Этy историю я услышал в разное время с небольшими промежутками от нескольких разных людей, никак не связанных между собой, из чего сделал вывод, что, как говорится, "дыма без огня не бывает". Поэтому я решил собрать воедино все эти рассказы и попытаться придать полученному продукту некую законченность и "читабельность", сохранив, тем не менее, все основные моменты в полной неприкосновенности. Что из этого вышло - решать вам.
Рассказ идёт от первого лица.
-------------------------------------------—
В нашем подъезде много квартир. На каждом этаже — восемь. А всего этажей — девять. Кое-где жильцов нет. Кто-то уехал, кого-то выселили, а не последнем, девятом, не так давно был пожар, две квартиры выгорели полностью, так что жильцы по соседству с погорельцами, тоже исчезли куда-то, видимо, намереваясь вернуться, когда наше неповоротливое ТСЖ отремонтирует, наконец, эти сгоревшие квартиры и сильно пострадавшую от пожара лестничную клетку.
В общем, из всех квартир на этом несчастливом этаже, "в живых" осталось только две. В одной из них одиноко проживает старушка лет около 80, которую знает и любит весь наш дом.
Маленькая, сухонькая, чистенькая, очень бедная женщина всегда приветливо улыбалась каждому, кого встречала на лестнице или во дворе, где она коротала тёплые летние дни в компании своих приятельниц на лавочке у подъезда. И хотя она жила, а вернее — существовала на какую-то копеечную пенсию, она никогда не жаловалась на судьбу, никогда ничего ни у кого не просила и никогда не давала повода себя жалеть, хотя все мы знали, что жизнь у неё сложилась неважно. Алкоголик-старик умер несколько лет назад, сын — такой же пьяница, как и его отец, исчез из дома уже порядком, да так, что никто не слыхал о нём с тех пор, и сама старушка, при вопросе о сыне, только тихо вздыхала и крестилась, шепча всё время одно и то же: "Наверно, сгорел от водки своей уже, царствие ему небесное, непутёвому, прости его Господи!".
Нам всем было искренне жаль её. И потому мы особенно негодовали по поводу ещё одной жилички с этого злосчастного погорелого этажа — Нинки, молодой, разбитной девахи лет 19-20, шумной, нахальной и бесцеремонной, как и большинство девчонок в её возрасте. Она жила вместе с матерью — проводницей на поездах дальнего следования, которой часто не бывало дома подолгу, которую Нинка в грош не ставила и с которой непрерывно ругалась, стоило матери появиться дома. До пожара Нинка ещё держалась "в рамках", благодаря постоянному прессингу со стороны соседей. Но теперь прессинг исчез вместе с соседями. Оставшаяся старушка угрозы не представляла, и в Нинкиной квартире до самого утра громыхала музыка, вино лилось рекой, раздавались шум и крики, заставляя несчастную старушку ворочаться в своей квартирке до самого утра. Все просьбы угомониться или хотя бы снизить уровень децибел игнорировались Нинкой с полным равнодушием, порой переходящим в откровенное хамство. Мы пытались устыдить деваху, грозились натравить на неё участкового и даже написать бумагу "куда следует". Но никакого действия наши угрозы не возымели. Нинка игнорировала их так же, как и бабкины просьбы.
При одном Нинкином виде лицо нашей старушки страдальчески сморщивалось, она отводила глаза и тихо шептала что-то, крестясь, а Нинка, видя это, гордо задирала подбородок и надменно проходила мимо, кидая пожилой женщине через плечо что-то вроде: "Кляузница чёртова!" или "Кляча старая!".
Мы негодовали, стыдили Нинку, жалели нашу Марию Ивановну, но поделать ничего не могли.
Однажды утром, по дороге на работу, я, уже повернув за угол нашей подворотни, внезапно увидел большой белый лист, явно недавно приклеенный к водосточной трубе прямо поверх старых объявлений. На листе крупными, неровными буквами было написано
Люди добрые, помогите, кто может!
Вчера у меня украли пенсию. Мне 78 лет, Хлеба не на что купить.
Меня зовут: ХХХХХХХХХХ ХХХХХ ХХХХХХХ
Проживаю по адресу: ХХХХХ ХХХХХ ХХХ ХХ ХХ
Храни вас Господь!
Имя и адрес в этом отчаянном объявлении не оставляли сомнений: это была наша Мария Ивановна.
Как назло, в этот день я вышел из дома чуть позже, чем обычно, поэтому решил не возвращаться, но обязательно проведать несчастную старушку по дороге с работы домой.
Вечером я, не заходя к себе в квартиру, поднялся на наш погорелый этаж и позвонил в знакомую дверь. Через пару минут Мария Ивановна отворила и, увидев меня, как-то странно и смущённо поздоровалась, быстро проведя по глазам сухонькой ручкой.
"Здравствуйте, Мария Ивановна!", — скзал я, — Что случилось? Как это вы с пенсией так опростоволосились? Держите! И без разговоров!, — добавил я, протягивая ей заранее припасённый пакет с провизией и 500 рублей, не смотря на её протестующий жест.
"Дай Вам Бог здоровья! Господи, какие же люди хорошие на свете есть!", — на одном дыхании произнесла Мария Ивановна скороговоркой. Но, к моему удивлению, деньги и продукты она отказалась брать наотрез. И прежде, чем я успел возразить, она мягко, смущаясь и стесняясь этой ситуации, пригласила меня войти в прихожую. На полу, у обшарпанной стены рядком стояли несколько полиэтиленовых пакетов, явно только что из магазина. Внутри угадывалась снедь, хлеб, пакеты и банки, картонки с молоком и какие-то овощи или фрукты на дне, в самом низу. Продуктов было много. Тут хватило бы на несколько дней на целую семью.
Я не успел открыть рот от удивления, понимая, что ни на какую пенсию такие богатства наша Мария Ивановна купить бы не смогла, и что это явно результат объявления, виденного мною утром. А старушка уже показывала мне несколько купюр — от сотенной до тысячной, которые она извлекла из кармашка старенького, линялого халата.
— Вы представляете себе, какие всё-таки люди у нас душевные, добрые, какие хорошие люди на свете живут! Я ведь их совсем не знаю даже! А они пришли, принесли, и продукты, и деньги, пожалели старуху... Дай им Бог здоровья!
— Только, миленький, — совсем уж смущаясь и пряча глаза, продолжила Мария Ивановна, — сделайте милость, снимите вы это объявление проклятое! Стыдно мне людям в глаза смотреть! В жизни я не побиралась! А тут такое....
— Сниму, если вы просите, — сказал я, — А как это у вас с пенсией случилось-то? Где это вы так промахнулись?"
— Да сама не пойму, — ответила Мария Ивановна, — Получила пенсию, вышла на улицу и пошла в магазин за хлебом. Беру хлеб, подхожу к кассе, хвать, а кошелька-то и нет. И сумка порезана, вот, смотрите!, — и она показала мне свою старую кошёлку, аккуратно прорезанную вдоль по самой середине, как раз там, где был внутренний карман, — Ну я и пошла домой. Кто ж мне без денег хлеба даст? Никто не даст! Да и чёрт с ней, с пенсией этой. И с сумкой, — продолжала Мария Ивановна, — главное, что люди добрые есть на свете, не пропаду! Не все же такие оторвы, как Нинка наша, прости её Господи! Спасибо вам всем большое!
— Ну а что ж Вы не позвонили никому, как пришли домой, зачем это объявление написали? Ну как Вам не стыдно? Вы же знаете — мы вас в беде и так не бросили бы, всегда помогли бы.
— Милый! Веришь ли — не писала я этого объявления окаянного! — почти со слезами проговорила Мария Иванивна, — Не писала! Не я это! И не знаю, где оно висит! А ты, раз видел, так знаешь! Вот и прошу: сними его, Христа ради, а то я со стыда пропаду!"
Я чуть не лишился дара речи от изумления.
— Как не знаете? Как не писали?
— Да вот не писала я, клянусь Богом!, — искренне зачастила Мария Ивановна, — да я в жизни не просила ничего и ни у кого! Сними ты это объявление проклятое!
Так и не отдав принесённые продукты и деньги, я отправился снимать злосчастное объявление.
Оно по-прежнему висело на своём месте, отчётливо видное в наступающих сумерках. Я уже протянул руку, чтобы отодрать присохшую бумагу, как вдруг услышал за спиной знакомый голос, с вызовом вопрошавший:
— Зачем снимаете-то? Что вам — мешает оно? Висит — и пусть висит!
Я обернулся. Это была Нинка.
Через секунду я всё понял.
— Ты писала, Нина?, — спросил я
— Ну я, а что?, с прежним вызовом отозвалась Нинка.
— А как ты узнала об этой краже? Ты ж не разговариваешь с Марией Ивановной! И она с тобой тоже.
— Да я в том магазине была, где она хлеб покупала. И всё видела. Только у меня она бы денег точно не взяла. Вот я и повесила. Не снимайте!, — снова попросила она.
Я посмотрел на Нинку так, как-будто видел её впервые, потом сказал: Я прочитал это твоё объявление, зашёл к ней, а она ничего у меня не взяла и очень просила снять эту бумагу, понимашь?
— Да понимаю я!, — сказала Нинка. Я ж её знаю. Гордая....Так и помрёт от своей гордости, как дура. А так хоть поест досыта.
И вдруг улыбнулась довольно и весело сказала:
— А вы за неё не переживайте! К ней уже человек пять сходило, если не больше. И ещё придут, если не снимите! У вас она тоже ничего не возьмёт. А посторонние — другое дело! Вот и пусть делятся!, — сердито добавила Нинка
— Ладно, Нина, сказал я, — Пусть будет так, я снимать ничего не буду. Пусть висит до завтра. А завтра я прошу тебя саму снять его, ладно?
— Ладно, сниму, спасибо!, — сказала Нинка и, не прощаясь, исчезла в подворотне. Я несколько секунд смотрел ей в след, а потом вернулся к себе домой.
Наутро, по дороге на работу, проходя мимо той трубы, я с удовольствием увидел, что Нинка сдержала слово. Объявления больше не было.
Вечером, с опозданием на сутки, я доложил Марии Ивановне, что её просьба выполнена. Она покачала головой и показала на очередную порцию пакетов и очередные купюры, видимо, принесённые этим днём, потом красноречиво показала глазами на Нинкину дверь, где опять шумела музыка и скорбно покачала головой.
Я торопливо попрощался и ушёл.
На душе было приятно. Всё было хорошо! И огорчало меня только то, Нинку и Марию Ивановну нам, видимо, так никогда и не удастся помирить.