В 1940 году я прошел приписку в военкомате и зимой, трижды в неделю, после работы, занимался на кустовых военно-учебных сборах. Все понимали, что война все ближе и ближе.
Наше детство называли "счастливым детством". Мы родились, росли после революции и гражданской войны. Оно совпало с коллективизацией, индустриализацией, культурной революцией, первыми пятилетками, с коренной перестройкой во всех областях жизни, с очередями за мануфактурой, продовольственными карточками, с разоблачением "врагов народа", со спасением челюскинцев, папанинцев, с дальними перелетами наших летчиков, с песнями о "разъезде" и героях труда. Едва став взрослыми, мы ушли на фронт. Армия отступала, сдавала города, области, республики. Мы маршировали в училище, в запасном полку с деревянными винтовками, а когда попали на фронт, в небе видели много самолетов со свастикой, на земле много танков с черными крестами. Нам не хватало организованности и технической оснащенности. Но мы были подготовлены к войне морально. Армия отступала на всех фронтах, а мы были уверенны в конечной победе. Но, когда у нас стало больше танков на земле и больше самолетов в небе, когда приобрели кровавый опыт войны и погнали немцев в обратном направлении, тогда действительно стало "все в порядке". Это считалось само собой, закономерно, неизбежно, так и должно быть.
Мы были обыкновенными деревенскими парнями. Но 22 июня 1941 года в один день мир для нас разделился на прошлое, что было еще вчера: работа на колхозном поле, вечеринки до рассвета, мечты о будущем, и войну. Кругом шла война: в Европе, на Дальнем Востоке, но за пределами наших границ. И вдруг - война для нас.
22 июня, воскресенье. Первый день сенокоса. Все, кто был занят на фермах, находились на лугах. У всех, как обычно на сенокосе, приподнятое праздничное настроение. Где-то в середине дня услышали беспорядочный звон колоколов Зюкайской церкви. Хотя церковь была уже четыре года закрыта и в ней находился клуб, колокола еще висели на колокольне и их использовали при пожарных тревогах. А сейчас был какой-то беспорядочный звон. Жаркий солнечный день. Все поглядывали на окрестные деревни — «где пожар?» Но дыма поблизости не видно. Решили, что пожар где-то не близко, из-за холмов и лесов дыма не видно. Всех охватила какая-то тревога от непрекращающегося колокольного звона, но продолжали работать. Тем самым продлили на какое-то время мирную жизнь.
Из сельсовета вернулся председатель колхоза с вестью о войне. Все как-то посерьезнели, а мы повзрослели. Женщины заплакали, они знали, что такое война. Прошло каких-то два десятка лет после первой мировой и гражданской войны, с которых многие деревенские мужики не вернулись. Была похоронка два года назад на погибшего в Монголии, на Халкин-Голе. А мы, молодые ребята, не пугались. Удивлялись тому, что фашисты осмелились на нас напасть. Мы считали свою страну непобедимой, уверяли друг друга в том, что не пройдет и неделя, месяц, как "дадим немцам по мозгам" и погоним их до Берлина. Хорошо помнили фильм "Если завтра война" и с наслаждением пели песню из этого фильма. Помнятся заверения Ворошилова:"Бить врага на его земле".
То, что называлось словом "война" обрушилось, прежде всего, на всех мужчин — "Что делать?" Но оказалось, что выбор уже предрешен. Мужчины, числящиеся в запасе 1-й категории, получили повестки на немедленную мобилизацию. И для многих сверстников выбор оказался простой, как дыхание: скорее в военкомат и попасть на фронт, только на фронт, другой мысли не было. Мы не понимали, что война будет не "малой кровью, могучим ударом". Что предстоит война жестокая, смертельная и долгая. Наверное, эта уверенность в неизбежности скорой победы воспитывалась всем ходом нашей жизни. Сейчас скептически относятся к нашей идеологизации, особенно довоенной. Но если отбросить поверхностную мишуру, то в основе были общечеловеческие ценности: уважение к труду, к старости, к женщине, любовь к Родине, патриотизм.
В военкомат сумели попасть только в следующее воскресенье 29 июня. Знали, что он работает без выходных, и круглосуточно шла мобилизация. Мы — трое одногодков добрались до военкомата. Около него столпотворение — мобилизованные, провожающие, песни, слезы, плач. С трудом добрались до дежурного, дальше нас не пускали. Разговор короткий — вы на учете, ждите, вызовем. 3-го июля было выступление Сталина по радио "Отечество в опасности!" В следующее воскресенье - снова в военкомат, но уже вдвоем. Тоже безрезультатно — ждите, вызовем.
Мы были готовы воевать. Нам казалось, что уже все знаем и умеем, чтобы воевать: знали винтовку и умели стрелять, знали гранату и могли бросать далеко, делать перебежки, окапываться, пользоваться противогазом, делать перевязки, громко кричать "Ура!" В свое время сдавали нормы на оборонные значки, занимались на военно-учебных сборах. Какие мы были еще наивные!
Наконец, 19 июля получаю повестку в военкомат, но опять же не на призыв в армию, а на недельные военно-учебные сборы. Три дня занимались военной подготовкой. А вечером прошли медицинскую комиссию. На комиссии я боялся, что меня забракуют из-за рук, обе кисти были забинтованы. С начала войны от колхоза потребовали выкорчевать небольшой сколок леса на окраине аэродрома. Работу поручили мне. Выделили трактор и 5-7 женщин. Мы окапывали и подрубали корни деревьев, я забирался на вершину, крепил трос и трактором дерево выворачивали, распиливали на кряжи и вывозили. Работал вначале без рукавиц, на руках была смола. От пользования топором, лопатой и ломом на руках набил мозоли. Они лопнули, попала грязь и ладони начало нарывать. Кисти рук пришлось забинтовать. Я вначале прошел осмотр всех врачей, без задержки. Но на мандатной комиссии военком возвратил меня на повторный осмотр хирурга. Наверное мой взор на хирурга был такой просящий и умоляющий, что она заверила военкома, что ничего серьезного нет, скоро пройдет. Действительно через две недели повязки сняли.
Где-то часов в 11 вечера на нас заполнили документы и объявили, что мы призваны в армию и завтра в 8 часов утра должны быть на вокзале в готовности к посадке в эшелон. Большую часть призванных направляли в пехотное училище, а нас 12 человек в Ижевскую авиашколу. Я был доволен направлением в авиашколу, хотя позднее думал, почему я попал в команду со средним образованием, а у меня только 8 классов. Наверное у военкомата выхода не было. Надо срочно отправлять команду, а десятиклассников в тот момент не хватало. Я оказался на сборах «под рукой». В пехотное училище направляли после 7 класса.
В моем распоряжении было только 9 часов. До дома 25 км. Ночью на попутную подводу рассчитывать не приходится, а пешком не успею. Опаздывать к отправке эшелона нельзя. Понимал, что идет война. Написал домой письмо о моем призыве в армию и остаток ночи провел в военкомате и на вокзале. А как хотелось встретить кого-нибудь знакомого из деревни.
Закончилась моя мирная жизнь, началась незнакомая, военная, на долгие годы. Строгая и опасная, хорошая и плохая, справедливая и не очень. В общем за 32 календарных года всякое пришлось пережить. Одним взглядом не охватишь, одной краской не покрасишь.
23 июля нас отправили в общем военном эшелоне, и "пехоту", и "летчиков". До Казани нам ехать вместе. Мы уже нос задирали перед "пехотой". После Казани, с пересадками добрались до Ижевска. В авиашколе снова медкомиссия, более строгая, чем в военкомате. Я считал себя совершенно здоровым, не считая временных бинтов на руках. Неожиданно для меня окулист обнаружил дальтонизм. Окулист принимал меня трижды. Ребята инструктировали: где, на какой странице, какие фигуры или цифры замаскированы. Но разве всю сотню страниц запомнишь? На летчика я не потянул по зрению. Была возможность попасть в группу технического обслуживания самолетов. Ребята смеялись — это самолетам хвосты заносить. Меня это не устраивало, и этой возможностью я не воспользовался.
28 июля направили в полковую школу. Сменил я свой пиджачок, брюки, брезентовые туфли на первое б/у армейское обмундирование, армейские ботинки с многометровыми обмотками — "гусеницами". Полковая школа размещалась под городом в лагерях, в лесу. Особых трудностей от армейской службы не испытывал. Четкий распорядок дня с утра до вечера, полевые занятия, стрельбище, 3-х разовое питание еще по хорошим довоенным нормам. Тяжело было подниматься по утрам. Вечером, после команды "Отбой!" только успеешь заснуть, тут же кричат: "Подъем!". А дежурный подгоняет — "Быстрей! Быстрей! Выходи строиться!" Надо быстрей одеться, да намотать эти неудобные "гусеницы". В спешке не получается. А плохо намотал обмотки — в строю, особенно при беге, они могут размотаться. Ребята кричат: "Скаты спустились!" Но со временем и обмотки научились хорошо наматывать.
Особый интерес был к огневой подготовке, стрельбе. Хотелось побольше стрелять боевыми патрона. Очень хотелось пострелять из "Максима", но это досталось только в училище.
В полковой школе проучился месяц. В конце августа - новая комиссия. В город Воткинск, тоже Удмуртия, эвакуировалось 3-е Ленинградское пехотное училище. 30 августа в составе группы курсантов полковой школы выехал на комплектование ускоренного курса 3-го ЛПУ. Так что надо было сразу из военкомата ехать в пехотное училище. Скорей бы попал на фронт.
Город Воткинск в те годы был небольшим, в 12 км от реки Камы. Расположен вокруг большого пруда. Рядом с плотиной большой пушечный завод. Вся жизнь в городе была подчинена этому заводу. В свое время этим заводом управлял отец П.И.Чайковского. Воткинская земля стала родиной композитора. В годы войны завод тоже выпускал пушки, контрольную стрельбу которых мы слышали круглосуточно. Посмотреть бы сейчас на город и на завод, какими они стали. Это основной центр стратегического ракетостроения России. Центральные улицы города торцовые. По ним приятно было проходить строем, сапоги не стучат. Был в городе театр, куда нас иногда водили. Наш батальон размещался в двухэтажной школе. Рядом стадион, недалеко пруд, на берегу которого находился дом-музей Чайковских.
Выдали нам красивую курсантскую форму, сапоги, фуражки. Хорошее питание по курсантской норме. Но поскольку физическая нагрузка была значительной, большая часть занятий в поле, на стрельбище, на стадионе, а питание по норме — есть всегда хотелось. Поэтому с удовольствием ходили в наряд по кухне, особенно когда в суточном меню была рисовая каша с изюмом и ограничено количество картофельных блюд. Меньше картошки чистить.
Командиром нашей курсантской роты был немец, пожилой высокий, всегда подтянутый, в выглаженной форме, в блестящих сапогах. Его мать была из немцев Поволжья, служила фрейлиной при дворе, а когда пришло время рожать — возвратилась домой, под Саратов. До первой мировой ротный окончил Пажеский корпус. С 18-го года в Красной Армии. За гражданскую войну награжден орденом Боевого Красного Знамени. Но, наверное, происхождение и национальность мешают продвижению по службе. Подробности о ротном нам рассказал взводный. И как ротного принимали в партию. Ротный был для нас образцом для подражания
.
Когда слышу мелодию "Вставай страна огромная", то сразу вспоминается училище, тревожные дни осени 41 года. Под эту тревожную мелодию мы ложились вечером и вставали утром.
Первое увольнение в город в курсантской форме. Прежде всего, как делали все курсанты, надо сфотографироваться, послать карточки матери и знакомой девушке, которая выслала мне свое фото. В следующий выход в город посетил дом-музей Чайковского. Во время увольнения, если позволял бюджет, искали что-нибудь перекусить. Курсанты ходили на вокзал, где в магазине для эвакуированных всегда были хлебно-булочные и кондитерские изделия. В те времена военным в магазине отпускали без очереди. Продуктовых карточек еще не было. Как-то раз я оказался в районе вокзала. Зашел в магазин. У прилавка стояли десятка полтора женщин с детьми. Дети плачут. Это были эвакуированные. Сколько миллионов мыкались в те годы по вокзалам. У меня от такой картины защемило сердце. Я не решился подойти к продавцу и быстро вышел из магазина. И больше никогда не появлялся на вокзале.
Во время посещений Городского театра смотрели спектакль эвакуированных артистов. Это было первое знакомство с профессиональными артистами. До этого приходилось смотреть только самодеятельные коллективы.
В Октябре по радио непрерывно передавали сводки Совинформбюро, когда шли бои на подступах к Москве. Казалось, что еще шаг, только один шаг - и Москва падет. 7-го ноября мы в спешке приняли военную присягу, возросла интенсивность боевых занятий, увеличилась наша продовольственная норма. После разгрома немцев под Москвой, мы вернулись к обычной курсантской жизни. Позднее узнали, что нас хотели подкормить и отправить под Москву.
Учебная нагрузка была 10 часов: 6 часов в поле до обеда, после обеда 2 часа на стадионе строевой и физической подготовки и 2 часа самоподготовки. Вначале было тяжело выдержать такой режим, но постепенно втянулись, да и понимали насколько тяжелое положение на фронтах.
В горячке первого месяца службы в армии, в полевой школе о доме часто не вспоминалось. Но позднее, в училище, по дому скучал, часто писал письма родным, знакомой девушке, ребятам, которые еще не были призваны в армию. Некоторые курсанты получали посылки из дома, делились их содержанием друг с другом. Посылки из дома я не ожидал. Но и мне пришла посылка от старшей сестры. Она прислала кое-что из еды, шерстяные носки и, чему я был очень удивлен и доволен — папиросы. До войны я покуривал, но так, чтоб не видела мать и старшая сестра. Старший брат не курил. Мать и старшая сестра, вероятно, знали о моем курении. Впервые в их присутствии я закурил в 25 лет. Зима 41-42 годов была очень холодной, 40 градусов и выше. Полевые занятия не отменялись. Мы очень мерзли, мороз пробирал до костей. Одеты были в шинели, сапоги, теплое белье, перчатки с двумя пальцами. На голове шлем, но без шерстяного подшлемника. На полевых занятиях, во время перерывов, мы подбегали к деревьям и стучали по ним носками сапог, чтоб почувствовать пальцы ног. А у кого был очень замерзший вид, то шутили — "скорее несите стакан холодной воды или морса!"
Раз в неделю была баня со сменой нательного и постельного белья, с прожаркой обмундирования. Запомнилось, что нам всегда давали новое белье и портянки. Наверное, после стирки наше белье шло в войска и на фронт. Позднее, на фронте я нового не встречал.
Каждое утро была проверка на форму 20 и, если что-то у кого-то находили, то в тот же день после занятий отправляли в баню с прожаркой нательного и постельного белья и обмундирования. Отправляющиеся в баню опаздывали на общий ужин, на них в столовой оставляли "расход". Поскольку после ужина заканчивался суточный прием пищи и менялся весь кухонный наряд, то порции "расхода" были большими, так как повара всегда имеют резерв, а вечером все котлы надо освобождать. Вот мы и старались, чтоб у нас «нашли» что-то по форме 20 и отправили в баню. Если во время утреннего осмотра старшина и помкомвзвода не проследили за «убийством» формы 20, то ее старались незаметно передать соседу на нижнюю рубашку, чтобы и он мог пойти вечером в баню.
Вместе с учебой курсанты несли гарнизонно-караульную службу в городе. Первый раз стоял в карауле на посту №1 у знамени в штабе училища. Пост тяжелый, хотя и в тепле. Два часа стоять по стойке "Смирно" очень утомительно. Только ночью позволяешь себе расслабить ту или другую ногу. Мы были молодыми курсантами, исполняли все требования уставов, считали недостойным в чем-то схимичить. Пост в вестибюле штаба, где большие часы. На них часто смотришь и удивляешься, как медленно идут минуты.
Во время другого наряда был конвойным на гауптвахте, где отбывали арест курсанты старших курсов за самоволки. Мы до таких наказаний еще не доросли. Арестованные курсанты были на 2-3 года старше нас, учились еще в Ленинграде, а сейчас готовились к выпуску. Они имели в городе знакомых девушек и женщин, ходили в самоволки. Я конвоировал арестованных за город на стройку. Как и положено по уставу, шли по середине улицы, винтовка на "перевес". Арестованные все меня упрашивали, чтоб я винтовку взял "на ремень". Кругом встречаются люди с любопытством смотрят на арестованных как на преступников, тем более в военное время. Арестованные переживали, что их в таком виде могут встретить знакомые. Но я был неумолим, это было бы нарушением Устава. О самоволках мы молодые курсанты не думали, да и зачем нам она. Знакомых в городе нет, а если хочется пойти в город, то проблем нет. Если с учебой и дисциплиной хорошо, увольнительную всегда получишь в выходной.
Еще в гарнизонном карауле несли службу на посту ВНОС — воздушного наблюдения, оповещения, связи. Пост размещался в парке, на парашютной вышке. Если хороший мороз, а на ветру еще и ветер, спасал только тулуп, положенный на этом посту. Мне хотелось, чтобы во время моего дежурства появились немецкие самолеты. Но они сюда не долетали. Пролетали только наши самолеты. Обязанность моя — докладывать на пункт ПВО о всех самолетах. Пушечный завод прикрывала ПВО.
Рядом с нашим расположением находился 2-х этажный особняк, на втором этаже которого жил наш начальник училища — генерал. Я видел его только однажды на октябрьской демонстрации. Однажды старшина роты посылает нас двоих на квартиру генерала пилить дрова. Квартира имела печное отопление. Дело было во время самоподготовки. Поднялись в квартиру — две комнаты, кухня, небольшая прихожая. В квартире была только генеральша. До этого про генеральш читал в книжках да видел в кино. Но то были старые генеральши, не наши. А тут наша, настоящая, живая, лет 30-35, обыкновенная женщина. Мы доложили зачем явились. Генеральша приглашает нас за стол, чтоб угостить чаем. Мы в училище имели постоянный контакт со взводным. Ротного видели не каждый день, тем более очень редко удосуживались беседы с ним. За 7 месяцев учебы я только дважды говорил с ротным. Первый раз на стрельбище, он интересовался у меня где я научился хорошо стрелять. А второй раз он делал мне замечание за нарушение дисциплины строя на стадионе. И вдруг в генеральской квартире пить чай с генеральшей! Конечно от такой чести мы решительно отказались. Тогда генеральша садится за пианино и говорит, что для нас что-нибудь сыграет. И начала играть. Мы чувствовали себя неважно. Пришли пилить дрова, а сидим и слушаем музыку. От чая отказались, от музыки отказываться было неудобно. Нас выручил приход генерала. Мы ему доложили, что пришли пилить дрова. Генерал это выслушал с неудовольствием, отправил нас в роту, сказал чтоб мы занимались своим делом.
Во время учебы в училище нам казалось, что мы уже овладели всеми необходимыми знаниями, чтобы командовать взводом на фронте. Какими же мы были наивными! Сколько еще пришлось учиться и переучиваться в запасном полку, на передовой. А это доставалось дорогой ценой. До войны сержантов в полковых школах готовили девять месяцев. А наша основная подготовка заняла шесть месяцев. Какими мы еще оставались "зелеными!"
В марте мы сдали экзамены, и в соответствии с ходом учебы и экзаменов нам присвоили звание "лейтенант", а некоторым только "младший лейтенант". Из состава выпускников нашего батальона сформировали три команды: первая — 12 человек. Это были отборные ребята, отправлялись в распоряжение Москвы, никто не знал их назначение; вторая —25 чел., в которую я и был включен. Направлялись в Саранское пехотное училище командирами взводов; третья — все остальные, где-то человек 450, отправлялись на фронт.
Всем хотелось на фронт. Немцев гнали успешно от Москвы, еще не началось весеннее-летнее наступление немцев на юге. Но было и лестно, что назначили командирами курсантских взводов. Приехали в Саранск, приступили к службе, и поняли, как это трудно самостоятельно отвечать за взвод. Если в нашем училище было курсантам по 18-19 лет и образование не выше среднего, то нам пришлось заниматься с 30-35 летними. Уже шла мобилизация 2-й и 3-й очереди, и большинство курсантов было не только со средним, но и с высшим образованием. Но эти курсанты относились с пониманием к нашей командирской неопытности.
Через месяц моя служба в училище закончилась. Курсантам нашего батальона присвоили сержантские звания и отправили на юго-западный фронт, под Харьков. Уже после войны узнал о катастрофе наших войск под Харьковом весной 42 года. А нас, освободившихся командиров взводов, отправили в запасную бригаду в Чебоксары, а оттуда в запасной полк на ст. Вурнары, Чувашия. В запасном полку по месячной программе готовили для фронта маршевые роты из призываемых старших возрастов и выписывающихся из госпиталей.
Военный городок запасного полка располагался в лесу, вдоль железной дороги. Солдаты жили в землянках, а офицеры в деревянных домиках. Подготовка маршевых рот шла конвейером: одних уже отправляли в эшелонах на фронт, других полным ходом обучали, третьих еще только формировали. Фронт непрерывно нуждался в пополнении.
Все занятия только в поле и на стрельбище. В городке появлялись только, чтобы поесть и поспать. Учебная программа для меня уже сложностей не представляла. Все это хорошо усвоил в училище. Занимался с солдатами основательно, знал, что с ними поеду на фронт. Во взводе было 50 человек. Запасники и только двое из госпиталей, побывавшие на фронте.
Вспоминается, что в наших учебных программах чего только не было. Что-то вообще не нужно на фронте. Главное на фронте — тактика, огневая, физическая (рукопашный бой), перебежки, окапывание, стрельба, взаимодействие.
Трудности были с проведением политподготовки. В училище политзанятия проводили политработники. А здесь, в батальоне на 16 взводов один политрук. Выступления на политическую тему мне всегда давались с большим трудом. На время политзанятий я отводил свой взвод подальше от начальства. И вместо 50 минут, моих занятий хватало на 20-25, затем объявлял перекур и продолжал военную подготовку. Легче было что-то делать, показать и требовать этого от других. Мне казалось невозможным призывать, разъяснять этим пожилым, умудренным жизнью или уже побывавшим в боях. Они же в вопросах политики понимают и разбираются лучше меня. Ускоренный курс в училище дал нам только основы военных знаний. А вопросы политико-воспитательской работы пришлось усваивать на практике, методом проб и ошибок.
С интересом расспрашивал фронтовиков — что там на передовой? Как происходят эти бои? Фронтовики говорили о фронте, о передовой, о боях только хорошее, положительное, интересное, не страшное или тревожное. Рассказывали о хорошем питании, о "сто граммах". А у нас, в запасном полку питание было скудное. Рассказывали о трофеях после захвата немецких позиций, о неограниченных боеприпасах — стреляй и бросай гранаты, сколько хочешь. За время месячной учебы в полковой школе нам дали только по одному патрону на курсанта для выстрела из боевой винтовки; в училище — по 10 патронов для стрельбы из винтовки, ручного и станкового пулеметов. А стрелять хотелось. Мы готовились воевать. После таких рассказов о фронте хотелось быстрее попасть на войну. Наверное, кто испытал лихо войны, про себя посмеивались над моей наивностью.
Запомнилось одно событие из моей службы в запасном полку. В те годы за утрату военного имущества с ответственного командира удерживалось из должностного оклада в 10-ти кратном размере стоимости пропажи, но не более 50% оклада. Если только утрата не грозила привлечением в суду Военного трибунала.
Мой взвод размещался в отдельной землянке и я отвечал за имущество. Во взводе стали пропадать простыни. Я подозревал одного солдата, но поймать, уличить не удавалось. Городок полка открытый, не огороженный, дежурство только у входной центральной арки. За пределами городка постоянная толпа гражданских: местные жители торгуют табаком, съестным, спиртным. Приезжают родственники к солдатам, знали, что те скоро отправятся на фронт — опять же везут продукты, в том числе и спиртное. Военные патрули следили за продажей спиртного, но за всем не уследишь. Мне говорили, что подозреваемый мною солдат меняет простыни на спиртное. Этот солдат только перед призывом в армию освободился из заключения за воровство.
Чтобы добиться признания в воровстве у этого солдата, я решился на неуставный эксперимент. Я был щуплым, а тут нужна сила. Договорился с командиром соседнего взвода — он был "крепким малым". Отвели мы свои взводы на учебном поле подальше от свидетелей, к глубокому оврагу. Поручили сержантам проводить занятие с солдатами, а сами, прихватив предполагаемого вора, ушли вдоль оврага подальше от своих взводов. Край оврага, обрыв метров восемь, внизу песчаные осыпи. Поставили солдата на край, лицом к обрыву, сами стали за его спиной. Я зачитал приговор, что именем Союза Советских Социалистических Республик, за кражу военного имущества в условиях войны, красноармеец такой-то (хорошо помню его фамилию) подлежит расстрелу. Пока солдат толком не сообразил, стреляю из пистолета над его ухом а мой напарник бьет его по затылку так, что солдат летит по песчаным осыпям. Мы прыгаем вслед за ним, солдат лежит без движения с закрытыми глазами. Я его трясу и кричу: "Будешь еще воровать?" Солдат не шевелится и молчит. Начинаем его трясти вдвоем, солдат открывает глаза и с каким-то недоверием и удивлением смотрит на нас. Я опять ему кричу: "Будешь еще воровать?" Наконец-то он сообразил, что еще жив, что еще на этом свете, признается, что воровал и клянется, что больше не будет воровать и только просит не говорить о его "расстреле" солдатам взвода. Мы и сами понимали, что наш метод воспитания надо сохранять в тайне, чтобы самим не попасть под Трибунал.
После "расстрела" простыни больше не пропадали. А за пропажу предыдущих с меня удержали 50% майского оклада. Этот солдат и на фронте был в моем взводе. Как-то он мне признался, что тогда, у оврага, в горячке поверил в законность приговора. Когда упал в овраг думал, что убит, но сразу не мог сообразить, что и на том свете слышит голос взводного. Позднее сообразил, что приговор ему вынесен незаконный, что до приговора должно быть следствие. На передовой я иногда опасался, что солдат за этот "незаконный приговор", под шум боя может мне всадить пулю. Но обошлось, солдат исправно воевал. Где-то перед моим ранением был раздавлен немецким танком.
Май месяц, тепло, а все еще ходят в шлеме с громоотводом. Как-то пошел на станцию, где расположились тылы полка, чтоб заменить шлем на фуражку или пилотку. Но в ОВС (обозно-вещевая служба) были только пилотки и то б/у. Пошел к замкомполка по тылу, с надеждой, что он в чем-то поможет. Неожиданно для меня, дает мне свою фуражку. В ней я и поехал на фронт. Но на передовой ее пришлось заменить на пилотку, как и у солдат, чтоб не оказаться мишенью для немецких снайперов.
В конце мая подготовка маршевых рот нашего батальона закончилась. Утром на плацу, во время развода на занятия, построили полк с развернутым знаменем, произнесли нам напутственные слова. И мы прошли маршем перед Знаменем и полком прямо на станцию, на посадку в эшелон.