Серебряный смех

СЕРЕБРЯНЫЙ СМЕХ

1. ИВАН

Иван опаздывал в сауну, где не появлялся несколько ме¬сяцев — дописывал монографию. Василий и Стас, уже рас¬слабившись, сидели за столом, завернувшись в простыни. Иван поздоровался; не торопясь, начал раздеваться... и вдруг услышал смех в бассейне. Его словно окатило ледяным ки¬пятком. Не помня себя, Иван натянул, не заметив, плавки на левую сторону. Влетел в бассейн и увидел три пары жен¬ских ног, как в синхронном плавании, уходящих под воду. Секунд через десять вынырнула Ирина, спустя двадцать — Катерина. Третья, незнакомая женщина, вынырнула через минуту.
Иван не успел даже удивиться ее появлению — она повер¬нула голову в его сторону. Увидела надетые наизнанку плавки, белевшие полоской на самом ответственном месте, и весело заметила:
— О, к нам пожаловали с белым флагом. Знак того, что мы не должны опасаться за свою добродетель? Да мы бы и так вас не испугались.
Ирина и Катерина весело рассмеялись, но этот смех он слышал сотни раз, еще с далеких студенческих лет, и это был уж точно не тот единственный для него в мире смех, услышав который он сюда рванулся Иван улыбнулся, демонстрируя развязность:
— Надо же начинать с вами знакомство с опознавательного знака, — поклонился он в сторону незнакомки. — Не каждый может показать изнанку своей души.
Тут же мысленно обозвал себя идиотом за бог весть откуда выскочившую глупость.
— А что, она у вас там?
— Она не успела спуститься в пятки, так быстро я бежал. Это была не глупость, это был уже полный идиотизм.
— Вас преследовали или у вас расстройство желудка? То¬гда вы ошиблись дверью. Туалет рядом.
Иван понял, что сейчас будет долго пикироваться с ней и вряд ли выйдет победителем.
— Нет, я ошибся временем.
Еле сдерживаясь, Иван вышел из бассейна, вернулся в раз¬девалку, переодел плавки. «Глюки, что ли, опять начались, — раздраженно подумал он, — нельзя, мой друг, так много рабо¬тать». Неторопливо принял душ. Вытерся насухо, проскользнул в парную, забрался на верхнюю полку, блаженно растянулся, чувствуя, как тело расслабляется в облаке сухого, почти обжи¬гающего пара, прикрыл глаза. За стенкой весело переговарива¬лась компания, грохотал Васькин бас. Василий, в студенческие годы командир стройотряда, окончив университет, послал по¬дальше свою специальность лингвиста, занялся строительным бизнесом и весьма в нем преуспел.
— Это точно там, — услышал он незнакомку, — моя дочь ее пела, когда занималась в хоре детской филармонии. — И чистым, прозрачным голосом запела на английском блюз «На солнечной стороне улицы».
Мелодия волновала чем-то далеким, светлым и, непонятно почему, отзывалась неясным тревожным предчувствием. Го¬лоса смолкли, и он не сразу осознал, что дверь распахнулась и вся компания ввалилась в парилку. Иван, закрыв глаза, ле¬жал, не реагируя на вошедших.
— Ваня, с тобой все в порядке? — озабоченно склонился над ним Василий.
— Дай насладиться теплом, как женщиной, не мешай про¬цессу, — недовольно проворчал Иван.
— Кончай процесс, потеснись, тоже хочется чего-то эдако¬го. — Василий бесцеремонно сдвинул Ивана к краю и улегся, заполнив собой почти весь полок.
Лежать стало неудобно. Иван сел и огляделся. Женщины си¬дели на нижней полке и о чем-то негромко переговаривались. Слева, подтянув ноги к острому подбородку, расположилась худощавая Ирина. Талантливый журналист, острая на язык, она вечно попадала в невероятные истории. Однажды Ири¬на так увлеклась изучением морозильника на мясокомбинате, что оторвалась от компании проверяющих из мэрии и не сра¬зу заметила, что дверь уже захлопнули снаружи. Про нее за¬были: и заместитель директора, ублажающий представителей администрации, и сами представители, мечтающие поскорее свалить с этого скандального мясокомбината. Обнаружили Иринино отсутствие только тогда, когда комиссия удовлетво¬ренно расселась по машинам. Послали младшего из команды к заместителю. Тот в ужасе рванул обратно к холодильнику, открыл его и увидел озябшую Ирину, сидящую у дверей и спо¬койно, монотонно считающую, наверно, не первую тысячу...
— Когда я обнаружила, — рассказывала она после, — что дверь захлопнулась, вначале проверила, заперта ли она. Пом¬нила дурацкую историю о самовнушении, когда хозяин мяс-ной лавки, случайно оказавшись запертым в собственном холодильнике и зная весь процесс постепенного отключения организма при низкой температуре, скрупулезно записывал в дневник постепенный отказ своих органов. Утром, когда рабочие пришли, они нашли хозяина мертвым. Но холодиль¬ник-то не был включен!
В редакции после этого еще долго перемывали косточ¬ки Ирине, которая, впрочем, была совершенно равнодушна ко всяким пересудам. Довольно темпераментная, хотя и не особо красивая, она притягивала мужчин, как мед — пчел. Но, жестко обжегшись не один раз, Ирина перестала встре¬чаться с ними, переключившись на работу; яростно подавляя свою женскую суть, печатала остроумные, ироничные очерки. В редакции Ирину уважали и побаивались ее острого языка.
Рядом сидела, закинув ногу на ногу, невысокая, тоненькая, миловидная Катерина. Она служила в крупной фирме главным бухгалтером. Ее обманчивая хрупкость поначалу многих вво¬дила в заблуждение. Катерина была немногословна, улыбчива, но, где бы она ни работала, очень быстро все мелкое и круп¬ное начальство начинало вытягиваться перед ней по струнке. В момент гнева ее зеленые глаза смотрели безжалостно, бес¬страстно, напоминая взгляд змеи, и казалось, что, если она от¬кроет рот, из него тотчас же метнется жало с ядом. Катерина, как и Ирина, не очень жаловала мужчин, они ее, впрочем, тоже.
Незнакомка — женщина лет сорока, с большими темны¬ми глазами, полноватой фигурой и красивыми длинными но¬гами, которые она изящно уложила на скамейку, — опираясь на скамью одной рукой, второй пыталась выжать мокрый хвост темных волос. «Тоже, наверно, отрастила зуб на мужиков, еще одна змея», — хмуро подумал Иван. Хотя ни Ирина, ни Катери¬на в бане свою змеиную натуру никак не обнаруживали. Здесь это были просто две симпатичные тетки, которые, устав от со¬временной жизни и работы, расслаблялись на полную катушку.
На маленькой низкой скамеечке сидел Стас. Программист высокого класса, он писал какие-то программы, которым, как говорили в его фирме, не было цены. Иван посмеивался: цены не было потому, что никто не брал или никто не мог оценить. Впрочем, подробностей он не знал. В их банной компании ца¬рили неписаные правила — не лезть в чужие дела, если чело¬век не рассказывает о них сам. А еще — не трогать «своих» жен¬щин, членов компании, и жен своих компаньонов. Но жены здесь и так практически не появлялись.
Банная компания сложилась, когда они были еще сту¬дентами. Учились на разных факультетах, а сошлись вместе в стройотряде. Василий был командиром, Ирина ведала на-глядной агитацией и писала очерки о работе студентов на це¬лине. Катерина, бухгалтер от бога, держала в своих руках все отрядные финансы. Ивана пару лет назначали комиссаром отряда. Стас отвечал за культурную программу. Вернувшись домой, каждый погружался в свою среду, обжитую и привыч¬ную с детства. Но позади оставалась жизнь на целине — ра-бота каменщика, плотника, штукатура, работа тяжелая, изну¬рительная, по десять — четырнадцать часов в сутки; а еще — неожиданные, экстренные ситуации, неустроенный быт, пес¬ни у костра, «Знаменка», КВН. в общем, все, что сближает молодых людей и оставляет след на всю оставшуюся жизнь. Учеба закончилась, а желание встречаться друг с другом оста¬лось. И они придумали сауну. Здесь они были никому ничем не обязаны, свободные от семьи, работы и прочего, прочего, прочего. Здесь клубились пары романтики, юности, счищая с души известковый налет повседневности, давая силы идти по жизни, не ожесточаясь, но и не смиряясь с новыми реалия¬ми современности.
Они редко приглашали в свою устоявшуюся компанию кого-то нового. Тем более странным показалось Ивану появ¬ление совершенно незнакомого человека. «Интересно, кто ее пригласил?» — успел подумать Иван. Темноволосая женщина, словно почувствовав вопрос, повернула голову и внимательно посмотрела на него. Ее взгляд скользнул по его лицу, запнулся на шраме и потек дальше, излучая дружелюбие, спокойствие и легкое любопытство. Неожиданно она улыбнулась, обнажая ровные красивые зубы. Детородный орган Ивана начал не¬произвольно увеличиваться. «Еще этого мне не хватало», — зло подумал Иван, машинально перенося злость на незна¬комку. В это время Василий, лениво потягиваясь, приподнял голову:
— Линочка, твои волшебные пальчики давно не касались моей натруженной спины, помассируй, пожалуйста.
«Так они ее знают», — заинтересованно отметил про себя Иван. Линочка с какой-то неуловимой грацией поднялась на верхнюю полку, села верхом на Василия и начала разми-нать ему спину. Иван, в свое время досконально изучивший приемы разного вида массажа, завороженно смотрел, как профессионально движутся ее маленькие руки по необъят¬ной Васькиной спине и чуть не застонал от желания оказаться на месте Василия. Он представил себе, как ее волосы на лоб¬ке сквозь тонкий купальник трутся об его спину, и его вдруг охватило такое желание заняться с ней сексом прямо здесь, прямо сейчас, что Иван пулей выскочил из парилки и торопли¬во скользнул в душ... Он сунулся под струи ледяной воды и долго ждал, пока утихнет это невыносимое желание. Такого с ним не случалось больше двадцати лет. Придя в себя, Иван вы¬шел из душа, налил себе чая, плюхнулся в кресло и оглядел¬ся: новая мягкая мебель и ковер. Новый чайный сервиз све¬тился желто-зеленоватым кружевным узором. На стенах ви¬село несколько недурных картин неизвестного Ивану автора. Неизвестного, но наверняка одного и того же. Наметанным глазом искусствоведа и философа он определил единый под¬ход художника к натуре. Природа жила на них своей особой потаенной жизнью, не собираясь никого поражать яркостью красок. Но именно в этой неброскости таилась необыкновен¬ная прелесть, настроение света, пространства, хотелось войти туда, быть там; казалось, именно там можно чувствовать себя свободным и счастливым. Мягкий свет новых светильников дополнял уют и создавал совершенно домашнюю обстанов¬ку. «Отличный вкус у этого дизайнера, — довольно подумал Иван. — Где они нашли такого?»
Компания вернулась из парилки, шумно обсуждая пред¬стоящую поездку на турбазу. Ирина налила всем чаю, и, рас¬паренные, довольные, полулежа на диванах и отхлебывая чай, они продолжили с несколько меньшим азартом говорить о по¬ездке. Лина не проронила ни слова, внимательно наблюдая за беседой.
— Иван, ты едешь с нами? — спросил Стас, глядя почему-то на Лину.
— Нет, ты же знаешь, я уезжаю через неделю во Фран¬цию.
— Опять к масонам? — невинно поинтересовался Ва¬силий.
— Ну да, ему там обещали очередной орден. А правда, что Брежнев был масоном? — поддержал Стас.
— Да, а Черненко — тибетским ламой, — огрызнулся Иван.
— А у вас на плавках звезда какого ордена — рыцарская, тамплиерская или розенкрейцерская? — неожиданно поинте¬ресовалась Лина.
— У меня на плавках звезда ивановской швейной фабри¬ки, — вскипая раздражением, сухо отчеканил Иван.
Его вышколенное многолетними усилиями спокойствие сегодня почему-то явно сбоило. Возможно, на него так дей¬ствовала жара в парилке. Или это призрак смеха так вывел его из себя?
— Господи, и там масоны, — притворно, совершенно по-деревенски ахнула она, и все дружно расхохотались.
Лина мило улыбнулась. За ее улыбку Иван готов был про¬стить шутку о масонах, давно набившую оскомину.

Он действительно много лет назад защитил кандидат¬скую о социально-философских аспектах истории возник¬новения масонства в России. Потом неожиданно для себя углубился в изучение европейского масонства. Исследования захватили его. Получилась очень приличная докторская, чему он сам был немало удивлен. Теперь он изучал нынеш¬нее состояние этой мистической школы и ее связь с совре¬менностью. Преподавал же он в университете историю искусства. Там его более всего интересовали древние мифы и опять-таки их связь с современным миром.

По дороге домой, застряв в пробке, Иван машинально про¬игрывал все моменты этого банного дня. «Интересно, — думал он, — слышал я этот смех в бассейне или это все-таки снова глюки?» Иван жаждал подтверждения, а где его взять?
Дома он застал Светлану с пятилетней дочкой играющими на ковре в какую-то очередную развивающую игру. «Дура, — неожиданно для себя мысленно выругался Иван, — тебе самой надо развиваться», — и торопливо прошел в кабинет. Его за¬хлестнуло раздражение, он уже чувствовал, что сейчас может сорваться и начать орать на жену.
Плач дочери в соседней комнате вернул его к действитель¬ности. Иван нехотя поднялся и пошел на плач. Танюшка си¬дела на полу и размазывала худыми ручонками слезы, мать топорщилась над ней взъерошенной курицей, сердито выго¬варивая:
— Не хочет думать! Бестолочь эдакая, и что из нее вы¬растет?
Иван взял дочь на руки, погладил огненные кудряшки до¬чери:
— Что у тебя не получается?
Таня с готовностью соскользнула на ковер:
— Пап, я правда не знаю, как сделать, а мама почему-то сердится.
Он сел рядом:
— Посмотри. — Они в два счета закончили игру.
«Дура. — опять зло подумал Иван о жене, — вроде не глу¬пая, а скажет иногда — как в лужу пернет.»
Светлана, окончив университет, сделала все, чтобы ее оста¬вили на кафедре. Вскоре стала ученым секретарем, а по совме¬стительству занялась редактированием — это, кстати, получа-лось у нее отменно. Не очень видная собой, с плоской фигурой, кривоватыми ножками, редкими светлыми волосами и беле¬сыми ресницами, она тем не менее так умело накладывала макияж и подбирала одежду, что выглядела вполне сносно. И только однажды, когда они, завалившись на дачу, весели¬лись до утра, Иван увидел Светлану без макияжа и в купаль¬нике и поразился: совершенно бесполое существо. У него было тогда такое ощущение, что он подсмотрел нечто интимное, чего не стоило бы видеть даже близким. Женившись на ней, Иван и в самом деле не видел жену непричесанной, ненакра¬шенной или неряшливо одетой. На кафедре ее ценили, но от¬носились, мягко говоря, сдержанно. Желание устроить жизнь просвечивало во всех поступках, как череп сквозь ее тонкие волосы. Вооруженная расчетливостью и женской хитростью, она виртуозно обходила все преграды на пути к поставленным целям: должность ученого секретаря, замужество, рождение дочери. Остальные, более мелкие, постепенно реализовыва-лись как бы сами собой.
Уложив дочку спать, а делал он это всегда, когда был дома, Иван скрылся в кабинете, не желая ни о чем разговаривать с женой. «Интересно, откуда взялась эта Несмеяна?» — так окрестил Иван новую знакомую в сауне. Ему не терпелось узнать о ней хоть что-нибудь. Он, конечно, мог набрать теле¬фон Васьки или Стасика, но, представив их ядовитые физио¬номии и пошлые шуточки, сдержался. Менять собственную спокойную размеренную жизнь не входило в его планы. Чтобы как-то отвлечься от навязчивых мыслей о Лине, Иван открыл предстоящий доклад в Париже и, забыв обо всем, углу¬бился в материал. Просмотрел доклад на русском языке, по¬том на французском. Лекции на Западе, где невежливо гово¬рить неточно, где принято выражаться без зазора между тем, что говорится, и тем, что подразумевается, требовали особого, предельно ясного изложения. Несмотря на многолетний опыт лектора, Ивану, когда он впервые читал лекции в Сорбонне, пришлось немало потрудиться над этой самой ясностью.

Через неделю, прилетев в Москву, Иван по устоявшейся традиции заглянул к своему бывшему научному руководите¬лю Михаилу Гавриловичу, давно ставшему ему другом. Старик недомогал, сидел в своем любимом кресле, укрыв ноги пле¬дом, и просматривал последний номер журнала «Звезда». Там напечатали его воспоминания о старинном друге — актере, когда-то блиставшем на сцене одного из столичных театров, а ныне забытом всеми, даже его современниками.
— Ванечка, как я рад, что ты пришел. — Михаил Гаврило¬вич поднялся и, с трудом передвигая ноги, двинулся навстречу гостю.
— Михаил Гаврилыч, как здоровье? Читал ваши воспоми¬нания! Трогательно, образно! Я так, наверно, никогда не смо¬гу! — Иван обнял старика.
— Ванечка, когда это ты начал сравнивать? Помнится, ты всегда говорил, что не хочешь быть лучше других, а хочешь быть лучше себя. Твои работы говорят, что это не просто кра-сивая фраза. Каждая работа — шаг вперед. Вот и моногра¬фия — подтверждение этому. Когда летишь?
— Через пять часов. Надо Андре встретить. Одним рей¬сом договорились лететь. По дороге обсудим некоторые де¬тали. Он хочет издать во Франции мою монографию. Гово¬рит, нашел классного переводчика. Обещал даже познако¬мить.
— А зачем тебе переводчик? Ты и так знаешь язык пре¬красно! Здесь нужен скорее редактор. Ладно, о делах потом. Пойдем на кухню, там Матренушка тебя ждала, оладьи на-пекла.
Матренушка, дородная седая старуха, дальняя родственни¬ца покойной ныне жены Михаила Гавриловича, заправляла в этом доме всем. Приехав тридцать лет назад в Москву, она давно уже стала членом семьи. А после отъезда взрослых сы¬новей за границу и смерти жены была для больного профес¬сора и сиделкой, и хозяйкой, и первым слушателем, и даже критиком.
— Ванюша, молодец, не забываешь нас, Гаврилыч заждал¬ся тебя. Садись, а то оладьи остынут. Тебе со сметаной?
— Отлично выглядишь, Матрена Ильинична, как здо¬ровье? Конечно, со сметаной.
— Слава богу, не жалуюсь. Сметана отменная, как в старые добрые времена, привозят из Подмосковья в один маленький магазинчик. А ты как поживаешь?
— Да тоже не жалуюсь. После Парижа собираюсь поехать на море с семьей. Танюшке море хочу показать.
Матрена как-то странно глянула на него. От этого взгляда Ивану стало неуютно: щемящее чувство одиночества вдруг на¬крыло его, и он постарался заесть это неприятное ощущение воздушными оладьями с густой, свежей сметаной. Поговорив со стариком часок, Иван распрощался и, поцеловав на проща¬ние Матрену, вышел на улицу.
Невесть откуда взявшееся чувство тоскливого одиночества, внезапно навалившееся на него в квартире профессора, на ули¬це придавило к земле, как перегрузки вдавливают в кресло космонавтов при испытаниях на центрифуге. Он шел, отчаян¬но пытаясь справиться с ним. Нагретый асфальт, выхлопные газы машин, непрерывный жужжащий шум большого города постепенно обволокли его, изгоняя из тела сладкую дремотную атмосферу профессорского дома, странный взгляд Матрены, оставляя на душе нехотя тающие клочья горького одиночества.
Через три часа он шел по залу ожидания, высматривая Ан-дре. Андре, высокий, сутуловатый, горбоносый, с гривой чер¬ных неуправляемых кудрей, стоял около колонны, разговари¬вая с девушкой в легком полупрозрачном сарафанчике. Сквозь сарафанчик просвечивало солнце, обозначая силуэт длинных стройных ножек. Вдруг он услышал смех — единственный для него в мире смех. Ему стало дурно, он оглянулся, пытаясь по¬нять, откуда он доносится. Звук серебряных колокольчиков рассыпался по залу. Иван закрыл глаза и остановился: «Черт, опять!» Много лет назад он «слышал» этот смех везде — на улице, дома, на лекциях. Неделю назад он послышался ему в сауне, теперь вот в Домодедово. Перевел дух. Смех растаял. Оправившись от дурноты, Иван открыл глаза и почти спокой¬но подошел к Андре и его спутнице.
— Привет, старик! Познакомься, моя новая переводчица Елизавета Николаевна.
— Можно просто Лиза, — улыбнулась девушка.
— Иван, — представился он, склоняясь в деликатном поце¬луе ее тонкой руки с длинными пальцами.
— Не вздумай влюбиться, — строго заметил Андре.
— А то что?
— А то?? А то. не поздоровится.
Андре тут же перешел к обсуждению предстоящих дел. Иван, слушая Андре, незаметно рассматривал Лизу. Про¬долговатое лицо, идеальной формы чистый лоб с атласными полосками темных бровей, прямой нос, пухлые, яркие и без помады губы — и глаза. Глаза притягивали внимание: боль¬шие, открытые, зеленовато-нефритовые, они постоянно ме¬няли свое выражение. Лицо от этого становилось то строгим и неприступным, то по-детски милым и беззащитным.
Объявили о регистрации их рейса, и все трое направились к стойке. Иван прошел регистрацию и оставил Андре и Лизу вдвоем: решил прогуляться, чтобы окончательно освободить¬ся от этих странных московских ощущений.
— Расскажи, — обратился Иван к другу, когда самолет под¬нялся над облаками, а Лиза вышла в туалет, — как ты познако¬мился с Лизой.
Андре, расслабившись, потягивал минералку, мечтательно глядя в иллюминатор на вспененные груды облаков, беспоря¬дочно толпящихся внизу.
— Встретил в кафе. Она мне свои стихи прочитала. Я влю¬бился.
— Отчего влюбился? От стихов что ли?
— Не опошляй.
Андре задумался, вспоминая подробности этой невероят¬ной, почти мистической истории. Погода стояла тогда чудная, все цвело и благоухало. Он возвращался из издательства, мыс¬ленно продолжая разговор с редактором. Они не сошлись в не¬скольких пунктах. Доводов у него сразу не нашлось, а теперь, задним числом, они сыпались как из рога изобилия. Вдруг по¬шел дождь, потом град, и он заскочил в ближайшее кафе. Уви¬дел девушку за дальним столиком и, подойдя к ней, попросил разрешения присесть. Она машинально кивнула головой, про¬должая что-то писать в блокноте. Окончив писать, подняла го¬лову, посмотрела на него внимательно, и он мгновенно утонул в ее зеленовато-нефритовых глазах. Сердце тревожно екнуло, и почему-то стало жарко.
— Да, — продолжил Андре, — она прочитала мне то, что ми¬нуту назад написала:
Москва, то дождь, то град. Поник ветвями мой Нескушный сад. Кафе полупустое. Сейчас, Сейчас я неожиданно увижу вас...
Тут я выпал из реальности. Слышу слова отдельные: что-то про поцелуй, еще про какие-то века.  Очнулся, она заканчивает:
... Моря, оставив за порогом. И светлым оком Эллина с неба улыбнется. Все будет так, и все сойдется.
Он снова на мгновение замолчал, вспоминая все стихотво¬рение.
— Стих запомнил позднее, когда она мне его переслала. В это мгновение прекращается град, блик солнца скользит по столику, и я, глупо улыбаясь, спрашиваю:
«А где поцелуй?»
Она встает, я тоже. Подходим друг к другу. Целуемся. По¬том возвращаемся на свои места и молчим. Чтобы нарушить затянувшееся идиотское молчание, спрашиваю:
«Кто такая Эллина? И почему с неба?»
«На небе есть такая звезда. Ее открыл мой дед. Он был астрономом».
«Вы пишете стихи?»
«Немного, так. по случаю».
Чувствую, что фатально глупею и окончательно, беспово¬ротно влюбляюсь.
«Хотите, я издам сборник ваших стихов?» — Трудно при¬думать вопрос нелепей, правда?
«Но вы не читали других моих стихов.» — удивляется де¬вушка.
Выходим из кафе и направляемся к стоянке такси. Мол¬чим. Держу ее за руку, боясь потерять это свалившееся на меня чудо.
Андре вспомнил долгий, сладкий прощальный поцелуй, почувствовал теплые губы Лизы, когда весь мир ушел, исчез, растворился, и они одни во всей вселенной, где нет ни време¬ни, ни пространства, стояли, не разжимая объятий, не пред¬ставляя, как можно расстаться друг с другом. Ему казалось, что они знали друг друга вечно, знали все прошлые и будущие жизни, знали каждую деталь, и она была благостна, желанна, понята и принята.
— Представляешь, — продолжил Андре, — я даже не спро¬сил, где она живет, чем занимается. Вернувшись домой, по¬слал ей электронное письмо, попросил прислать это мистиче¬ское предсказание. Она ответила. Мы наконец познакомились по-настоящему, договорились о встрече. Лиза оказалась пере¬водчицей, работает в издательстве, квартирует у подруги, с ко¬торой вместе учились. Она с Урала. Никогда бы не подумал, что со мной может такое приключиться! Со мной! Ты знаешь меня сто лет, сколько женщин у меня было, от скольких уходил как лис, заметая следы хвостом. И тут, пожалуйте, какая-то не¬знакомая девица в каком-то невзрачном русском кафе прочи¬тала мне то, что минуту назад ей взбрело в голову — и я про¬пал! Я дурак?
— Да нет, не дурак. Просто идиот, — лениво отозвался Иван. — Хотя, наверное, так бывает. Со мной вот — было, лет двадцать назад. Мне казалось тогда, что я встретил свою судь¬бу, свою единственную. Встретил и потерял. Да я рассказы¬вал о той истории. А пару недель назад мне опять почудился ее смех. Иногда мне кажется, что начинаю сходить с ума.
— Чтобы не тронуться совсем, надо познакомиться с кем-нибудь. Думаю, твоя благоверная тебе не помеха.
— Познакомился бы, да не встречается пока никто, на ком остановился бы глаз. — Иван вспомнил банную Несмеяну и не¬довольно поморщился: зацепила она его.
* * *
В Париже он закинул чемодан в свою любимую малень¬кую, уютную гостиницу, совсем рядом с Сорбонной, и они от¬правились к Андре домой, в респектабельный особняк в ше-стом округе. Андре, владелец процветающего издательства, познакомился с Иваном давно, когда тот писал кандидатскую о масонах. С тех пор они не только сотрудничали к взаимной выгоде, но и дружили. Пока Иван с Андре обсуждали детали и сроки издания, Лиза села за компьютер и стала просматри¬вать монографию, изредка задавая вопросы. Вопросы были точны и к месту. Иван понял, что его книга в надежных руках.

Конференция заканчивалась. Доклад Ивана вызвал ин¬терес ученой публики: получил даже предложение от одно¬го британского коллеги прочитать на следующий год курс лекций. В последний день он решил не ходить на конфе¬ренцию. Ему предстояло много работы: лекции в Сорбонне требовали полной самоотдачи. Иван решил отдохнуть, съез¬дить в Лион — город, который знал и любил давно. Он казал¬ся ему уютней Парижа. Перед отъездом в Лион Иван открыл ноутбук просмотреть почту. Ничего не значащие сообщения, лестные отзывы о его докладе. Зазвонил мобильный.
— Ваня, — голос Жоры звучал глухо, как из-под земли, — Таня и Света погибли.
Голос продолжал говорить, но Иван не понимал слов. Грудь сжало железными тисками, дышать стало трудно.
— Вылетаю.
Иван позвонил Андре. Сдвинул срок чтения лекций. Меха¬нически собрал вещи.
В самолете он тоскливо смотрел в иллюминатор. Сознание отказывалось верить в гибель дочери и жены. В голове глухо стучали слова друга: «Таня и Света погибли.»
«Никого у меня больше не осталось в родном городе, толь¬ко Жорка» — мелькнула горькая мысль.


2. ЖОРА

Жорка — вундеркинд, еврей и плакса, младше его на пару лет, — жил в одном доме с Иваном. Родители Жоры, талант¬ливые музыканты, верили, что советский народ способен, как и они, полюбить классическую музыку и станет в результате более культурным. Поэтому они то и дело уезжали на гастро¬ли и просили Ивана присмотреть за сыном. Иван и присмат¬ривал: возвращался с ним из школы, водил в музыкалку, по магазинам. Жорке, конечно, не хватало родительского вни¬мания, но он не особенно скучал, оставаясь с бабушкой Сарой. Раньше она преподавала сольфеджио в музыкальной школе, где Жора учился играть на скрипке. Бабушка не одобряла «ве¬ликой просветительской миссии» родителей. Считала, что главное в жизни — семья, а музыкальное образование всего советского народа — иллюзия и заблуждение наивных роман¬тиков. Во время войны она, правда, сама ездила с концертны¬ми бригадами на передовую, но после одного случая, когда ее чуть не изнасиловали после концерта симфонической музыки, быстро поняла бесплодность пропаганды высокого искусства без предварительной подготовки души. Бабушка давно обез¬ножела, ездила по дому на кресле-каталке. Готовила какую-то вкусную еврейскую еду, читала французов в подлиннике. Иван, далекий от музыки (его семья по части музыки в основ¬ном ограничивалась эстрадой и песнями бардов), вначале с трудом переносил пиликанье друга, но как-то незаметно для самого себя окунулся в мир прекрасных мелодий и даже, бы¬вало, просил сыграть что-нибудь. Особенно ему нравился Ви¬вальди. Жорка про это знал, поэтому сразу начинал исполнять «Летнюю грозу». Эта музыка будоражила Ивана, все фибры его души откликались на неистовый разгул стихии.
Когда родился младший брат Ивана, Петя, друзья часто гуляли с малышом. Жорка поминутно заглядывал в коляску: как там Петруша? Иногда Ваня вместе с братом приходил в гости к другу. Бабушка Сара расцветала, начинала суетить¬ся: куда положить ребенка, не надо ли водички и так далее. Жорка сразу же забирал малыша к себе на руки. Иван с рев-ностью и тревогой наблюдал за другом, долго не выдерживал и, найдя уважительную причину, типа пеленку, наверно, надо поменять, отбирал братика. Если малыш начинал капризни¬чать, Жорка брал в руки скрипку и играл колыбельную. Петру-шу обожали все: и родители, и Ваня, Жорка, и бабушка Сара. Ваня готов был делать для него все. Дома он купал, кормил, пеленал, укладывал его спать, разделяя с родителями все за¬боты о Пете.
Как-то, когда Петруша мирно спал на Жоркиной крова¬ти, Ваня сел за стол друга и увидел там «Трех мушкетеров» на французском.
— Это ты читаешь? — удивился Иван.
— Да. Когда дома нет гостей, бабушка разговаривает со мной на французском или на английском. Она убеждена, что в современном мире обязательно надо знать языки.
В их школе преподавали английский язык. Иван легко по¬лучал по нему пятерки, как-то говорил, но чтобы читать кни¬ги — об этом не могло быть и речи. Он начал самостоятельно учить французский: ему почему-то очень хотелось поговорить с бабушкой Сарой на французском. После первых нескольких фраз бабушка, внимательно посмотрев на Ивана сквозь тол¬стые стекла очков, заметила:
— Отлично, молодой человек, поработаем над произноше¬нием.
Через пару лет он так же, как и Жорка, читал «французов» в подлиннике. Тогда же началось его увлечение масонами: бабушка Сара о них много рассказывала. В доме у друга была роскошная библиотека. Дед Жорки был видным историком и философом, но пятая графа отправила его на Соловки, где он вскоре и скончался. Книги по искусству, философии, истории, не говоря уже о книгах на английском и французском языках, буквально завораживали и манили Ивана, как далекие неве¬домые страны.

К окончанию школы он долго решал, на какой факультет подавать документы: на философский или на искусствовед¬ческий. В результате он поступил сразу на оба факультета и благополучно их окончил. Колебался, на каком факультете защищать диссертацию. Желание выяснить истоки масон¬ства в России взяло вверх.
Жорка еще в школе увлекся математикой и, экстерном окончив школу, поступил на математический факультет. Защитил кандидатскую по математике. Позднее распро-странил свои интересы еще и на лингвистику. Спустя че¬тыре года защитил докторскую, связав воедино и матема¬тику и лингвистику.
Когда Петя подрос, Иван еще чаще стал приходить с ним к другу. Жора тотчас брал малыша в оборот — учил читать и считать по какой-то особой методике, придуманной им са¬мим, сочинял сказки. В доме у друга каждый опекал кого-то: бабушка Сара — Ваню с его французским, Ваня (как более сильный) — Жорку, Жора — Петрушу. В школе, на улице Жор¬ка чувствовал себя неуверенно: его обзывали жидом, жирной свиньей, отбирали портфель, колотили, пока Иван не взял над ним шефство и пару раз не отметелил хулиганов. Дома Жорка становился совершенно иным человеком: веселым, остроум¬ным, уверенным в себе. Прибирал квартиру, стирал и гладил, готовил, когда бабушка недомогала.
Родители Ивана иногда тоже уезжали в командиров¬ки на испытания своих приборов. Тогда братья практически переселялись к другу. Эта особая жизнь, самостоятельная, веселая, с занимательной математикой, физикой и логикой, игрой в наблюдательность и другими играми нравилась Ивану больше всего. Бабушка обычно устраивала конкурсы на луч¬шую сказку, стихотворение, сочиненное за две-три минуты. Петя играл на равных со старшими и нередко опережал Ива¬на и даже Жорку. Бабушка Сара при этом радовалась больше всех.
Как-то незаметно для Ивана она стала для него «стеной плача». Впрочем, не только плача. Он рассказывал ей свои тайны, огорчения, радости: как удачно нашел решение зада¬чи по алгебре, написал реферат по древней истории, подрал¬ся с мальчишками, снял кота с дерева. Всегда торопился ей первой рассказать о своих мальчишеских делах. Она понимала его, никогда не бранила, не читала нотации, не учила жить. Говорила: «Жизни надо учиться у природы, животных: они не лгут. Может быть, они не всегда дают ответы на вопросы, но хорошо, что они появляются». Когда возникали какие-либо трудности, не лезла с советами, как решить проблему, а кида¬ла вскользь какую-то вроде бы незначительную фразу, типа
«Тебе это надо?» или «Ты сделаешь. Люди могут и больше». Вернувшись домой, он, подумав, понимал, что ему «это» не надо. Или что он действительно сможет сделать.
Родители Ивана — типичные советские инженеры. Окон¬чив Московский авиационный институт, они попали по рас¬пределению на Урал. Самозабвенно любили свою работу, по-ходы и детей. Дома собирались их друзья, такие же фанатики работы и походов. Иван не особенно любил эти посиделки, его не интересовала жизнь взрослых, от постоянных разго-воров о работе его мутило. Гораздо больше он любил похо¬ды: там можно было уйти в лес или на берег реки и слушать тихое журчание воды, таинственный шелест листьев и про¬сто смотреть на траву, деревья, воду. Отец воспитывал в нем мужчину: плавание, велосипед, лыжи, обливание холодной водой и так далее, но эти старания раздражали мальчика. Раздражение возникало, наверное, потому, что и папа и мама не только требовали — они все время старались объяснить, каким должен вырасти настоящий мужчина. В этих нотациях было все героически правильно. А Ване просто хотелось быть самим собой, и он протестовал, протестовал, протестовал. Ему не хотелось рассказывать им ни о чем, потому что сразу начинались разборы — что он сделал не так и в чем он вино¬ват сам. Чем взрослее Иван становился, тем больше отдалял¬ся от родителей.
А результаты родительского воспитания между тем были весьма полезны в кругу друзей. Он плавал лучше всех знако¬мых ребят, умел задерживать дыхание под водой, быстро раз-жигать костер, сам сумел отремонтировать старенький «мо¬сквич», купленный отцом на премию за какие-то удачные испытания, мог ответить обидчику так, что желающих его обижать вскоре не осталось. Кроме того, у него был финский нож, подарок деда. И не важно, что Иван ни разу им не вос¬пользовался. Главное, что он был и все соседские ребята зна¬ли об этом.
Веселая и самостоятельная жизнь окончилась внезапно. От укуса энцефалитного клеща умер Петя. Это было неожидан¬но, больно, несправедливо. Тогда оба друга ревели навзрыд. Но Жорке было так плохо, что Ивану пришлось утешать его, как будто не он сам потерял брата. Бабушка Сара поддержива¬ла мальчиков.
— В жизни всегда будут потери близких, любимых. — говорила она тихо, ласково гладя по голове мальчиков, ры¬давших на ее коленях. — Это случается неожиданно, но вы выдержите, вы сильные. Кем он был для вас, тем и будет, пусть ваша жизнь останется неизменной, такой, какой она была прежде.
Иван не мог понять этих слов: как это — неизменной? Но слова, даже непонятые, утешали, успокаивали и возвра¬щали к жизни. Он поддерживал маму, когда та слегла после смерти младшего сына с сердечным приступом. Приводил до¬мой пьяного отца, заливавшего горе вином и на какое-то вре¬мя забывшего все свои правильные рассуждения о том, каким должен быть настоящий мужчина. Что-то произошло в душе Ивана. Тогда казалось, что в этом горе он выплакал все слезы, отпущенные ему в жизни. А потребность защищать младшего и слабого как-то сама собой стала для Ивана второй натурой.


3. СВЕТА

Из Парижа Иван прилетел вечером. В аэропорту его встре¬тил Жора с потерянным, скорбным лицом. По дороге домой он рассказал подробности: Света с дочерью поехала на дачу, шел дождь, было скользко, на повороте не справилась с управ¬лением, налетела на столб. Когда приехала «скорая», спасать было уже некого.
Дома Иван достал бутылку водки. Они молча выпили, вышли на балкон, закурили.
— Ты прости меня, — севшим голосом неожиданно начал Жора. — Я не думал тогда ни о чем, пьян был. Прости. Таню любил, не мог без нее.
Иван вскипел:
— Таня — моя дочь, понимаешь, моя! Света рассказала мне все, когда вышла из больницы. Я пожалел ее, не выгнал. В Тане души не чаял, любил ее как свою. Да и Свету простил.
— Ну да, простил, конечно. Но это твое. благородство на самом деле оскорбляло нас обоих. Это великодушие, это снисхождение унижает, делает человека второсортным, зави-симым. Света ведь на самом деле любила тебя.
— Но я-то ее — нет! Жора, о чем ты вообще?! Заткнись, а? Не береди рану.

.Поздним вечером, оставшись один, Иван достал еще бу¬тылку водки, хлебнул прямо из горла и прошел в детскую. Вид игрушек, раскиданных по полу, сжал сердце жесткими тиска¬ми потери. Он распростерся на ковре, собирая игрушки и за¬рываясь в них, глухо застонал: «Танюша, Танюша, свет мой! Как же мне жить без тебя?»
Он пролежал так несколько часов, прижимая к груди лю¬бимого мишку дочки. Потом поднялся, пошел на кухню, снова глотнул из бутылки, сел и задумался. Память услужливо под¬сунула подробности того злополучного вечера.
* * *
В тот день они праздновали защиту его докторской диссер¬тации. Когда закончился бравурный банкет, где поздравления звучали как эпитафии безвременно скончавшейся знаменито¬сти, он хотел вдвоем с неизменным Жоркой завалиться на дачу и там от души надраться, незлобно потешаясь над чопорной ин¬ститутской братией. Не важно, что сами они тоже принадлежа¬ли к ней. Их отделяла от прочих невидимая стена, как отделя¬ет стеклянная перегородка соседние кабинеты в современных офисах. Вроде и видишь всех, и вроде кабинет отдельный. Сте¬ной, наверно, была ирония, несерьезность, с которой они отно-сились к регалиям, наградам и прочим академическим услов¬ностям. Друзьям это было позволительно. Их научная карьера складывалась более чем удачно. Жорка, понятно, был вундер¬киндом. А Иван, несмотря на успешную научную карьеру, счи¬тал себя человеком обыкновенным — способным, но и только.

Выбравшись наконец из душного банкетного зала на пло¬щадь перед университетом, счастливые друзья, весело пере¬говариваясь, подошли к газетному киоску — купить свежие газеты. Они не заметили, что за ними на некотором отдале¬нии от них следует Светлана — ученый секретарь и редактор, которая правила текст диссертации Ивана. Старая дева давно положила глаз на него, завидного жениха с докторской дис¬сертацией. На кафедре он слыл глубоко порядочным челове¬ком, и все удивлялись, как Иван смог сохранить свою свободу до такого возраста. А для него это было несложно. Полигамная составляющая его души отгорела еще до защиты кандидат¬ской. Тогда Иван встретил свою, как он считал, единственную, влюбился по уши. Неожиданно потеряв ее, он уже не хотел близости ни с одной женщиной. Даже когда природа требова¬ла свое и он нехотя уступал ей, его настигало очередное разо¬чарование, и тоска снова наполняла душу, как вода пустой ре¬зервуар.
К моменту защиты докторской Ивану не было и сорока. С чуть вьющимися темными с проседью волосами, с открытым взглядом широко поставленных глаз, прямым носом и чув-ственными губами, высокий, стройный, с тонкой еще талией и широкими плечами, он пленял ученых дам кафедры, аспи¬ранток и студенток с первого взгляда, слова, жеста, не прила¬гая к этому никаких усилий. Даже сожженная кожа над глазом не портила его. Но этот маленький дефект видели немногие — он носил темные очки.
Темные очки появились еще в школе, когда он с Жоркой забрел в маленький темный скверик. На них напали такие же, как они, пацаны. Завязалась драка. Иван, защищая сво¬его младшего, неуклюжего друга, двинул одному из парней в скулу. Тот отлетел к скамейке, больно стукнулся голо¬вой. Разъяренная ватага накинулась на Ивана. Один из них брызнул ему в лицо какой-то дрянью из баллончика. Хоро¬шо, что она попала на веко и бровь. Тогда-то Иван и повел своего друга в секцию бокса, где сам занимался уже несколь¬ко лет. Тот отчаянно сопротивлялся: скрипка и бокс никак не соединялись в сознании юного застенчивого вундеркинда. Убедил Иван простым, но железным аргументом: «А если меня не будет рядом?» Жорка выдержал в секции меньше года, а потом решительно отказался: бить противника даже на тренировках было выше его сил.

Когда они уже садились в машину, Светлана, неожиданно материализовавшаяся, словно из воздуха, подбежав к маши¬не, открыла заднюю дверцу и ловко скользнула на сиденье.
— Куда едем, мальчики?
Жорка тихо пробормотал: «Только тебя, бля... не хватало». Благодушно настроенный Иван бросил: «Ладно, поехали». И они поехали на дачу. Если бы он знал, чем для него обернет¬ся это благодушие, если бы, если бы.

Дачу друзья сварганили давно. Вернувшись из строй¬отряда, они решили, что сами могут построить себе фа¬зенду, где можно спасаться от компаний, работать в оди¬ночестве, не мешая никому, и даже проводить время с де¬вушками. За городом у родителей Ивана было шесть соток в ведомственном саду их фирмы. Родители собирались по¬строить домик, но так и не выбрали время этим занять¬ся, да и денег на строительство как-то не наскребалось. На огороде сажали картошку. От дождя спасались под маленьким навесом, наспех сколоченным много лет тому назад.
Идею предложил Жорка. На целину он ездил впервые, да и то в составе культбригады: играл в студенческом ан¬самбле на гитаре и едва был знаком со строительными ра¬ботами. Но видел, как кладут кирпич, укладывают бетон, штукатурят. Ему казалось, этого достаточно.
Гениальный организатор Васька тут же обеспечил их необходимой техникой и материалом. Быстро вырыли котлован, залили бетон и до наступления холодов успели соорудить небольшой деревянный домик. Помогал весь от¬ряд. Сказалась выстраданная привычка строить в сжатые сроки. Застеклили окна. На чердак вела обычная лесенка с тонкими перекладинами. Двери между комнатами поста¬вить не успели, зато сложили печку. И уже можно было за¬валиться зимой и встретить в теплой компании Новый год. Хотели на следующий год довести дом до ума, еще и баньку думали собрать, но целинная бригада распалась: Василий, окончив университет, рванул на Север строить дома для нефтяников. Доделывали дачу вдвоем с Жоркой несколько лет. За это время оба окончили институт, защитили дис¬сертации. Жорка успел даже жениться на Асе, очарователь¬ной студентке мединститута, ездившей с ними на целину в качестве врача. Про баньку как-то забыли.
* * *
На даче они, как и хотели, надрались. Иван, быстро опья¬нев после пережитого волнения — как ни крути, докторская, — заснул. Жорка со Светкой остались болтать на веранде. Утром Иван проснулся с больной головой. Хотелось пить. Он потя¬нулся, чтобы встать, но вдруг почувствовал: кто-то рядом. От¬крыл глаза. Рядом, свернувшись калачиком, тихонько сопела Светка. Жидкие волосенки растрепались по подушке. Из чуть приоткрытого рта стекло немного слюны. Иван тихонько встал, прошел на кухню. Выпил воды и, вернувшись к дивану, хотел снова лечь рядом со Светкой: не прогонять же ее спя¬щую. Но Света открыла глаза, сладко зевнула и совершенно счастливо проворковала:
— Однако ты силен, друг, даже по-свински надравшись.
— А Жорка где? — тупо спросил Иван, не обратив внима¬ния на слова Светки.
— Жора уехал домой, обещал вернуться к вечеру и отвезти нас домой.
Вечером вернулся Жора. И все вроде покатилось прежней колеей. Но через два месяца Света заявила:
— Я беременна. От тебя.
— От меня? Да я даже не прикасался к тебе!
— А на даче, в день твоей защиты!
— Не помню.
— Зато я помню, правда ночью ты почему-то называл меня другим именем, но это не имеет значения... Не оставишь же ты ребенка без отца. Ты у нас образец нравственности и порядоч¬ности.
— При чем тут это! Котлеты отдельно, мухи отдельно.
— Посмотрим, посмотрим. — И ушла, победно вильнув по¬долом платья.
Иван мысленно взвыл и также мысленно обматерил ее последними словами. Жениться он не собирался. Горькое чувство овладело тогда Иваном: вместо той единственной, неповторимой, которую он любил до сих пор, судьба подсуну¬ла ему суррогат, жалкое подобие женщины, к которой Иван никогда не питал даже симпатии. Он, наверно, так и не по¬верил бы ей, но фраза про другое имя, выбила у него почву из-под ног.
На шестом месяце беременности Светланы они пожени¬лись. На кафедре не сразу узнали о женитьбе Ивана. Заме¬тили только, что они часто вместе уходят с работы, а утром приезжают вместе. Все разъяснилось, когда Света сменила паспорт. Мужики, да и ученые дамы сразу поняли, что Свет¬лана каким-то образом все-таки совратила неприступного Ивана. Отношение к ней стало еще более настороженным, неприязненным. Некоторые дамы откровенно завидовали ей, другие злорадствовали: попался-таки Иван, третьи его жале¬ли, четвертые. одним словом полный набор эмоций и мне¬ний коллектива кафедры. Чего, конечно, сам Иван не мог не видеть и не слышать.
Новоиспеченный доктор наук как-то враз поскучнел, вну¬тренне полинял, перестал шутить, рассказывать забавные истории и анекдоты. Благодаря же стараниям жены его вну-тренний настрой более или менее компенсировался внешним видом: свободные свитеры и джемпера сменились на строгие элегантные костюмы с тщательно подобранными рубашками и галстуками.
Он помнил, как Светлана первый раз появилась в его доме. Она вошла спокойно, непринужденно, словно бывала здесь много раз. Иван неприязненно, с удивлением наблюдал, как в доме хозяйничает посторонняя женщина, по документам его жена. Он спал на диване в кабинете, а беременная Светлана — в спальне. Она говорила мало, в основном на бытовые темы: «ужин готов» или «какую рубашку ты наденешь завтра». Быстро освоилась с обязанностями жены: готовила, стирала, гладила. Соседка Нина Марковна прибирала в квартире и по¬купала продукты. От полного душевного раздрая его спасло появление на свет дочери. Дочь Иван полюбил сразу, едва взяв на руки.
Вскоре, однако, стало обнаруживаться поразительное сход¬ство дочери с другом. Жорка, чистокровный еврей огненно-рыжей масти с длинным крючковатым носом, глазами на-выкате, длинными мослами большущих рук и ног, будучи женатым уже шесть лет, детей не имел. Первый раз он уви¬дел Танюшку, когда ей исполнился месяц. Иван, положив доч¬ку на животик, умело и заботливо делал ей массаж спинки.
У Жорки, едва он взглянул на малышку, побледнели веснуш¬ки не только на лице, но и на руках. Он стал бормотать нечто невразумительное и сразу ушел, сославшись на неотложные дела. Иван не обратил внимания на смятение друга. Жорка на полгода уехал читать лекции в Штаты.
Когда он вернулся, Иван уже знал, кто отец его дочери. За это время он пережил многое. Света слегла с осложнени¬ем после родов. Иван умело пеленал, кормил, купал, гулял с дочкой. Сказался, казалось, забытый детский опыт с млад¬шим братом. Руки сами знали, что делать. Он просыпался ночью, когда дочка только начинала ворочаться в кроватке. Иван точно знал, когда она хочет есть или спать. Какая-то материнская интуиция. Он ухаживал и за женой, когда та вернулась из больницы. Перенесенные страхи за их здоровье, бессонные ночи, пеленание, купание, кормежка, гуляние, бе¬готня по больницам, аптекам, молочным кухням родили в нем новые грани сострадания, ранее ему неведомые. «Я должен, я обязан», — сказал он себе.
Иван не стал спрашивать у Жорки ничего. Когда стало ясно, кто отец ребенка, он сперва люто ненавидел друга, но по¬том неожиданно для себя простил его, больше не испытывал к Жорке злости и ненависти. Он не понимал себя, но факт оставался фактом: ему казалось, что он простил и Свету, и дру¬га. Он даже как-то гордился своим благородством.
А Жорка, зараза, вернувшись из Штатов, стал приходить почти каждый день. Иван мирился. Он видел, что любовь к Тане стала для друга самым важным в его жизни. Жора раз¬велся с женой. Та вскоре уехала в Израиль.
Выяснять отношения для Ивана всегда было делом мучи¬тельным. Он никогда не занимался этим (просто переставал общаться с неприятным для него человеком), а если это ока¬зывался сотрудник кафедры или издательства и общение было просто необходимым, всегда старался найти в человеке что-то хорошее и умел принять человека таким, каким он был. А тут, пожалуйте, лучший друг! Но главным недостатком Ивана, как считал он сам, было его неумение говорить неприятную прав¬ду человеку в глаза, даже тогда, когда, казалось, это было не¬обходимо.


4. НА ВОЛГЕ

Это началось еще в детстве. Тогда были летние каникулы, и он гостил у бабушки в деревне. Как раз перед рождением Пети. Ночевал Ваня обычно на сеновале. Проснулся однажды утром от истошного вопля кота. Выглянул в открытый проем и увидел страшную картину. Соседский пес душит их кота, за¬путавшегося в сетях, которые дед накануне развесил сушить во дворе. Ваня пулей слетел с сеновала. Когда подбежал, кот лежал недвижно. Пес, придавив лапой добычу, победно смот¬рел на мальчика. Вечером, когда Ваня вернулся с Волги, где купался с деревенскими ребятами, скандал уже затихал. Со¬седи отрицали причастность их пса к гибели кота. У бабуш¬ки не было прямых доказательств: собак по деревни шлялось много. Тут-то Ваня и рассказал, что видел. Пришел дед, ба¬бушка все ему пересказала. Дед помрачнел.
— Тебя кто за язык тянул? Тебя спрашивали?
— Нет, не спрашивали. Но я сам видел.
— Ну и что, что видел. Этот пес нас не раз выручал: в лесу находил подстреленную добычу, зимой многие годы преду¬преждал, когда волки забирались в хлев. Пес охотничий, и кот для него — добыча. Почему соседи его на цепь утром не посади¬ли, не знаю, может, не успели. С соседями мы не один пуд соли съели, голодные времена вместе пережили. Не ссориться же нам из-за кота. Жалко, конечно. Но стар он был. Долго бы все равно не протянул. Пес его и догнал, потому что тот бегать бы¬стро уже не мог. Заруби себе на носу: не спрашивают — не лезь. Правда, она не всегда хороша: может и навредить.
Бабушка вытирала слезы и неслышно сморкалась в плато¬чек. Кот долгие годы был членом их семьи.
На следующее утро Ваня, как обычно, вышел поутру со дво¬ра, намереваясь пойти с деревенскими пацанами на Волгу. Ре¬бята стояли возле соседской калитки.
— Привет, ну что, пошли? — улыбнулся Ваня.
— Ябеда, сука, проваливай отсюда! — процедил Колька, вожак деревенских мальчишек, чья собака вчера загрызла кота.
Пацаны презрительно сплюнули и отвернулись.
Ваня опешил, но, не сбавляя шага, пошел по тропин¬ке, ведущей к реке. Вдруг почувствовал, что в спину ударило чем-то острым. Стало нестерпимо больно. Он дотянулся рукой до больного места. Увидев на ладони кровь, резко развернулся и направился к пацанам.
— Сказать правду — это, значит, ябедничать? А в спину ки¬дают только трусы!
— Что ты сказал? — взревел Колька. Он-то и кинул острый камень в спину Вани.
— Что слышал, козел! — Ваня мазнул кровью по физио¬номии вожака и, пока ошарашенные пацаны соображали, что произошло, закрыл за собой калитку.
Бабушка охнула, увидев кровь, не переставая причитать, уложила его на живот, быстро промыла рану, смазала какой-то мазью из трав и велела лежать, пока не остановится кровь.
Вечером вернулся дед.
— Теперь мы оба с тобой меченые, — усмехнулся он, узнав о случившемся.
— Это как? — не понял внук.
Дед снял рубаху и повернулся к Ване спиной. Фигура у деда как у отца: высокий, косая сажень в плечах. Под лопаткой ма¬ленький шрам.
— Видишь шрам?
— Да он же от пули!
— Верно, Ванюша от пули. Это пуля лейтенанта. Моло¬денький такой, необстрелянный, пороха еще не нюхал. В бой рвался, на подвиги. Я-то старше его был, да и на фронте с на-чала войны. Послал он наше отделение высоту брать. А я возь¬ми да и скажи ему, что время неподходящее, надо бы подо¬ждать, пока стемнеет, на смерть ребят посылает. Он взорвал¬ся: «Предатель, — кричит, — трус, под трибунал пойдешь!» Все ребята погибли, я один чудом остался жив — меня взрывной волной отбросило и землей засыпало. Очнулся, ощупал себя: вроде не ранен, только ноги не совсем слушаются. Приполз к вечеру. Лейтенант увидел меня, побледнел, зубами скрипит, молчит и нехорошо так на меня зыркает. А через день снова наступление. Я в атаку, как и остальные: ноги уже отошли. Вдруг под лопаткой горячо стало. Сознание потерял. Очнул¬ся в госпитале. Врач смотрит на меня подозрительно: рана-то на спине.
«Это как тебя, голубчик, угораздило — в спину ранение схлопотать? Я пулю вынул, конечно.» «Пуля-то наша, небось?»
«Наша, как ты догадался? Знаешь, значит, кто стрелял?»
«Догадываюсь.»
«Да, влип ты, по самое не хочу.»
«Бог шельму метит.»
«Ладно, голубчик, жить будешь — и ладно, а тот, кто в сво¬их стреляет.»
Он не договорил: привезли новую партию раненых. Ве¬чером смотрю: через кровать от меня лежит лейтенантик тот. Перебинтованный весь. Без сознания. Ночью скончался. А доктор увидел, как я гляжу на этого лейтенантика, так все понял, смотрит на меня испытующе и спрашивает:
«Жалко?»
«Жалко, — говорю, — не успел пожить, понять, что глав¬ное — жизнь, а власть над людьми, она ж не для личных по¬двигов.»
«Ладно, голубчик, выздоравливай, да учись говорить прав¬ду так, чтобы ее услышали.»
«А что, — отвечаю, — не надо было говорить, что он людей на верную гибель посылает?»
«Результат важен, а так что: ребята погибли, да и ты чудом остался жив. Вот весь сухой остаток от твоей правды».

Дед замолчал и надолго задумался, подперев голову рука¬ми. Ваня сидел, не шелохнувшись, оглушенный его рассказом. Он вспомнил, как увидел мертвого кота, задушенного псом, как рассказал об этом деду, его замечания, что правда может иногда навредить, как получил камень в спину, как мазнул по лицу соседского пацана кровью.
Дед вышел во двор чинить сеть, а Ваня забрался на сено¬вал и долго не мог уснуть. Под утро ему приснился сон: он увидел лейтенанта, стреляющего в деда, и проснулся от рез¬кой боли — словно это ему выстрелили в спину.
— Ванюша, вставай, поедешь со мной бакены проверять, поможешь, — дед заглянул на сеновал.
— Сейчас, деда.
Ваня слетел с сеновала, плеснул на лицо холодной водой из умывальника во дворе. Через минуту они уже шли по тро¬пинке к реке. Роса щекотала босые пятки, прохладный вете¬рок гулял по спине. Небо полнилось зарей, а лес — гомоном птиц. Свет водянистый, зеленоватый сочился сквозь деревья, разливая запах цветов, ягод и сухих сосновых иголочек. Ваня помчался к реке. Раздевшись, нырнул в прохладную, с легкой испариной воду и саженками резко пошел от берега.
— Не уплывай далеко, — услышал он строгий голос деда. Ваня тотчас же повернул обратно. Дед столкнул катер
в воду. Установил и закрепил двигатель. Кинул внуку старое ватное лоскутное одеяло, чтобы тот согрелся, завел мотор, и спустя мгновение катер стремительно несся к затоплен-ной колокольне. Ванюша, закутавшись в одеяло, дрожал от холода. Зубы непослушно стучали. Шум мотора пре¬кратился, и катер по инерции плавно вошел в проем коло¬кольни.
Ваня попал сюда в первый раз и теперь с любопытством осматривался. Росписи с ликами святых давно осыпались, и стены, заросшие мхом, смотрелись неприглядно. Ваня за¬жмурил глаза и «увидел» святых, которые когда-то «обитали» на стенах. Они казались ему живыми, смотрели сурово и как будто знали все его страхи и грехи. Ваня непроизвольно пере-крестился, хотя никогда раньше не делал этого, и почему-то пообещал им, что больше не будет. Он не успел додумать, чего не будет.
Дед привязал катер веревкой к большому крюку, торча¬щему из стены, и Ваня осторожно шагнул на ступеньку. Она заскрипела, зашаталась. Словно и приветствовала, и преду-преждала. Он осторожно шагнул на другую. Ступеньки ухо¬дили и вверх и вниз. Сквозь прозрачную воду было видно, что внизу они совсем сгнили. Ване казалось, что и из-под воды на него тоже смотрят лики святых. Это было уже совсем нереально. Мимо, виляя хвостом и шевеля плавниками, не¬спешно проплыла щука.
— Дед, тут рыбы плавают, — почему-то шепотом сообщил Ваня.
— Они тут под защитой, их здесь не трогают, подкармлива¬ют. Пошли наверх.
Доски кое-где здесь тоже прогнили, перила давно рухну¬ли, и Ваня с дедом, держась за стенку, осторожно выбрались на оставшиеся половицы звонницы. В середине ее зияла огромная дыра. Выше лестницы не было. Ваня заглянул в про¬ем окна. Было немного страшно, потому что казалось, что ко¬локольня плывет.
— Дед, она плывет. — Ваня отшатнулся и чуть не упал.
— Плывет, так и есть, — дед задумчиво почесал бороду, — сквозь время, сквозь память людскую.
— А зачем собор затопили?
— Плотину для электростанции построили, собор попал в зону затопления. Сам собор взорвали, чтобы судам не мешал. Но один из архитекторов съездил даже в Москву, доказал, что Волга делает в этом месте поворот, и колокольня может слу¬жить маяком. Потому колокольню взрывать не стали. Но коло¬кол решили снять. Думали просто вытолкнуть его из проема. Сняли с подвеса, поставили на лаги, а колокол не пошел — ока¬залось, что он крупнее, чем проем. Тогда решили спустить его ярусом ниже. Пока возились, опоры не выдержали — колокол сорвался и упал туда сам. Ну, 500 пудов... пол не выдержал, ко¬нечно, проломился. Так он и летел вниз, ярус за ярусом, до са¬мого подвала, а там уже вода.
Мальчишки в городе с тех пор говорили, что колокол под водой гудит. А в июне сорок первого уже многие этот звон слыхали, и не праздничный какой звон, а будто в набат бьют. Да все громче и громче, в ночь на двадцать второе июня уже вся округа его слышала — говорят, даже в Ольховке, а до нее тут километров двадцать по прямой. После войны колокол снова гудел — в тот день, когда на Японию атомные бомбы сбросили. В сорок восьмом году опять. Все испугались: неужто атомная война началась? Нет, обошлось, но в тот день земле¬трясением Ашхабад разрушило. Ну, вот с тех пор местные и ве¬рят. к большим бедам этот подводный звон.
— А собор никак нельзя было спасти?
— Безбожное время тогда настало, храмы разрушали, скла¬ды в них устраивали, конюшни. Иконы жгли. Священников сажали в тюрьмы, расстреливали.
— Дед, но ведь люди все равно верят, правда? Ты вот ве¬ришь. И бабушка тоже. Я сам видел, как она молилась.
— Ванюша, поговорим об этом дома, сейчас надо бакены проверить.
— Подожди минутку, я немного посмотрю. Когда еще по¬паду сюда.
Ваня снова подошел к проему и заглянул вниз. Волны тихо шуршали у стен колокольни. Уже без страха он встал на каменный подоконник. Посмотрел на восток — небо по¬лыхало розовыми облаками, зеленой полосой темнел берег на западе. А север и юг, сколько видел глаз, уходили вдаль широкой голубеющей лентой. Он чувствовал, понимал все¬ми фибрами своей души, что он часть этой реки, что он тоже, тоже вместе с ней. И если он часть, значит, он не может просто так исчезнуть, потеряться. Что не имеет права тру¬сить.
— Ванюша, нам пора. — Дед спустился вниз, отвязал катер и теперь терпеливо ждал, пока внук спустится вниз. — Согрел¬ся? — Дед снял рубаху.
Иван посмотрел на шрам от пули.
— Деда, а тебе было страшно на войне?
— Да, бывало.
— А как ты побеждал страх?
— А я не побеждал его... Я злостью его, злостью. Такая злость брала на фашистов, что ноги сами вели в атаку.
— Ты убивал?
— Наверно.
— Это как? «Наверно»?
— В упор никогда не расстреливал.
— А если бы пришлось?
— Если бы да кабы. Поехали. Солнце встало.
Иван забрался в катер. Блики солнца играли в прозрачной воде, вспыхивали зайчиками, искрились, на мгновение за¬мирая, и вновь начинали бесконечную игру света и тени. Во-доросли шалью стелились у стен. Рыбины лениво скользили в глубине. Дед вытащил из-под сиденья короткое весло, и они осторожно выбрались из колокольни.
Катер несся вниз по реке. Навстречу им попадались такие же катера и моторки: народ торопился на работу. Ваня задум¬чиво смотрел на мчащиеся катера, солидно проплывающие теплоходы, неспешные сухогрузы, но сам был еще там, среди невидимых ликов святых.
Они вернулись под вечер. Внук, проглотив изрядное ко¬личество пирожков с грибами, завалился спать на сеновал, а дед пошел ставить сети. Бабушка возилась в огороде.
Деревенские мальчишки больше не бросали в него кам¬ни. Стояли в стороне. Иван видел их враждебные взгляды и понимал, что война только началась. Но он не хотел вое¬вать. Он вставал теперь вместе с дедом до рассвета и ухо¬дил далеко от деревни, за мыс. Проводил там долгие часы, наблюдая жизнь реки. Ему нравилось все. Величественно проплывали огромные трехпалубные белые теплоходы. Грузовые катера, натужно тащили баржи с лесом или дру¬гим каким-то грузом. Проносились катера на подводных крыльях. Юркие стремительные моторки оглашали мест¬ность резким противным жужжанием. Неподвижные ры¬баки сидели на вечернем клеве в маленьких лодчонках. Иван слушал рокот волн в непогоду и ласковое шуршание гальки безветренными вечерами. Крики чаек, жужжание пчел, тихий разговор сосен за спиной. Через неделю он знал расписание реки: когда идут вверх, когда вниз тепло¬ходы, баржи, катера на подводных крыльях. Всегда дожи¬дался последнего, возвращающегося в Углич. Рано утром тот же катер первым несся вверх по течению — вез людей на работу в Калязино, Кимры, Дубну. Ваня научился раз¬личать катера по звуку мотора. По вечерам солнце особен¬но красиво освещало стоящую посреди реки колокольню. Она походила на сказочный заморский дворец, который, казалось, тоже плыл и плыл куда-то в дальние страны. Иногда Ваня уходил в лес и, лежа часами на спине, смотрел на лучи солнца, скользящие сквозь крону сосен. Казалось, что солнце пробивается именно к нему. Птицы наполня¬ли лес веселым щебетаньем. За лесом поля пшеницы сте¬лились желтеющим покрывалом, и от легкого дуновения ветра оно то вздымалось волнами, то падало ниц, касаясь земли. Он бродил и по полям, а устав, ложился на теплую нагретую солнцем землю. Душная пелена полудня убаюки¬вала, и Ваня, задремав, слышал, как по земле ползет жук и осыпается пыльца с цветов. Случалось, он ходил с дедом в лес, и дед раскрывал ему секреты трав, характер деревьев, повадки зверей и птиц.
И еще дед интересно рассказывал о жизни до войны, о войне, о том, как они поднимали после войны разрушенное хозяйство. Это было не то, что Иван смотрел в кино или читал в учебниках. Это были жесткие рассказы человека, который испытал на себе все прелести коллективизации, когда в кол¬хоз увели его единственного коня, и поспешность мобилиза-ции в первые дни войны. Бабушка в то время ждала первенца и переносила беременность тяжело. Он увидел своего сына, только когда пришел с фронта. Дед рассказывал о том, как, вернувшись с войны, он встретил сынишку, оборванного, бо¬сого, днем деловито дергающего в лесу траву для тощей коро¬венки с маленьким теленком, не стоящим на ногах, а поздни¬ми вечерами сидящего на крыше и смотрящего на звезды. Это детское увлечение и привело позднее сына в Москву изучать астрономию.
Рассказы о послевоенном времени не очень-то напомина¬ли «Кубанских казаков». Они были полны горечи и одновре¬менно какого-то странного для Вани-подростка стоического принятия жизни такой, какая она есть.

О «стоическом принятии жизни» дедом Иван подумал значительно позднее. Но уже в то время лозунги и плакаты потеряли для него былую значимость, как-то выцвели. Мо¬жет быть, он потому и увлекся масонами, до конца не осо¬знавая, что это дает ему возможность жить, так сказать, параллельно, почти не соприкасаясь с миром социалисти¬ческой идеологии.
Как-то Иван, задумавшись, сидел на берегу — и не услы¬шал, как сзади подошли его враги, деревенские.
— Ну, что, падла? Попался? Щас ты у нас попляшешь! По¬смотрим, кто кого! — начал Колька.
— Посмотрим, — стараясь унять предательскую дрожь в го¬лосе, отозвался Ваня. — Чего надо?
— Поплыли к колокольне, — продолжил вожак.
— Поплыли, — охотно согласился он.
Отец научил его плавать в пять лет, и среди друзей Ваня числился первым пловцом — запросто переплывая озеро за го¬родом, раза в три-четыре больше расстояния до колокольни. До нее было всего-то метров двести.
Ребята скинули одежду и дружной ватагой ринулись в воду. Колька плыл рядом с Ваней. Остальные вскоре отстали. Они проплыли больше половины, когда Колька неожиданно ушел под воду, схватил Ваню за ноги и потащил ко дну. Тот не со¬противлялся. Когда Колька решил, что Ваня уже наглотался воды и не выплывет да и запас воздуха у него самого закончил¬ся, он отпустил Ваню и пулей вылетел на поверхность. Ваня подождал еще с полминуты, работая ногами и руками, отгреб подальше и, как ни в чем не бывало, вынырнул.
— Колян, как дела?
— Ты?! — Колян от неожиданности хлебнул воды, закаш¬лялся и ушел под воду.
Ваня, поднырнул под него и поднял на спине, чтобы тот мог дышать. Колька, наконец, выдохнул и что было сил рва¬нулся от своего спасителя.
— Постой, — крикнул ему вдогонку Ваня, — поплыли вме¬сте. Я. никому не скажу.
— Правда?
— Гадом буду.
— Ну, смотри, разболтаешь, пеняй на себя.
— А ты меня не пугай, — обозлился Ваня, — я не из-за страха буду молчать, понял?

— А почему?
— Потому что потому, отзывается на «у», дурак ты.
— Я дурак? — Тот аж развернулся, намереваясь его уда¬рить.
— Ты не очень-то, утопить могу, я под водой две минуты могу быть. Хочешь, и тебя научу?
— Хочу, только меня одного!
— Почему, я всех могу научить. Думаешь, ты перестанешь быть для них авторитетом? Наоборот. Ты будешь настоящим вожаком. Они будут видеть в тебе не только силу, но и чело¬века.
— Ладно, забили. Только ты меня сначала научи, а потом всех остальных.
— Посмотрим, как получится.
Ребята недоуменно смотрели на мирно возвращающихся мальчиков. Они и ожидали, и боялись возвращения одного Кольки.
— Все, пацаны, Ванька свой человек. Он будет учить нас долго быть под водой.
— Купился? — робко спросил самый храбрый из них.
— А ты не хочешь научиться? Тогда проваливай отсюда, — отрезал Колька.
— Да нет, я просто так, — заскулил храбрый.
— Ну и порядок, — закрыл тему Колька.

Так, едва начавшись, война закончилась. И все вроде было хорошо, но Ваня, вернувшись домой, записался в секцию бок¬са: не понравился ему страх, который он испытал тогда перед ватагой деревенских ребят. А после истории с котом и раз¬говора с дедом он редко кому говорил неприятную правду в глаза. «Не спрашивают — не лезь!» — всегда помнил. Ругал себя иногда, обзывал трусом, давал себе слово, что в следую¬щий раз не промолчит, но слова продолжали приклеиваться к кончику языка, и он ничего не мог с этим поделать. Каждый раз начинал сомневаться, что скажет не так, как услышит дру¬гой человек, и «сухой остаток» будет не таким, каким он пред¬полагал.


5. РАЗГОВОР

После похорон Светланы и Тани друзья приехали на дачу и тут дали волю слезам. Два мужика оплакивали одну дочь на двоих. Жорка вообще, как женщина, пускал слезу по лю-бому поводу: будь то музыка Гайдна, сентиментальный стих, любовная сцена, обида ребенка, закат над горами, пенье со¬ловья. Иван же, напротив, на слезы был скуп. Последний раз он плакал, когда от укуса клеща умер его младший брат Петя.
Даже когда умерли один за другим его родители, из глаз его не выкатилась ни одна слеза. Сухие, черные слезы утраты скатывались в душу, выжигая там пустыри, на которых долгие годы ничего не могло прорасти.
— Я уезжаю в Израиль, — утирая глаза и распухший от слез нос, начал Жора, — ничто меня здесь больше не держит. И. прости меня. Если можешь.

Его родители уехали давно, почти сразу после смерти бабушки Сары. Иван тогда не сразу осознал ее уход. Пом¬нил, как, вернувшись из Питера, он, счастливый, влюблен¬ный, кинулся звонить ей, чтобы рассказать о встрече с удивительной девушкой. И только подойдя к телефону, вдруг понял, что бабушки Сары нет уже полгода. Стран¬ное чувство охватило тогда Ивана: словно она предала его и оставила одного. Но были живы родители, был верный друг Жорка. И любовь, необыкновенная, светлая... В те дни все просто искрилось от счастья, удачи, света... Почему же тогда возникло это странное опустошающее чувство оди¬ночества? Это тягостное чувство долгие годы возникало внезапно, когда он не ждал этого. Но всегда было предвест¬ником грядущих перемен. Так звонил колокол затопленной колокольни.
— Да, простил я тебя, дубина стоеросовая, у меня дочь была, понимаешь, моя дочь! А как я без нее? Да и Свету жалко, все-таки свинья я порядочная.
— С чего это ты взял, что порядочная? — Жора недобро усмехнулся. — Ты что, забыл?
— Что забыл?
— А.
— Заткнись! — взревел Иван, угрожающе поднимаясь и на¬правляясь к другу. — Заткнись!
— Сволочь, давно хотел тебе морду набить! — Жора, опере¬див друга (все-таки раньше и он немного занимался боксом), послал точный сильный удар. Тот неловко пошатнулся и рух¬нул на пол. Изо рта и носа текла кровь.
Жорка схватил первое, что попало под руку и, нагнувшись над другом, стал судорожно вытирать кровь. Тот лежал непо¬движно, глаза его были закрыты.
— Ванька! Друг! Не умирай! Господи! Что же я наделал, ублюдок хренов! — Жора сидел на полу рядом с другом, при¬читая и то размазывая по веснушкам на щеках слезы, то выти¬рая непрерывные струйки крови изо рта и носа друга.
— Не дождешься, ублюдок хренов! — Иван открыл глаза и сел.
— А, очнулся, мерзавец! — уже спокойно и миролюбиво за¬метил Жора, поднимаясь с пола.
— Помоги мне встать, дубина, — прошамкал Иван, выпле¬вывая изо рта зуб. — Сволочь, испортил мне фейс. Как я лек¬ции буду читать в Сорбонне?
— Ничего, вставишь новый, — виновато пробурчал Жора, помогая другу подняться.
Оба сели на диван. Что это на них нашло? Долго молчали.
— Пошли на кухню, выпьем, — первым не выдержал Жора.
— Пошли, — согласился Иван.
Они плеснули в стаканы коньяк, выпили залпом и снова замолчали.
— Вань, я уезжаю, я должен тебе рассказать.
— Заткнись, а то сейчас уже я тебе морду набью.
— Да пожалуйста, можешь мне набить морду, но кто его знает, вернусь ли я на нашу фазенду.
— Валяй. — Давно забытое ими слово «фазенда» на мгно¬вение высветило, словно прожектором, золотые студенческие времена.
— Понимаешь, в тот день твоей защиты, — тихо начал Жора, — когда ты отрубился, мы долго болтали со Светой. Она в общем была неплохим человеком. Видок, правда, не со¬всем: волосенки эти реденькие, ножки кривоватые. Но она так жалась ко мне, ей так хотелось. Я никогда не говорил тебе, что после моей защиты кандидатской Ася отправила меня на обследование: мы хотели ребенка. Когда я прошел его, она сказала мне, что я не могу иметь детей. То есть я, получается, виноват перед ней, и вообще вроде как не мужик. комплексо¬вал страшно. Тебе вот не сказал: стыдно было признаться. И по¬тому, когда Света забеременела, я был спокоен. Не мог это быть мой ребенок. Ты на ней женился, значит, все правильно. Пер-вый раз увидел Танюшу, не поверил: у нее под коленкой на пра¬вой ножке родинка, моя родинка. А ты такой великодушный, приходить разрешил. Я и купился на твое разрешение. Но как же я ненавидел тебя за твое молчание! Боже! Как же я ненави¬дел тебя, себя и свою жену. Я тогда ей такой скандал закатил.
Жора задумался, и тот злополучный разговор с женой всплыл в его памяти, словно это было вчера. «Ты, паскуда, тварь бесплодная, ты ж мне всю жизнь поломала!» — орал он тогда на жену. А та просила прощения, объясняла, что лечи¬лась и надеялась, что поможет. Он в гневе, уже не владея со¬бой, велел ей убираться к своим родным в Израиль.
— Велел ей убираться с моих глаз, — продолжил Жора, — Она и уехала. Сейчас мне жаль ее, настрадалась тоже, не при¬веди господь. Люблю я ее, стерву. Зовет к себе. Поеду. Танюш¬ка меня здесь держала.
Жора засопел, всхлипнул и снова опрокинул в себя коньяк.
— Мудак. ты, значит, не мог мне признаться. Неужели ты думал, что наша дружба зависит от того, можешь ты иметь де¬тей или нет? Я не думал, что ты такой кретин. А почему ты на меня сейчас наехал? — помолчав, тихо спросил Иван.
— Не знаю, обидно стало, — пробурчал Жора, — мне всегда казалось, что ты предал. но ты прости меня, прости.
— Да простил я тебя, простил.
— Я не об этом. мне всегда казалось, что ты предал Аню¬ту, — пробурчал Жорка.
— Я не предавал, с чего ты взял? — спокойно возразил Иван. — Ты же помнишь. Я вернулся из Ленинграда влюб¬ленный, окрыленный, все доработки по диссеру закончил на одном дыхании. Думал: все, поеду. Мы с ней договорились встретиться через две недели. Я даже фамилию ее не знал. Зачем? Встретимся же скоро! А тут у отца инсульт. Мать чуть жива, каждый день «скорую» вызываю. Отец через месяц скончался. И мать через полмесяца от обширного инфаркта умерла. Я тут ногу сломал, блин, на ровном месте. Пока в гипсе валялся, защита подошла. Полетел в Москву на защиту. А по¬том сразу после защиты стрелой в Ленинград. Планы строил, представлял, как она обрадуется. Думал, расскажу, все пой¬мет, простит. Она же умница необыкновенная и мудрая, как все женщины. Приезжаю — и тут такой облом. Уехала. Взяла академку. Не дождалась меня, уехала. Куда? Никто не знает. Откуда она? Говорят, из Пулково. Адрес дали. Я туда. Еду, и что-то во мне свербит: адрес знакомый. Приезжаю. Дверь открывает Петр Адамыч. Ну, ты помнишь, мы с ним пиво пили в нашей пивнушке. Он астроном, на физтехе преподает.
«Да, — говорит, — жили они здесь. Когда умер бывший владелец, я въехал. Жена у меня была на сносях, а мы в обще¬житии кантовались. Вот и поторопил их. Квартира служеб¬ная. У него две дочери было. Старшая поступила в институт, а младшая еще в школе училась, уехала к бабушке, вроде как в Тюмень».
«А старшую зовут Анютой? — спрашиваю».
«Да, Анюта, а тебе она зачем?»
«Так, просто, книгу надо отдать, почитать брал».
«Так в институте ее и ищи».
«Ага, поищу».
«Да ты проходи, чаем напою. Замерз, наверно, вон как вьюжит».
Выскочил от него. Не помню, как и добрался до города. Бродил по Ленинграду, по нашим местам. На улице вьюга ме¬тет, снег слепит глаза, а я холода не чувствую.
...Иван опять замолчал. Он вспомнил, как смотрел и смот¬рел на эти удивительные металлические растения, которые не боятся ветра, холода, града, северного неба, затянутого свинцовыми тучами. Как золотятся лепестки цветов среди на¬тянутых струн решетки Летнего сада, охапки роз в корзинах на воротах благоухают.
— И красота, — продолжил Иван, — совсем иная красота зимнего, жесткого, какого-то враждебного мне Ленинграда звучит во мне как реквием нашей любви. А вьюга пожирает последние остатки нашего светлого, понимаешь, нашего с ней мира, кроша его на мелкие кусочки и покрывая как саваном дома, улицы, мосты. Но я еще надеюсь, еще верю, что найду Анюту. Я же тебе рассказывал, как ездил в Тюмень. Фами¬лию узнал в деканате: Воробьева. В Тюмени поднял на ноги всех, кого только мог. Наконец сказали: жила тут ее бабушка, но давно переехала в какой-то другой город. Еще в Ленин¬граде подружек нашел. Говорят, в Саратов собралась к своей школьной подруге. Адрес дали. После Тюмени я — в Саратов.
Школьная подруга говорит: «Да, Воробушек звонила, да, соби¬ралась приехать, но потом передумала, говорит, в Киев поеду, там тоже живет наша школьная подруга». В Киев не поехал, просто позвонил. Там ответили, что Воробушек передумала и не приехала. Я растерялся. Где искать. Как в воду канула. Да ты помнишь, как я сходил с ума.
А через три года увидел сон. Снова был в той затопленной колокольне. Я рассказывал тебе о ней. И Анюта была со мной. Мы поднялись на колокольню и тронули маленькие серебря¬ные колокольчики. Они запели, и с ними запела, засмеялась Анюта. А потом вдруг колокола замолкли. Она тоже. И гово¬рит мне: «Когда колокола звучат в унисон, рождается жизнь. Я люблю тебя, Ванюша, и буду любить всегда. Найди.» А тут стук в дверь, милиция ломится: «Откройте, — орут, — а то дверь будем ломать». В беспамятстве не понимаю, где я, кричу: «Кого найти, что найти?» Дверь открыл, в одних трусах, глаза, наверно, безумные. Они ворвались, смотрят на меня подозри¬тельно: «Наркотиками, сволочь, опять накачался».
«Какими наркотиками? — тут я, наконец, пришел в себя. — Вы ошиблись адресом».
«А какая это квартира?» — развязно так спрашивают они.
«Пятьдесят шесть. Смотреть надо лучше», — тут я их ма¬том покрыл от всей души.
А они, сволочи, гогочут:
«Ну, ты, мужик, и даешь, где школу проходил, мы тоже туда хотим, чтобы так научиться материться». Послал их еще раз подальше. Они посуровели: «Извини мужик, нам позвонили, сказали квартира шесть¬десят пять, а мы пока ехали, забыли, помним, что там 5 и 6. Вот и позвонили в пятьдесят шестую. Устали за дежурство, прости».
И ушли. Я как дурак сижу на кровати и снова повторяю: «Найти, кого найти?» Вскоре искать ее перестал, словно она сказала мне, что ее не надо искать, но я точно помню, что она во сне мне этих слов не произносила. А вот кого найти, я так и не понял.
— Может, она тебе про ребенка хотела сказать? — несмело заметил друг.
— Про какого ребенка? Про какого ребенка? — у Ивана от волнения даже голос сел.
— Она же в положении была, я же говорил тебе.
— Что за хрень ты городишь? Когда это ты говорил мне такое?
— Помнишь, ты после звонка в Киев, видимо от отчаяния, возмутился, что Анюта так скоропостижно уехала, не дожда¬лась тебя, не оставив даже адреса. Тогда тебе и сказал, что у нее особое положение, я видел. Лицо у нее стало каким-то другим. Это уже потом понял, что это беременность ее так изменила. Ты, спокойный такой всегда, как сфинкс, вдруг вскипел, за¬орал на меня: «Какое такое особое положение!» Тут ввали¬лась компания друзей, все зашумели, девушки затрещали как сороки, на стол бутылки поставили, закуски вывалили, какой-то праздник был. Разговор наш прервался. Ты больше не возвращался к нему, и я решил, что ты все понял. Но даль¬ше ты ничего, никаких действий не предпринял. Я, конеч-но, сам не знал, что ты должен был делать после моего со¬общения. Но мне казалось, что все равно ты что-то должен был предпринять. Я с одной стороны возмущен был страш¬но. С другой меня это как-то уравновесило в нашей дружбе: ты для меня был защитником, непререкаемым авторитетом, и вдруг такая реакция, неожиданная, некрасивая. Поэтому сегодня я и вдарил тебе. Столько лет хотелось! Но когда ты так «молчаливо-великодушно» разрешил мне видеться с Та-нюшей, я как-то купился.
— Значит, возможно, где-то живет мой сын или дочь, а я не знал об этом. Малыш уже вырос! Боже! И что я теперь дол¬жен делать?
— Обратиться на передачу «Жди меня».

— Совсем свихнулся! Слушай, — Иван неожиданно для себя перевел разговор на другие рельсы, — я тут недавно в нашу сауну ездил. Опоздал, приехал последним, а когда раздевался — услышал ее смех. Тот серебряный смех, от ко¬торого я пропал. Я в панике надел плавки наизнанку, залетел в бассейн. Женщины подняли меня на смех. Там была одна новая, Линой, Эллиной зовут. Она зацепила меня. Но она не смеялась. Подумал, что это опять глюки. Помнишь, тогда этот смех чудился мне повсюду. А совсем недавно, в Домо-дедово, снова услышал этот смех. Тогда я точно решил, что глюки вернулись.
— Еще что-нибудь необычное случалось с тобой в послед¬нее время?
— Да вроде нет. Хотя... когда был в гостях у Гаврилыча — сказал, что собираюсь на море с женой и дочкой. Я же собрал¬ся с Андре в Канны. Так вот, Матрена посмотрела на меня так странно, что у меня аж мурашки побежали по спине. Словно знала, что этого не будет.
— Когда ты говорил о море, у меня вместо какой-нибудь картинки, ты же знаешь, они у меня выскакивают вперед мыс¬ли, возникала пустота. — Жора задумчиво почесал затылок, что-то видимо хотел сказать, но передумал. — Давай на сего¬дня закончим наш разговор. Этот день меня вымотал. Ты из¬вини меня, так получилось.
У Ивана на мгновение возникло ощущение, что друг про¬сит прощение еще за что-то, но он был так убит горем, по¬трясен сообщением, что, возможно, у него есть ребенок, что высветившееся ощущение юркнуло куда-то в глубину души и тотчас затерялось среди толпы более сильных чувств.
— Да простил я тебя, простил за все. Я тоже выжат, как тряпка. Боже! — Иван снова вернулся к неожиданному изве¬стию. — У меня, значит, есть ребенок, он уже вырос, а я не знал. Чего же ты мне раньше не вдарил?
— Не догадался..
Иван долго молчал, и в душе его свирепствовала буря, сме¬шивая в единое клокочущее месиво настоящее и прошлое. Все кипело, бурлило, кромешная мгла накрыла его с голо¬вой, и единственное, что он сейчас хотел, чтобы этот черный день похорон с неожиданным признанием друга, с молниями дикой, невероятной вспыхнувшей надежды, закончился и он мог хоть как-то передохнуть.
— Давай на сегодня закончим наш разговор, — снова вы¬дохнул Жорка.
— Давай. Боже! — Иван снова вернулся к драке. — Что ж ты раньше не наехал, а?
— Не догадался, — повторил Жора. — Ладно, пошли спать.
— Давай выпьем еще, помянем Танюшу и Свету, царство им небесное. — Иван перекрестился и налил еще по одной.
Друзья выпили и снова начали говорить. До утра.


6. МАРГО

Через три недели Иван снова был в Париже. Андре не¬навязчиво опекал его. Прочитав курс лекций, Иван все-таки съездил в Лион, который он любил больше всего за его схожесть с Парижем, за уютность улиц. Бесцельно шатался по городу, с каким-то безумным, болезненно-пристальным вниманием разглядывая молодых людей, словно именно здесь, во Франции, он мог встретить кого-то родного, близ¬кого ему человека. Боль о Тане жила в душе неутихающей тоской, и только зыбкая, словно мыльный пузырь, надеж¬да, странная, невероятная, держала его на поверхности жизни: то тащила его в старинный лабиринт ткацких ма¬стерских, то на берег Соны. Город сквозь призму отчаяния потерял свою таинственность, привлекательность и значи¬мость.
— В Канны поедешь? — осторожно поинтересовался Ан-дре, когда Иван вернулся из Лиона. Ему не составило труда уговорить Ивана: желания смешаться с толпой или побыть одному с завидной регулярностью сменяли друг друга. Пуб¬личное одиночество или одиночество наедине имело разные оттенки.
* * *
Иван без всякого интереса разглядывал виллу. Построен¬ная в девятнадцатом веке в стиле деревенского трехэтажного дома, внутри она предлагала современный комфорт и демон-стрировала прекрасный вкус владельцев. Картины известных художников на стенах, китайский фарфор, антикварная ме¬бель. Все говорило о прочности финансового положения, воз¬никшей не вчера. Ему отвели комнату для гостей на третьем этаже.
Бабушка Андре, графиня Марго, высокая сухая старуха, с таким же, как у Андре, крючковатым носом, в черном длин¬ном платье, в первый момент почему-то напомнила ему гра¬финю из «Пиковой дамы» в современном балете, поставлен¬ном на сцене Большого театра Роланом Пети. Роль Старухи в балете исполняла блистательная и обаятельная Илза Лиепа. Спустя несколько часов после знакомства с графиней впечат¬ление роковой старухи исчезло, оставив только блистатель¬ность и обаяние личности. Марго, зная о трагедии Ивана, тут же взяла его в оборот.
— Жан, вы когда-нибудь занимались верховой ездой? — в первый же вечер спросила она, когда они сидели на террасе.
— Да, мадам, в молодости я служил кавалергардом при дворе императора Николая Второго, но потом у меня случил¬ся провал в памяти, и я забыл, с какой стороны надо садиться на лошадь.
— Отлично, — рассмеялась прокуренным басом графиня, — с утра и начнем воспоминания.
Наутро, проснувшись в мягкой постели графской виллы, он лениво потянулся, с трудом соображая, где он. Подошел к окну — на большой зеленой лужайке перед виллой Андре, подрезая розы, о чем-то оживленно беседовал с садовником. Где-то далеко внизу синело море. Яхты чайками дремали на его бирюзовой глади.
— Через полчаса, Жан, — безапелляционным тоном произ¬несла графиня после завтрака, — я жду вас с Андре в конюшне.
В конюшне к Ивану подвели гнедого рысака.
— Батист смирный, — заверил Андре, — я купил его не¬сколько лет назад. Он служил в цирке, его хотели усыпить, когда постарел. Я уговорил директора цирка продать его мне. Когда Батиста привезли к нам, у него на боках были глубокие кровавые раны от шпор. Наш ветеринар выходил его, и теперь Батист у нас прогулочный конь. Приезжают гости и катаются на нем. Даже дети.
Графиня в костюме жокея ловко взлетела на вороного с бе¬лыми носочками коня, пришпорила и, крикнув Андре: «Дого¬няй, мальчик», — скрылась за густыми зарослями орешника.
— Мсье, возьмите поводья в левую руку, левую ногу вставь¬те в стремя, потом толчок как можно сильнее — и перекиньте правую ногу через седло... — Пожилой конюх передал поводья Ивану.
Иван первый раз в жизни сел на коня. Конюх поводил его по кругу манежа, объяснил детали, посмотрел, как Иван справ¬ляется с управлением, и удовлетворенно заметил: «Можете ехать, мсье, счастливого пути. Андре и графиню вы найдете в конце аллеи у ворот». Вчера Иван как-то не заметил солид¬ную охрану и высокую белую ограду, которой были обнесены наиболее старые и респектабельные виллы.
На следующий день у него болели ноги, сидеть было весь¬ма проблематично. Но графиня с утра заявила, что сегодня надо подрезать розы. Обычно это делает Андре, но его не-ожиданно вызвали в издательство. Жан должен его заменить.
Иван согласился с опаской: розы он никогда не подрезал — вдруг сделает что-нибудь не так?
Через день оказалось, что надо срочно ехать в соседний го¬родок. Графиня договорилась с директором цветочного парка о новых сортах каких-то цветов, их нужно привезти как мож-но скорее. Она поехала бы сама, но у нее разболелась спина. Ивана, совершенно не сведущего в цветоводстве, тем не менее удивило: кто же летом во время цветения пересаживает цветы? Цветы оказались семенами.
— Графиня, я надеюсь, что за эти несколько часов, пока я вез их, с ними ничего не случилось, — слабо скрывая иронию, заметил Иван, отдавая графине небольшой пакетик.
— Мальчик мой, ты выручил меня, — без тени улыбки на лице отозвалась графиня. Но Иван успел заметить ее лука¬вый взгляд.
День опять был занят. И каждый день возникало срочное дело, которое мог выполнить только Иван. В свободное от не¬отложных дел время Иван с графиней совершали дальние прогулки. Уезжали утром и возвращались к ужину. Сначала на лошадях. Потом — на машине. Машину графиня вела лихо, тормоза на поворотах вопили о пощаде. Безбожно нарушала все дозволенные пределы скорости. Если они опускали верх машины, от свистящего ветра закладывало уши. Объездили все окрестности.
— По мне лучше заплатить штраф, чем плестись со ско¬ростью ишака, — как-то заметила она, когда при Иване при¬слали очередной нешуточный штраф за превышение скорости.
—???
— Современная техника, мой мальчик, все видит.
Иван подумал, что в ней до сих пор жив отчаянный сорва¬нец, и в очередной раз восхитился ею.

Как-то она повезла его к морю. Подальше от курортных мест, в тихий заливчик между двумя скалами. Оставив машину на стоянке возле маленького храма, они спустились по неза¬метной тропинке.
Бухточка, спрятавшись от посторонних глаз, мирно дре¬мала, желтея блюдцем нагретого солнцем песка. Марго рас¬стелила на песке коврик, взяла прихваченный с собой этюд¬ник и отошла к скале, выбирая нужный ракурс. Иван поставил в тень плетеную корзину с провиантом. Сел на песок и горест¬но задумался. Сердце опять заныло, в душу беззвучно падали черные слезы, выжигая слабые ростки проклюнувшихся было маленьких росточков ощущения жизни. «Танюшка, я так хо¬тел показать тебе море! — мысленно обратился Иван к доче¬ри. — Зачем, зачем ты ушла, оставила меня одного? Я больше никогда не увижу, как ты смешно ешь кашу, размазывая ее по тарелке, не увижу как ты "летаешь" по огороду в крыльях ан¬гела, не расскажу сказку перед сном, не услышу твоего тонень¬кого тренькающего смеха». Смех дочери, мгновенно выдернул из памяти другой. Он обхватил руками голову: «Господи, по¬чему, почему я теряю тех, кого люблю больше всего на свете?»
— Жан, — позвала Марго, она закрыла этюдник и стояла по щиколотку в воде, — раздевайся, вода теплая, море спокойное.
— Сейчас. — Иван неохотно скинул шорты, футболку и по¬шел к воде. Прошел несколько метров, с размаху кинулся го¬ловой в воду и быстро поплыл от берега. Графиня отстала, но не повернула назад, а продолжала плыть за ним.
— Жан, не уплывай далеко, — крикнула Марго, — я так быстро не могу!
Иван не услышал, продолжая отчаянно грести вперед. Силы уже оставляли его, но он никак не мог повернуть обрат¬но. Неожиданно почувствовал под ногами землю. Встал и вы-шел на отмель крошечного островка, незаметного с берега. Сел на плоский камень, отдышался, растянулся на нем. На¬бегавшая волна заливала, потом отступала, обнажая его раз¬горяченное тело, снова накрывала, оставляя на поверхности только макушку. Прошло минут пятнадцать — двадцать. Иван услышал тихий всплеск воды. Оглянулся. Из воды, пошатыва¬ясь, выходила Марго.
— Жан, ты с ума сошел! Заставил меня плыть так далеко. Я лет двадцать сюда не заплывала.
Графиня легла на камень подле Ивана. Волны мерно би¬лись о камни. Пара чаек скользнула мимо и исчезла вдали. Марго проводила их взглядом. Вздохнула.
— В этой бухте утонул мой старший сын, — тихо начала она, — тогда я тоже плыла, плыла, не хотела возвращаться. Силы были на исходе, когда я вдруг коснулась дна. Вышла, лег¬ла вот на этот же камень и лежала, пока мои родные не нашли меня.
— Простите меня, Марго, сам не знаю, что на меня нашло.
— Это бывает. Кажется, что отчаяние — единственное, что чувствуешь, не в силах вынести груза потери, и плывешь, плывешь из последних сил куда глаза глядят, молотишь воду руками, ногами. А потом жизнь выносит тебя на маленький островок, не видимый с берега отчаяния. И ты возвращаешь¬ся к жизни. Не умираешь, но меняешься. Смотришь совсем, совсем другими глазами на маленький кустик полевой гвоз¬дики, растущий в расщелине скалы, чувствуешь прикоснове¬ние ветра, маленькую ящерку, сверкнувшую на солнце юркой спинкой. Слышишь дыхание прибоя, видишь золотистые тени на песке, бирюзовую гладь у горизонта, высокое небо над го¬ловой. Что-то происходит в душе, испепеленной горем. Как вода по капле набирает кувшин из крошечного родничка, так в душе по капле набирается сок жизни. И ты пьешь его жадно, ненасытно. И капли постепенно превращаются в маленький ручеек. Неиссякаемый источник жизни.
Марго замолчала. Молчало море, небо, и Ивану показа¬лось, что из недр моря доносится тихий, тихий звон. Он замер, весь превратился в слух.
— Вернемся на берег. — Она встала, прошла по отмели, ныр¬нула и метров через десять показалась на поверхности воды.
Иван постоял, зашел в воду. Осторожно ступая по неров¬ным донным камням, прошел несколько метров и быстрыми, мощными гребками устремился вслед за Марго.
Они долго сидели на берегу моря. Иван неожиданно для себя рассказал Марго о своих родителях, о бабушке и деде на Волге, о бабушке друга Саре, благодаря которой он стал читать «французов» в подлинниках. О колокольне посреди Волги. Историю своей первой любви, вынужденную женить¬бу, одну на двоих с другом дочь, гибель жены и дочери. Даже о призраке серебряного смеха.
Марго поведала ему историю своей семьи:
— Мой дед владел виноградниками. Его старший сын, мой муж, не захотел заниматься виноделием и уехал в Па¬риж. Основал там маленькое издательство, печатал женские романы. Они пользовались большим спросом среди женщин, которые сами писали такие же романы. Издательство процве¬тало. С тех пор это стало семейным делом, Андре — издатель уже в четвертом поколении. Бывали мы и на грани разорения, но выжили. Когда в Париж вошли немцы, муж закрыл изда¬тельство и вернулся сюда. Мы прятали еврейских детей в по-тайном отсеке винного погреба. Нас предал сосед. Он донес на мужа, и его расстреляли прямо на моих глазах. Я осталась одна с двумя малолетними детьми. После войны я продол-жила дело мужа. Когда подрос старший сын, я передала ему правление издательством и вернулась сюда. А когда он погиб, странно, при невыясненных обстоятельствах, дело продолжил младший, отец Андре. Сам Андре не собирался заниматься из¬дательским делом. Он мечтал писать сам. Учился в Сорбонне на филологическом факультете и писал маленькие расскази¬ки. Отец его умер молодым, и Андре пришлось заняться делом отца. Мать Андре после смерти мужа уехала в Америку. Вышла там замуж, и след ее потерялся. Я даже не знаю, жива ли она.
Марго рассказывала долго, потом так же долго молчала. Курила и задумчиво смотрела вдаль. Спокойное море све¬тилось розово-лиловым жемчужным светом, переливаясь и играя вибрирующим маревом теплого воздуха. Казалось, море слушало исповеди этих разных людей, пеленало теплым воздухом их израненные души, исподволь возвращая Ивана к жизни. Как не раз возвращало Марго.
— Идем. — Она встала.
Утром Иван проснулся с каким-то новым ощущением жиз¬ни. Он услышал птичий гвалт за окном, далекое ржанье лошадей в конюшне, почувствовал тонкий запах роз из открытого окна.
Накануне Марго уговорила его поехать в Авиньон. Там проходил ежегодный театральный фестиваль. Они бродили узкими, кривыми улочками. Ивану казалось, что они бродят по сцене, где домики — просто декорации некой пьесы, постав¬ленной гениальным режиссером по имени жизнь. Иногда они останавливались перед выступлениями актеров на маленьких подмостках, сооруженных прямо на площадях и улицах. Бли¬же к полудню, устав, присели за столик уличного кафе выпить кофе. К ним тут же подбежал курчавый негритенок, протяги¬вая смятую поношенную шляпу, в которой лежало несколько купюр и позвякивали монеты.
— Мсье, — бойко начал мальчик, — положите несколько мо¬нет, сейчас начнется представление. Вы останетесь довольны.
— Кого? Пьеро? Того самого? — живо поинтересовалась графиня.
— Вы его знаете? — удивился мальчик.
— Тот, что выступает со своими знаменитыми, словно жи¬выми куклами?
Марго с мальчиком еще о чем-то говорили, Иван не слы¬шал. Он заметил недалеко за столиком молодого человека с длинными вьющимися, совершенно дюреровскими воло¬сами. Он улыбался собеседнице, сидевшей рядом. Ямочки на щеках, светлые волосы, улыбка. вмиг возник образ. Иван сорвался со стула и ринулся к нему.
— Простите, — взволнованно начал он, — вы из России?
— Нет, мсье, я из Германии. Я никогда не был в России.
— А ваши родители?
— Мои родители всю жизнь живут в Германии.
— Простите, пожалуйста, простите меня. Мне показалось. Иван вернулся к своему столику.
— Ты куда исчез? — неспешно попивая кофе, поинтересо¬валась Марго.
— Мне показалось. — замялся Иван.
— Не надо, не торопи реку, — улыбнулась она, — дай-ка мне
руку.
Иван, ничего не понимая, протянул вспотевшую от только что пережитого волнения руку. Марго взяла ее в свои твердые сухие руки, внимательно рассматривая линии, что-то бормо¬тала на неизвестном ему наречии и несколько раз повтори¬ла: «Жан. Ваня». Потом, закончив, отпустила руку. Долго молчала. Иван вопросительно смотрел на старую графиню, ставшую за дни, проведенные с ней, самым близким челове¬ком. Будучи человеком внешне общительным, он не любил, да и не очень умел накоротко сходиться с людьми. Близость, с его точки зрения, обнажала слабости человека, темные за¬коулки души, таила опасность возможного предательства. В жизни он наблюдал такое не раз.
— Жан, — наконец прервала затянувшееся молчание Мар¬го, — у тебя все будет хорошо. Я могла бы дополнить подробно¬стями, но не хочу этого. Всему свое время. Не отступай от своей стези, не торопи реку.
Тут началось обещанное негритенком выступление. Занавес медленно открылся, и оба заинтересованно уставились на шир¬му, над которой появился Пьеро. Вечный Пьеро в своем неиз¬менном жабо. Он сел на ширму, то бишь на берег моря, и его горбатый, крупный, многозначительный нос мечтательно уста¬вился в небо. Светлый ангел, расправив прозрачные крылья, неслышно парил над ним, охраняя его мечты. Розовые, на¬ивные мечты неслышно резвились возле молчаливого Пьеро.
Тихая пасторальная музыка создавала атмосферу благости и невинности. Вдруг Пьеро склонил голову влево, прислушива¬ясь к шороху сзади. Там появился обыкновенный мальчишка в рваных джинсах, с лохматыми темными волосами и гитарой в руке. Он начинает петь. Пьеро поворачивается, прислушива¬ется к немудреной песенке мальчишки и начинает подпевать. Они пускаются в пляс. И тут происходит неожиданное: маль¬чишка растет на глазах, превращаясь в Монстра — трикстера из другого, потустороннего мира, которому все дозволено. Звучит тяжелый рок. Монстр волочит Пьеро куда-то за шир¬му, розовые мечты-куколки темнеют, скукоживаются, превра¬щаются в маленькие грязные комочки.
Во втором акте Пьеро, в джинсах, лохматый, развязный, нюхает «травку», сквернословит, глумится над девушками, одним словом, полный набор атрибутов некоего молодого че¬ловека, который отрицает все: мораль, нравственность и про¬чие духовные и этические нормы человека. Рядом с ним Монстр незаметно дергает Пьеро то за одну струну души или тела, если хотите, то за другую, и Пьеро мечется между желаниями, ко¬торые кружат вокруг него плотным роем, заманивают, обещая скорое, мгновенное удовольствие. Они вместе грабят магазин, подхватывают девиц легкого поведения и, пошатываясь, ухо¬дят, горланя какую-то гнусную песенку.
В третьем акте современный мальчишка — Пьеро снова сидит на берегу моря, пьет пиво, и вдруг с неба ангел, вырвав из своего крыла перо, бросает ему. Перо, белое, прозрачное, трепещущее, плавно опускается возле ног. Пьеро берет его в руки, и перо неожиданно превращается в его забытую меч¬ту. Тихая пасторальная музыка возвращает его в прошлое. Он встает, намереваясь идти за мечтой. Появляется Монстр, загораживая ему путь. Пьеро борется с ним, и тот обрывает одну нить. Но Пьеро не намерен отступать, и снова схватка, и уже другая нить оборвана. Безжизненна левая рука, правое колено.  Ангел непрерывно сыплет своими перьями, чтобы помочь Пьеро, и крылья его постепенно лысеют. Когда оста-ется последняя нить, что связывает Пьеро с жизнью, на зем¬лю спускается ангел: ему уже трудно держаться в небе. Уви¬дев ощипанного ангела и истерзанного Пьеро вместе, Монстр неожиданно ретируется, понимая, должно быть, что эти двое, обессиленные, еле живые, сильнее его, могучего и непобе¬димого. Он на глазах уменьшается, превращаясь в малень-кого, немощного старикашку. Ощипанный, словно курица, ангел, и Пьеро, оборвавший почти все нити, связывавшие его с жизнью, сидят обнявшись. Начинается шторм. Занавес. Спустя мгновение он открывается: пустынный берег моря, валяются банки из-под пива и перья ангела. И звучит музы¬ка, вечная музыка Вивальди из «Времен года».
Иван с трудом вернулся в действительность. Никогда в жизни куклы не поражали его так, как этот незамысловатый метафорический сюжет. Он бывал несколько раз на концертах Образцова. Видел как-то Филиппа Жанти с его знаменитыми танцующими страусами. Почему сейчас его так сильно взвол¬новало это представление, Иван понимал не совсем. «Может быть, — рассуждал он, — эти куклы были какими-то слишком живыми и одинокими, может быть, дело в том, что финал остался открытым, предоставляя каждому додумать его. та¬кой странный способ постижения сути человеческой души».
Марго с Иваном встали и молча, медленно побрели по мо¬стовой. Их окружали маски домино, арлекинов, шутов, сред¬невековых рыцарей, придворные дамы в полумасках и легких полупрозрачных платьях, «медведи» на роликах, поролоновые Микки-Маусы, «инопланетяне»... Птица счастья на тонкой ка¬проновой нити плыла над улицей, плавно взмахивая разноц¬ветными пестрыми крыльями. Движение без цели, движение ради движения, ради ощущения зрелищного праздника. Весь театральный город, словно море во время шторма, волновался, пел, танцевал под музыку Вивальди, звучащую в голове Ивана. Его подташнивало от этого неистового веселья. Он облегчен¬но вздохнул, когда они свернули в тихую безлюдную улочку. Долго шли, следуя ее изгибам и поворотам. Вышли к площа¬ди, на которой высилась ратуша и шумела толпа. Еще раз юр¬кнули в переулок и, наконец, вышли к окраине, где оставили машину.
— Ты чего такой задумчивый? — стараясь придать своему голосу незначительность, поинтересовалась Марго, когда позд¬ним вечером они сидели на террасе и слушали не умолкающих ни на минуту цикад.
— Концентрированный напиток, — нехотя отозвался Иван.
— Да, его надо пить разбавляя, — согласилась Марго.
— Лысый ангел, птица счастья на тонкой невидимой ни¬точке, нелепый клоун.
— Пьеро, вечное одиночество человека.
— Тщетное его стремление понять смысл жизни.
— Обрести свободу.
— Обретая свободу, заковать себя в цепи свободы.
— Соединить вместе волю и страсть .
— Познать себя. Зазвонил мобильный Марго.
— Не поняла, когда, когда ты приезжаешь? Замечательно, до скорой встречи. Иван? Иван в порядке, ждем!
Она налила в бокалы вино. Выпили. Помолчали.
— Андре приедет послезавтра, — улыбнулась Марго.—Жан, по-моему, Андре влюбился.
— Да, так и есть. Я ее видел.
— Видел? Где?
— В Москве. Мы вместе летели в Париж. Она красива, мила и даже, могу предположить, умна и талантлива.
— Лестная характеристика, с чего бы это?
— Не знаю. Ощущение такое. Она переводчица. Русская.
— Как я хочу, чтобы Андре был счастлив! Сколько женщин перебрал, а нашел в России.
— Так бывает, никогда не знаешь, где найдешь, где поте¬ряешь..
— Пошли, прогуляемся по саду, — неожиданно предложи¬ла Марго, заметив тень, скользнувшую по лицу Ивана.
Они спустились по щербатым каменным ступенькам в сад, освещенный редкими фонарями. Неподвижная луна, как старший по званию, внимательно наблюдала за ними, чтобы, не дай бог, кто-нибудь из них не погас. Тени деревьев причуд¬ливо разбросанные по лужайке, казались живыми от еле уло¬вимого ночного ветерка. Прошли темной аллей, вышли к не¬большому пруду и присели на маленькую скамеечку. Фонарей здесь не было, и луна, сбросив обличье наблюдателя, вольгот¬но отдыхала на темном зеркале воды. Марго закурила. Голу¬боватая струйка дыма зацепилась за кусты и, медленно тая, скрылась в таинственных ветвях. Иван, напряженно вслуши¬ваясь и вглядываясь в тишину ночи, пытался услышать и уви¬деть завтрашний день.


7. НИНА МАРКОВНА

Иван отпер дверь своей опустевшей квартиры. Скинув туфли и оставив чемодан у двери, прошелся по квартире. Все прибрано, цветы политы, пыли нет. Уже несколько лет убор¬кой квартиры занималась соседка Нина Марковна, конструк¬тор оборонного завода на пенсии.
Как-то осенью (на улице уже похолодало) Иван спешил домой, чтобы дописать статью: завтра нужно было отнести ее в редакцию. Обгоняя прохожих, он чуть не сбил с ног старуш-ку, идущую впереди. Он извинился, не глядя на нее.
— Иванушка, куда так торопишься?
— Нина Марковна, извините, пожалуйста, задумался.
Он сбавил шаг и пошел рядом с соседкой, забрав у нее ко¬шелки.
Разговаривая с ней, он вдруг обратил внимание на ее паль¬то. Ткань настолько выгорела, что уже не имела определен¬ного цвета, манжеты протерлись и обтрепались. Фасон какого-то послевоенного времени.
— Какое у вас заслуженное пальто, ему не пора на пенсию? — стараясь придать голосу шутливую интонацию, заметил Иван.
— Ой, что ты Иванушка, я так люблю его. Я купила его еще на первом курсе института. Потом муж купил мне новое. А когда он умер, я достала это и теперь не расстаюсь с ним. А то пальто оставила на потом, вдруг заживусь и ходить бу¬дет не в чем. Так что, действительно, пальто заслуженное. Да и шляпка тоже того счастливого времени. Одна я оста¬лась как перст, дети бросили. Пенсия нищенская, приходит¬ся мыть полы. Я убираюсь в соседнем подъезде.
«Да, шляпка действительно тоже очень пожилая», — успел подумать про себя Иван, а вслух сказал:
— Нина Марковна, давно хотел вас попросить помочь мне убирать квартиру и, может быть, иногда готовить мне ужин, а то я совсем зашился на работе.
Иван представил себе, как его мама под старость моет полы в подъезде, и ему стало не по себе.
— Ой! Иванушка, а я справлюсь?
— Да о чем вы? Конечно, справитесь. Приходите сейчас ко мне. Обо всем договоримся.
Так Нина Марковна стала помогать Ивану вести его не¬мудреное домашнее хозяйство.
Изредка Иван заглядывал к ней домой, на кухню. Кухня была обставлена мебелью послевоенного времени — обшар¬панные старые табуреты, колченогий стол, какие-то само-дельные буфет и полочки. Все сверкало чистотой и цветущей бедностью. Он платил хорошие деньги. В принципе, думал он, можно было давно сменить мебель на кухне. Подивившись на странности Нины Марковны, он решил, что это ее личное дело.
Двери в комнаты были всегда плотно закрыты.
Когда родилась Танюшка и он разрывался между малыш¬кой и женой в больнице, Нина Марковна вообще стала незаме¬нима. Уже когда и жена вернулась из больницы, она помогала во всем. Дочка подросла, и Нина Марковна и присматривала за ней, и забирала из садика, если они с женой были заняты. Иван щедро расплачивался. Соседка смущалась, сморкалась в платочек, благодарила, осеняла крестом и всегда говорила одну и ту же фразу: «Да хранит тебя Бог, Иванушка!»
* * *
Иван, еще раз пройдясь по квартире, остановился перед шифоньером, открыл его. Стопки чистого выглаженного бе¬лья аккуратно лежали на его полочке. Взяв полотенце, он от-правился в душ. Долго плескался и скреб подгоревшие кусоч¬ки кожи. Посмотрел на свою пегую грудь, живот и ноги, удо¬влетворенно отметил, что эта пятнистость не будет видна под одеждой, и, накинув махровый халат, босой отправился в кух¬ню. Достал бутылку вина. В дверь позвонили.
— Иванушка, вернулся, слава тебе, Господи! — Соседка по¬целовала мокрую щеку Ивана. — Я тут пирог испекла к твоему приезду, какой ты любишь, с рыбкой.
— Проходите, Нина Марковна, сейчас пообедаем.
Они выпили по бокалу вина. Иван, уплетая за обе щеки любимый пирог, коротко рассказал о Франции: как читал лек¬ции, отдыхал у Марго, как научился верховой езде.
— Я по молодости тоже увлекалась верховой ездой, муж больно любил лошадей. Он в степи вырос, с детства лошадей знал. Из-за лошадей и умер.
— Это как? — не понял Иван.
— Пошли однажды в поход на Алтай. Ну, Алтай — место на земле особое: не каждого принимает. Сейчас понимаю, что меня он не принял. Потому что меня в горах словно подмени¬ли. Я все время попадала в какие-то странные ситуации: то ки¬пяток на себя пролью, то брюки в клочья порву, не заметив сучка, раздражалась по каждому пустяку. В горы мы должны были подниматься на лошадях. Лошади молодые, не совсем объезженные. Я подошла к лошади, когда муж сел на нее, а она как рванется от меня. Поднялась на дыбы, помчалась по гор¬ной тропе, да и скинула его на камни. Он руки-ноги поломал и позвоночник повредил. Через полгода саркома обнаружилась. Десять лет мучился, не приведи Господь как страдал. Скончал¬ся, а мальчикам по семнадцать, уехали учиться, да так больше и не вернулись ко мне. Одна и осталась. Не знаю, за что меня Бог наказал. Хорошо, что ты рядом оказался. Ты мне как сын. Нина Марковна заплакала.
— Да и я один остался, — грустно заметил Иван, — тоже не знаю пока, как жить дальше.
— Ты хороший. Бог не по силам испытания не дает. Он тебе обязательно поможет. Мне вот тебя послал.
— Ваши бы слова да богу в уши.
Они недолго поговорили. Нина Марковна ушла. Что-то в рассказе соседки не складывалось, но он не мог понять, что именно. Поразмыслив немного и не найдя недостающие звенья в ее рассказе, Иван оставил это бесплодное занятие, решив, что когда-нибудь все разъяснится само собой.
Завтра нужно было показаться в университете, и Иван решил, как обычно, накануне приготовиться к завтрашнему дню. Снова открыл шифоньер. Выглаженные Светой рубаш¬ки висели одна к одной с подобранными галстуками. Иван закрыл дверки, сел на диван и задумался.

Вынужденно женившись на Светлане, он, возможно, не¬осознанно для себя решил, что той возвышенной любви ему в жизни больше не встретить — не каждому же это дано.
Родители еще в детстве его приучили к порядку в доме, уюту, горячему ужину и отсутствию всяческих бытовых забот, которые, как он знал от друзей, изрядно портят отношения между супругами. В его семье этого не произошло. И Иван был благодарен Светлане за это. Порядок, уют, чистота, вкусный горячий ужин — все было в наличии. Хозяйка она была пре¬красная. Старую мебель в родительской квартире незаметно заменила на новую, современную. Ремонт прошел быстро, он даже не успел почувствовать неудобства. О бытовых мелочах говорила мало; когда все успевала, — Иван и понять не мог. В постели была податлива, знала меру, сама не лезла: ждала, когда он захочет. Раздражала Светлана своим отношением к дочери. С одной стороны излишне, как ему казалось, опека¬ла, с другой — сердилась на нее по мелочам, требовала от доче¬ри мгновенного понимания того, чем они занимались. Често¬любия жене было не занимать. Но Танюшка, несмотря на гены отца, ребенком оказалась обычным, вундеркизмом не страда¬ла. К тому же часто болела. Иван, что называется, «по праву первой ночи», то есть по праву отца, заменившему мать в пер¬вые два месяца жизни ребенка, болезненно-придирчиво вос-принимал все воспитательные потуги матери. Это служило причиной постоянных конфликтов, тут он считал Светлану полной дурой, идиоткой. Сейчас, сидя на диване в опустевшей квартире, Иван неожиданно понял, что неосознанно мстил жене за ее обман. Нашел самое уязвимое место в жизни ма¬тери — дочь. А ведь тогда ему казалось, что он простил жену. «Правильно сказал Жорка, — подумал Иван с горечью, — свинья я, сволочь. Ушла Света из жизни, так и не почувствова¬ла прелесть ответного чувства мужчины. Каково ей было?» — задал вопрос в пустоту — и вдруг понял, что она, несмотря ни на что, была, возможно, счастлива рядом с ним и доч¬кой: умела любить, дарить любовь. Мысли его перескочили на дочь, самого дорогого для него человека в последние пять лет. Иван прошел в детскую. Нина Марковна убрала игрушки в корзины, и все выглядело так, словно хозяйка комнаты, со¬бираясь в дальнее странствие, просто приготовила необходи¬мые для путешествия вещи. Он взял с полочки фотографию, на которой они были втроем на даче. Света в широкополой соломенной шляпе и открытом сарафанчике. После заму¬жества и рождения дочки она расцвела, похорошела, фи¬гура округлилась, казалось, что даже волос на голове стало больше. Он в платке пирата с узлом на боку и тельняшке. Танюшка в белой панамке и с крыльями ангела за спиной. Мать соорудила их к Новому году, но Новый год давно про¬шел, а Танюшка никак не хотела с ними расстаться и на даче всегда носилась в них, изображая полет. Безмятежные лица не самого плохого мгновения жизни. Долго смотрел на сни¬мок, ни о чем не думая, просто вглядываясь в лица.
В дверь опять позвонили. Недоумевая, кто это мог быть, от¬крыл дверь. Оказалось — Жорка. Он уезжал в Израиль и пришел попрощаться. Друг не любил прощание на людях. Они выпили по стопочке водки. Иван коротко рассказал о своем пребывании во Франции. Жора — о своем отъезде. Помолчали. Ночной раз¬говор после похорон, когда Ивану почудилось, что друг что-то недоговаривает, привел его позднее к мысли, что так оно и есть. Но он никак не мог додуматься, о чем Жора не сказал, за что еще хотел просить у него прощения. И не придумав внятного объяснения для себя, решил оставить это бесплодное занятие. Но возникло между ними что-то вроде пленки отчуждения. И он, не зная, что с этим делать, и не умея притворяться перед другом, бежал в разговоре по поверхности событий, досадуя на себя за неспособность вернуться к прежним отношениям.
Оставшись один, Иван снова налил стопочку, выпил, и ему вдруг нестерпимо стало жалко себя, Свету, Таню, Жору. Когда он опять увидит друга и увидит ли вообще? Жалость неожи¬данно выдавила слезу, она скатилась по щеке, соленой влагой коснувшись губ. Встал, прошел в кабинет, включил ноутбук, посмотрел фотографии, долго разглядывал обессиленного Пьеро и лысого ангела, море. Прочитал почту. Там было ко¬роткое сообщение от Марго, подробное — от Андре, приглаше¬ние в сауну. Открыл статью, которую начал еще до отъезда и, погрузившись в нее, работал до утра.

Через неделю он поехал на дачу. Жора оставил доверен¬ность на свою машину. Это сильно выручило Ивана. Страховку он еще не получил, да и не было сил покупать новую машину. Опустевшая старенькая дача встретила его скрипом дверей, заросшим огородом. У крыльца стоял новенький двухколес¬ный велосипед Танюшки, на котором она так и не успела по¬кататься, между грядками валялся красный мяч, в сенях не¬брежной стайкой толпились сандалии Танюши, стоптанные кроссовки Светы и прочая дачная обувь. Шляпа Светы сирот¬ливо светилась на потемневшей от времени деревянной пе¬регородке. На тумбочке валялась местная газета, вышедшая в день гибели Светы и Танюши. Заглянул в кабинет друга. Гитара висела на стене. Скрипка в футляре лежала на диване. «Забыл скрипку? Значит, вернется», — мелькнула нелепая мысль и тут же утонула в трясине тоскливого одиночества. Иван бродил по даче, словно по полю битвы, где воинов уже не было, но остались вещи, еще помнившие прикосновения своих владельцев. Все, буквально все напоминало о трагедии и отъезде друга.
— Ванюша, ты вернулся, — открыла калитку соседка, по¬жилая, полная дама с тросточкой. У нее был тяжелый диабет, и некроз нижних конечностей потихоньку набирал силу. В его отсутствие она с мужем приглядывала за дачей.
— Вот, утром собрал, нынче белые уродились, — протянул полную корзину грибов ее муж, сухонький маленький стари¬чок, старше жены лет на десять, бодрый, суетливый, не в меру говорливый. — Может, вечером на рыбалку сходим? Погода отменная, как раз для рыбалки.
— Спасибо за грибы. Не знаю, пойду ли на рыбалку, — грустно отозвался Иван, — плохо мне здесь. Сдать бы дачу кому-нибудь на время.
— Замечательно! — воскликнул сосед, как всегда, опере¬див жену на полслова. — У нас есть друзья, которые просто мечтают уехать из города. Сын их женился недавно, а они сноху на дух не переносят.
— Отлично, — обрадовался неожиданной удаче Иван, — я вам ключи оставлю.
Он уехал, не дождавшись вечера. Отнес грибы Нине Мар¬ковне, пожарили их и долго сидели с соседкой, смотрели теле¬визор, обсуждали последние новости. Два одиночества грели друг друга своим душевным теплом.
Постепенно Иван втянулся в работу, читал лекции, писал статьи, ездил на какие-то конференции. Проверял бесчислен¬ные рефераты студентов, вел подготовительные курсы (про себя он называл это «курсами для отсева дураков»: ребят, ко¬торые не знали, кто такая Анна Каренина или кто такой Стани¬славский, Иван редко оставлял до конца обучения, если, ко¬нечно, не пленялся их самобытностью или оригинальностью мышления). Гораздо больше ему нравились индивидуальные занятия со школьниками. Эти обычно знали, чего хотят, были неплохо эрудированны, им можно было рассказывать дополни¬тельный материал не из учебников — такие занятия приносили Ивану моральное удовлетворение и, понятно, неплохие деньги.
Не раз вспоминал Иван своих родителей: их привержен¬ность к работе незаметно для него проросла в нем, как споры гриба, и заполонила его натуру. Как и прежде, занимался он благотворительностью: регулярно посылал деньги людям, по¬павшим в тяжелое финансовые положение. Иногда сам бесе¬довал с людьми, потерявшими близких.


8. ЭЛЛИНА

Зима хозяйничала в городе, выкидывая разные фокусы: то высыпала на город прорву снега, и город топтался в проб¬ках, то вдруг, на мгновение раскаявшись, плакала капелью с крыш, превращая город в сплошное ледяное шоу — танцы на льду. Машину Иван еще не купил, Жоркин джип поставил на стоянку, на всякий случай, чтобы не участвовать в мас-совках шоу, и ездил по городу на общественном транспорте. Если погода позволяла, шел пешком. Но сегодня на улице свирепствовала вьюга. Колючий снег противно бился в лицо, лез за воротник, и Иван решил проехать несколько остановок. Неожиданно рядом с ним остановилась машина.
— Вам куда? Давайте я вас подвезу. — На него, улыбаясь, смотрела Лина.
— Отлично, буду вам весьма признателен. — Иван втиснул¬ся в маленький салон «мазды».
— Куда? — повторила вопрос Лина.
— Домой, это три квартала прямо. У вас в салоне тесно, я как хомячок в бардачке.
— Мне хватает, уютно. Это вам после джипа тесно. Вы то¬ропитесь?
— У меня занятия с одним молодым человеком. Он собира¬ется писать диссертацию о былинах. Сказители в нашей стра¬не остались только на Северном Кавказе. Представляете, взял академку и поехал записывать былины. Аспирант сам оттуда. Ведь для сказителей нужны слушатели. Вернулся, полон впечат¬лений. А я его тихонько поворачиваю, чтобы он соединил на¬бранный материал с современностью, иначе это просто научное изыскание, интересное только для узкого круга специалистов. А ведь если такие сказители дожили до наших дней, значит, они в чем-то актуальны и сегодня. Ой! Простите, заболтал вас.
— Ничуть! Слушать вас интересно, и я тоже тороплюсь на лекции.
— Спасибо, что подвезли, до встречи.
На прощание она снова мило улыбнулась и быстро скры¬лась за поворотом. Он пожалел, что дом оказался близко. Дома Иван несколько раз вспоминал улыбку Лины, улыбался ей в ответ и решил, что пора наведаться в сауну, где не был со дня трагедии. Но в сауне ее не оказалось. Зато появился новый член команды, Константин, дизайнер, который, как оказалось, и был автором интерьера и картин. Когда Иван, прогревшись в парилке и окунувшись в ледяной бассейн, при¬шел в комнату отдыха, — приятели, не торопясь, потягивали пиво и слушали рассказ нового члена банной компании.
—.Не женился потому, — негромко вещал Костя, — что все¬гда чувствовал желание женщины властвовать, подчинить мою жизнь своей. Мне казалось, что они заслоняют мне панора¬му. Обычно я заводил курортные романы. За это время успе¬вал, как мне кажется, увидеть, почувствовать суть женщины.
— Или ты видел то, что хотел видеть, — язвительно встави¬ла Ирина.
— Не мешай слушать исповедь старого холостяка, — строго заметил Василий.
— Кто это тут старый? — неожиданно заступилась за рас¬сказчика Катерина.
— Ну да, если в мертвой, а потом в живой воде искупать, то еще ничего, — подал голос Стас.
— Так вы будете слушать или будете при мне же мне кости перемывать? — возмутился Костя.
— Молчим, молчим, — снова подала голос Катерина.
— Так вот, однажды я нарушил свое правило: прекращать роман по окончанию отпуска. И, вернувшись домой, продол¬жал встречаться с одной женщиной. Она, как мне показалось, отличалась от всех моих курортных подружек. Как-то раз по¬вел ее в свою берлогу — маленькую двухкомнатную квартирку, где в то время делал ремонт. Она пришла, хозяйским взглядом осмотрела квартиру. Когда же я сказал, что во второй комнате будет мой кабинет, она решительно возразила: «Нет, здесь бу¬дет детская». Больше я с ней не встречался.
— Грубо, грубо, — прокомментировала Ирина, — женщина не должна заявлять свои права вот так сразу.
— Просто это была не твоя женщина, — возразила Кате¬рина.
— Свою пока не встретил, — отозвался Костя. — Ладно, му¬жики, пошли париться.

Теперь Иван, как на работу, приходил в сауну каждую суб¬боту: даже лекции перенес на рабочие дни. Прошло два ме¬сяца, Ирина как бы вскользь заметила, что Лина вернулась и, может быть, в следующую субботу окажет им честь своим при¬сутствием. Иван с нетерпением ждал конца следующей неде¬ли. Дни, как назло, тянулись медленно, нудно и однообразно. Но Лина и в самом деле появилась. Казалось, за это время она похорошела еще больше: глаза светились, улыбка не сходила с ее лица. «Может, влюбилась?» — ревниво думал Иван, прокли¬ная себя за подобные мысли. В разговоре, однако, выяснилось, что уезжала она на свадьбу дочери. Там подвернулась какая-то работа, и она с разрешения декана задержалась. Что за работа, он не понял, спрашивать ни у кого не хотел, решил: все узна¬ет в свое время. Месяца через полтора, когда зима перестала чудить и, теряя силы, нехотя отдавала полномочия взрослею¬щей весне, Иван довез ее до дома уже в своем новеньком джипе.
Напросился на чай. Лина без энтузиазма согласилась, за¬ранее извинившись за ремонтный беспорядок. Типичная со¬ветская трехкомнатная квартира распашонкой действительно находилась в стадии завершения ремонта. Две маленькие, от¬ремонтированные комнаты могли похвалиться новыми, мяг¬кими по рисунку, явно дорогими обоями, новыми шторами, светильниками и почти полным отсутствием мебели. В углу одной одиноко стоял рабочий стол с компьютером, вращаю¬щийся стул и раскладушка. В другой такой же крохотной ком-натке стояла современная двуспальная кровать и тумбочка с изящной настольной лампой. В большой, условно говоря, комнате обои еще не наклеили, светильник не повесили. Со-временная кухня сразу обволакивала домашним уютом. Здесь хотелось остаться и, неспешно распивая чаи, обсуждать теку¬щие дела или говорить о жизни.
— Кто дизайнер? — для проформы поинтересовался Иван, уже зная ответ.
— Костя, — улыбнулась Лина, — это мой сосед. Я с ним дав¬но знакома. Как-то встретила на улице. Разговорились. Как жизнь? Как дела? Он говорит: простаивает — заказчиков нет. Я посоветовала ему оформить сауну. Ирина как раз жалова¬лась на жуткий интерьер вашей сауны. Ирину я с детского са¬дика знаю. А когда Костя закончил работу, она позвонила мне: приходи, говорит, посмотри наш новый интерьер. Я и пошла.
Иван мгновенно вскипел ревностью, решительно не пони¬мая ее причин.
— Чем вы-то в жизни занимаетесь? — чтобы сбить свою не¬контролируемую ревность, сменил тему Иван.
— Преподаю в институте международных связей. Ну, еще переводы, редактирование, репетиторство...
— А... — хотел задать он традиционный вопрос.
— Муж? Муж давно уже муж моей подруги, — опередила его Лина. — Дочь работает переводчиком. Сын на последнем курсе института, сейчас на стажировке.
Зазвонил телефон. Лина подняла трубку:
— Слушаю вас.
В трубке что-то говорили. Лина нахмурилась. Ее лицо по¬розовело.
— Простите, что прерываю вас, — неожиданно резко и твер¬до проговорила она, — я все сказала вам в последнюю встречу. Вам что-то неясно? Еще раз повторяю: о продолжении занятий не может быть и речи. Ваш сын вел себя вызывающе хамски, угрожал мне вашими связями, грозился стереть меня с лица земли. Да и вы тоже были не лучше. Возможно, это ваш стиль общения, но не мой. Так что прощайте и забудьте мой телефон и мой адрес.
Она положила трубку и отошла к окну. Постояла несколько мгновений, отвернувшись, когда повернулась, он увидел спо¬койное, непроницаемое лицо.
— Это кто?
— Да бизнесмен один, можно сказать, местный олигарх. Умолял меня дополнительно позаниматься с его сыном. Я дол¬го отказывалась, а потом, вопреки себе, согласилась. А сынок начал хамить мне едва ли не с первого дня. Я вытерпела три занятия и отказалась.
— Да, — заметил Иван, — я так не умею.
— Жизнь заставит, научитесь, — резкость, затихая, падала на него последними аккордами.
— Вас заставила?
— Да, но не будем об этом. На чем мы остановились?
— Собственно ни на чем.
«Характерец-то будь здоров», — подумал он с уважением. И, удивленный ее резким ответом собеседнику и ему тоже, понял, что дальше спрашивать о ее жизни не имеет смысла. Они пошли на кухню. Лина угостила заваренным по каким-то особым рецептам душистым чаем и, сославшись на занятость, вежливо выпроводила его.
Теперь он каждый раз после сауны подвозил ее до дома. Она не приглашала его к себе. Он не смел напрашиваться.
Все изменилось в один день. Лина не появлялась в сауне месяц. Наконец она приехала оживленная, какая-то удовле¬творенная. Иван уже не ревновал ее к дизайнеру: невооружен-ным взглядом было видно наметившееся сближение Катерины и Кости. Лина, собираясь домой, вывалила на стол содержимое сумки, чтобы найти затерявшуюся помаду. Иван неожиданно увидел свою монографию, только что изданную во Франции. Неделю назад он получил бандероль от Андре.
— Откуда она у вас? — сдавленным от волнения голосом спросил Иван.
— Это? Моя дочь ее перевела, а я редактировала, — просто отозвалась Лина, посмотрела на него и улыбнулась. — Что тебя так взволновало? Видишь — перевод Елизаветы Дорше. А ре¬дактор Эллина Третьякова. А ты что, автор?

— Да, это моя монография, — приходя в себя, подтвердил Иван. — Елизавета твоя дочь?
— Да. Ты ее знаешь?
— Да встречался пару раз — один в Москве, другой — в Па¬риже. Я давно знаю Андре Дорше. Поздравлял его с женить¬бой. Значит, он женился на твоей дочери! Господи! Как тесен мир! А почему тут написано Эллина?
— Потому что мое полное имя Эллина. А это, значит, про тебя мне рассказывала Марго.
— Что тебе рассказывала Марго? — всполошился Иван.
— Да ничего особенно. Восхищалась тобой, стойкостью тво¬ей, мужеством, глубиной твоего мышления, способностью по¬нять метафизику мира и так далее.
— Вот уж не ожидал, — растерялся он, — мне казалось, что там я был полным идиотом.
— Марго мудрейшая женщина, видит человека насквозь. Кстати, она не гадала тебе по руке?
— Гадала.
— Вот и мне гадала.
— Люди, может, вы расскажете нам свои парижские тай¬ны? — не выдержал всегда нетерпеливый Василий. — А то нам как-то не по себе от незнания ваших сюжетов. Марго, Андре, Елизавета.
— Потом, ребята, непременно расскажу, — улыбнулась Ли¬на, — но сейчас мне пора домой. Завтра мой сын возвращается, надо шмон навести в квартире.
Иван довез ее до дома и напросился в гости: ему хотелось закрепить новый, неожиданный поворот событий. Слабое пла¬мя надежды на сближение вдруг полыхнуло внутри и потекло по телу нетерпеливым ожиданием перемен.
Шмон она не навела. Они говорили о его монографии, о Па¬риже, об Андре. Лина обнаружила неплохое знание его темы. Он удивился. «А что в этом особенного, — в свою очередь удиви¬лась та, — надо же было познакомиться с материалом, который редактируешь». О детях она говорила не много, и Иван снова ощутил некую стенку, за которую ему хода не было. Струна ее жизни, которую не следовало задевать. Немного странная закрытость коробила его. Хотя он сам вряд ли мог рассказать о той едва ли не мистической надежде, которой жил в послед¬ние полгода, не зная, какие конкретные шаги предпринять. Мучился, переживал. Вспомнив насмешливый совет друга, даже решил написать письмо на передачу «Жди меня». Но его словно что-то останавливало. Стрелки часов уже торопились к рассвету, когда Лина выпроводила Ивана домой.
С тех пор Иван изредка приезжал к ней домой, она тоже бывала у него дома, иногда оставалась у него ночевать. Сын писал диплом, часто до ночи сидел за компьютером, поэтому сексом занимались они у Ивана дома. В постели Лина была упоительно хороша, трогательно нежна и ласкова. Иван ды¬мился от страсти, зарывался в ее мягкие шелковистые волосы, целовал ее грудь, шею, горячие губы, чувствовал ее податли¬вое тело, мгновенно откликающееся на его малейшее движе¬ние или изменение ритма. Пил и не мог напиться. Она ласково останавливала его. Он покорно отодвигался, лежал спокойно несколько минут, поворачивался и каждый раз дивился пере¬мене, произошедшей с Линой: рядом сцепив руки за подняты¬ми коленками, сидела девочка, невинность которой не подвер¬галась сомнению.
— Как это тебе удается? — не выдержал он однажды.
— Что удается? — не поняла Лина.
— После такой страстной близости, через минуту казать¬ся девочкой, к которой страшно прикоснуться, чтобы, не дай бог, не осквернить ее чистоту.
— Ты видишь то, что хочешь видеть, — ответила она, глядя на него спокойно и проницательно. — Какую девочку я тебе на¬поминаю?
— Ты не можешь мне никого напоминать, — покраснев до мочек ушей, смятенно пробормотал Иван.
Лина встала, прошла в душ. Он слышал шум льющейся воды и с ужасом думал, что она действительно напоминает ему ту давнюю любовь, ставшую для него недосягаемой много лет назад. Иван накинул халат и вышел на балкон покурить. Прошлое с ужасающей ясностью проносилось перед его мыс¬ленным взором, словно это было вчера. Он застонал от боли, от невыносимого отчаяния, от невозможности найти. Боль побежала, как пламя по бикфордову шнуру, всколыхнулась от¬чаянием от гибели дочери и жены, и, как домино, понеслись, цепляя друг за друга, потери: брат, бабушка, дед, мать, отец. «Один невинный вопрос, — думал Иван, — как она почувствова¬ла и обозначила словами то, что жило в моей памяти, не выры¬ваясь на поверхность?» Он долго всматривался в темноту ночи.
И неожиданно для себя самого поблагодарил судьбу. За светлое обжигающее чувство любви к той далекой, един¬ственной, за общение с дедом и бабушкой в памятное лето на Волге, за возможность заботиться о Пете. Поблагодарил ро¬дителей, незаметно для него воспитавших в нем чувство долга и любовь к работе. Танюшку, подарившую ему пять блажен¬ных лет отцовства. Даже Свету — не только за дочь. За то, что она помогла открыться новым граням его души, о наличии ко¬торых он раньше и не догадывался.
И печаль незаметно растворилась, ушла в темноту ночи и времени.
Ночной город шепелявил листвой под окнами, редкие машины на мгновение выхватывали из темноты причудли¬вые силуэты деревьев, бойницы окон на таинственных ночью фасадах хрущевских пятиэтажек. И снова ночь окутывала го¬род, который тщетно пытался хоть ненадолго забыться и по¬дремать. Наконец, успокоившись и изрядно промерзнув, Иван вернулся в комнату и прошел на кухню. Лина заварила чай и, сидя в его рубашке, задумчиво вертела в руках ложечку.
— Я заварила чай, подумала, что ты, наверно, промерз. Ночью еще прохладно.
— Отлично, выпью с удовольствием, — преувеличенно бо¬дро отозвался Иван.
Лина налила чай в его любимую чашку. «Быстро же она освоилась», — почему-то с неприязнью подумал он. Но тут Лина прикоснулась руками к его волосам, взъерошила их, и Ивану вдруг захотелось прижаться к ней и, зарывшись в ее колени, как в раннем детстве в колени мамы, рассказать все, что с ним происходило: хорошее и плохое, веселое и грустное, забавное и опасное.
— Ты обязательно все мне расскажешь, и я тебе тоже. Толь¬ко не сейчас. Пора спать, — Лина словно прочитала его мысли, поцеловала Ивана в ушко и ушла в спальню.
Когда он лег рядом с ней, она нежно дотронулась до него: «Спокойной ночи».
Он уже не мог жить без Лины. Они перезванивались днем, встречались вечером, гуляли по городу. Приходили к нему до¬мой и от усталости валились на диван. Потом шли на кухню, где их ждал готовый ужин. Нина Марковна прибирала в квар¬тире, ходила за продуктами, готовила ужин и была счастлива возможностью быть полезной. Иван, в свою очередь, был до¬волен, что соседка обрела смысл существования и безбедную жизнь.
Как-то раз они пришли раньше обычного. Лина улетала в командировку в Москву. Ей надо было собрать вещи, приве¬сти в порядок себя и квартиру. На кухне хлопотала Нина Мар¬ковна.
— Ох, — забеспокоилась старушка, — я не успела пригото¬вить ужин.
— Я помогу вам, — с готовностью предложила Лина. — Лук порезать?
— Да, я решила сделать котлетки, фарш домашний купила, охлажденный.
Приготовив ужин, они сели за стол. Лина вышла зачем-то из кухни.
— Не упускай — твоя женщина, — тут же зашептала Нина Марковна.
— Почему? — не понял Иван.
— Такая выберет — Бога благодарить будешь.
— Одна такая выбрала, так я потерял ее.
— Значит, знаешь цену потерь.
— Скажите, Нина Марковна, почему я теряю тех, кого люблю?
— Ты задал вопрос, на который я не могу ответить. Только ты сам сможешь ответить, если Бог даст тебе силу духа.
Тут вернулась Лина, и все с аппетитом принялись за вкус¬нейшие котлетки, какие умела делать только Нина Марковна.
Оставшись один, Иван, вспоминая слова соседки, думал: «А Лина меня выберет? Красивая, ироничная, успешная, са¬модостаточная! В постели-то как хороша! Выберет?» — это вдруг возмутило его: что он, конь, что ли, на торгах? Подошел к зеркалу, поднял верхнюю губу, оттянул нижнюю. Взгля¬дом цыгана оценил: ничего зубы. Потом посмотрел на себя в зеркале целиком. Ничего так жеребец, талия, правда, с го¬дами стала шире, зато и грудь раздалась. Расхохотался: «Если я конь, то она-то не кобыла, это точно! А вообще, какое это имеет значение: ироничная, успешная. Интересно, а если бы она не была успешной, что бы изменилось? Или не была бы ироничной?» Но и это не имело бы для него никакого значе¬ния. Имело значение только одно: с ней ему хорошо. Ему все время хотелось быть с ней, смотреть на нее, слышать ее голос, чувствовать прикосновение ее рук, ее губ.
Иван вымыл посуду и лег спать. Уже проваливаясь в сон, он неожиданно вспомнил, что Андре что-то рассказывал ему в самолете про звезду на небе, открытую астрономом, дедом Лизы и назвавшим ее Эллиной. Так ведь это же мама Лизы — Эллина! Господи! Лина — Эллина! Вскочил, забегал по ком¬нате. «Звездочка, моя звездочка», — повторял он. Словно Эллина вдруг и вправду зажглась для него звездой на небе.
Вышел на балкон, долго смотрел на небо. Где-то там во Все¬ленной светилась звезда. Звезда его любви. Промерз до ко¬стей. Вернулся в комнату. «Звездочка моя», — ласково про¬шептал он и мгновенно уснул.
Он не видел Лину две недели. Они перезванивались, пере¬писывались эсэмэсками, и он все время чувствовал ее присут¬ствие. После возращения Лины неделя блаженной близости, бессвязных разговоров ни о чем; казалось, оба враз поглупели и впали в детство: катались на каруселях, один раз даже про¬катились на чертовом колесе.


9. МАТРЕНА

В один из таких глупых счастливых дней пришла теле¬грамма из Москвы. Скончался его учитель, его друг Михаил Гаврилович. Иван прилетел как раз вовремя: в день похорон. На Востряковском кладбище собрались родные, учителя, уче¬ники, коллеги, друзья. Иван некоторых знал в лицо, с кем-то дружил, с другими был знаком шапочно по общим конферен¬циям. Слезы родных, пышные речи сотрудников, растерян¬ные, скорбно-равнодушные лица, искусственные венки, орде¬на на подушечках. На душе было пусто, как в холодную ночь на катке. Он подошел к Матрене, сиротливо стоящей в сто¬ронке. Она уронила ему голову на грудь и зарыдала навзрыд, не стесняясь долго сдерживаемых слез.
— Как я любила его, родимого, интеллигентный такой, сло¬ва грубого не сказал за все это время, от нападок жены защи¬щал. Дети тут вдруг объявились, срочно хотят продать квар-тиру. А я куда? Отвыкла я от деревенской жизни, да и родных в деревне никого не осталось.
— Матренушка, я тоже любил Михаила Гаврилыча! А ты... — запнулся на мгновение Иван (а как же Нина Марков¬на? Ей-то под каким предлогом будет помогать?), — ты приез-жай ко мне, у меня дача есть, она теплая, с печкой, за огородом будешь смотреть, а там дальше посмотрим.
— Ой! Не знаю, как тебя и благодарить Ванюша! — вытирая слезы и громко сморкаясь в большой клетчатый мужской пла¬ток, запричитала Матрена, — благодетель ты мой, да хранит тебя Бог. Господи, есть же на земле добрые люди.

Матрена приехала через две недели. Робко вошла в квар¬тиру Ивана. Обошла ее всю, осмотрела.
— Кто убирает-то? — поинтересовалась Матрена.
— Соседка, Нина Марковна, — отозвался Иван, — а что?
— Да кто ж так убирает! — возмутилась она.
— По-моему, нормально, — он попытался защитить соседку.
— Посмотри, на журнальном столике пыль, на кухне поло¬тенце висит не на месте. Оно должно под рукой быть.
Матрена еще минут десять недовольно вещала, что где не так. Иван слушал вполуха, усмехаясь про себя: Матрена разнесла в пух и прах не только соседку, но заодно его покой-ную жену. Он по своей мужской наивности не мог и предполо¬жить, какие баталии за место под солнцем могут развернуться между старыми женщинами. Решено было, что Матрена по-едет на дачу через две недели. Иван сообщил своим кварти¬рантам об изменении ситуации и просил их подыскать дру¬гую дачу или что-нибудь в этом роде. Две недели растянулись на месяц.
Лина приезжала теперь реже: стеснялась Матрену. Та так ревниво относилась к любым женщинам, что появлялись воз¬ле Ивана, что ему стало как-то неуютно, тесно в собственной квартире. «Как Григорий Матвеевич мог выносить ее тридцать лет? — задавал он себе вопрос. — Может, у Матрены характер с возрастом изменился? Сколько лет был знаком — и не знал ее диктаторских замашек».
Прошло три недели. Иван торопился домой, чтобы вече¬ром пойти с Линой в театр. Поднявшись на площадку, он увидел, как из его квартиры вылетела Нина Марковна, посмотрела на Ивана и, даже не поздоровавшись, юркнула к себе.
— Чтоб ты жила так, как прибедняешься, — крикнула вслед Матрена и с силой захлопнула дверь, не увидев подходившего Ивана.
Он встревожился и позвонил в квартиру соседки. Та долго не отпирала. Наконец открыла, и Иван увидел заплаканное гневное, злое лицо. Он никогда не видел Нину Марковну та¬кой разъяренной.
— Что случилось, Нина Марковна?
— Вот, посмотрите, голубчик. — Она закатала рукав, и Иван увидел огромный синяк на руке.
— Вы ушиблись? — еще ничего не понимая, встревожил¬ся он.
— Если бы! Ваша Матрена шарахнула меня половником и приказала, да, да, именно приказала мне убираться и боль¬ше не появляться у вас.
— Успокойтесь, Нина Марковна, пойдемте, чайком меня напоите.
Забыв про чай, она полчаса возмущалась Матреной. Все-то она делала не так: и пол мыла, и пыль вытирала, и готовила не то, и вообще деревенщина, даром что в Москве жила три-дцать лет, да еще у профессора. По ее словам, хуже Матре¬ны она никого в жизни не встречала. Тут Иван вспомнил про театр и, пообещав оскорбленной соседке во всем разобрать¬ся, поспешил домой. Там он застал плачущую Матрену с си¬няком под глазом. Уже не спрашивая ее ни о чем, он быстро переоделся, кое-как утешил старуху, сказав, что поговорит после, и поехал в театр. Лина увидев его, сразу спросила, в чем дело, и, услышав короткий рассказ Ивана, спокойно заме¬тила, что он под одной крышей устроил террариум: ни в коем случае нельзя сводить двух «соперниц» — довести их до ин¬фаркта ничего не стоит, по крайней мере Нину Марковну.
— Но ведь я и той и другой все объяснил, — пытался оправ¬даться Иван.
— Ты объяснил — теми словами, которые тебя самого убе¬дили бы. Этих женщин ты и не знаешь, в сущности. Все эти долгие годы ты знал одну сторону их натуры. Ничего удиви-тельного, что ведут они себя не так, как ты ожидал. Их обе¬их изрядно пообстрогало судьбой, а в тебе они видели благо¬детеля и ни с кем не желали делить. Хорошо еще, что Нина Марковна ко мне отнеслась благосклонно: не видела во мне угрозу своему положению. Ты ведь мало знаешь об их преж¬ней жизни. Только то, что тебе рассказали. А сказали так, что во всех их бедах были виноваты другие люди, или случай, или мировые катаклизмы. А ты, верно и чувствовал себя этаким божком.
— Да никем я себя не чувствовал, самому приятно было по¬могать им, — возмутился он.
— Вот-вот, и я о том же, обслюнявил доброе дело.
— Как это обслюнявил? — обиделся Иван.
— Обыкновенно, слюни доброты распустил: всем сказал, все объяснил.
После театра он долго выслушивал обвинения Матрены в адрес соседки. Успокоил, как мог, и пообещал, что на следую¬щей неделе непременно отвезет Матрену на дачу. Та, в свою очередь, для вида посетовала на трудности деревенской жиз¬ни — дрова заготавливать, воду носить, электричество часто выключают, а здоровье уже не то: руки болят, ноги к вечеру опухают. На самом деле у профессора была дача, и Матрена, случалось, проводила там все лето. Успокоив Матрену, Иван отправился к соседке. Надеялся, что Нина Марковна чело¬век с высшим образованием и договориться с ней будет лег¬че. Ничуть не бывало: высшее образование Нины Марковны давно валялось дипломом в комоде, а среднее соображение средних лет плавно и безостановочно катилось к нижнему — к первобытной борьбе за выживание. Иван, использовав все имеющееся у него красноречие и виртуозную, как ему каза¬лось, дипломатию, уговорил соседку отдохнуть неделю, пока Матрена живет у них. Нина Марковна почти успокаивалась, но, вспомнив про синяк, совала под нос Ивану руку: «Она по¬смела меня ударить поварешкой! Меня никогда никто пальцем тронуть не смел, а тут.» Дальше как испорченная пластинка следовало повторение слезного рассказа о зверствах Матрены. Как появился синяк под глазом у Матрены, она не обмолви¬лась ни словом.
Вернувшись домой, Иван застал успокоившуюся Матре¬ну, сидевшую перед телевизором. Он прошел в кабинет, вклю¬чил компьютер, чтобы закончить статью. Но стычка старых женщин не давала ему покоя. Иван задумался. В самом деле, как сказала Лина, он знал их только с одной стороны. «Поче¬му дети Нины Марковны порвали с ней отношения? Почему жена профессора так люто ненавидела Матрену — и тем не ме¬нее не выгоняла? Какие причины были у нее терпеть резкий, властный характер своей дальней деревенской родственни¬цы?» — задавал он себе один за другим вопросы, ответить на которые не мог. Иван решил, что пока надо просто держать дистанцию с обеими женщинами. «Как это Лина верно съяз¬вила — "благодетель", — усмехнулся он, — обслюнявил доброе дело».
* * *
Спустя неделю Иван отвез Матрену на дачу. Она по-хозяйски осмотрела участок, дачу — запущенную, нежилую: квартиранты-старики там словно и не жили. Тут же дала за¬дание Ивану привезти ей нужные семена, какие-то инструмен¬ты, о существовании которых он и не догадывался, провести водопровод в огород, соорудить баки для набора воды, отре-монтировать сгнившую беседку и перекрыть теплицу новым современным материалом. В теплице отродясь ничего не вы¬ращивали. Стекло ломалось от большого количества снега, что совершенно не мешало сорнякам, буйно растущим в ней. Сообщила, что срочно нужно вырыть погреб, чтобы не пор¬тились продукты на случай отключения электричества и для хранения заготовок на зиму. И в конце концов строго заявила, что дача без бани — что корова без хвоста. Иван растерялся: он не был готов заниматься дачей. В конце концов пришли к обоюдному согласию: Иван дает ей деньги, приглашает Ва¬силия, чтобы он помог в доставке материалов и рабочей силы, дальше она сама все организует. Единственное, о чем Иван по¬просил Матрену — ничего не трогать в их кабинетах. В ответ она сказала, что спать будет возле печки, и потому ей нужен диван, который днем служит для приема гостей, если таковые появляются, а ночью будет служить ей спальным местом. Воз¬ле печки стояло их любимое с другом кресло, и каждый норо¬вил занять его первым.
Теперь Иван каждое воскресение ездил на дачу, дивясь проворству Матрены, с которым та переоборудовала дряхлую дачу в современный жилой загородный дом. Руки у нее болеть перестали, ноги к вечеру не опухали. Вернули, что называется, человека к земле, к его исконной сути.
Когда Светлана была жива, она приезжала на дачу как в гости и никогда ничего не предлагала. Может, чувствова¬ла себя квартиранткой. Нина Марковна, спокойная и милая старушка, брошенная детьми, снова появившись у Ивана, как и прежде, покупала продукты, прибирала в квартире, готовила ужин. Словно и не было жуткого синяка под глазом Матрены. Иван поставил памятник Светлане и Танечке. Рядом были по¬хоронены его родители и Петя. Матрена возмутилась запущен¬ностью могил, выдергала крапиву, велела Ивану убрать мусор, цветы посадила в цветниках.
— Почему за могилами не смотришь?
— Времени как-то нет, — пытался оправдаться тот.
— Не ожидала от тебя такого. Времени, видите ли, у него нет. Не стыдно? Это ведь не им надо, умершим. Это живым надо, как знак памяти, уважения. В душе ты, ясное дело, помнишь их. Так пусть и руки твои что-то сделают в память о них.
* * *
С Линой они виделись чуть ли не ежедневно. Ходили в кафе, на концерты, в театр. Она замечательно разбиралась и в литературе, и музыке, и живописи. Часто оставалась но¬чевать у Ивана. Кажется, все было замечательно. Но чего-то не хватало. Подробностей ее жизни, детей. Словно дверь в эту комнату была для него заперта. Это мешало ему, раздражало, но Иван почему-то не смел спрашивать. Впрочем, и ему не осо¬бенно хотелось рассказывать о своем прошлом. Но отношения от этого казались не то чтобы искусственными, но какими-то стерильными, дистиллированными.
— Мой сын на следующей неделе защищает диплом, — воз¬вращаясь с очередного концерта, мимоходом заметила Лина. — Может быть, мы отпразднуем это событие на твоей даче? Лиза с Андре приезжают.
— Отличная идея! — обрадовался Иван. — Погода чудес¬ная!
Он приехал накануне проверить, все ли готово к приему гостей.
— Да не суетись ты, Ванюша, — успокоила его Матрена. — Я, чай, и не таких гостей у профессора привечала.


10. СЕРЕБРЯНЫЙ СМЕХ

Утро выдалось тихое, спокойное. Легкий туман над озе¬ром размывал очертания прибрежных кустов. На небе лени¬во и вальяжно шествовали редкие светлые облачка. В при-брежных камышах хором горланили лягушки. С ними со¬перничали птицы, на разные лады заливаясь в кустах. Над грядками соседского огорода уже торчали согнутые спины хозяев.
В восемь часов утра Иван услышал шум приближающейся машины и стремглав бросился встречать гостей.

«Мазда» остановилась у самой калитки. Из нее, держась за животы, выпали Лина, ее дети и Андре. Иван замер. Се¬ребряный смех на два голоса огласил опушку. Два мужских голоса вторили двум женским, оттеняя и дополняя их. Иван перевел дух. Значит, тогда, в сауне и в аэропорту он действи¬тельно слышал этот смех. И это были вовсе не глюки! Но ведь он был знаком с Линой больше года. Она что, ни разу при нем не смеялась? — бульон мыслей бурлил высокими градусами, грозя взорвать голову своего хозяина и мелкими астероида¬ми отправить куда-нибудь в космос. В ушах бился серебряный смех, и все вокруг звенело и рассыпалось звонкими колоколь¬чиками затопленной церкви.
Лина между тем перестала смеяться и приближалась к Ива¬ну, радостно улыбаясь.
— Доброе утро, Ванюша! Ты так хорошо нарисовал дорогу, что мы ни разу не сбились! — Она заметила смятение Ивана. — Что-нибудь случилось?
— Нет! Это радость от встречи!
— Ты бы посмотрел на себя в зеркало. Удивился бы, какое выражение у тебя от радости встречи!
— Иван, ты прямо цветешь! — Андре, не замечая смятения друга, обнял Ивана.
— Добрый день! — Иван склонился к руке Лизы. — Ты про¬сто красавица!
— Прошу не заглядываться на чужих жен! — тут же встрял Андре.
— Ваня, — просто представился молодой человек.
Иван наконец рассмотрел молодого человека: высок, ши¬рок в плечах, тонкая, как у гимнаста, талия, темно-русые волосы, серо-голубые глаза, высокий чистый лоб, короткая строгая стрижка. На Лину совсем не похож, разве что нос слег¬ка вздернут, как у нее. Одет в светлые джинсы и ярко-зеленую футболку с каким-то замысловатым знаком на груди. Бывая у Лины, он несколько раз мельком видел его. Тот не проявлял интереса к поклоннику матери. Обычно куда-то торопился или сидел за компьютером, равнодушно бросал: «Здрасьте», не поворачивая головы.
— Мы, кажется, знакомы, — почему-то чувствуя неловкость, пробормотал Иван.
— Да? Значит, это были вы? — удивился Ваня. — В город¬ской одежде вы выглядите по-другому.
Все стали доставать сумки и баулы, привезенные с собой, а Лина прошла в дом. Ей хотелось рассмотреть убежище Ива¬на, почувствовать его дух, пока никого не было. Небольшая, уютная горница сверкала чистотой. В центре комнаты узкая лестница вела в мансарду, или, если угодно, просто на жилой чердак. Дверь в одну комнату плотно прикрыта, и она осто¬рожно вошла в другую, где дверь была распахнута настежь. Прямо перед ней на стене висела большая фотография белой колокольни посреди воды. Она смутно помнила историю этого затопленного в тридцатые годы Никольского храма на Волге. Большая фотография, обрамленная паспарту палевого цвета с полоской оранжевого в позолоченной раме дворцового ба¬гета, резко контрастировала со скромным убранством комна¬ты. Она перевела взгляд на книжный шкаф и замерла. То, что Лина увидела, настолько ее ошеломило, что она, торопливо подойдя к книжному шкафу, взяла портрет в таком же багете и положила его на шкаф, задвигая подальше, чтобы не было видно. Торопливо вышла из комнаты и в горнице присела на диван, судорожно пытаясь собраться с мыслями и придать своему лицу безмятежное выражение. Похоже, ей это удалось. В дом ввалилась компания, пересказывая Ивану анекдот, ко¬торый их так развеселил.
—. Девушка на таможенном досмотре, глядя на козу, спра¬шивает: а это кто? — улыбаясь и кладя сумки на стул, закан¬чивала Лиза. — Мужчина отвечает: «Собака». — Вижу, что со-бака, а почему рога? Тот отвечает: «А вот личная жизнь моей собаки вас не касается».
В ответ Иван слабо улыбнулся: он не мог оценить по досто¬инству простенький анекдот и понять неудержимый смех всей компании. Да и дело было, скорее всего, просто в отличном настроении, когда, как в детстве, бывает смешно даже от по¬казанного пальца.
Пришла Матрена с молоком, творогом и яйцами. Она каж¬дое утро отправлялась в деревню за два километра. Приехав на дачу, быстро сошлась с деревенскими жителями, нашла, у кого покупать деревенские продукты, и теперь каждое утро потчевала ими Ивана. Мгновенно организовала завтрак, уса¬дила всех за стол, с любопытством оглядывая Андре, Лизу и Ваню.
А Лина и Иван, ошеломленные каждым своим открытием, пытались скрыть от окружающих свои эмоции, вылезающие наружу, как солома у Страшилы в детской сказке. Матрена тут же поняла своим деревенским чутьем: случилось что-то ей пока неизвестное, но это что-то надо обязательно скрыть от окружающих, а значит — всех срочно занять каким-нибудь делом.
— Мужики, надо полить морковь и огурцы и убрать мусор от бани. На неделе придут строители доделывать крышу, — сразу же после завтрака распорядилась она. — Лина, помоги мне приготовить обед. А ты, Лиза, поднимись наверх и повесь занавески на окна, а то луна будет мешать спать. Занавески ле¬жат на полочке слева от окна.
Андре с Иваном пошли поливать огурцы. Ваня отправился убирать стружки и щепки. Лиза наверху возилась с занавеска¬ми. Лина месила тесто, Матрена готовила фарш. Одним сло¬вом, все были растолканы по разным углам.
— Линочка, ты что клюв повесила? — начала Матрена ласково, когда они остались одни. — Я не знаю, что произо¬шло, но не руби сплеча, Иван золотой человек.
— Наверно, — как-то печально отозвалась Лина, оставшись наедине с Матреной, сбросила маску благопристойности и приветливости.
— Я знаю Ивана, — продолжала Матрена, — больше двадца¬ти лет, еще молоденьким аспирантиком он появился у Михаи¬ла Гаврилыча. Умница и душа добрейшая. Женился на Светке, я не любила ее, прости Господи душу мою грешную, больно нахрапистая, женила Ивана на себе обманом, якобы от него она понесла. Дочь признал, а она как две капли воды была по¬хожа на друга его, Жорку. Так ведь мало того, и с ним не поссо¬рился, даже разрешил видеть ему дочь. Святой человек. Меня вот привез к себе. Змею эту подколодную Нину Марковну при¬грел.
— Святой, — так же безучастно повторила Эллина.
— Я в молодые годы, — неожиданно продолжила Матре¬на, — увела жениха от своей троюродной сестры Марии, по¬койной ныне жены профессора, царство ей небесное. Та в от-чаянии уехала в Москву, устроилась там санитаркой, такие места всегда были в любой больнице, жила в общежитии. Потом окончила медицинское училище, медсестрой стала. Ухаживала в больнице за молодым аспирантом, он влюбился в нее. Они поженились. Уже будучи матерью, окончила меди¬цинский институт. Но рана, нанесенная мной, видно, нико-гда не заживала в ней. Приятели ее мужа, большие любите¬ли охоты, каждый год ездили в заповедник, где служил лес¬ником мой муж, бывший ее возлюбленный. И как-то один из этих охотников попросил Марию о небольшом одолжении: сделать своей любовнице аборт. Мария согласилась — с одним условием. Милиция нашла моего мужа замерзшим в лесу. И очень просто сделала заключение: спьяну. Но я-то знала, что муж не пьет. Просто ничего спиртного не употребляет.
Казалось бы, Мария должна быть довольна. Все сложилось, как она хотела. Но судьба послала Марии испытание за ее грех.
Через год умер от заражения крови мой единственный сын. Накололся в лесу на ржавую проволоку. Вечно пьяный фельдшер решил, что царапина дело обычное, и выгнал меня из медпункта. Спустя неделю мальчик скончался. Фельдшер с горя напился, уснул, да, видно, самокрутку не потушил, сам и сгорел в своем доме. Сушь в то лето стояла страшная. А мой-то дом рядом. Ветер был бешеный. Огонь ко мне и пере¬кинулся. Я сторожем работала в магазине. Дома, стало быть, никого не было. Прибежала, а бежать далеко было, через всю деревню, а там уже крыша обвалилась, полыхает все. И оста¬лась я одна-одинешенька, без семьи, без дома. Тоже Бог, видно, наказал. Тут-то я и вспомнила о своей родственнице в Москве. Приехала в чем осталась, пала в ноженьки, просила проще¬ние. Григорий Матвеич, ничего не поняв в моих причитаниях, тут же предложил остаться у них, вести домашнее хозяйство и приглядывать за их малышами. Жена нехотя согласилась: совесть на далеком расстоянии от меня не особенно ее мучила. Но видеть меня каждый день вблизи оказалось для нее делом тяжким. Я долго ничего не могла понять. Пока к нам в гости, то есть к профессору, не завалились те охотники. Я их сразу признала. Это они у нас были в тот раз... Тем не менее мы про¬жили бок о бок тридцать лет. Я ухаживала за ней в последние месяцы. Перед смертью она призналась мне. Я простила ее. Но сама в душе никогда не раскаивалась, что увела от нее же¬ниха. Любил бы ее — не ушел бы ко мне.
Матрена замолчала. Раскатала тесто. Лина безучастно ле¬пила пирожки, выкладывая их на смазанный подсолнечным маслом противень.

Мужики, окончив работу, засобирались на озеро искупать¬ся. К ним присоединилась Лиза. Андре на ходу рассказывал о парижских новостях, о Марго, которая часто вспоминает, как она говорит, «галантного русского кавалера Жана». Лина осталась с Матреной. Увидела оставленное Лизой полотенце. Догоняя веселую компанию, она посмотрела на идущих впе-реди мужчин и вдруг почувствовала, что теряет равновесие. Сидя на траве и забыв про полотенце, Лина пыталась успоко¬иться. В глазах все расплывалось зеленым пятном, сознание ускользало.
— Мама, — внезапно услышала она веселый голос сына, — ты тоже решила искупаться?
— Нет, сынок, — сознание мгновенно прояснилось, — я про¬сто хотела принести полотенце, да вот ногу подвернула и при¬села.
— Дойдешь сама или помочь? — Сын встревожено скло¬нился над матерью.
— Сама дойду, спасибо. — Лина встала и преувеличенно бодро зашагала к калитке.
Матрена, едва глянув на возвратившуюся Лину, поняла: произошло еще что-то и это что-то уже окончательно вышиб¬ло женщину из седла.
— Я поставила пирожки печь, — как ни в чем не бывало спокойно заметила Матрена, — сходи-ка, дорогая, за уксусом к соседям, совсем забыла, что он кончился.
На озере между тем веселилась и плескалась честная компания. Лизин смех колокольчиками разносился по непо¬движной глади озера, застревал в прибрежных кустах и сла¬бым эхом возвращался обратно. Иван, слыша ее смех, каждый раз внутренне съеживался, был рассеян и отвечал невпопад.
Накупавшись вдоволь, компания выбралась на мосточки и, болтая ногами в теплой прозрачной воде, весело обсуждала мероприятия предстоящей недели. Андре и Лиза планирова¬ли провести на ее родине неделю.
— Вань, смотри, — обратилась Лиза к брату, — вон твои со¬родичи плывут. — Около другого берега появилась стайка уток с выводком молодых утят.
— Это не мои сородичи, мои сухопутные, — беззлобно ото¬звался Ваня.
— Андре, — не сдавалась Лиза, — у моего братца на ногах рудименты пернатых.
— Это как? — не понял Иван.
— Ванюша, покажи, ну, покажи, пожалуйста, — пристала Лиза.
— Жалко, что ли, — Ваня раздвинул пальцы на ногах. Иван увидел перепонку между вторым и третьим пальцем,
которая в отличие от других доходила до средней фаланги и делала эти два пальца похожими на птичьи лапки. У него перехватило дыхание.
Вернувшись с озера, компания принялась готовить шаш¬лыки, а Матрена, наблюдавшая за Линой и Иваном, поняла, что и на озере тоже что-то произошло и надо вечером отпра¬вить гостей обратно в город, оставив Ивана и Лину одних.
Под шашлыки компания весело отпраздновала Ванин диплом. Выпили вина, расслабились, танцевали на маленькой лужайке возле отремонтированной беседки. Но напряжение между Линой и Иваном витало в воздухе, и вечером Лиза сама предложила уехать в город на электричке. Матрена, приду¬мав предлог — купить что-то в магазине, уехала с ними. Лина и Иван остались одни. Они сидели на крылечке и наблюдали, как солнце неторопливо скатывается за лес на другом берегу озера. Никто из них не решался нарушить напряженного мол¬чания, словно первое же слово взорвет их близость, без кото¬рой они уже не представляли дальнейшую жизнь.
— Лина, давай съездим на могилы моего деда и бабушки. Это на Волге, недалеко от Калязино.
— Давай съездим, — эхом откликнулась Лина.
Они снова замолчали. Солнце давно скрылось за горизонт, и темное небо с подсвеченными снизу облаками тревожно висело над озером. Сегодняшний день соединил их и так же мгновенно разъединил. И теперь каждый мучился одним и тем же вопросом: останутся ли они вместе. Каждый надеялся на чудо.
Вернувшись домой на следующее утро, Лина сообщила, что она с Иваном уезжает на несколько дней на Волгу. Лиза преувеличенно бодро закивала головой: «Конечно, мамочка». И Лина поняла, что Матрена что-то сказала дочери. «Мудрая старуха», — с уважением подумала она.


11. АНЮТА

Через три дня Лина с Иваном сидели на песчаном берегу Волги и молча смотрели на старую колокольню, как маяк вы¬сившуюся среди беспокойной голубизны воды. Увидев коло¬кольню, Лина, вспомнила фотографии в его дачном кабинете. Она терпеливо ждала, когда Иван расскажет ей то, что было, возможно, самым главным и самым болезненным событием в его жизни.

Детство, скользнув прозрачной акварелью, развернуло Ивана к событиям двадцатилетней давности с такой беспощад¬ной ясностью, что, забыв о Лине, он провалился в них. Боль утраты как осколок зашевелилась в душе и, прорвав пленку повседневности, хлынула и накрыла его с головой. Реальный мир отодвинулся, потерял очертания, запахи и звуки.
* * *
Он познакомился с Анютой в главном корпусе института, на Политехнической, 29, куда забежал за своим другом Жор¬кой. Друг, окончив институт в шестнадцать лет, остался на ка-федре, легко проглотил заочную аспирантуру и теперь доде¬лывал кандидатскую. Сегодня состоялась его предваритель¬ная защита, и они собирались весело отпраздновать это зна-менательное событие в маленьком ресторанчике по соседству.
Иван опаздывал и несся по коридору, едва не сбивая с ног роб¬ких первокурсниц. Вдруг до его слуха донесся смех — словно звон серебряных колокольчиков. Как тогда в детстве, когда он задремал на берегу Волги напротив затопленного храма и услышал во сне этот звон и этот смех.
Смех рассыпался по коридору, облагороженному теплым, ярким солнцем, и, казалось, весь мир смеялся вместе с тем, кто обладал этим удивительным прозрачным смехом. Иван оста¬новился и увидел стайку тонконогих девчонок. Одетые в легкие летние платьица, они о чем-то беззаботно щебетали, изредка взрываясь одновременно, как по команде, смехом, и, переби¬вая друг друга, продолжали дальше обсуждать, видимо, очень веселое событие. Среди этой дружно хохочущей компании один голос выделялся высокой тональностью и этой необык¬новенной звонкостью. Иван подошел поближе и остановился, чтобы еще раз услышать его. Но девчонки смолкли и насто¬роженно уставились на него. Он не сразу понял, что девчонки замолчали из-за него. Теперь смех звучал внутри него и никак не хотел останавливаться. Он звучал, казалось, везде — в паль¬цах рук, вдруг ставших горячими, в сердце, которое почему-то бешено, набатом било в грудную клетку, где-то в желудке, ко-торый как-то странно напрягся...
Из оцепенения его вывел насмешливый голос: «Молодой человек, вы играете в "замри"? Кто может вас расколдовать?» Девчонки опять прыснули от смеха, а Иван неловко улыбнул-ся и промямлил какую-то чушь, что-то вроде: «Да нет, просто ногу свело», — и медленно побрел по коридору, чувствуя за¬тылком, вспотевшей спиной насмешливые взгляды девчонок.
Жора уже освободился и нетерпеливо прохаживался по ка¬бинету. Увидев Ивана, он хотел наброситься на него с упрека¬ми, но вместо этого как-то осторожно спросил, не случилось ли чего. Иван недоуменно посмотрел на друга.
— А что, заметно?
— Да ты в зеркало на себя посмотри, где лицо забыл?
— В коридоре.
— В каком коридоре? — не на шутку начал беспокоиться Жора.
Иван, с трудом возвращаясь в действительность, отшу¬тился:
— Да так, фею в коридоре встретил, она меня и околдовала.
— Это чем же? — не унимался друг.
— Помнишь, как сирены околдовали воинов? Только они необыкновенно красиво пели, а эта смеялась.
— Ты с ней познакомился?
— Нет, не догадался.
— Что это с тобой, ты, часом, не заболел? На тебя не по¬хоже.
Перебрасываясь колкостями и насмешками, они спусти¬лись на первый этаж, быстро пересекли почти пустой вести¬бюль и вышли на улицу. На площади перед институтом на всех скамейках тесно сидели студенты и оживленно обсуждали де¬тали ответов на предстоящих или только что сданных экзаме¬нах. Солнышко расщедрилось, и все радовалось теплу, солнцу и наступившему лету.
Иван пришел в политехнический на следующий день. Ша¬тался по коридорам, приглядывался к студентам, нервно ожи¬дающим своей очереди у дверей аудитории. Прислушивался: не рассыпаются ли где-нибудь серебряные колокольчики сме¬ха. Тщетно: его окружали неторопливые разговоры препода¬вателей, ломающиеся басы ребят, визг и щебет девчонок, шум вентиляторов, гудки машин с улицы. Звуки казались враждеб¬ными, раздражали своей назойливостью и непрерывностью. Побродив часа два по институту, он вышел на площадь, про¬шелся вдоль всех скамеек, полянок, где сидели, стояли и даже лежали студенты. И, не встретив обладательницу так пленив¬шего его смеха, в отчаянии отправился на кафедру к Жорке. Тот мгновенно решил задачу — математически. Где стояли девчонки? На каком этаже? В каком крыле? Посмотрел рас¬писание, вычислил группу и сказал, когда у нее следующий экзамен.
Иван пришел в точно означенное время. И действительно увидел ее. Встав вполоборота у соседнего окна, он начал не¬заметно рассматривать девушку, скорее даже девочку. Чуть выше среднего роста, худенькая. Юбочка на лямочках в неяр¬кий цветочек. Из-под первой юбки торчит сантиметров на де¬сять еще одна в полоску той же тональности. Верхняя юбка сзади застегнута на одну пуговицу на поясе. Дальше шва нет, и, наверно, при резком движении открывается вторая юбка. Белая кофточка с коротким рукавом. Светлые волосы забра¬ны в хвост на макушке. Тонкая длинная шейка, мочки ушей просвечивают на солнце розовым. Прямой, слегка вздернутый носик, ямочки на щеках, когда она улыбается. Чистый, совер¬шенной формы лоб и светло-серые или светло-голубые глаза, на расстоянии не поймешь какие. Иван так увлекся разгляды¬ванием девочки, что потерял бдительность.
— Ой, девочки, смотрите опять этот чудак! — воскликнула одна из девушек, и все как по команде повернулись в его сто¬рону.
— Вы кого-то ждете? — К нему подошла та, ради которой он торчал тут добрых полчаса.
— Да, жду, — севшим от волнения голосом проговорил Иван. — Вас.
— Меня? — изумилась девушка. — Мы знакомы?
— Сейчас будем. Иван, — представился он.
— Анюта, — протянула она тонкую в запястье руку с изящ¬ными пальчиками.
— Можно, я подожду вас, пока вы не сдадите экзамен?
— Это еще не скоро, часа через три. Давайте лучше встре¬тимся. в шесть на Банковском мостике.
— Хорошо, буду ждать.
До шести время тянулось бесконечно медленно, кряхтя, ползло по циферблату, замирало, останавливалось, запиналось.
Ему казалось, что часы неисправны. Он спрашивал у про¬хожих, искал уличные часы, смотрел поминутно на ленивые стрелки и в пять был уже на месте. Последний час Иван про¬вел прогуливаясь по набережной канала Грибоедова, посто¬янно оглядываясь на мостик, не идет ли Анюта. Но все-таки пропустил ее появление. Он оглянулся в очередной раз и уви¬дел над раскрытыми веерами Банковского мостика Анюту. Она пришла ровно в шесть. Переоделась в светло-серые джин¬сы и голубую футболку и теперь походила скорее на восьми¬классницу, уж никак не на студентку.
— Куда пойдем? — спросила Анюта просто, словно они были давно знакомы и встречались не в первый раз.
— Куда глаза глядят, — бойко отозвался он.
— А куда они глядят? — насмешливо поинтересовалась та.
— На вас, — улыбнулся Иван.
— Не так пошло, — сморщила носик Анюта.
— Тогда пошли считать мосты.
— Вы не из статуправления? Их триста.

— Может каналы, речки, протоки? — Иван терял послед¬ние остатки соображения.
— Каналов, речек, протоков и так далее более ста, — она весело рассмеялась.
От этих колокольчиков у него по телу прокатилась горячая волна, ударила в голову. Он глупо, растерянно улыбнулся:
— Пошли в Летний.
И они не спеша пошли рядом, не касаясь друг друга. На самом деле они не шли в Летний сад. Просто следовали изгибам канала с его многокилометровой цепью спокойных овалов. Зеркальная вода канала отражала причудливые ре¬шетки мостиков, строгие фасады зданий. Прогулочные ка¬тера, заполненные любопытными туристами, изредка нару¬шали неподвижную гладь темной воды, и тогда отражения домов и мостиков оживали, изгибались, колыхались, дроби¬лись, рассыпались на мелкие детали. Потом все успокаива-лось, и отражения строгих домов снова сторожили летний покой города. Остановились возле Казанского собора. Рас¬сматривая причудливую решетку возле него, Анюта касалась пальчиками изгибов виноградных лоз. Говорила о связи изо¬гнутой линии решетки со строем колонн собора. Иван почти оправился от шока встречи и тоже пытался что-то рассказы¬вать о соборах, решетках. Разговор как-то незаметно ушел от вопросов кто, где, когда, зачем — в иную плоскость, в иную грань реальности, в которой жил Ленинград. Они бродили до утра. Белая ночь царила над городом, обманывала время. Дарила влюбленным сказку полусумрака, музыку чугунных кружевных оград, решеток, резьбы фонарей и торшеров, при¬чудливых орнаментов балконных решеток и старинных укра¬шений на воротах домов.
Следующий день у Анюты был занят подготовкой к очеред¬ному экзамену. Иван должен был встретиться с оппонентом. Он выслал свою диссертацию еще два месяца назад и теперь с тревогой ждал встречи: замечания этого ядовитого профес¬сора могли свести на нет его исследования. Нет, не потому, что работа Ивана была поверхностной или псевдонаучной. Просто характер профессора и его виртуозная язвительность загубили не одну научную карьеру.
На удивление, профессор оказался настроенным благо¬душно, выдал несколько замечаний, указал, что надо доба¬вить и даже в каких источниках искать недостающие фраг-менты, напоил Ивана чаем и пожелал творческих успехов. Иван вылетел от него окрыленным. Такого он не ожидал. Чувство гордости и некоторого самодовольства переполняли его. Иван ринулся к Жорке. Тот выслушал его взволнованный рассказ спокойно, подозрительно разглядывая его физио¬номию.
— Ты, часом, не заболел? Морда светится, как начищенная медная сковородка, наличия мозгов не наблюдается, спокой¬ствие, которым так гордился, улетучилось. Что произошло?
— Я целую ночь гулял с Анютой!
— Это которая сирена?
— Она не сирена, она Анюта.
— А-а, — значительно и ехидно протянул Жорка, — это, ко¬нечно, меняет дело. Пошли, хлебнем пивка, жарко сегодня.
И они пошли в пивную, которую присмотрели давно: там продавали отличное бочковое пиво, всегда холодное и с пе¬ной. В пивной, несмотря на рабочий день, все столики были заняты. Иван ради приличия выпил с другом кружку пива у стойки и, придумав какое-то срочное дело, сбежал. На Бан¬ковском мостике его почему-то никто не ждал. Проклиная себя за самонадеянность и глупость, он покрутился на мости¬ке несколько минут, не выдержал и ринулся к общежитию, где жила Анюта. Часа два сидел в скверике, глядя на входную дверь общежития. Не дождавшись якобы случайной встречи, Иван встал, намереваясь уйти, и наткнулся на Анюту. Она задумчиво шла со стороны трамвайной остановки, прижав к груди конспект.
— Ты с консультации? — Он легонько обнял Анюту и по¬целовал в щеку.
— Нет, я была на Банковском мостике. Мне почему-то каза¬лось, что ты непременно туда придешь.
— Я приходил туда, постоял там несколько минут и поехал сюда.
— Когда ты там был?
— В половине пятого.
— А я пришла туда в четыре. Решила, что ты не придешь, и прошлась вдоль канала, где мы вчера с тобой гуляли.
Они весело рассмеялись. И ее смех опять лишил его спо¬койствия. Поговорив с полчаса в скверике на скамеечке, рас¬стались, договорившись о завтрашнем свидании.
И снова гуляли по набережным, заглядывались то на «лирическую» решетку Воронцовского дворца, то на музы¬кальную ограду Смольного с его «скрипичными ключами», то любовались ночью на мостике через Лебяжий канал узо¬ром, просвечивающим мельчайшими прожилками тонкого металлического литья. Они целовались на каждом мостике, возле каждой решетки, у ворот Зимнего, с его причудливым рисунком бесчисленных завитков, поглощающих стилизо¬ванные царские вензеля, так что они воспринимаются как украшения. Около необычайно простой ограды Мраморно¬го дворца и около ограды Шереметьевского с усложненным рисунком в стиле барокко. Спорили о стилях, авторах, симво¬лах и снова целовались и снова спорили. Они были втроем: он, она и Ленинград.
— Давай съездим в Пулково, у меня там знакомый астро¬ном Петр Адамович живет, — в один из дней предложил Иван. — Посмотрим на звезды.
— Нет, в Пулково мы не поедем, — спокойно и твердо ото¬звалась Анюта, — лучше смотреть на них здесь.
— Я хотел посмотреть на Пулковскую обсерваторию, — зачем-то продолжал настаивать Иван.
— Про обсерваторию я и так многое могу рассказать, — в глазах Анюты стояла холодная, решительная непреклон¬ность, — хочешь?
Иван не ответил. Они долго, молча шли по набережной Невы. Неожиданная размолвка, если это можно назвать раз¬молвкой, отдалила их друг от друга. Иван ничего не понял в холодной решимости Анюты. А она, почти отвернувшись от него, шла рядом, но была не с ним. Устав бродить, они при¬сели на парапет. Он легонько коснулся ее руки, она ответила. Инцидент был исчерпан.
— Пулковская обсерватория создана в 1839 году. Она нахо¬дится на высоте 75 метров над уровнем моря, — начала Аню¬та. — По территории обсерватории проходит Пулковский ме¬ридиан, от которого все русские корабли отсчитывали долготу, пока в 1884 году за точку отсчета на всем земном шаре не был принят Гринвичский меридиан...
Рассказ, увлекательный, страстный, говорил и о прекрас¬ном знании предмета, и о какой-то внутренней скрытой боли, про которую ей не хотелось говорить. Вдруг она спохватилась:
— Тебе это интересно?
— Мне интересно все, о чем ты говоришь, я готов слушать тебя всю жизнь. А откуда ты знаешь такие тонкости, дета¬ли, эти чудные названия — 26-дюймовый рефрактор, зенит-телескоп, зеркальный астрограф и так далее?
— Я учусь на физтехе, на кафедре высоких космических энергий. Теперь ты расскажи мне о своей диссертации.
Иван замялся: рассказывать о тонкостях философии масо¬нов казалось ему неинтересным.
— Это, наверно, скучно.
— Тебе, значит, интересно слушать про астрограф и реф¬ракторы, но ты почему-то за меня решил, что рассказ о масо¬нах мне скучен? Так нечестно.
— Хорошо, — нехотя согласился Иван, — извини, я не хотел тебя обидеть.
— Извинения приняты. Рассказывай!
— Первые сохранившиеся сведения относятся к ордену вольных каменщиков, — все еще неохотно начал Иван, — он намеревался вести человечество к царству истины. Масоны использовали учения древних мистиков, средневековых тео¬софов. Они занимались воспитанием каждого нового члена Братства. Распространили свое влияние среди различных на¬родов. Через какое-то время произошел раскол первичного масонства. Первоначальная благородная идея уступила дру¬гой, где была разрешена борьба со злом, применение силы...
Незаметно увлекся любимой темой и продолжал уже вдох¬новенно, подробно:
—.Коренными степенями масонства считаются три: уче¬ническая, товарищеская и мастерская. Покровителем этих сте¬пеней почитается Иоанн Креститель как проповедник духов¬ного возрождения. Три степени, непосредственно следующие за иоанновскими, обыкновенно называются шотландскими или андреевскими. Они служат переходной ступенью к ры¬царским, тамплиерским или розенкрейцерским. Каждая ма¬сонская степень имела свой тайный знак, особое слово, особое прикосновение.
— А как это ты вообще заинтересовался масонами? Живешь в центре России. Родители у тебя инженеры — им, наверно, на¬плевать на масонскую мистику.
— Это благодаря бабушке моего друга Жоры. Я тебя обяза¬тельно с ним познакомлю. У них дома огромная библиотека, там есть книги и о масонах на французском и английском язы¬ках, с описанием символики, ритуалов. Мне даже казалось, что дед Жоры, который умер на Соловках, имел к ним отно¬шение, но я никогда не спрашивал бабушку Сару, а сама она никогда не заикалась об этом.
Утро уже золотило купола церквей. Первые трамваи раз¬рывали утреннюю дрему города. Анюта робко постучала в за¬крытые двери общежития. На стук вышла недовольная, за-спанная вахтерша.
— Что-то, барышня, вы загулялись, утро уже наступило.
— Город не отпускал, — виновато улыбнулась Анюта.
— Это он, что ли, город? — Вахтерша подозрительно осмот¬рела Ивана.
— Нет, — рассмеялась Анюта, — если я барышня, то он мой кавалер.
И смех, ее серебряный смех заставил вахтершу улыбнуться.
— Ладно уж, иди спать, — милостиво разрешила она, — а вы, кавалер, знайте меру, у девочки сессия.
— Хорошо, хорошо, — клятвенно заверил Иван.
Через неделю он уехал с Анютой и Жоркой к его друзьям на дачу в Комарово. Жили там три дня. Гуляли по берегу Фин¬ского залива, слушали море, крики чаек, далекие гудки паро-ходов, жужжание катеров, а когда к вечеру море успокаива¬лось и чайки лениво покачивались на пологих неторопливых волнах, становилось слышно тихую мелодию соснового бора за спиной.
— В детстве родители отправили меня как-то на лето к ба¬бушке на Волгу, — лежа на спине и перебирая светлые воло¬сы Анюты, начал Иван. — Мама ждала второго ребенка, часто недомогала, отец пропадал на службе. Приехав к бабушке, я не сошелся с местными парнями и стал часто уходить на Вол¬гу. Уходил подальше, за мыс. Садился на песок, наблюдал раз¬меренную жизнь реки, леса. Тогда я научился быть вниматель¬ным к окружающему миру, и это мне очень помогает в науч¬ной работе. Смешно, правда: расписание катеров, полет пчел, оттенки света на маленьких травинках... словно у меня откры¬лось внутреннее зрение и я научился видеть скрытые мотивы действий и связь между ними во времени и пространстве.
Больше всего мне нравилось смотреть на колокольню за¬топленного собора. Его затопили при строительстве плотины в Угличе. Я слушал крики чаек, шуршание волн, вездесущий шум катеров, гудки пароходов и даже такую же, как сейчас, тревожную мелодию сосен. Смотрел на затихающую к вече¬ру гладь воды. И мне хотелось куда-то плыть, в какие-то не-ведомые мне страны. Я мечтал. Сидел до ночи, пока на тем¬ном небе не показывался серп луны. И однажды заснул. Во сне бродил по затопленной колокольне. Я и днем там бывал: дед возил меня к ней на катере. А во сне внутри колокольни воды не было. Со мной кто-то был, я только не помню кто. Мы забра¬лись на колокольню. Там висело несколько маленьких коло¬колов. Я легонько тронул их. Они зазвенели, как серебряные, и я засмеялся. И тот, кто был рядом со мной, тоже засмеялся. Он смеялся таким же серебряным смехом, в такт этим малень¬ким церковным колоколам. Я помню ощущение этого счастья, какого-то восторга, чего-то такого, что нельзя обозначить словами. Проснулся с ощущением этого смеха, счастья, вос¬торга. Открыл глаза. Ночь, расправив крылья, скользила над землей. Кругом стояла плотная тишина, и только колоколь¬чики серебряным смехом продолжали рассыпаться во мне и вокруг меня. Потом звук стал таять, уходить. Я напряженно вслушивался в тающую мелодию, тщетно пытаясь задержать хоть на мгновение прощание с ней. Звук исчез. Я сидел до утра. И теперь каждый вечер уходил за мыс, слушал Волгу, ждал ве¬чера и даже пытался заснуть, надеясь, что во сне снова услышу этот серебряный звон. Но этого больше не случилось. Я боль¬ше никогда не ездил к бабушке. Она умерла следующей зимой, а спустя год ушел и дед. А недавно, представляешь, бегу по ко¬ридору, тороплюсь к Жорке — и вдруг слышу смех, серебряный смех из моего детства, я не смог спутать этот смех ни с одним смехом на свете. Я застыл, замер, окаменел. А это ты! Пред¬ставляешь? Это ты! Ты, мой серебряный смех, моя мечта, моя любовь! Мы ведь никогда не расстанемся с тобой?
— Никогда, — тихо прошептала Анюта. — Значит, это я была в твоем детском сне, просто ты не узнал меня. Теперь мы на¬шлись и больше не потеряемся.
Они замолчали. Ночь, белая ночь бесшумно плыла над Финским заливом.
В последнюю ночь перед отъездом из Комарово, они снова пошли к морю. Чайки спали. Ветер угомонился. Луна вибри¬рующей неоновой дорожкой отражалась в темнеющей палитре прибрежной игры волн. Иван притянул Анюту к себе, расстег¬нул первые пуговички на тонкой белой блузочке. Дальше он помнил смутно. Все слилось в одно мгновения полета, наслаж¬дения и счастья. Последние дни, оставшиеся до его отъезда, они не расставались ни на минуту. Сессия у нее заканчивалась через две недели. И он обещал приехать через две недели.
* * *
Иван с трудом вернулся в реальность, когда Лина осторож¬но тронула его за рукав: «Давай перекусим что-нибудь». Они достали бутерброды, огурцы, помидоры. Открыли бутылку коньяка. Выпили немного.
— Я хочу рассказать тебе, — тихо начал Иван, — историю моей любви. Ее звали Анюта.
Когда он закончил, солнце уже скатилось с небосвода. Сумрак принарядил сосны в лиловые кафтаны и рисовал на песке замысловатые узоры. На темном фоне воды вдали смут¬но белела колокольня. Они опять долго молчали, но эта ти¬шина уже не разъединяла их. Они еще выпили.
— А что было дальше? — мягко спросила Лина.
— А дальше, дальше все поехало наперекосяк.
Иван опять задумался, вспоминая события двадцатилет¬ней давности. Лина сидела рядом, перебирала ракушки.

Иван снова так завяз в своих воспоминаниях, что вздрог¬нул от неожиданности, услышав голос Лины:
— Анюта — моя старшая сестра. Папа был известным астрономом. Он даже открыл новую звезду и назвал ее Элли-ной, в честь мамы и меня. Маму звали просто Элина, без вто-рого «л». А второе «л», говорил он, это я. Мама была перевод¬чицей с французского, английского и греческого. В детстве она жила в Греции. Ее родители работали в советском кон¬сульстве. Когда началась война, их отозвали из Афин, хотели расстрелять как агентов лондонской разведки, а потом кто-то влиятельный заступился за них. Их просто сослали в Сибирь. Мама, окончив школу, поступила на иняз в Ленинграде. Там они и познакомились с моим папой, который к тому времени окончил МГУ и работал в Пулковской обсерватории. Через год родилась Анюта. Бабушка мне рассказывала, что это была удивительная пара. Они боготворили друг друга. Они хотели еще мальчика, но появилась я. Мама умерла при родах. Мы жили тогда в Пулково.
И Анюта стала мне как мама, хотя старше меня всего на три года. Папа больше не женился. Он всегда отшучивал¬ся, говоря, что жениться второй раз может только на звезде: нельзя же статус понижать. «Ищу, — улыбался он, — но пока не нашел. Не каждому дано найти даже одну звезду». Так мы и жили втроем. На лето, когда начинались каникулы у студен¬тов, к нам приезжала бабушка, мамина мама. Она преподава¬ла французский и английский, и потому мы с Анютой хорошо знали языки. Ее мужа, он преподавал зарубежную литерату¬ру, посадили в шестьдесят восьмом, когда наши войска вошли в Прагу. Что-то дед неосторожно сказал в курилке в универси¬тете. Он в следственном изоляторе и скончался. Сердце у него было никудышное. У бабушки после смерти деда отнялись ноги, но потом она восстановилась. Мы с Анютой и папой по¬ехали к ней. Звали ее к себе. Бабушка отказалась и попросила только поменять квартиру, куда-нибудь в другой город, но не¬далеко, чтобы можно было ездить к деду на могилку. Не за¬хотела жить в Тюмени, куда их сослали во время войны и где, как она говорила, окончилось ее время. Мы и поменяли на ту самую, в которой я и живу сейчас.
В детстве меня баловали, прощали все мои капризы, при¬чуды. Конечно, у кого поднимется рука на хрупкое беззащит¬ное создание, даже если это создание ни в чем не знает меры. Но и это время окончилось. Умер папа. Обычная пневмония. Врачи не заметили вначале, а потом уже не могли спасти. Нас с Анютой быстро выселили из квартиры: она служебная была. Въехал туда папин коллега: какой-то Адамыч, не пом¬ню имя.
Иван вздрогнул и в мгновение ока понял, почему Анюта на его предложение поехать в Пулково ответила тогда таким решительным отказом.
— Торопили с выселением, даже школу мне не дали закон¬чить, — продолжала Лина, не заметив реакцию Ивана, — Аню¬та как раз в этот год поступила в политехнический, на физтех, на кафедру высоких космических энергий. По стопам папы по¬шла. Смерть папы и скоропостижное выселение очень повлия¬ли на Анюту: она стала замкнутой. Не то чтобы необщитель¬ной, но детская непосредственность, открытость и наивность представлений о жизни мгновенно ушли, передо мной была какая-то сорокалетняя дама. Так мне казалось тогда. Тем бо¬лее я удивилась, когда она рассказала мне о своей любви. Та¬кой внезапной, такой всепоглощающей. Вы даже рассказыва¬ли о своем чувстве одинаково. Даже впечатления о ваших про¬гулках по Ленинграду, о Комарово. Она не много рассказывала об этом, но так же трогательно. А ты рассказал мне так, словно и не было этих двадцати лет вашей разлуки с ней.
Анюта переехала в общежитие. Я уехала к бабушке закан¬чивать школу. На первом же курсе института выскочила за¬муж. Бабушка, да и Анюта отговаривали меня: не нравился им мой избранник. Бабушка называла его фасадным — сна¬ружи вроде красивый, правильный, а внутри. Но я только этот фасад и видела. Лизу родила на втором курсе. Бабуш¬ка после смерти папы как-то быстро сдала и через два года умерла. Я начала работать, перевелась на вечернее отделе¬ние. Муж Николай, тоже студент, помогал мне, сидел с доч¬кой по вечерам, и мы вроде бы нормально жили. Родители Николая — партийные функционеры какого-то районного го¬родка — снабжали нас продуктами, и нам даже денег хватало. Я, став мамой и женой, быстро повзрослела, а по хозяйству и так все умела. А тут Анюта сообщила, что в положении. Она не хотела к нам переезжать — из-за Николая. Хотела у кого-нибудь из подруг пожить, но потом передумала и приехала к нам. Перевелась в наш университет. Устроилась лаборант¬кой на свою кафедру. И тебя ждала, почему-то твердо верила, что ты обязательно приедешь. Все говорила, что тебя задер¬живает что-то. Сына родила и назвала в честь тебя Иваном. И мы по-прежнему жили нормально, не ссорились. Даже ко¬гда Николай начинал упрекать Анюту, что она в подоле при¬несла (странно это было слышать из уст молодого, вроде бы современного человека), она отшучивалась и говорила, что одного папы на двоих пока достаточно. Так прошло два года. На каникулах Анюта устраивалась работать в ботанический сад. Он рядом, как ты помнишь, с нашим домом. А там ведь работа разная, не только цветы высаживать, где-то и тачки с землей надо таскать. А ей тяжести поднимать нельзя было. Сердце у нее было слабое, как у мамы. Но разве на работе это скажешь. выгонят сразу. Ну и наподнималась. Сосуд где-то лопнул, и спасти ее не удалось. Так я стала мамой двоих де¬тей. Николай не возражал против усыновления. Но стал за¬держиваться в институте, потом и вовсе перестал ночевать дома. А однажды заявил, что уходит от меня. Оказалось, к моей ближайшей подруге. Тут я вспомнила слова бабушки про его фасадность и про то, что не надо дружить замужним женщинам с незамужними подругами. Не очень огорчилась: решила, что если в трудные минуты мужа нет, так и в радост¬ные он мне такой не особенно нужен. Наивная была, конеч¬но, но не жалела, что с ним развелась. Денег теперь ни на что не хватало. На Ванюшу государство платило какую-то жалкую пенсию, которой едва хватало, чтобы заплатить за квартиру. Родители Николая перестали привозить продукты, словно и внучка Лиза перестала для них существовать. Кормились моими переводами, ночами над ними сидела. Как сессии сда¬вала, не знаю: по-моему, преподаватели меня жалели. Одним словом, диплом получила. Оставили меня на кафедре.
Не успела стать на ноги, как заболел Ванюша. В садике в тихий час воспитательница открыла на несколько минут окно, чтобы проветрить. Ее чем-то отвлекли, и она забыла за-крыть. А Ванюша спал у окна. Обструктивный бронхит, потом бронхиальная астма. Ночью, бывало, начинается приступ, оде¬ну его, заверну в одеяло, открою окно и так и хожу с ним не¬сколько часов. Он тяжелый. Руки отваливаются, спина болит. Хожу и слезы глотаю. От страха за него, от одиночества. Каж¬дое лето ездила с ним и Лизой на море. Каникулы два месяца. Устраивалась санитаркой в один санаторий. Меня по знаком¬ству принял главврач: он бабушку в юности любил. Говорил, что я на нее похожа. Жили в маленькой служебной комнатенке под лестницей. Зато кормили бесплатно, ну и процедуры вся¬кие. Там я и начала редактировать. Случайно вышло. Главврач книгу воспоминаний написал и попросил меня посмотреть ру¬копись. Посмотрела, предложила кое-что поправить, он согла¬сился. Я осмелела — и пошло-поехало. Когда у Ванюши на¬чалась гормональная перестройка, астма прошла, и с тех пор он здоров.
Учились дети хорошо, помогали во всем, самостоятельные. Забот с ними не знала. Конечно, случались казусы. Как-то Ваня поправил учительницу французского языка. Языки знал с детства — и английский, и французский. Книги от бабушки остались. Он читал в подлиннике и Дюма, и Гюго. У нас даже Рембо был, а он в принципе непереводим ни на какие языки. Так же как и наш Пушкин — переводят, конечно, но теряется аромат, музыка слова, ритма. Ну, вот Ваня и вылез на уроке со своими познаниями. Скандал вышел страшный. Учитель¬ница кричала, что он опозорил ее перед классом, требовала извинений. А он наотрез отказался. Учительница уволилась, и мне пришлось два месяца преподавать у них язык, пока не на¬шли замену. Потом Ванюша увлекся программированием. Друзья у него старше, чем он, — Лизины друзья, они програм¬мисты, сейчас живут в Канаде. Ездил на стажировку туда. Сам заработал деньги на поездку. Пригласили работать — договор на два года подписал.
Лиза сразу пошла на иняз. Когда окончила, ее сразу при¬гласили в московское издательство — главный редактор был знаком с ее студенческими переводами. Через полгода их про¬глотило другое издательство, покрупнее. Ее оставили на пол¬ставки. Прирабатывала чем придется, даже «тысячи» студен¬там переводила. Тут и встретила -своего Андре.

Лина замолчала. Иван тоже молчал. Погруженные в свои мысли, они не заметили приближающуюся грозу — не слы¬шали дальних раскатов грома, не видели всполохов на гори¬зонте. Гроза низкими тучами плотной толпой шла к берегу. Внезапно начался ливень. Они забрались в палатку. Зажгли маленький фонарик, подвешенный на стенку. Капли яростно барабанили по тенту. Изредка вспыхивала молния, освещая холодным светом зеленую палатку и двух людей, неподвиж¬но лежащих на спальниках. Через мгновение небо раскалы¬валось оглушительным громом прямо над ними, и казалось, сейчас оно упадет на палатку и раздавит их.
— Ваня, — нарушила молчание Лина, — а ты письмо не по¬лучал?
— Какое письмо? — вздрогнул тот.
— Анюта как-то обмолвилась, что, прежде чем уехать из Питера, она написала тебе письмо.
— Но она не знала ни моей фамилии, ни моего адреса.
— Она так сказала, но больше никогда не возвращалась к этому разговору, а я не решалась у нее переспросить. Ваня, — неожиданно заплакала Лина, — мне так плохо без Анюты, мне не хватает ее и сейчас, спустя двадцать лет. Я так устала быть сильной.
Иван обнял Лину. Плечи ее сотрясались от рыданий. Из глаз Ивана медленно катились слезы. Анюта для обоих была самым близким, самым дорогим человеком на земле. Теперь они плакали о ней вдвоем. Не бывает «срока давности» у смерти любимых. Лина уткнулась в плечо Ивана, и ему стало бесконечно жаль эту гордую, сильную, ироничную женщину, так много пережившую и, наверно, никому до этого не жа¬ловавшуюся на свою судьбу. Он поцеловал ее в мокрое лицо, прижал к себе, и она, положив голову ему на грудь, затихла маленьким котенком, доверчивым и беззащитным. Это был неосознанный знак доверия, и Иван знал, что никогда не об¬манет его.
— Прости меня, пожалуйста. — Иван погладил ее спину, и нежность, невыразимая нежность к Лине заполнила палат¬ку, выплеснулась на берег и, отгоняя грозу, неслышно поплыла к затопленной колокольне, где много лет назад он услышал серебряный смех своей возлюбленной.
— Мне не за что тебя прощать, — Лина освободившись от его объятий, села, как всегда обхватив руками коленки, — я люблю тебя.
Она сказала это просто, как само собой разумеющееся. У Ивана перехватило дыхание, застучало в висках.
— Я тоже, — прошептал он.
— Дождь кончился, пошли на берег.
Они выползли из палатки. Раннее предрассветное утро дремало. Умытые сосны сторожили недолгий покой реки. Волга в легкой испарине после дождя несла свои воды, по слу¬хам, к Каспийскому морю. Лина разделась, не стесняясь, дого¬ла и, осторожно ступая по мокрому песку, вошла в воду. Иван, не двигаясь, завороженно смотрел на ее изящные движения, полные естественной грации, и ему вдруг показалось, что он видит звезду, спустившуюся с неба.
— Эллина, звездочка моя, — тихо произнес он, — я никогда тебя не потеряю.
— Иди ко мне, — Лина повернулась к нему, — иди, вода как парное молоко.
Он вошел в воду осторожно, словно не хотел потревожить нежность, разлитую в воздухе. Они поплыли к храму рядом, не касаясь друг друга.
— Ты хорошо плаваешь? — забеспокоился вдруг Иван.
— Десять лет по два месяца на море, научилась, — беспечно отозвалась Лина.
Они проплыли еще минут десять. Солнце уже пробивалось сквозь тучи, заливая небо тревожным розовато-фиолетовым светом.
— Давай вернемся, — вдруг предложила Лина.
— Ты устала?
— Нет, но это не мое место, там дух Анюты. Пусть он всегда будет только ее. — И повернула обратно.
На берегу он сбегал в палатку за полотенцами, и, завер¬нувшись в них, они сели на туристический коврик, зарыв ноги в мокрый песок.
— Смотри, радуга!
— Еще одна!
— Еще одна!
— Семь радуг! Это счастливое число, — засмеялась Лина, и колокольчики серебряного смеха рассыпались по берегу, по воде и затихли, наверно, в затопленной колокольне. — Ты говорил, что въезжал с дедом на катере в колокольню, а сейчас там остров.
— Я рассказывал тебе, что первый раз жители Калязина и окрестных деревень услышали набат колокола перед на¬чалом войны, потом — когда американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки. В 1948 году колокол звучал перед землетрясением в Ашхабаде. А когда колокол стал пред¬вестником афганской войны, партийные власти не выдержали и распорядились засыпать основание колокольни. Сюда при¬везли огромное количество щебенки и камня, а земснарядом намыли мель вокруг колокольни, и получился маленький островок. Официальная версия — для защиты колокольни от разрушения льдом и паводками.
Иван замолчал, нежно притянул к себе Лину и осторожно поцеловал ее в губы. Они долго сидели на берегу. Солнце взо¬шло. Где-то далеко послышался шум катера, потом еще одного.
— Как ты нашел меня?
— В сауне, помнишь? Я тогда услышал твой смех. Но я не понял, что это был твой смех. Решил, что это глюки, пото¬му что, когда я потерял Анюту, мне ее смех слышался везде. А когда ты догадалась?..
— Увидела портрет Анюты у тебя в кабинете. А когда вы пошли купаться на даче, я увидела фигуры твою и Ванюши. Он только в талии тоньше. Наверно, в молодости у тебя такая же была.
— И что подумала?
— Не передать. Не знаю, как выжила. А Матрена что-то по¬чуяла, всех в город отправила и сама уехала. А ты когда понял, что Ваня твой сын?
— Да увидел у него перепонки между пальцами. Смешно, правда? Перепонки между пальцами. Но они ведь редко встре¬чаются у людей, — а у меня такие же. — Он раздвинул паль¬цы ног. — Тогда глянул на Ваню внимательнее и вдруг увидел, как он похож на Анюту. Я вроде и раньше смотрел на него, но не видел этого сходства. Видел, что на тебя-то не очень по¬хож, только нос чуть вздернут. Думал, на родного отца похож. Не знал же, что Ванюша твой приемный сын.

К берегу пристал катер. Из него шумно вывалилась ком¬пания молодых людей, и весь берег наполнился шумом, бе¬готней и весельем. Иван с Линой собрали палатку, закинули вещи в рюкзак и пошли в деревню, где когда-то жили бабушка и дед Ивана. Деревенька, населенная теперь в основном дач¬никами, дремала. В бывшем доме бабушки, видимо, тоже оби¬тали дачники. Они не стали заходить в него. Поговорили через калитку с молодой женщиной. На руках ее беспокойно верте¬лась белокурая девчонка, норовя сползти с материнских рук. «Ну, чего ты там застряла, иди в дом, дочь пора кормить» — раздался из избы недовольный мужской голос, и женщина, наскоро попрощавшись с непрошенными гостями, заспешила в дом. Из соседней калитки «выползла», опираясь на корявую палку, старушенция.
— Вам кого, молодые люди? — шамкая беззубым ртом, по¬интересовалась она.
— Мы просто проходили мимо. — Иван, торопливо увлекая Лину, заспешил прочь.
— Ходют тут всякие, — услышали они вслед недовольное шамканье старушенции: не дали ей поговорить с новыми людьми.
Иван долго искал могилы бабушки и деда. Наконец на¬шел. Могилки были обихожены, трава выполота. Крест на бабушкиной могиле, сделанный дедом из лиственни¬цы, потемнел от времени — и только. Сосновый крест у деда подгнил у основания и трухлявыми щепочками осыпался на землю.
— Надо приехать на следующее лето, крест новый зака¬зать, — заметила Лина, когда они, положив полевые цветы на могилки, присели на соседней скамеечке.
— Кто-то смотрит за могилками, — отозвался Иван.
— Наверно, эта соседка-старушка и смотрит, та, с которой ты не захотел разговаривать.
— Не могу я, Лина, сейчас ни с кем разговаривать.
— Я тебя понимаю, — дотронулась до его руки Лина.
Он благодарно сжал ее руку. Тепло родной руки отозвалось в его сердце: теперь он не одинок на земле.


;
12. ВАНЯ

Они вернулись домой умиротворенные, наполненные друг другом. Счастливые глаза матери сказали детям все. Или поч¬ти все. Вечером они собрались за ужином. Иван разлил по бо¬калам вино, встал, прокашлялся и начал.
— Когда-то давно я полюбил девушку. Я думал, что эта лю¬бовь на всю жизнь. Но случилось так, что я потерял ее. Я искал ее по всей стране, а она, оказывается, жила со мной в одном го¬роде. — Он помедлил немного. — В этой самой квартире. Ее зва¬ли Анюта. Я не знал, что у нее родился сын. Наш сын. Я узнал об этом только год назад. И только несколько дней назад я узнал, что она умерла. А на даче, когда ты, Ванюша, показал мне свои птичьи перепонки и я внимательней глянул на тебя, увидел, как ты похож на маму — на Анюту. Тогда я понял, что ты мой сын.
Ваня вскочил, уронил стул и выбежал на балкон. Все на¬пряженно молчали. Иван хотел кинуться за сыном, но Лина мягким движением руки остановила его: «Ему лучше побыть одному». Она разложила по тарелкам жареную картошку и гу¬ляш, опрокинула в себя бокал вина. Все молча выпили и нехо¬тя ковырялись в тарелках. Никто не произнес ни слова.
— Мама, — нарушила молчание Лиза, — Ванюша все пой¬мет, он у нас умница, не торопи реку.
Иван внутренне напрягся, эти же слова сказала ему Мар¬го. В это же самое мгновенье раздался звонок в дверь, и Лина встала, недоумевая, кто это мог быть в такое неподходящее время. В дверях стоял Николай. Одетый в серые брюки и яр¬кую оранжевую рубашку с коротким рукавом, с коробкой в ру¬ках, он улыбался самодовольно и развязно.
— Пришел поздравить сына, у него недавно был день рож¬дения, но я не мог дозвониться до вас. Ваня, где ты? Я пришел, твой папа.
С балкона показался бледный Ваня.
— А, это вы, Николай...
Николай обомлел: Ваня всегда называл его папой, даже когда тот бросил Лину.
— Что ты сынок, зачем ты так?
— У меня есть отец, — Ваня подошел к Ивану и обнял его за плечи, — ты бросил нас давно, сбежал. Что, теперь тебя бро¬сили? Не оправдал надежды? Не выбился в люди? Не нажил капитала, дачи?
— Зачем ты так? — отшатнулся Николай.
Он явно искал другие слова, но не находил их, Ваня ударил в точку, ничего не зная о жизни своего приемного отца. Все так и было: и жена бросила, и капитала не было.
— Отец, ты все сказал? — Лиза взяла бразды правления в свои руки. — Тогда тебе сейчас лучше уйти.
Николай вдруг увидел опрокинутые лица присутствующих и, что-то поняв своими нетрезвыми мозгами, направился к двери.
— Ладно, ладно, я пошел, мне еще надо заглянуть к боссу. Он попятился к выходу, положил коробку на тумбочку
и, открыв дверь, вдруг напрягся и прошипел:
— Вы еще услышите обо мне.
— Конечно, папа, — заверила его Лиза и захлопнула за ним дверь.
— Ты, якобы мой настоящий отец, — Ваня отошел от Ива¬на, — можешь не надеяться, что я вдруг ни с то ни с сего при¬знаю тебя своим отцом. Мне надо было, чтобы этот подо¬нок отвял от меня наконец, а ты, ты просто подсадная утка, понял?
— Понял, понял, можешь не беспокоиться, — заверил Иван.
Поздно вечером, когда он в растрепанных чувствах вер¬нулся домой и, основательно надравшись, улегся на свое оди¬нокое ложе, позвонила Лина.
— Я все рассказала Ванюше. Он завтра улетает в Канаду. Ты придешь его проводить?
— Нет, я же просто подсадная утка!
— Зачем ты так?!
— А как? Что я должен делать? Ты сама или кто-то там, может Лиза, сказали, что не надо торопить реку. А сейчас дай мне возможность побыть одному, без тебя. Понимаешь, без тебя!
Иван положил трубку и отключил телефоны.
* * *
Они не встречались неделю. Улетел в Канаду Ваня. Лиза и Андре — во Францию. Иван тупо пил коньяк и смотрел теле¬визор. Через неделю в его дверь постучали. Он не отреагиро-вал: «подсадная утка» железно сидела в нем, не откликаясь на внешний мир. В дверь постучали более настойчиво. Потом уже требовательно забарабанили. Иван открыл дверь. В две¬рях стояли санитары и милиция.
— У вас соседка умерла. Вы не могли бы нам помочь?
— Кто?
— Нина Марковна. Вы, кажется, были с ней хорошо зна¬комы?
— Да, я был с ней знаком.
— А вы знаете ее родственников?
— У нее есть два сына.
— Пройдемте в ее квартиру, в качестве понятого.
Иван прошел в квартиру Нины Марковны. Он редко захо¬дил к соседке, а если и заходил, то не дальше кухни. Хорошо обставленная дорогой мебелью квартира поразила Ивана. Она никак не соответствовала образу несчастной старухи, брошен¬ной детьми и раньше зарабатывавшей на жизнь мытьем по¬лов в подъезде. Милиция, порывшись в комоде, нашла адре¬са сыновей и пару сберегательных книжек с внушительными суммами на ее имя. Через день приехали сыновья соседки. Респектабельные, вполне симпатичные мужчины искренне со¬крушались о смерти матери, и Иван даже не осмелился спро¬сить у них, почему они ей не помогали. После похорон, когда все поминавшие ее разошлись, сыновья поведали ему историю своей жизни.
— У нас была дружная, замечательная семья. Родите¬ли никогда не ссорились, по крайней мере при нас, — начал один из них, — все изменилось после возращения с Алтая. Во-первых, папу привезли в гипсе, но он вроде бы поправился. Во-вторых, было ощущение, что маму как будто подменили, она вернулась какой-то недоброй. Вскоре после похода к нам зашел друг нашей семьи. Сам он в этот поход не ходил, но там был его знакомый. Он и рассказал, что мать, когда отец сел на коня, хлестнула этого коня так, что тот встал на дыбы, по¬несся, не разбирая дороги, и сбросил седока прямо на скалы. В то время мы не поверили этому рассказу. Когда у отца на¬шли саркому, мама заботливо ухаживала за ним. На нас не обращала никакого внимания. Но мы и не сердились на нее, помогали ей. После смерти отца мама стала очень агрессивной: кидала в нас сковородки, кастрюли, тарелки. Бе¬гала за нами с ножом, рвала учебники, выгнала нас из дома. И тогда мы поверили в этот рассказ. Но мама оставалась ма¬мой. Когда учились в институте, ночами разгружали вагоны и посылали ей заработанные деньги. После окончания уче¬бы в течение пятнадцати лет ежемесячно отправляли маме и деньги, и письма. Мы звонили ей каждый месяц, но она, по¬няв, что это мы, бросала трубку или кричала в ответ, что у нее нет сыновей. Ни разу не получили от нее в ответ ни одной весточки.
— Мы не понимали, в чем мы провинились перед ней, по¬чему она не отвечает нам, — продолжил второй. — Переводы и письма никогда не возвращались, и мы думали, что она по¬лучает их. И ведь на самом деле получала.
— Я думаю. — неуверенно начал Иван и замолчал. Жизнь в последнее время преподносила ему сюрпризы,
один за другим. И он, привыкший все логически, системно раскладывать по полочкам, вдруг осознал: они, эти сюрпри¬зы, никак не укладываются в его привычные представления. Ни мудрая Марго, ни драка старых женщин, ни принятие Линой его истории двадцатилетней давности, ни «подсадная утка». Все смешалось, и Иван чувствовал себя мальчишкой на арене жизни с ее непредсказуемыми событиями, мотива¬цией поступков и их последствиями.
— Я думаю, — повторил он спустя некоторое время, — что дело в ее собственном чувстве вины за смерть мужа. Воз¬можно, на Алтае это была минутная вспышка раздраже-ния, неважно уже, чем или кем вызванная. Но вот вылезла из глубины души, требовала разрядки — и случайно привела к смерти вашего отца. Потом эта самая вина обернулась не-навистью к вам. А когда она осталась одна, чувство жалости к себе победило все остальное. Как-то незаметно для себя по¬верила, что сыновья на самом деле бросили ее. И ей хотелось получать и получать сочувствие от окружающих. Это стало своего рода наркотиком. Мальчики, простим ее за это. Не нам судить.
— Дядя Ваня, да мы и не судим. Жалко. Другой-то матери у нас не было, — поспешил ответить первый.
— Вы сами отцы?
— Да, у меня сыну три года, а у него уже пять, — отозвался второй.
— Вот и славно, не теряйте их. Это самое страшное. Я знаю, — задумчиво произнес Иван.
— Спасибо вам. Вы сделали последние годы жизни нашей мамы счастливыми. — Братья встали и горячо пожали руку Ивану.
— Если бы я знал, как обстоят дела на самом деле, возмож¬но, мог бы что-нибудь изменить. Но сейчас поздно говорить об этом. Ладно, ребята, мне пора.

Придя домой, он еще выпил немного, поставил бутылку в буфет, включил телефоны. Позвонил Лине.
— Приезжай, я больше не могу без тебя.
— Хорошо, любимый, сейчас приеду.
Иван положил трубку, и блаженное ощущение сопричаст¬ности другого человека к его жизни растеклось по всему телу и наполнило счастливым ожиданием встречи.
Лина пришла в легком платье, загар нежно позолотил ее открытую шею, руки, и Иван задохнулся от нежности, прижал к груди, услышал стук ее сердца.
— Осторожно, раздавишь меня, — она засмеялась, и коло¬кольчики серебряного смеха наполнили комнату.
— Почему ты раньше не смеялась? Я знал тебя почти
год...
— Ты же слышал мой смех в бассейне. Просто редко смея¬лась, повода не было. А сейчас смеяться хочется чаще — навер¬но, потому, что полюбила впервые только сейчас.
— А раньше?
— В молодости просто увлеклась яркостью, импозант¬ностью попугая. Но я же не знала, что он из этой породы.
— А потом?
— Был однажды курортный роман. В меня влюбился мо¬лодой человек, младше меня на двенадцать лет. Он и научил меня тонкостям секса. Так трепетно относился ко мне и так красиво рассказывал о близости мужчины и женщины, что после него я уже не могла быть ни с одним мужчиной. Он го¬ворил, что этому надо учиться, как игре на скрипке, и иметь абсолютный слух души и тела.
— А со мной?
— А ты сам не догадался?
Иван удовлетворенно хмыкнул. Одно дело знать и чувство¬вать, другое услышать это из уст любимой женщины.
— Поклонников было много, — неожиданно продолжила Лина, — но это были какие-то. потребители. Они интересова¬лись, кто явно, кто косвенно, моим финансовым положением, успехами моих детей, чтобы они, не дай бог, не сели на шею, квартирой. наверно, это естественно, но так противно. Да и сердце на них не откликалось.
Иван тут же подумал, что в жизни со Светланой он тоже был потребителем. Тут оправдал себя: ему же от Светланы ни¬чего не надо было, это же она.
— Давай не будем об этом. Сейчас все это не важно, — улыб¬нулась Лина.
Она не стала спрашивать о его любовных связях. И Иван был благодарен ей за это: что было до Анюты, не имело значе¬ния, а после нее — тем более.
— Ваня что-нибудь говорил перед отъездом?
— Нет, после нашего разговора и твоего ухода он не про¬ронил о тебе ни слова. Ты не беспокойся. Ему надо все обду¬мать, понять, принять сердцем. Пока душа созреет для этого, не надо его трогать.
— Поедем на дачу?
— Охотно, я уж по твоей Матрене соскучилась. Великая старуха.
Приехав на дачу, Лина прежде всего вернула портрет Аню¬ты на место. Матрена тут же углядела это.
— Это портрет моей сестры, — виновато оправдалась Ли¬на. — Иван любил ее в молодости. Она умерла много лет тому назад.
— А Ваня, стало быть, ее сын? И ты его воспитала?
— А как вы догадались?
— Живу на свете давно, — улыбнулась Матрена, — пошли ужин готовить, мужик-то, поди, проголодался.
Они жили на даче неделю. Погода подарила им тепло, сол¬нышко и покой. Матрена приняла известие о смерти соперни¬цы более чем спокойно.



На следующий день после возвращения с дачи позвонил Жора.
— Иван! — радостно закричал он в трубку. — У меня сын Ваня!
— Жора, — в тон ему ответил Иван, — у меня сын Ваня!
— Ты, идиот, я говорю тебе: у меня сын родился, я его Ива¬ном назвал в честь тебя!
— Я не идиот, у меня тоже сын Ваня!
— Когда успели родить, дубина, чего молчал?
— Жорка, — не выдержал дальше игры Иван, — я нашел сына!!! Понимаешь, она просила найти сына!
— Кого? Кто просил?
— Анюта! Помнишь, я говорил тебе про сон!
В трубке оторопело молчали. Друг, видимо поглупевший от рождения сына, не сразу сообразил, в чем дело.
— Где, как нашел? — наконец обрел дар речи Жора.
— Помнишь, я говорил, что у меня опять глюки начались: то в сауне мне почудилось, то в аэропорту?
— Помню, ну и что?
— Это были не глюки, я нашел этот смех.
— Ты нашел Анюту?
— Нет, Анюта умерла двадцать лет назад. Нашему сыну было тогда два года. Помнишь, я рассказывал тебе сон.
— Ничего не понял! Глюки, сын, сон, толком можешь объяснить? А то тут жара в сорок градусов, мозги пла¬вятся.
— В сауне я встретил Лину. Через год выяснилась, что это младшая сестра Анюты. Но когда это выяснилось, мы уже успели влюбиться друг в друга. А потом я познакомился с ее детьми, Ваней и Лизой, той, что смеялась в Домодедо¬во. У Лины и Лизы смех такой же, как у Анюты. Я думал, так не бывает.
— Ваня признал тебя отцом?
— Не знаю. По-моему, нет. Но Лина говорит, что все образуется. Сейчас Ваня в Канаде. Он окончил институт, и у него контракт на два года с какой-то компьютерной фирмой.
— Ты поедешь к нему?
— Не знаю, не думал.
— У вас что, тоже жара сорок градусов?
— Нет, — растерялся Иван, — у нас двадцать пять.
— И что? У тебя при двадцати пяти мозги расплавились? Поезжай, как только появится возможность. Не будешь же ты ждать, когда он вернется.
— Я подумаю.
— И думать не о чем. Да, кстати, я хотел тебе сказать: мы возвращаемся. Меня пригласили возглавить кафедру в нашем университете. Я хоть и еврей, не могу без русской зимы, без снега, без русского простора, — Жорка всхлипнул.
— Жор, ты что, плачешь?
— Нет! — заорал в ответ Жора. — Израиль — это мечта, ле¬генда, здесь все замечательно, но это как в отпуске: сначала ты очаровываешься новыми красотами, а потом начинаешь ску¬чать по серому уральскому небу, по нашему озеру... да и потом, все мои несчастия все мои комплексы со мной, а им все равно, где я живу. У меня просто аллергия на здешний климат, иврит, пески и Мертвое море.
— А море-то в чем провинилось?
— Там лягушки не квакают по утрам, как на нашем озере.
— Ну, если там не квакают лягушки, то тогда конечно. Это край. Такой недостаток ничем восполнить нельзя. А может быть, мне записать утреннюю симфонию лягушек и выслать тебе? Представляешь, просыпаешься утром, включаешь ля¬гушек вместо Гайдна, и порядок. Хотя после этого ты запро¬сишь выслать тебе наше озеро, твой кабинет на даче, а это уже весьма проблематично. Кстати, ты забыл и скрипку, и ги¬тару.
— Я не забыл. Я их специально оставил, чтобы вернуться.
— О! Какие тайные планы вынашивал мой друг. Какие еще скелеты ты хранишь в своем шкафу?
— Есть скелеты, которые человек носит в шкафу своей души до самой смерти.
— Шкаф души — это что-то новенькое. Да. Пожалуй, тебе точно пора возвращаться, а то ты туда еще и комод поста¬вишь. А если серьезно, Ася согласна?
— Да, согласна. Ее здесь вылечили, она хоть и вписалась достаточно быстро, и иврит легко выучила, но тоже хочет жить там, где выросла. Говорит, историческая родина — это, конечно, прекрасно, но мы лучше будем приезжать на нее в гости.
Они проговорили еще минут сорок.
Когда Иван рассказал о разговоре с другом и его сыне, Лина рассмеялась: «Троиться начал? Не поплохеет?
Начался учебный год. Иван с головой ушел в работу. Лина преподавала французский в институте. В сауну они ходи¬ли теперь вместе. Там произошли изменения. Стас умчался в Италию, где по достоинству оценили его программы. Кате¬рина с Костей собирались пожениться. Василий привел свою жену — хрупкую застенчивую блондинку, которая легко впи¬салась в их теперь уже почти семейный коллектив. Даже Ири¬на робко спросила: не может ли она привести своего друга. Все дружно закивали в знак согласия.


13. В КАННАХ

В конце сентября пришло известие о смерти Марго. Лина с Иваном в тот же день вылетели в Канны. Сумрачным холод¬ным днем похоронили Марго в фамильном склепе. Верну¬лись на виллу. Лиза с округлившемся животиком принесла Ивану коробку, перехваченную ленточкой: «Это тебе». Иван осторожно открыл коробку. Развернул упакованную в бумагу картину. Пьеро в облике Ивана и лысый ангел, чуть похожий на Анюту, сидели, обнявшись, на берегу. Рядом валялись не¬весомые, прозрачные, как зимний рисунок на стекле, перья. За ними простиралось море, спокойное и безбрежное. Он прочитал написанное по-русски название: «Иван и Анюта». В первые минуты Иван не мог произнести ни слова. Ком сто¬ял в горле.
— Но она никогда не видела Анюты, — наконец, выдавил он из себя.
— Ты ведь ей рассказывал о ней? Марго какой «увидела» Анюту, такой и нарисовала.
— Да, я ей первой рассказал о своей жизни.
— Помнишь, я спросила тебя, — подала голос Лина, — гада¬ла ли она тебе по руке?
— Ну и что? Причем тут гадание по руке?
— Когда мы поженились с Андре, — вступила в разговор Лиза, — Марго рассказала мне о твоей судьбе и судьбе моей мамы. И сказала, что Анюта все эти годы вела тебя к ней. Поэто¬му картина так и называется. Она просила ничего не говорить моей маме и тебе и отдать эту картину, когда ее уже не будет.
Лина громко всхлипнула и закрыла лицо руками: «Анюта, Анюта, родная», — бормотала она сквозь слезы. Долго не мог¬ла успокоиться. Иван, обнял Лину, осторожно вытер катив-шиеся по лицу слезы. Андре принес ей воды. Она, стуча зубами по краю стакана, глотнула воды и прошептала: «Прости меня, Анюта, спасибо тебе за все».

Они улетели на следующий день. Вернулись домой мол¬чаливые. Картину повесили в гостиной. Матрена заканчива¬ла дачный сезон. Они приезжали к ней каждые выходные, уговаривали ее вернуться домой, но она все тянула и тянула с отъездом: земля не отпускала. Изредка из Канады звонил маме Ваня. Никогда не спрашивал об отце. В зимние каникулы Иван собрался по делам в Москву. «Зайди к Гаврилычу», — по¬просила его Матрена. На Востряковском кладбище на могиле профессора лежали живые цветы. Иван постоял, передал при¬вет от Матрены и грустно, раздумывая о неизбежности потери близких людей, зашагал прочь.
Приехал в аэропорт, купил билет и, ожидая посадки, про¬гуливался по залу ожидания, вспоминая смех Лизы. Объявили посадку. Иван летел на встречу с сыном.


ЭПИЛОГ

Прошло два года. На даче готовились к свадьбе. Вчера Лина и Иван наконец зарегистрировали свои отношения официально, и было решено отпраздновать это знаменатель¬ное событие здесь. Жорка с семейством прилетел еще нака¬нуне, Андре с Лизой и дочкой успели к регистрации. Ваня прилетел чуть позже, с сюрпризом — женой Катрин и годова¬лой дочкой. Матрена деятельно готовила праздничный стол. Ей помогала Лиза. На озере весело плескались три Ива¬на, Жора и Андре. «Осторожно, отец! — кричал младший Иван. — Утопишь Ванюшку!» Рыжий двухлетний Ваня кри¬чал от восторга и просил: «Еще, давай еще!» И Иван-старший подбрасывал малыша вверх и бросал с размаху в воду. Кат¬рин возилась с двумя Анютами — своей и Лизиной. Лина с Асей выковыривали косточки из вишен. Матрена сказала, что сделать это надо до приезда банной компании, а то яго¬ды будут несвежими. Матрена здесь была главной хозяйкой: все беспрекословно и с удовольствием подчинялись ее ука¬заниям. Какой председатель колхоза пропал! Лина с Асей вели обычный женский разговор о детях, мужьях и обо всем прочем.
— Знаешь, Лина, Жора всегда говорил мне, что ему крупно в жизни повезло, потому что у него есть такой друг, который не предаст никогда. Но он немного завидовал Ивану. Он мне сам в этом однажды признался: сильный, красивый, успеш¬ный.
— Так и Жора вроде никогда не предавал Ивана. Сила... физическая или сила духа... она видна многим, а слабость таится, не обнаруживая себя, до поры до времени. И красо¬та тоже. Надел очки — и не видно шрама. Жора тоже вполне успешный, да и собой хорош. А у Ивана вон как лицо покале¬чено.
— Это не портит его. Я ему не раз предлагала сделать пла¬стическую операцию. Он все отнекивается: непременно, когда-нибудь.
— Хорошо, что у меня хватило ума не предлагать ему опе¬рацию.
— Лина, тебе никогда не приходилось сомневаться в верно¬сти Ивана? — неожиданно спросила Ася.
— Нет, даже в мыслях не было. А что, у тебя было? — ото¬звалась Лина, понимая, что речь на самом деле не о ней.
— Когда-то давно, когда мы только что поженились, я на¬шла письмо в пиджаке у Жоры. Он только что вернулся из Питера после защиты кандидатской. Вечером, когда мы уже отпраздновали дома его защиту и Жора ушел спать, я реши¬ла прибрать его вещи, сваленные в прихожей. И наткнулась на странное письмо. Оно начиналось так: «Мой любимый, единственный!» — и дальше признание в вечной любви и вер¬ности. И в конце — что она ждет ребенка. Заканчивалось пись¬мо немного странно: «Твоя любовь, твой С. С.». Я до сих пор не поняла, что такое С. С.
Лина склонила голову над вишенками.
— Знаешь, я, — взволнованно продолжила Ася, — не спала полночи: мысли об измене мужа не давали мне покоя, пред¬ставляешь мое состояние?
— Да, конечно.
— Я сожгла это письмо и решила посмотреть, что будет дальше.
— И что было дальше?
— На следующее утро Жора стал искать, видимо, это пись¬мо. Не найдя его, он жутко расстроился. И сказал, что ему надо срочно обратно в Питер. Я недовольно возразила, что у нас нет денег на такие внеплановые поездки. «Что ты по¬нимаешь! — он зарычал на меня, как зверь. — Не всегда дело оценивается деньгами!» — и уехал. Возвратился через неде¬лю. Еще более хмурый, злой. Я не смела расспрашивать его. Видимо, он искал это письмо. Решил, что оставил его в Пите¬ре. А я за эту неделю, сжигаемая ревностью, решила проверить его. Мы очень хотели ребенка. Но я-то знала о своем диагнозе. Предложила ему провериться, отправила сдавать анализы. Он, ничего не подозревая, согласился. Когда я сказала ему, что он бесплоден, он принял это болезненно, но как-то безропотно. А я каким-то шестым чувством поняла, что письмо было адре¬совано не ему. Но я уже не могла признаться, что прочитала письмо и сожгла его.
— С. С. Это серебряный смех.
— Да? Я что-то слышала от Ивана, что у девушки, в кото¬рую он влюбился в Ленинграде, был серебряный смех. Но мне и в голову не приходило, что С. С. и есть серебряный смех. А ты что, знала ее?
— Это моя старшая сестра Анюта. Она умерла двадцать лет назад. А Ванюша ее сын. Иван не знал, что Анюта в поло¬жении. Когда они расставались, он думал, что вернется к ней через две недели, но тогда скоропостижно умерли его роди¬тели, потом он сломал ногу, потом защита, а когда примчался в Ленинград — не нашел ее. Анюта уже уехала к нам. А перед отъездом написала ему письмо и, значит, отдала его Жоре. Иван искал ее по всему Союзу.
— Господи! Что я наделала! Но почему Жора не сказал ему о письме?
— Это надо бы спросить у Жоры. Прошло столько време¬ни. Не надо ворошить прошлое. Иван ничего не знает о пись¬ме. Пусть это останется между нами. А Жора столько пережил из-за этого письма и наверняка каялся в душе все эти годы. Но не каждый же умеет сознаться в таком. Он ведь не нарочно не отдал. Прости себя и прости Жору. Не надо жить с ощуще¬нием вины.
— Как ты так можешь?
— Могу. Я уже простила и тебя, и Жору.
— Святая ты.
— Да нет. Просто жизнь научила прощать. Поверь, без про¬щения других и себя нельзя жить. Я это знаю на собственном опыте. Мне надо было, например, простить Адамыча, Нико¬лая. В конце концов, как-то даже Ивана. Ну и так далее. Как-нибудь я расскажу подробнее обо всех этих историях.
Она, еще ниже склонив голову, выковыривала косточки. «И виноват никто как будто не был», — тихо пробормотала Лина, незаметно смахнув слезу: письмо, письмо, о котором обмолвилась Анюта, существовало на самом деле.
За калиткой раздались гудки подъезжающих машин. При¬ехала банная компания: Василий и его миниатюрная жена, Стасик с женой-итальянкой, Ирина со своим другом. Катя и Костя.
Лина оторвалась от вишенок и вышла встречать гостей.

2012