Дети любви,
Мы уснём в твоих мягких лапах.
Наутилус Помпилиус.
Дети любви.
На душе кошки не скребут. Кошки скребут мебель, царапают двери и стены. К душе кошки не имеют отношения, у автора штампа не было кошки, и сон, всплывший в утренней памяти, теперь саднит и ноет внутри незванными переплетениями прошлого. Деревянные кругляши на стальной проволоке конторских счёт. Чёрные и белые. Чёрных больше, с каждым годом больше. Щёлк! – кружок влево о потёртую рамку каркаса, щёлк! – следующий. Кто следующий?
Картинка сна, далёкая тусклая картинка полузабытого города, куда не вернуться. Но ирреальность щемила. Ночное небо без звёзд, и плотно утоптанный снег под ногами… А вдруг? и вправду?… та зима с громадной ряженой ёлкой на площади, с высокой горкой, которую сколачивают каждый год из свежих досок с запахом гроба. Площадь хорошо видна с моста, от верхней – пятой ступени лестницы меж чугунными тумбами с литыми низкими вазами, а сбоку от конуса ёлки – окна на третьем этаже. За неплотно сдвинутыми шторами жёлтый свет, внутри движутся тени, и щемит сильнее, хочется крикнуть, позвать, но крикнув, проснёшься и не увидишь их. Молодых и весёлых, ещё молодых и весёлых родителей… Их непременно надо увидеть. Хотя бы во сне. Потому что им не вернуться в явь…
Сон приходит в третий или в четвёртый раз, и продолжение известно, он из набора возвращающихся снов. В этом не войти домой - позовут на горку. Андрейка позовёт, а кто-то спросит:
- Где Артём? Артём придёт?
- Нет, - говорит чужой голос за спиной, - не придёт.
- Почему?
И ответ уже сидит в ночной памяти.
- Он умер.
Бухгалтерская костяшка с дырочкой внутри, вращаясь, летит по вибрирующей стали стержня. Щелчок!
Потом в привычном дне прорастают неотвязные зёрнышки, которые тянут побеги другого сна, где дом за рекой по соседству со школой. Крайний подъезд, второй этаж, и чётко – цифры на белом ромбике квартирного номера. Тактильное ощущение кнопки, гулко слышимый звонок в длинном коридоре за дверью, и сейчас возникнут шаги - Артём дома, он не пойдёт гулять, пока не сделает уроки. Так заведено. У всех заведено, делу – время. Звонок бесполезно трепещет и бьётся в квартире. Что-то не так, причём, плохо… совсем плохо не так, и никто не откроет дверь с белым ромбиком на верхнем перекрестье филёнок.
Сон появился давно, в середине восьмидесятых, и неотвязно множил собственные копии…
… Через проход салона разжиревший битюг к концу полёта добил бутылку виски из дьюти фри. В сорок лет не носят футболки с надписью – Еду на йух! Нет, их вообще нельзя носить. Но… мерси, мудак! Гран мерси. Фрагмент неожиданной подсказки.
Йух! Артём придумал. В четвёртом классе. Шикарно придумал! Для посторонних ушей непонятно, и безопасно для себя.
- Адзип! Видел, какая пошла?
Вот так. Осенило после «Королевства кривых зеркал»: Оля-Яло – девочки-близняшки, имена-перевёртыши, приключения в мире отражений. Советская Алиса в феодальном Зазеркалье. В кино толпой валили. А хрен ли делать? - фильмов кот накакал, и «Великолепная семёрка» не каждый год. Все умные и знают - сказку сочинил Губарев, он сочинил много сказок, и первой оказалась про Павлика Морозова. Быль в кривом зеркале. Но это позже, тогда Павлик был запевалой пионеров-героев в типовой галерее любого школьного коридора. Или портреты висели в библиотеке?
В шестом мать Вадика Скворцова превратила библиотеку в казино, выставила на кон том Дюма. Девственно нечитанный том в твёрдом терракотовом переплёте с чуть смазанным оттиском старинной гравюры на обложке. Без фиолетового штампа средней школы номер двенадцать. Мать Скворца работала библиотекарем.
- Ребя! «Три мушкетёра»!
И правильно сделала, всё равно «Мушкетёров» засадили бы. Рано или поздно. Спрячь за высоким забором девчонку - выкраду вместе с забора-ам!
Литература была, не было книги. Многосоттысячные тиражи растворялись в девяти часовых поясах. «Одиссея капитана Блада», Стивенсон, «Капитан Сорви-Голова», Скотт, Шерлок Холмс, Майн Рид, Уленшпигель и «Последний из могикан»… Захватанные страницы в затёртых обложках по кругу, по рукам. Не жалко! Лёшка Яровой притащил «Наследника из Калькутты» - тыща страниц приключений!
… Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от детских своих катастроф.
Уже завязали сражаться на любых предметах, заменяющих шпаги. «В зрелом возрасте он женился на Гаргамели, дочери короля парпальонов, красивой и здоровой девице, и часто вдвоём они изображали животное о двух спинах и весело тёрлись друг о друга…» Рабле – робкие цветочки смутных видений, на очереди стоял «Декамерон». Но «Три мушкетёра»! Собственные! С замирающим предвкушением обладания. Радость туземца, прикрутившего к левому яйцу банку из-под колы.
Рулетка! На рулетке стояли двенадцать цифр, двенадцать вопросов.
О(б)
революции (Великой Октябрьской),
гражданской войне,
осуществлении плана ГОЭЛРО,
основных достижениях Первой пятилетки,
стахановском движении
и далее везде, кроме пятьдесят шестого и шестьдесят четвёртого километров.
Без остановок на культе и на том, кто его развенчал.
Редкий приём патриотического воспитания с приманкой французской авантюры. Рыли. Энциклопедии, справочники, учебники старших классов. Умные все, аж противно. Нет, не все - девчонки не в счёт, из пацанов - пять-восемь ребят. Самых. Неделя на ответы в тетрадке за две копейки.
- Сколько написал?
- Семь листов!
- Ё!
И снова копали. Энциклопедии, воспоминания верных ленинцев и в первую голову Самого. С лампочкой, Шушенским, поездкой в Кашино. Истово веруя. «Смерть героев подобна закату солнца», - Карл Маркс. Во дал! Не Маркс - Артём. Целеустремлённо и аккуратно. Цитатой прикончил комиссию, остальные отнесли основоположника к рудиментам. На полштыка дотошней и урыл. Всех. Сорвал банк! Везуха!
Звали его Юркой. Артём не имя - общеобязательное образование от фамилии. Как у всех. У него, у Скворца…
- Давай, «Вишнёвой», - предложил Скворец. – Наливки.
- Не отпустят.
Спиртные напитки не отпускают мальчикам неполных тринадцати лет. Зима, темно и холодно, и вообще мерзко. И ещё не ведают про сезонную депрессию. Набрали: бумажный рубль, горсть монет - два тридцать две. Артём думал быстрее. Как всегда.
- Одну, - просил он мужика в конце очереди у винного прилавка. - Одну бутылку! Без сдачи. Пожалуйста!
Силь ву пле! Королевская вежливость инфанта и фактическое единение масс - каждый входил в положение другого, а старший опекал младшего. И никакой борьбы с пьянством от открытия до закрытия гастронома.
- Двадцать два градуса.
- Забалдеем.
Из горла на троих по рискам большого пальца на этикетке – поровну! - сладко-тягуче в черноте школьных задворок. Забалдели. Чуть-чуть. Дома ни малейших подозрений.
Жизнь проходит. Вместе с нами. Подчиняя заданной скорости и не отпуская сжатую ладонь. Пока не отпуская... Но. Уже не пробежать стометровку за девять и семь десятых, не открыть Основной Закон, Главную Планету, не трахнуть Сто Тринадцать Тысяч женщин. И не о чем жалеть. Лишь о чёрных кругляшах с отверстием посередине. Скрытый эгоизм в надежде, что кто-то пожалеет о тебе. Когда нажмёт кнопку, и за дверью прокатится пронзительным дребезгом звонок. И никто не откроет…
За дверью - коридор, слева в конце - кухня, напротив - Юркина комната. У Артёма приставка «Нота» к приёмнику «Ригонда», отец купил. За восемьдесят сумасшедших рэ. Всё правильно, Юрка заслужил – стабильный отличник. На катушках перезаписанный десять раз Высоцкий, и надо напрячь слух для трудно различимых слов. Чтоб наизусть.
Появился дикий вепрь огромадный!
То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.
Высоцкого узнали с опозданием в три с лишним тысячи кэ-мэ от столицы. Время измерялось расстоянием.
- Ну? Слышал?!
- Класс!
Всхлипнул горн и дробь пионерского барабана недоуменно умолкла.
Раздали маски кроликов,
Слонов и алкоголиков.
Назначили всё это в зоосаде.
Страна рассмеялась, посмотрев на себя. И заплакала над своим отражением. И позже над Ним.
Вот. Его замкнуло на раздвоении. Русский поэт-песенник с дедушкой Вольфом Шлиомовичем и бабкой Деборой Бронштейн. То время отвергало национальность, плевать на национальности! Кто-нибудь упрекнул Сашку Мирочника евреем? хоть раз? Или Лёшку Ярового? - Чамлера по отцу. Что татарин, что еврей – один… йух! И. Изложение по картине «Март», художник Исаак Левитан. Ребяты, таки скажите мене за лучшего русского пейзажиста! Чтобы поймать ухом солнечную капель со ската козырька над входом и усталый выдох лошадки. А?
Зачем мне считаться шпаной и бандитом?
Не лучше ль податься в антисемиты?
Податься в титульную нацию. Блатной хрип под гитару – первая попытка приспособления, ибо зона – лучшая ассимиляция среди отсидевшего большинства. Высоцкого замкнуло, когда они поехали. Побежали и получили чёрную метку, именно тогда он растерялся. Он не понимал, зачем Мишке Шифману уезжать, и сам жил в гармонии со страной. Нормальная страна в натуре! Театр, фильмы, концерты. Деньги. И любовь, близкая к всеобщей. Но в ощущениях души заложили раздвоение, генетический эквивалент тротила. Гамлета рвануло и рвало по русскому обычаю. Водкой и портвейном. Сломало марафетом. При бабах, открытых границах. Париж, Нью-Йорк, Таити… Таити, гля! Изгой? Шоб так жить! И с Мариной тоже, и…
Журнальная фотография Влади у Артёма над письменным столом, кадр из «Колдуньи». Никакого любовного фетишизма. Просто красиво. В любовь играла Людка Губанова.
- Юрочка, - с интимным придыханием спрашивала Людка, - ты меня поцелуешь?
Спрашивала, прижимаясь грудью. У неё было, чем прижиматься. Он смущался, ярко краснел, краска проступала через природную смуглость; в его матери мелькала искорка восточного отблеска. В шестом у Артёма пробивались чёрные усики. По-ихнему, по-девчачьи, он, наверное, выглядел симпатичным. Людка тоже была симпатичной: зелёноглазкой с роскошными косами. Она появилась в пятом классе.
- Хочешь, я тебя?
Пухлыми влажными губами. Не стесняясь невольного свидетеля. Из двенадцатилетних девочек без комплексов случаются б***и.
… и ни у кого! Ни у кого, кроме него, не было такого слога, положенного на аккорд извлечённый. Из набрякших верёвок с рваным гоном толчка сердечной мышцы. Аккорд из струн жил. Потому что жил из них. Как тот, перехвативший их лезвием в «Англетере», и другой, остановивший сердце револьвером в Лубянском проезде. И к этим троим плюсовать некого. За целый век. Есть значительные и даже великие, у которых и судьба, и трагизм, и слог. Не попадающий в шаг…
«Всё, что прошло, присутствует где-то в глубинах сознания, создавая ощущения неразрывности времени… но, кроме ощущений, никаких картин не всплывает», - Андрейка. Через четыре десятка лет способом электронной почты. Хорошее ненастоящее письмо. Эрзац. Нет начертанной буквы, заклеенной в конверт, ожидаемого слова внутри прямоугольника с надписью «Авиа» - на три копейки дороже, на три дня быстрее.
Нет. Ощущение слилось с обрывками изображений, и спелую черёмуху размером с мелкую вишню можно жрать полными горстями и плевать косточками с дерева. На опушке вымахала мощная берёза, редкая в этих краях.
- Ну, сангам?
Термин для двоих. Кто дальше доссыт с верхней развилки? Тоже спорт, потому что лагерь спортивный. «Сангам» – название дурацкого фильма, все индийские фильмы дурацкие. Лес хвойный, кусок обжитой тайги, пологим склоном приходящей к широкой реке в каменистых перекатах. У реки лагерь с бараком столовой, щитовыми домиками воспитателей и палатками для детей. Палатки стоят на деревянных настилах, и пол моют салаги. Пара старожилов, которых отправляют сюда из года в год в пору зрелой черёмухи, вдалеке от лагеря. На вершине берёзы. Тут наблюдательный пункт.
- Обожди, ща засадит!
Бык. Здоровенный чёрный до синевы бык выбирал пассию.
- Как он их различает?
Колхозное стадо с тремя верховыми по периметру лениво перемещалось к невидимой деревне под матерное щёлканье кнутов. Штук двести говядины одного сорта – в чёрно-белых пятнах.
- По запаху.
- Ага! Я ж говорил!
- Во кроет!
Быка проверили, он в порядке, каждый день в порядке! Теперь футбол - в семнадцать ноль-ноль на первенство лагеря со старшим отрядом.
- Здоровые лбы. Проиграем.
И на берёзе зреет первое тренерское наитие, план на игру.
- Нужна схема, - говорит Артём.
- Лучше три. Или четыре.
- Не запомнят.
- Попробуем!
И мяч летит налево, где должен быть Мотя, и он там есть! и дальше по флангу на Пердуна, а от него в центр на Тосика. Удар! Голяк! И ещё пять банок!
- Целкие ребята…
Умные. Прежде действия, прежде слова, была мысль. А впереди мысли маячила цель.
Последнее письмо от Артёма пришло в десятом классе: про самодельные гитары, школьный ансамбль, розовый вермут, красное крепкое и девочек. Да, позже уже не писали – иная отдельная жизнь, в которой иные дела. И Андрейка не писал. Дольше всех – Зуба с тяготением к высокому слогу и стихосложению. Выделывался.
Как Зуба прознал? - никто же не сболтнул! и надыбал троих у железобетонного забора за школой. Пить принято по субботам - конец недели. В тот раз была «Апельсиновая» с липким привкусом цедры. Зуба вошёл в клуб по-нормальному, с членским взносом в пластиковой ёмкости из-под польского шампуня - триста граммов портвейна. Хорошего портвейна, отлитого дома из бутылки с красивой этикеткой.
- Настоящий. Португальский.
- Попадёт?
- Не заметят. В серванте бутылок завались.
Вкус мыльных пузырей. Дома принюхивались к польскому аромату.
Зуба нашёлся в новом веке по новому адресу и ответил прежним способом. В несовременном конверте с полоской клея внутри треугольника клапана. От конверта тянуло полузабытым городом, где время остановилось. Но детство избирательно превращением памяти в чувство: внутри было сухо и обязательно списком ответов.
- Артём? Где Артём?
- Он умер.
- Когда?
- Точно не помню. В середине восьмидесятых.
Чуть шершавая кнопка звонка и запертая дверь. Шестое, седьмое, двенадцатое чувство? И не надо сличать даты, они совпадут с впервые пришедшим сном.
- Как?
- В гараже.
Дети любви, нас погубит твой мятный запах…
Цель, мысль… По порядку. Артём повернул ключ зажигания, лишь натянув на выхлопную трубу резиновый шланг и выбросив свободный конец через приоткрытую дверь наружу. В снег.
Она сняла пальто,
Он завёл мотор.
Им было жарко вдвоём,
Струился сладкий газ…
За дверью гаража двигатель растопит снег, и он вскипит пузырями. Талая вода заполнит просвет резиновой трубки. Один процент окиси углерода избыточен, яд копится в крови, человек не чувствует признаков отравления. И никакого мятного запаха… Ошибка в цели.
«По-видимому, физики правы – пространство и время обладают некой кривизной, создающей что-то вроде линии горизонта, в данном случае, горизонта событий. И события прошлого скрываются за этой линией. Вот только было, а оглянешься – ничего уже не различить». Андрейка прав: мы движемся спиной к горизонту, и он тоже движется. В противоположном направлении. Но за подвижной кривизной остаются миры, где часы стоят. Где те, от которых мы удаляемся.
Там зеленоглазая Людка ещё не отрезала роскошные косы и не спуталась с теми, кто выстрелил в неё тёмной дорогой на Абагур Лесной.
Там Артём на синем велике катит «без рук» вокруг клумбы на площади, и колёсам на свеже-вымытом асфальте далеко до выбора пути.
Там Скворец, Вадя Скворцов, не ведающий об аневризме аорты и некрологе в городской газете.
Там другие, узнать о которых суждено лишь случайно, либо не суждено никогда. Но они не изменились с тех пор, им по-прежнему четырнадцать. Детям нашей любви.
…Мучительная навязчивость исчезла и больше не приводит к дому за рекой, к пустому коридору за дверью. Сон отстал, разрешившись фатальным ответом. Но кошки… Проклятые кошки скребут на душе. Хотя их там нет.
Декабрь 2012.