооружение. Что-то в ней было, в той горе. Петров даже подумал тогда, что с горой этой наверняка связана какая-нибудь местная легенда, скучная и кровавая.
Ничего интересного на горе, как и следовало ожидать, не оказалось, кроме разве что какого-то полуразвалившегося деревянного строения с обвалившейся крышей. Петров со значительным видом забрался вовнутрь, однако и там ничего примечательного не обнаружил, кроме алюминиевой общепитовской ложки со зверски перекрученной ручкой и полусгнившей кепки с прожженным верхом. Он усмехнулся и сунул, сам не зная для чего, ложку в карман.
Склон горы густо зарос орешником и еще каким-то колючим, низкорослым кустарником, он то круто уходил вверх, то становился пологим, почти горизонтальным. Под тонким слоем земли, едва покрывавшим камень, сплошной грубой тканью переплелись корни. Земли было мало, ее недоставало всем, некоторые корни в этом змеином клубке словно выдавливались наружу, стелились по поверхности твердыми узловатыми хребтами, и вновь ныряли вглубь, уползали в трещины, с готовностью принимая их очертания, и опять выбирались наружу, мертвой хваткой цепляясь за позеленевшие каменные залысины. Почва пружинила под ногами, как батут. Все это могло бы породить ощущение дикости, незаселенности, но не порождало. На окружающей природе довлело тавро Предчеловечья. Природа чувствовала человека настороженно и болезненно, все помыслы свои суетливо и с готовностью сверяя с его непредсказуемой и неумной прихотью. Дикая природа даже здесь, в горах, словно старалась не бросаться в глаза, маскируясь под мертвенную парковую поросль.
Не было и ощущения одиночества. Могучий дух братьев по разуму витал всюду. Незримо и невесомо. Да где там незримо — откуда-то снизу уже неслась радостная многоголосица, и через минуту в нескольких шагах от Петрова уже деловито протопал по упругому корневому месиву энергично бегущий человеческий табунчик, обдав его запахом пота и здоровья.
Петров успел заметить в толпе бегущих Алису и втайне от себя даже пожалел, что она не видит его, гордого, одинокого, отверженного. Когда бегущие скрылись за склоном, он, не обдумывая, зачем он это делает, переместился ближе к тропе. О неотразимой Алисе он убеждал себя не думать, но когда прерывистое галдение неутомимых бегунов стало снова приближаться, он с удивлением понял, что об Алисе он и без того не думает, а думает он совсем о другой особе, которая вовсе того не стоит. Это уже что-то новое.
Алиса вдруг окликнула его по имени и Петров смутился, словно его застали за чем-то неприличным.
— Ой, а что вы тут делаете?
— Я? Э-э, видите ли…
— Вижу, вижу! Вы тут как бы гуляете. Какой вы молодец. А я и не знала. Интересно тут, правда? Это очень хорошо, что я вас тут встретила.
— Да уж! — шумно возликовал Петров. — Это прямо- таки прекрасно. А то я тут... — он для чего-то порылся в карманах и, глупо улыбаясь, извлек ложку, — нашел вот, представляете? Очень любопытно.
«Кретин, — удрученно сказал он себе, — полный кретин».
— А мы вас приглашаем! — вдруг выпалила Алиса, не сводя изумленного взгляда с ложки.
— Мы — это кто? — лицо Петрова расплылось, как сдобное тесто.
— Мы — это я и Женька. Вот. Ну и...
— А-ли-са! — послышался вдруг строгий и довольно знакомый голос. — Мы-вас-ждем!
Из-за разрисованного лишайником валуна твердой походкой шкипера вышел Владлен, он выглядел еще более спортивно, чем тогда, в коридоре. Один глаз его презрительно изучал Петрова, другой по-хозяйски озабоченно оглядывал тугие, как боксерские перчатки, выпуклости Алисы. Все ль на месте. Петров, недолго думая, сунул ему под нос изувеченную ложку.
— Нашел вот, представляете? Тут, если поискать, не такое можно найти. Со мной один парень учился, так его звали Октябрин. Он вам не родственник?
Владлен нахмурил розовый квадратный лоб и ничего не ответил.
— Так я побежала, — виновато кивнула Алиса. — Значит, сегодня ровно в шесть, ладно?
— Вы осторожнее тут ходите, — неприятно осклабился Владлен, — тут порода ненадежная. Свалитесь еще. Случаи были.
— Спокуха! — заорал в ответ Петров, уходя. — Нормальный ход!
***
До пяти часов Петров был на сплошном нерве, хотя к не мог понять, с чего он, собственно, нервничает. В пять часов он успокоился. В пятнадцать минут шестого к нему вернулся скепсис. К половине шестого он угрюмо решил никуда не идти, все равно ничего хорошего не выйдет. А без пяти шесть в дверь громко, беспардонно постучали. Торопливо примеривая радушную улыбку, Петров кинулся открывать. Но поскольку предназначалась улыбка Алисе, а за дверью оказалась Женя, то улыбка осталась незавершенной, не успев, однако, перейти в ироническую.
— Привет, — сказала она без тени раскаянья, — ты еще не собран? Кошмар. Быстро надевай штаны и спеши. Все-таки дамы ждут. Какие ни есть.
— Дамы — это, простите, кто? — снова спросил Петров, лихорадочно натягивая брюки за дверцей шифоньера.
— Ну, в первую очередь, ясно дело, Алиса. Кстати, сразу хочу предупредить: у тебя есть соперник. Так что будь на уровне.
Лежащий неподвижно на койке и закутанный в одеяло Скунс звучно икнул и болезненно вытянулся.
— Сейчас блевать будет, — мрачно оповестил Петров, — заколебал вконец. Так соперник, говоришь?
— Ага, — подтвердила Женя, опасливо отодвигаясь от чреватой бедой койки Скунса, — и даже, возможно, не один.
— Понятно, — отозвался из-за шкафа Петров. — А с тобой кто? Мученик пера, вечнозеленый писатель Костомухин?
— Космылин, — строго поправила его Женя и тут же громко расхохоталась. — А здорово ты его. А вообще правильно. Он иногда увлекается. Нет, его не будет.
Они вышли, и не успел Петров затворить дверь, как из комнаты донесся приглушенный стон, переходящий в вопль, и весьма характерные звуки.
— Началось, — зло прокомментировал Петров. — И так пятнадцать раз.
Обуреваемый сомнениями и сопровождаемый непрерывно болтающей Женей, Петров двинулся по коридору. Женя шла чуть позади, как конвоир. «Не оборачивайтесь, — шипела она ему в спину, — делайте вид, что меня не видите. Мы не должны привлекать внимания. Тут у стен есть уши».
— Вон он, гляди! — Женя вдруг схватила его за локоть и кивнула в глубь коридора. — Стоит!
— Кто? — удивленно спросил Петров.
— Да соперник же, господи! И это еще не все.
«Да плевать мне на этого соперника. Что ты ко мне привязалась с этим соперником?» — хотел было взорваться Петров, но промолчал.
Соперником оказался вовсе не тот спортивный Владлен, которого ожидал увидеть Петров. Это был совсем незнакомый, незаметный с виду человек, длинный, сутулый и бугристый, как парниковый огурец. И даже кожа у него была с каким-то зеленоватым отливом. Он стоял, привалившись задом к двери, и смотрел на Петрова с тусклым интересом.
— Г-глеб, — коротко представился он, сунув Петрову вялую, холодную ладонь, и тоскливо добавил, кивнув на дверь: — П-переодевается.
В голосе его Петров не уловил ни волнения, ни трепета. Соперник! Второй-то где? Тоже, небось, такой же. Корнеплод
Щелкнул замок, дверь приотворилась и Глеб, не разворачиваясь, задом вошел в комнату, закрыв дверь перед носом Петрова.
— Не обращай внимания, — шепнула Петрову Женя, — это он только вначале такой. Потом разойдется.
— Представляю, какой он будет, когда разойдется, — хмыкнул Петров. — Сюда специально, что ли, таких завезли?
Вскоре, однако, они уже сидели за круглым казенным столиком, чинно беседовали и, подавляя оскомину, тянули кислое сухое винцо местного производства. Петров источал мощное обаяние, беспрерывно острил и сам же громко, заразительно смеялся. Заразить, однако, никого не удавалось. Алиса рассеянно, невпопад хихикала, не сводя с совершенно одеревеневшего Глеба туманно мерцающих глаз. Глеб же, не глядя на нее, старательно и, брезгливо копошился в закуске. Петров с надеждой покосился было на Женю, однако и ей изменила обычная оживленность, она отрешенно таращилась в пустоту, словно прислушиваясь к чему-то отвлеченному и постороннему. «Ничего себе компания, — подумал Петров. — Паноптикум».
Когда в дверь постучали, Петров даже облегченно- вздохнул — кто бы там ни был, но это был какой-то выход.
Дверь отворилась и на пороге предстал Владлен во всем спортивном великолепии.
— Я не опоздал? — громко спросил он звучным баском ротного старшины, обводя всех радостным взглядом.
Владлен придвинул свободный стул и уверенно сел между Женей и Петровым. Женя даже не шелохнулась. Это почему-то приободрило. Владлен шумно выпил предложенный стакан вина и тут же громко заурчал, защелкал пальцами, ища закуску. Плотненько подзакусив, он, улыбаясь, откинулся на стуле, предлагая тем самым окружающим развлекать его.
— Куришь? Айда покурим, — сказал Глеб Петрову. — А то этою спортсмен, поди, не курит.
— Да курите здесь, — тихо подала голос Женя.
— Курите, — по-хозяйски поддакнул Владлен. — После проветрим.
Однако Глеб замотал головой и вывел Петрова на лоджию. Пару раз торопливо затянувшись, Глеб воровато обернулся по сторонам и извлек из внутреннего кармана пиджака бутылку водки.
— На, г-глотни хоть, — он небрежно сунул Петрову бутыль, — а то совсем закиснем тут от этого винишка.
— Спасибо, — ошарашенно пробормотал Петров, — мне не надо.
— Пей знай, а то и этого н-не будет.
— Стакан бы какой-нибудь, что ли...
— С-стакан ему еще. Пей из горлышка. Так целебней.
Петров вздохнул и, заранее кривясь, прильнул к горлышку.
— Хватит! Зач-чмокал! — Глеб грубо вырвал у него из рук бутылку, залив ему водкой подбородок и ворот рубашки, хотя Петров не успел сделать и двух глотков. Он тут же жадно присосался к бутылке, предоставив Петрову задыхаться от отвращения и обиды.
— Уф, хорош! — Глеб сочно оторвался от горлышка. Затем подмигнул и сунул бутылку обратно в карман, где она вновь исчезла, словно растворилась.
— Остальное — мне. На вечер и н-на утро. Понял?
— Понятно, — усмехнулся Петров и отвернулся.
— Обиделся, — вздохнул Глеб. — Вот так всегда. К человеку с душой, а он с ходу права начинает качать.
Петров, не оборачиваясь, махнул рукой.
— Ты мне тут рукой не маши, — вдруг взорвался Глеб, — нашелся тоже м-махалыцик. А то я сейчас так махну!
«Что он на меня кричит? — с тоской подумал Петров, — Почему вообще все на меня кричат? Что я им сделал? Летнее пастбище идиотов. Не любят меня идиоты. Не знаю, хорошо это или плохо». Он решил все же обернуться, а то еще этот Глеб возьмет и жахнет чем-нибудь по затылку. У них запросто.
— Ну что вы волнуетесь? — миролюбиво сказал он, поворотившись к не на шутку разъяренному Глебу.
— Я волнуюсь?! — снова взвился Глеб. — Это ты тут волнуешься. Ходишь тут, вынюхиваешь, высматриваешь! Тоже еще тут — па-э-эт! Стихи и! Сонет-минет. Наплодились на нашу голову. И все, понимаешь, жрать хотят. Вы, мол, нас кормите, а мы над вами хихикать будем...
— Они думают, им все позволено, — мрачно кивнул возникший в дверях Владлен, — раз, мол, мы стишки пишем, на нас и управы нету! Не выйдет!
— А может, тебе в лоб дать? — просветленно предложил Глеб. — Разочек для начала. А?
— Если только разочек, — задумчиво ответил Петров. — Только не вывалитесь, а то тут высоко. Случаи были.
— Ничего, — успокоил его Глеб и примерился.
Пришлось взять его за лацкан пиджака и оттащить, отчаянно упирающегося, от перил.
— Ваша фамилия случайно не Мартынов? —спросил Петров.
— Отпусти человека, — угрожающе запыхтел Владлен.
— А т-твоё фамилия случайно не Какашкин? — с ненавистью спросил Глеб, одной лапкой безуспешно пытаясь оторвать от себя могучую петровскую длань, а другую по-прежнему держа на отлете.
— Посидите покудова, ваше благородие, — участливо сказал Петров и силой усадил сопротивляющегося поручика на увечный трехногий табурет.
И тут дверь на лоджию резко отворилась и возникла прекрасная в гневе Алиса.
— Что это вы себе позволяете! — выкрикнула она, хорошея на глазах. — Что вы такое устроили?! Вас как человека... У него же сердце! А вы...
— Устроил форменное бесчинство, — снова угрожающе напыжился Владлен.
— Виноват, сударыня, — побагровев, сказал Петров. — Ужасный век, ужасные сердца. Мне, право, жаль! Но господин Мартынов мог вывалиться прочь! Чем несказанно меня бы огорчил. Равно как вас, мой ангел…
— Алис, п-придержи-ка его! — взревел Глеб. — Я с ним поговорю п-по-мужски. Он у меня сейчас довыпенривается. Мартынов, бля!
— Сейчас я его оформлю, — шумно задышал Владлен, как боевое знамя, раздувая ноздри. — Он сейчас белой лебедушкой отсюда вылетит!
— Засим простите, право, принужден оставить вас, — продолжал кривляться Петров. — Прощайте, ангел мой. и строго не судите!
— Алис, не дай ему уйти! — верещал Глеб, не думая, впрочем, подниматься с табурета.
В комнате было пусто. Владлен усердно успокаивал Алису, Глеб дремал на лоджии, а Женя вообще куда-то исчезла. Петров с сожалением крякнул и вышел вон, хлопнув-таки напоследок дверью.
***
С полчаса он бесцельно прослонялся по аллеям. Было скучно. И к тому же прохладно. Ненароком забрел на танцплощадку. Там ржаво грохотала музыка, толпились отдыхающие. Те, что трезвые, угрюмо жались по скамейкам, те, что попьяней, самозабвенно топтались на пятачке, застревая в проемах продавленных досок и одышливо матерясь. Петров счел себя пьяным и, порешив взбодриться, бойко затоптался было в самой гуще. Там его сразу заприметила какая-то угрюмого вида девица.
— Скучно тут, правда? — заученно, как пароль, произнесла она. Лицо ее напоминало перезрелый цитрус.
— Отчего же, тут очень даже занятно, — испуганно пробормотал Петров и поспешил удалиться, тем более что в шеренге танцующих сограждан он безошибочно узнал колышущийся белобрысый чубчик Владлена.
Податься было некуда. «Роман на водах, — усмехнулся Петров, — княгини Литовские».
***
В комнате, — как и следовало ожидать, пребывал Скунс.. Он был необычайно трезв.
— Ты где это шляешься? — напрямик спросил он, с подозрением оглядывая Петрова.
Тот не ответил, налил воды из графина и залпом выпил. От стакана сильно пахло одеколоном. Скунс не спускал с него проницательного взгляда.
— Широко живешь, — угрюмо произнес он, — деньгами соришь направо-налево. С бабами гуляешь?
— А ну их, — отмахнулся Петров и, не раздеваясь, рухнул на кровать. — Шли бы они все, эти бабы.
— Деньгам счет потерял? — не унимаясь, бубнил Скунс..
— Да что ты заладил — деньги, деньгами, — Петров, удивленно приподнялся на локтях.
— Кошелек на столе оставил! — вдруг рявкнул Скунс так, что Петров пораженно вздрогнул.
Кошелек действительно лежал на столе. Петров что-то’ благодарственно забормотал и сунул его в карман.
— Пересчитай! — повелительно сказал Скунс. Глаза; его горели в полумраке, как у кошки.
— Да ладно...
— Доверяешь? — зло усмехнулся Скунс. — Благородный, да? Нет уж, ты пересчитай, а то скажешь потом... Сто двадцать семь рублей с копейками.
— Ну да, ну да, — бормотал Петров, совершенно отчетливо вспомнив, впрочем, что в кошельке было сто тридцать семь рублей. С копейками. Да бог с ними, бог с ними
— Ты, небось, думаешь, мне деньги твои нужны, — сумрачно гундосил Скунс. — Ты думаешь... Ты знаешь,. сколько у меня в месяц выходит? Тебе за год столько не заработать...
Петров рывком повернулся на бок и до радужной рези зажмурил глаза. Неугомонный Скунс, не переставая бубнить, встал и прошелся по комнате, звучно шлепая босыми ногами.
— Совсем уже обнаглели, — доносилось то из одного угла, то из другого, — устроили бардак. Рабочему человеку отдохнуть не дают...
— Ты лучше лужу подотри, — огрызнулся Петров, не оборачиваясь и не открывая глаз, — воняет. И мухи налетят.
— Ты меня не учи, пацан! — заголосил Скунс. — У меня двадцать пять лет трудового стажу, У меня...
Петров со стоном поднялся и сел, одурело тряся головой.
— Слушай, а может, ты мне снишься, а? — отчаянно произнес он. — Может, я уснул, голову не так положил, вот и снятся кошмары. Сгинь, пожалуйста, а? А то у меня уже в ушах звенит. Или превратись во что-нибудь приятное. Например, в лошадь. Это, говорят, к добру. Ты можешь превратиться в лошадь? В конька-горбунка. Но лужу все равно подотри. Хоть копытом.
— Ты думаешь, если я простой рабочий, так меня и обозвать можно? Я, может, и сам поэт! У меня, может...
Он недоговорил. Петров затравленно зарычал, схватил подушку и с силой метнул ее в Скунса. Тот вскинул руки, поймал ее, как голкипер, и потрясенно выпучил глаза.
— Ты... ты что делаешь? — прошептал он, прижимая подушку к груди, — я сейчас... милицию...
— Молчать! — заорал Петров, встал с кровати, влез босыми ногами в штиблеты и, путаясь в шнурках, кинулся к выходу.
— Имей в виду, я дверь запираю, — радостно сказал ему вслед Скунс. — Где хочешь теперь, там и ночуй. Баламут!
Словно подтверждая сказанное, за спиной Петрова дважды проскрежетал замок.
Покуда Петров выяснял отношения со Скунсом, возня на танцплощадке успела благополучно завершиться, и пансионат, казалось, начисто вымер. Стало совсем холодно, он быстро замерз и горько пожалел, что сгоряча так легко оделся. Ежась и вздрагивая, Петров мрачно размышлял, что делать дальше. Идти к дежурной и просить другой ключ? Придется объяснять, извиняться. Стучать в дверь, скандалить, просить? Тоже мало хорошего. Бродить до утра? Так ведь околеешь. Он поднял для чего-то куцый воротник пиджака, сунул руки в карманы и, угрюмо нахохлившись, побрел по дорожке вокруг огромной, вздутой цветочной клумбы, похожей на нелепо размалеванную, братскую могилу. Гравий под ногами сухо и безжизненно похрустывал и от этого было еще холодней и бесприютней. Он бесцельно вышагивал по кругу, проклиная себя неведомо за что и с тоской понимая, что сам он сильно напоминает сумасшедшего. Он решил нести свой крест до конца, его беспокоило только то, что он решительно не знал, куда его, крест этот, нести.
Где-то на седьмом или восьмом круге он вдруг с удивлением обнаружил сидящего человека. Человек этот сидел на лавочке под тускло мигающим фонарем и, бормоча под нос, читал книгу. Одет он был в замечательный толстый свитер, чудные широкие шаровары с начесом и вызывающе теплые войлочные тапки. Даже книга, лежащая на коленях, тоже была удивительно теплой и уютной, словно на ватиновой подкладке.
— Что это вы тут делаете? — резко спросил он, когда Петров, недолго думая, сел рядом.
— Как это что? — Петров попытался доброжелательно улыбнуться, но сведенное ознобом лицо выдало болезненно жалкую гримасу. — Сижу вот.
— Нет, это я сижу. Сижу и, заметьте, никому не мешаю.
— Я тоже сижу, — Петров всхлипнул от холода и лязгнул зубами. — Сижу и, заметьте, не задаю лишних вопросов.
— Так это я задаю лишние вопросы? — войлочный человечек закрыл книгу и насупился.
— Ну не я же. Я же не спрашиваю вас, п-почему вы тут сидите? Кстати, почему вы тут сидите? — строго спросил Петров, глянув на него в упор.
— Читаю! — войлочный прямо-таки побагровел от негодования. — У меня привычка читать перед сном на свежем воздухе. Что в этом дурного?
— Ничего дурного.
— Так что вы от меня хотите?
— Ничего я от вас не хочу. Впрочем... Одолжите мне свитер, — нагло предложил Петров. — До завтра.
Войлочный побледнел и нервно обернулся по сторонам.
— Почему я вам должен одалживать свитер? — спросил он боязливым шепотом.
— Потому что я замерз, — простодушно признался Петров. — Нет, серьезно, замерз, как с-собака.
— А... А почему вы не пойдете к себе? — еще тише спросил войлочный.
— Это невозможно, — вздохнул Петров и махнул ручкой, — там Скунс.
— Скунс? — Войлочный уже не говорил, а едва шелестел.
— Ну да. Скунс. Знаете, есть такой вонючий зверек. Водится, кажется, в Южной Америке. Пушного значения не имеет.,
— Он в вашей комнате? Скунс?
— Я же говорю. То есть в комнате-то — совсем другой Скунс... Но это долго рассказывать. Короче, вы одолжите свитер или нет?
— Нет! — жалобно взвизгнул войлочный и проворно отскочил в сторону. — С какой стати я должен вам одалживать. Вы бредите!
— Как хотите, — Петров судорожно зевнул и закрыл глаза.
Когда он вновь их открыл через некоторое время, войлочного человечка рядом уже не было. «Ну и катись, раз так», — подумал Петров и приподнял голову. Над стылой землей неподвижно завис ледяной поток лунного света. Он удивился, что не замечал его еще минуту назад. Пространство до краев заполнилось ровным, живым свечением, до неузнаваемости изменив цвет и даже очертания всего привычного и обыденного. Крыши, окна, съежившиеся влажные листья, гравиевая дорожка — все мерцало и переливалось. «Сквозь туман кремнистый путь блестит... Интересно, где это было? Дорога... А может, здесь и было? Именно здесь, где сейчас висит фанерный щит с дегенеративным румяным лыжником, и была та самая Дорога? И по ней часа два езды до того самого места. Неужели, господи! Воистину, чудны дела твои. Дай мне, слабому, понять, для чего нужно было провести его по этому кремнистому пути до того самого обрыва, чтобы потом понастроить следом шашлычных и «Буревестников» с Владленами и Скунсами. Должно быть, так надо было, но я никогда не смогу понять зачем. Они тоже хотят быть? Да пусть себе будут, Господи, но не так, не след в след. Да не ропщу я, не ропщу, мне бы понять только. Сам-то я кто. Ну так скажи, я тут же успокоюсь... Молчание. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу...»
...И тут, пожалуй, уже можно сказать, что вот этот крохотный кусок жизни — густая, холодная и терпкая темнота, коварно мягкий, трогающий, как кошка лапой, ветер, колышущиеся как живые, будто независимо от ветра, ветви — все это было уже в сознании, запечатлено до деталей, и теперь восстанавливается по частям, и остается лишь удивляться отчетливости изображения, будто прокручиваешь старую забытую киноленту, и даже это ощущение повторности — тоже было, и остается лишь напрячь сознание и припомнить: а что же дальше-то будет, и еще странная мысль приходит: раз уж это было так, стало быть, и еще будет, и не раз, — влажный холод и лунное свечение, — вернется и вновь вспомнится — одиночество и пустота, — до малейших шероховатостей, но тут же чей-то голос, чужой, но странно знакомый, скажет: нет, уже никогда, ни осколка, ни отзвука, ничего уже не повторится, и слова, и мысли, и воспоминания, все всосется в маслянистую массу, во тьму, в настоящую, в такую, в какой и тьмы и то нет, и тишины нет... и без следа без следа ни слова не останется все здесь а там ничего ни зацепочки ни уступа ни даже пустоты и не надо ничего и никакой тайны там нет ибо ничего нет но не тем холодным сном могилы говорите вы как бы не так именно тем холодным сном в котором нет ничего так не бывает чтоб дыша вздымалась тихо грудь так даже хуже так невыносимей когда земное тянет тебя обратно оттуда где ничего и никогда ничего кроме не может быть...
...Свечение, тусклое и зыбкое, на мгновение ярко вспыхнуло, заметалось, как от взмаха крыла, и стало уходить в сторону, а наступившая было темнота прервалась звуками и ощущениями, чужими и раздражающими. Петров с неудовольствием почувствовал, что его уже давно кто-то ощутимо трясет за плечо. «Ну что еще там, — подумал он, — зачем?», с трудом разлепил веки, и в нахлынувшем лунном тумане забрезжил туманный лик Алисы, смотревший на него со страхом и любопытством. «Ой, живой!» — обрадовано воскликнула она. Петров подтвердил ее предположение кивком и хотел было подтвердить также и словом, но ничего членораздельного произнести не удалось.
— Глебчик, он прямо говорить не может, — забеспокоилась Алиса.
Петров скосил глаза, единственное, что в нем осталось подвижного, и увидел кислую физиономию Глеба, и снова зажмурился, чтобы не видеть ее.
— Ой, Глебчик, а он снова глаза закрыл, — вновь запричитала Алиса. — И бледный весь такой! Что же теперь будет! Говорила ведь Женька...
— Дык... — начал было Глеб, но осекся и глубокомысленно замолчал.
— А что она говорила? Женька то есть, — с интересом спросил Петров, однако Алиса вновь его не поняла, потому что слова вышли наружу бесформенными комками, словно пропущенными через мясорубку.
Глеб, который угрюмо топтался было на месте и бормотал, точно прикидывая что-то в уме, вдруг оживился и, ни слова не говоря, сунул в руки Петрову ту самую злосчастную ополовиненную бутылку водки. Впрочем, может, эта была уже другая бутылка. Петров принял ее, не спуская с Глеба подозрительного взгляда, но Алиса так обрадованно закивала головой, что Петров, еще раз недоверчиво покосившись на Глеба, выдернул зубами пластмассовую пробку из горлышка. Ни вкуса, ни запаха водки он не ощутил. Она просто перелилась в него, как некое газообразное вещество.
— Вы можете идти? — все еще скорбно и виновато спросила Алиса. Глеб в этот момент потрясенно рассматривал на свет опустошенную бутылку.
— Могу! — мужественно отозвался Петров, резво вскочил на ноженьки и едва не грохнулся обратно. Одна нога словно налилась ртутью, а другая была, как кишащий муравейник. Изгибаясь и гримасничая, он сделал несколько увечных шагов и остановился, победно оглядев своих спасителей.
— П-порядок! — махнул рукой вышедший из столбняка Глеб. — Б-будет жить.
— А вы идите к Женьке, — подсказала Алиса, — она вас чаем напоит.
Идея была хорошая. Петров кивнул и заковылял прочь.
У самого входа в третий корпус Петров остановился в нерешительности — сквозь стеклянную дверь он увидел в освещенном вестибюле вездесущего Владлена в обществе той самой цитрусовой красотки с танцплощадки. Владлен томно держал ее за руку и мягонько тянул к выходу. Та слабо упиралась, держась свободной рукой за перила. Роман назревал с таким испепеляющим зноем, что у Петрова возникло было гадкое желание влезть в идиллию ржавым гвоздем, но он вспомнил, что только что решил не искать приключений на свою поясницу. Он собрался было подождать, пока стороны не придут к согласию, и тут увидел дерево. Оно напоминало сильно растянутую букву V, один его ствол круто зависал над аллеей, а другой тянулся прямо к лоджии третьего этажа, там взмывал вверх и где-то высоко смыкался с крышей. Это был выход, тем более, что встречаться лишний раз с медленно одуревающей от вожделения парочкой действительно не хотелось. Петров деловито закатал брюки до колен, примерился, неуклюже подпрыгнул, ухватился за корявый безлиственный сук, подтянулся и медленно, как обезьяна-ленивец, взобрался на него. Теперь оставалось точно так же покорить следующий сук с другой стороны ствола. Петров привстал на цыпочки, крепко вцепился в него ладонями и заелозил ногами по стволу, пытаясь вскарабкаться дальше. В самый последний момент нога его предательски сорвалась и он угрожающе завис над землей, тщетно суча ногами в надежде снова нащупать ствол.
В этот момент дверь отворилась и выпустила пришедшую наконец к согласию парочку. Цитрусовая, вероятно, борясь с остатками целомудрия, возвела очи горе, но вместо чарующего южного небосклона увидела в потрясающей близости от себя грязные подошвы петровских штиблет. Она затравленно взвизгнула и стремглав метнулась обратно. Осиротевший Владлен остолбенел и тоже слегка попятился.
— Эй! — грозно крикнул он, придя наконец в себя. — Что вы там делаете, а?! Кто это вам позволил?
— Тебя забыл спросить, — огрызнулся Петров, отчаянно болтая ногами.
— А ну-ка давай слазь оттуда! — повысил голос окончательно осмелевший Владлен.
Петров между тем зацепил наконец ногой проклятый ствол. Выгнувшись дугой и издав торжествующий стон, он обхватил его обеими ногами, прополз вверх и влез на сук. С его босой ноги с глухим стуком упала штиблета, но это уже не имело значения. До лоджии было рукой подать.
— Что ты там делаешь? Отвечай! — вновь требовательно подал голос Владлен.
Петров свесился и посмотрел на него сверху вниз. Ощущение твердой опоры под седалищем придало ему наглости.
— Чего-чего! — сказал он и задумчиво плюнул вниз. — Хочу и лазию. Мое дело.
— Это ты?! — лицо Владлена оскорбленно вытянулось. — Опять?! Ты же... Ты куда полез? Опять за свое? Ты у меня все-таки дождешься. Слазь сейчас же, а то я... я...
— Головка от _уя! — ехидно отозвался Петров и затрясся от смеха. — Иди лучше кралю свою поищи. А то боевая пружина ослабнет.
Владлен, только тут обнаруживший отсутствие цитрусовой подруги, выругался и ринулся обратно, а Петров завершил последнее усилие и добрался наконец до лоджии. Ступив на твердую почву, Петров неторопливо прошелся, растирая расцарапанные ладони, присел на корточки и закурил. Он вдруг отрешился от холода и неудобства и ощутил блаженный, ни с чем не сравнимый покой. Одиночество обволокло его мягкой, непроницаемой оболочкой-коконом, оградило от ветоши и мишуры надвигающейся осени. Человечество оставило наконец в покое Родиона Петрова и он решил отплатить ему тем же, ненадолго отвоевав у него право жить в обществе и быть свободным от него.
Где-то внизу мягко хлопнула дверь и на пустынной освещенной дорожке вновь возник Владлен со своей спутницей. Та все еще пугливо озиралась по сторонам, а потом остановилась вдруг как вкопанная, боязливо указывая пальцем на нечто лежащее на дорожке. Этим «нечто» оказалась петровская штиблета. Спортсмен покровительственно обнял спутницу за плечи и для полного триумфа пнул беззащитную штиблету ногой, а затем, не удовлетворившись содеянным, брезгливо взял ее двумя пальцами и бросил в урну. «Вот сука», — беззлобно подумал Петров. Хотел было подбросить им вторую штиблету для полного счастья, но передумал. В душе его воцарился мир.
Петров выбросил окурок. В небе, чиркнув, сгорел дотла метеорит. Внизу по асфальтовой дорожке прошел, прихрамывая, Геннадий Васильевич, сторож, истопник, слесарь и плотник, ветеран войны и труда. Он брел, терзаемый радикулитом и бессонницей и сопровождаемый Джульбарсом, огромной, лохматой и феноменально глупой дворнягой всех возможных мастей. Петров иногда подкармливал Джульбарса объедками из столовой и вел с его словоохотливым хозяином пространные беседы о неопознанных летающих объектах. Поравнявшись с лоджией, на которой затаился Петров, Джульбарс вдруг вскинул вверх подслеповатую морду и по-вурдалачьи завыл.
— Ну и чего ты, дурак стрёмный, воешь? — устало спросил Геннадий Васильевич.
— А там мужик сидит на дереве, — ответил вдруг Джульбарс человечьим голосом. — Голый. В одних штиблетах.
Петров похолодел, даже захотелось перекреститься. Но он вместо этого осторожно выглянул через перила. Отвечал Геннадию Васильевичу, как оказалось, не Джульбарс, а какая-то женщина из открытого окна первого этажа.
— Душ не работает, — брюзгливо продолжала женщина, — кино не привозют. Давеча купальник прямо с подоконника сперли. Теперь — пожалуйста вам — голые мужики по деревьям лазиют.
— А и пусть себе, если им хочется, — добродушно ответил страж. — Главное, чтобы порядок не нарушал.
Джульбарс успокоился и перестал выть, они двинулись дальше и Петров мысленно от души пожалел беднягу Геннадия Васильевича, живо представив себе его одинокие ночи в сыром каменном пристройчике на продавленной казарменной койке, с бессмысленными видениями бессонницы, прерываемые оглушительным лаем четвероногого идиота. Грустно все это, господа!
Не успела печальная процессия скрыться за поворотом, как окно рядом с лоджией бесшумно отворилось и явило чей-то крупный зад в лиловом трико. Петров, решивший ничему не удивляться, с интересом ожидал разворота событий. И вскоре возникли ноги, обутые в юношеские кроссовки, они, поболтавшись немного, неуверенно уперлись в карниз, напружинились и вынесли, наконец, наружу их обладателя. Ба, да это никак гражданин Космылин! Литератор районного масштаба. Еженощный променад. Маэстро верен себе.
— Доброй ночи! — громко, с энтузиазмом произнес Петров, когда Космылин, не замечая его, неуклюже перевалился за перила. — Посетила муза члена профсоюза?
Маэстро вздрогнул от неожиданности и отшатнулся, дико вытаращив глаза. Петрову даже показалось, что он вознамерился сигануть вниз, и он на всякий случай удержал его рукой.
— Черт, как ты меня напугал, — проворчал Космылин. — А что ты делаешь, позволь узнать? Хотя, что тут спрашивать, и так все ясно. Ты, кстати, извини меня за вчерашнее.
— Да ладно, — миролюбиво улыбнулся Петров, — бывает. Понервничали. Понимаем.
— Ну вот еще, — Космылин засмеялся. — Понима-ем! Ты меня в самом деле, что ли, за сумасшедшего принял? Нет, брат, я предельно нормален. К сожалению. Это я так, лапшу вешаю, как говорится. А что, получается? Хочется иногда побыть не от мира с его. Уж очень он надоел, мир сей. Я ведь в самом деле писатель. Да. И даже маститый. Областного, правда, масштаба. Наставник молодых. У меня книг целая полка. Роман «Подземные воды» читал? И совершенно правильно. Дерьмо. Висит на мне, как вечный компромат. А его на семь языков перевели, и фильм по нему поставили под названием «Ни минуты покоя». Неужто не видал? Там еще песня была такая: «Заво-олжские степи, родна-ая земля!» На мои же слова, мать их в дугу. Тьфу! Я ведь как думал — похалтурю немного, поиграю с властью дочки-матери, и — за главное, за свое! И вот до шестидесяти лет дожил, а главного-то нет и не будет, похоже. Пытаюсь, а не выходит, самого себя наизнанку не вывернешь. В молодости удалось, а теперь — обратно — не получается.
— Сейчас время другое, — неуверенно сказал Петров, — многое изменилось.
— Бросьте! — скривился Космылин. — Скажите еще про покаяние, очищение, что, мол, шоры с глаз спали. Шоры-то спали, а за шорами что? Стеклянные зенки идиота или шустрые глазенки пройдохи и извращенца. Были застегнуты на все пуговицы, нынче решили расстегнуться, но начали почему-то с ширинки. Э, да что там!
Космылин махнул рукой, проворно перелез через перила, и уцепившись за ствол, привычно заскользил вниз.
— Эй! — крикнул он уже снизу. — Тут чей-то ботинок: в урне. Случайно не твой? У тебя, кажется, такой же.
— Нет, — покачал головой Петров, — не мой. Это какого-то голого мужика, который лазает тут по деревьям.. Вы, между прочим, поосторожней там.
Космылин махнул рукой и скрылся в зарослях.
Петров поежился от вновь подступившего холода и осторожно постучал в окно. Ответа не последовало. Он прижался лбом к.холодному стеклу, до боли напряг зрение, силясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке, но ничего не разглядел кроме колышущихся отражений. Тогда он постучал сильнее. В темноте что-то скрипнуло. Кажется, койка.
— Владимир Сергеевич, — голос Жени был сонный и придушенный, — вы опять перепутали окна. Это уже не смешно. И вообще я сплю...
— Это не Владимир Сергеевич, — радостно выдохнул Петров, — это я.
Койка во мраке скрипнула отчетливей.
— Это уже смешней. Но все равно я сплю.
— Женя, я зверски замерз, — сказал Петров дрогнувшим голосом. Он даже не подозревал, что может говорить так жалобно. — Алиса сказала, что ты напоишь меня чаем. Это правда?
— Ну, если Алиса сказала, — койка скрипнула уже вовсе обнадеживающе, — тогда придется встать. Сейчас открою.
Вскоре она отворила дверь, и Петров, увидев ее, слегка оторопел: дама решила не одеваться, а ограничилась накинутым на плечи казенным байковым одеялом.
— С ума сойти, — сказала она, впустив лязгающего зубами Петрова, — в каком ты пикантном виде.
Петров вместо ответа оглядел ее, хмыкнул, но ничего» не сказал.
— Где твой ботинок? — продолжала расспросы Женя, сдерживая смех.
— А потерял, — буркнул Петров, без разрешения усаживаясь на стул, — вот шел, шел и потерял. Со мной случается. Так как насчет чая?
— Сейчас сделаю. Поздновато, конечно, но раз Алиса сказала... Кстати, где она?
— Гуляет, — Петров блаженно откинулся и закрыл глаза, всей кожей ощущая мягкое касание дремоты. — Между прочим, она меня, можно сказать, спасла. Помнится, я ее хотел от чего-то там спасать, а вышло — она. Вернее, они. Алиса и этот доходяга Глеб насущный. Натурально. Зато из-за твоего мил-дружочка, молоткастого-серпастого Владлена, я чуть не свернул шею. Веселая ночь, почаще бы так.
Он говорил медленно, с неохотой, а последнее слово и вовсе было смыто зевотой. Он пропитался теплом, как губка, и, кажется, даже увеличивался в объеме. Женя, возившаяся с чайником, вдруг повернулась к нему.
— Бедняжечка, — сказала она с какими-то неприятными нотками в голосе, — как же тебя угораздило попасть в такую компанию? Один тупица, другой доходяга...
— Во-во, — кивнул Петров, — и еще Скунс.
— Как же ты живешь-то, родненький, — продолжала Женя. — В кольце врагов.
— Ну почему же врагов, — Петров удивленно приподнял голову. — Это не кольцо врагов, а социалистическое общежитие. И я отношусь к ним как к согражданам. Они хамят, крадут, делают лужи. Я слушаю, перешагиваю, затыкаю уши, считаю убытки, но избавьте меня от надобности всех их любить и принимать в них участие...
— Почему ты решил, что Глеб — доходяга? — резко перебила его Женя. — Кто тебе об этом сказал?
— Никто не сказал. Вид у него такой, будто жить ему ют силы полтора месяца. Зеленый весь, как...
— Да. Только не полтора, а два. Максимум два с половиной, — снова перебила его Женя. — Говорю как врач. И хватит об этом. И вообще — хватит. Нет ничего скучнее затянувшегося анекдота. Попьешь свой чай и ступай себе.
— Да нужен мне твой чай! — вскипел Петров. — Вон с Владленом пей. Попьете, потом споете вполголоса. «Песню о тревожной молодости». Хочешь кликну? Он где-то тут, неподалеку. Ради тебя он со своей бананно-лимоновой крали спрыгнет и налегке прибежит.
— Давай, кликни, — Женя не выдержала и засмеялась. — Только ботиночек свой не позабудь, — она взяла петровскую штиблету за шнурок и, склонившись в поклоне, протянула ему.
Петров грубо выхватил штиблету и, не зная, что с нею делать, выбросил во тьму, в открытую дверь лоджии. Тьма ответила негодующим воплем.
— А вот и Владлен, — зло хмыкнул Петров, — сто лет будет жить, тем более что спортсмен. Что ты будешь делать — штиблету некуда кинуть, сразу тебе Владлен. Пойти что ли позвать? Он мне прямо как родной стал.
— Ну уж нет, хватит на сегодня, — сказала Женя и захлопнула дверь лоджии.
— И напрасно, — все еще раздраженно попыхивая, пробурчал Петров, — такого славного парнишку теряешь. Ты где его, кстати, сыскала?
— Это он меня сыскал. Он тут всех сыскивает. Зря ты с ним так, он вообще-то неплохой.
— Да они все тут неплохие, и Владлен, и Глеб... Н-да, Глеб. Он, кстати, знает? Ну насчет... двух месяцев...
— Знает, — тускло ответила Женя. — И он знает, и Алиска. И жена его — там, в Воркуте — тоже знает, и даже принимает меры. Для начала из гуманных побуждений выперла доходягу из дома. А Алиска... Да ладно, что там...
— Он шахтер? — спросил для чего-то Петров. — Воркута — там ведь вроде шахты.
— Шахты, — невесело улыбнулась Женя. — Спят курганы темные. Да тебе-то зачем это знать, богема!
— Я сейчас уйду, — забубнил Петров, вставая, — неудобно. И Алиса, наверное, скоро придет.
— Да сиди, чего там, — Женя махнула рукой. — Не придет она до вечера. — Она нервно прошлась по комнате и вдруг села напротив Петрова. — Наверное, я чего-то не понимаю. Может быть, я пошлая, циничная баба, но я ничего не могу понять. Представляешь, Алиска собирается выходить за него замуж. Это бред какой-то. Для чего? Говорит, хочу его спасти. Слов не понимает, популярных медицинских лекций тоже. Пробовала с Глебом говорить — без толку. Он поймет, но недели через три. Это все равно что к постели умирающего, чтобы облегчить страдания, привести Краснознаменный ансамбль песни и пляски. Я тебя, между прочим, хотела на нее натравить. Ну, чтоб дурь из нее выветрить. Сначала Владлена, а потом тебя. Такие красавцы-мужчины. Не выветривается. Вот такая драма. И мы с тобою в этой драме не более чем шаги за сценой. Мы с тобой вообще стоим друг друга...
— Стоим, — тихо сказал Петров и, вздрогнув, положил руку на ее теплое байковое колено.
— Это тоже Алиса просила? — печально улыбнулась Женя.
— Да, — сказал Петров и медленно провел свободной рукой по ее всклоченным со сна волосам.
— Ну тогда я, пожалуй, выключу чайник, — сказала Женя. — Раз уж Алиса просила, ничего не поделаешь...
***
К себе Петров вернулся уже под утро. По дороге вытащил из урны штиблету. Там же, в урне, оказалась и вторая. Они были холодные, мокрые и тяжелые, как две дохлые рыбины, надевать их не хотелось и пришлось идти босиком.
Комната оказалась не заперта. Скунс спал, лужа была старательно размазана по полу, на столе, прижатый стаканом, нежно розовел червонец. Петров усмехнулся, сунул его в карман и, не раздеваясь, упал на койку досыпать. Завтрак он, разумеется, опять проспал.
Утро было солнечное, даже жаркое, ночной холод представлялся приснившимся кошмаром, физкультурные плакаты обещали долгую и счастливую жизнь. Петров не спеша брел себе по дорожке, щурился от солнца и размышлял о причудах любви. Причем, не возвышенной, заметьте, а, так сказать, плотской.
(Дело в том, что еще в ранней юности поражало воображение Петрова вопиющее несоответствие между волнующе-одухотворенным началом и конвульсивно-животным финалом. Разум его отказывался понимать, как же это красивые, тонкие, любящие искусство, музыку и поэзию женщины вдруг позволяют кому бы то ни было запросто себя хватать, а потом и вовсе сплетаться в какой- то немыслимый потный, сопящий, многоногий клубок. Причем, весьма охотно. И ладно бы еще с такими же тонкими да понимающими... Однажды, когда было Петрову лет этак пятнадцать, пришла к ним в класс новая учительница английского языка, Наталья Викторовна, молодая, веселая и потрясающе красивая особа, только что, кажется, после института. И не какая-нибудь там «гуд морнинг, чилдрен, сит даун», а настоящая юная леди, читавшая в подлиннике Диккенса, Чосера и еще какого-то Джойса. Она мгновенно стала предметом всеобщего обожания, в том числе, разумеется, и его, Родиона Петрова но в отличие от других он не пыжился перед ней в остроумии и эрудиции, а лишь тосковал о недостижимости, причем самозабвенно и с удовольствием. А где-то через года полтора Наталья Викторовна вышла замуж. А еще через месяц Петров встретил ее на улице с мужем. Это было нечто с розовым от самодовольства лицом и реденькими пшеничными волосами, сквозь которые проглядывал розовый же затылок. Петрова тогда, помнится, прямо-таки ужаснула мысль, что не с кем иным, как с этим розовопшеничным ничтожеством она, таинственная и прекрасная Наталья Викторовна, уединяясь, совершает то, что должна делать совсем с другим, ну хотя бы с тем же Петровым, разумеется, в более взрослом и мужественном варианте. Собственное же его грехопадение случилось на первом курсе, в студенческом общежитии на вечеринке по случаю Восьмого марта. Виновницей была некрасивая, долговязая девушка Оля, сначала они танцевали, потом очутились в коридоре, где Петров прожег ей сигаретой платье, а затем в ее комнате этажом ниже, где все приключилось примерно так же, как он и ожидал, не хуже и не лучше, разве что ближе к концу кто-то зашел в комнату, включил свет, сказал: «Однако!» и вышел, а через мгновение снова зашел и спросил довольно деликатно: «Я извиняюсь, Щелкунов, это ты?» — «Нет», — сдавленно прохрипел Петров не вполне уверенно. «Врешь, сука», — беззлобно ответил голос и пропал. Завершилось верное свиданье романтическим прыжком со второго этажа в подтаявший сугроб, потому что Петрову не хотелось встречаться с дотошной и злопамятной вахтершей, и как следствие — ушибом большого пальца ноги, однако этим неприятности не закончились, ибо через два месяца пришел из армии Олин жених Славик и то ли ему кто-то что-то нашептал, то ли проказница сама проболталась, то ли он нюхом почуял, а только невзлюбил он Петрова пуще некуда и даже публично пообещал ему. кой-чего навешать и не замедлил воплотить слово в дело, однако Петров, парень крепкий, отбился, сломал ревнивцу нос, который почему-то долго не заживал, начал даже гноиться, родители его уже собрались подавать на Петрова в суд, а Оля во время их последнего любовного свидания нежно шепнула ему: «Ну вот, теперь тебя посадят, дурачок», Петров от этих слов расстроился и свидание кончилось ничем, и тем не менее Петрова не посадили, а лишь отчислили от греха подальше из института, и ушел Родион Петров, или попросту Пьеро, служить на Кольский полуостров, как говорится, «к Хибине-матери». Дальнейшие любовные упражнения Петрова кончались уже не столь драматично, он обычно не искал их специально, а воспринимал как приятные неожиданности, и ни одну из своих блицподруг не помянул впоследствии дурным, циничным словом. Вчерашнее свое ночное приключение Петров тоже был склонен рассматривать именно как приятную неожиданность, мимолетный дар судьбы. И тем не менее он как бы смутно ощущал то давно забытое и давно осмеянное чувство не то досады, не то ревности к самому же себе. Легкость развязки ставила его в тупик. Странно, но если б нехитрое его поползновение было бы пресечено, зло или насмешливо, чего он, собственно, и ожидал, он был бы разочарован, конечно, может быть, даже обижен, но зато спокоен — нормальная ситуация, миловидная, интеллигентная девушка с негодованием отвергает домогательства пьяного наглеца. Здесь же схема разваливалась на глазах, и первым из схемы вылетал самолично Родион Петров, на месте которого запросто мог оказаться, скажем, Владлен. «Раз Алиса просила...» Дело не в Алисе, конечно...)
Рассуждая таким образом, Петров вдруг обнаружил, что давно уже ходит по кругу, вокруг той самой клумбы, где еще несколько часов назад он погибал от холода и тщеты. Чуть поодаль, у входной двери третьего корпуса стояла оживленно галдящая толпа.
— А я вам говорю, голый он был! — торжественно докладывала какая-то дородная женщина. — Голый, натурально. Одни штиблеты. Что вы мне говорите, когда я сама видела!
— И что ты там именно видела? — ехидно поинтересовался кто-то. Петров узнал голос Скунса.
— Что надо, то видела. Я, слава богу, трезвая была, не как некоторые.
— Вообще-то я не уверена, что он был голый, — застенчиво сообщила стоящая тут же цитрусовая подруга Владлена. — Штиблеты — точно были. Мы даже одну в урну выбросили. Она, наверное, и сейчас там.
— Там нет никакой штиблеты, — вмешался в разговор Петров. — А какие они были из себя? Штиблеты то есть — И вызывающе выставил вперед свою наглую оранжевую штиблету.
— Ну да, вроде ваших, — смущенно кивнула цитрусовая.
— Уж не хотите ли вы сказать, что это я лазил голым по деревьям? — высокомерно спросил Петров.
— Да что вы, — смутилась цитрусовая.
— А что, спокойно может быть! — заржал Скунс и подмигнул Петрову. — Он нынче всю ночь где-то шастал.
— Да нет, тот совсем другой был, — уверенно сказала дородная женщина, — тот был волосатый такой, грязный. Тьфу! И штиблеты были совершенно другие. Я сама видала, что вы мне говорите. И вообще. У меня, между прочим, на днях в прямом смысле стащили с подоконника купальный костюм.
— Вы так поворачиваете вопрос, как будто это я похитил ваш купальник, — оскорбленно сказал Скунс. — Может быть, вы еще скажете...
Родион Петров деликатно обошел спорящих и размашистой походкой уверенного в себе человека взбежал по ступенькам и вошел в парадное.
Дверь ему открыла Алиса.
— Ой, здравствуйте, — сказала она, смущенно улыбаясь. — Ну как вы, не простудились? А то мы беспокоились. Ночи тут сейчас очень холодные.
— Порядок! — Петров официально улыбнулся и зыркнул глазами в глубь комнаты. Однако там кроме вяло улыбающегося Глеба никого не было.
— Ну и где ваша подруга Женя? — продолжая улыбаться, спросил Петров и с братской нежностью оглядел порозовевшее личико Алисы. — Тоже, небось, бегает, а? С кем, как говорится, поведешься...
— Женя? — глаза Алисы округлились, как у импортной куклы. — Но... Она разве вам... Она же уехала.
— Уехала? Куда уехала? — все еще улыбаясь спросил Петров.
— Ну как это куда. Совсем уехала, — Алиса даже отступила на шаг, глядя на Петрова с тревогой и изумлением. — Но ведь она же с вами попрощалась. Она сама мне сказала. Вы разве... Мы же вчера в общем-то по этому поводу и собирались. Ой, все так неудобно вышло. Это я во всем виновата, не надо было... Нет, но она же попрощалась, она сама мне так и сказала...
— Попрощалась, — криво усмехнулся Петров, — точно попрощалась, я и забыл. Вернее, я подумал... А вдруг, думаю... Н-да. А она, значит, уехала. К себе, в Козлов. Или Козловск?
— Не знаю, — Алиса сокрушенно покачала головой. — Надо же, почти месяц прожили вместе, а я не знаю, откуда она. Вы говорите, Козлов? Смешное какое название. Это далеко?
— Далеко. А вы-то когда уезжаете?
— А мы завтра, — Алиса снова порозовела.
— В Воркуту, — кашлянул в кулак Глеб. — У нас там уже зима скоро.
— Ну, счастливо вам, — Петров через силу улыбнулся. — И спасибо за все. Мне кажется...
Он хотел что-то еще сказать, такое, чтоб его поняли, чтоб запомнили, чтоб посокрушались, что никогда уж больше его не увидят, чтоб посочувствовали что ли, но вместо этого отрешенно кивнул, повернулся и зашагал прочь.
Вот и все. Роман на водах, неумирающий сюжет. Простенькая любовная история, в которой ни убавить, ни прибавить., и которую можно только испортить неуклюжей попыткой продолжения. Закон жанра. Все хорошее должно кончаться внезапно, элегантно и слегка болезненно. Мгновенье-то тем и прекрасно, что его не остановишь. Нет, можно, конечно, разузнать у здешнего начальства ее фамилию и адрес и заказать билет до Козлова-Мичуринска, утопающего в зелени бергамотного ранета... И что дальше? Смешно.
Но почему? Разве не более смешно все то, что с ним происходило и еще наверняка будет происходить? Воистину шаги за сценой. И даже не шаги, а черт знает что. Петров почувствовал вдруг, что тот легкий, спасительный цинизм, который он еще вчера назвал бы здравым смыслом, не может вернуть ему прежнего благодушия. Он даже остановился от такого странного открытия, словно прислушиваясь к себе, попытался посмеяться над собой, утешить себя грядущими нехитрыми соблазнами или в конце концов рассердиться на нее, вспомнить ее недостатки, изъяны... Это ж надо, уехала! Классично. Подходящий финал для лирической комедии, одинокая флейта и титры на фоне вагонного окна. Интересно, где она сейчас, в поезде? Он попытался представить себе ее в полутемном купе среди сонных пассажиров, и не смог, пассажиры вообразились, а она — нет. Мысль о том, что он ее больше никогда не увидит, даже не показалась ему, как говорится, мучительной, она показалась просто какой-то несерьезной. И еще он удивился, что никак не может вспомнить, что она ему говорила тогда. Может, вообще ничего? Нет, что-то, кажется, было. Да, да, кажется, по поводу его холодных ступней. И еще... Впрочем, какое это имеет значение? Да и что тут вообще можно говорить? Почему-то вспомнилось сказанное кем-то: «Естественней всего человек ведет себя с теми, о ком точно знает, что никогда их больше не увидит, ибо не строит планов на будущее». Какое-то кромешное это слово «никогда», даже пустячок терять жаль, если — «никогда». Ну так как же?
Пускаться в путь при всем народе, не обозначив цель пути,
чтоб неразумной дать свободе себя вкруг пальца обвести.
Назло жанру? Но позвольте, а если она, извините, замужем? Кстати, именно так по законам жанра поступают обычно замужние дамы. Или уж положиться на волю жребия?
Петров усмехнулся, нащупал в кармане монетку (орел — еду, решка — не еду) и щелчком отправил ее в полет. Монетка описала сверкающую параболу и бесшумно упала в траву.
— Ту би ор нот ту би? — услышал он вдруг знакомый голос. — Не доверяйтесь жребию, маэстро, доверьтесь естеству!
На лавочке он увидел писателя Космылина, тот был необыкновенно выбрит и свеж. Рядом, кокетливо прикрывшись от солнца газеткой, сидела гражданка Ступак или просто Инга, завхудсектором, рослая, крупнотоннажная женщина с низкой посадкой, редкими, всегда растрепанными волосами и густым мужским баритоном. Говаривали, что в Пятигорске у нее живет дочка негритянского происхождения.
— Присоединяйтесь, молодой человек! — Космылин сделал рукой пространный жест. — Если вы, конечно, тоже, как все окружающие, не заняты поиском голого мужчины.
— Прямо какой-то абсурд, — Инга презрительно выпятила губу.
— Ну и как, нашли? — равнодушно спросил Петров, ища глазами монетку. Садиться ему не хотелось.
— В этой двести седьмой не то может быть! — гневно сказала Инга.
— В какой двести седьмой? — не понял Петров.
— Да в комнате двести седьмой. Живут там две подружки-потаскушки. Одна сегодня, слава богу, съехала. Я таких женщин, Владимир Сергеевич, просто презираю. Ваши, между прочим, соседки, — она укоризненно глянула на писателя. — Небось тоже попользовались?
— Ну что вы, Инга Станиславовна, — сладостно пропел Космылин. — Тлетворный дух порока для меня как рвотный порошок. И потом я на таких, как они, не клюю, — он с многозначительным вздохом покосился на чугунные колени завхудсектора.
— От одной сегодня в три утра мужчина вышел, — вдохновившись, продолжала Инга. — В три утра! Правда, не голый. Но босый. Это я точно знаю. И голый наверняка тоже от нее.
— Да уж наверняка, — кивнул Космылин и заговорщически подмигнул Петрову. — Ну да бог с ними. Я, молодой человек, хотел с вами о другом поговорить. Вот мы тут с Ингой Станиславовной заняты таким вот интересным делом. Э-э, на первый взгляд может показаться... Ну, короче. У Инги Станиславовны в некотором роде творческий кризис. Вот я и помогаю ей поднять на качественно новый уровень культмассовую работу с контингентом. А то ведь скучно живем, молодой человек! Вон голого все ищут. Это же кошмар. А что делать? Существующим набором культмассовых средств, заимствованных из Красного уголка дисциплинарного батальона, народ не возьмешь Что-то новое нужно. Вот мы и решили: вы человек творческий, я некоторым образом тоже. И вот сообща... Конечно, не-бес-ко-рыст-но! Придумаем что-нибудь? Ну какие-нибудь фанты. Свежо так, с юмором. Зря морщитесь! А вот представьте: вы уедете, навсегда, а люди после вас будут радоваться и смеяться вашим фантам. Люди, как говорится, уходят, песни остаются. Если вдуматься, в этом соль! В этом суть творчества — в черновой работе. Мы все уйдем, — он вновь скорбно покосился на Ингины колени, — и, вместе с тем, мы останемся! А вы что думаете, если вы, скажем, слово «скамейка» срифмовали не с телогрейкой, а, скажем, со стамеской, от этого дому-то стало легче жить? Кто-то стал духовно выше? Сомнительно. Так что...
— Не знаю, — Петров зло скривился, — фанты — это вряд ли. Это уж вы сами. А я... — ему вдруг стало весело и он рассмеялся. — А я лучше песню спою. Как там? «Заво-олжские степи. Родна-ая земля!» Как там далыпе-то? Спишите слова, Владимир Сергеич.
— Ну зачем же так? — Космылин густо покраснел и раздраженно покосился на неожиданно подхватившую куплет Ингу. — Так-то зачем?
Петров пожал плечами — чем могу — и двинулся дальше. Хотел было вернуться за монеткой, но передумал. Орел или решка — уже не имело значения. Так-то, господа. Даже если мы — шаги за сценой, то прошагать их надо так, чтобы не было, как говорится, мучительно больно. Короче, чтобы это были все-таки шаги, а не халтура какая-нибудь.