В последний путь Глава 56 Меёлах в октябре

               
                Не страшись смотреть
                Вперёд ногами.             

Мейлах сразу пошёл к Грише за помощью и советом. Рассказал ему всю историю с Софочкой, с её мужем, но утаил то, что касается денег и драгоценностей. В то же время выразил нежелание возвращаться к такой же коварной Рахили Менделевне.

 Одессит Гриша не зря был из Бобруйска. Он сразу  нашёл вариант, который можно без сомнений превратить в реальность. Мейлах для  претворения  идеи в жизнь отвалил Грише хорошую сумму, и работа закипела.

Софочкиного мужа упаковали в цинковый гроб, указали адрес Рахили Менделевны, приложили паспорт Мейлаха и нужные справки, как сопроводительные документы.

 Гриша нашёл друзей одесситов, которые промышляли частным извозом на железной дороге.

 Не так давно его приятели Наум с Иосифом купили по «случаю», у железнодорожников холодильную секцию за три ящика водки для перевозки с южных широт вина и фруктов в северные районы,  а так же в районы средней полосы.

От паровоза отказались. Подумали, зачем им это шумное чудо с чумазыми машинистами, если за две бутылки их прицепят к любому поезду и отбуксируют куда надо!

 Так вот, к перевозке вина и фруктов добавился ещё один популярный груз – цинковые ящики. На курорт  едут все, в том числе и больные, но они ведут себя  на свободе как здоровые – пьют, курят и «дают дрозда», а потом сыграют в ящик, и все дела, только остаются заботы по их доставке. К основным грузам Наум с Иосифом добавляли и этот, самый выгодный.

 Вот таким образом, МейлОх поехал выполнять последний супружеский долг, взамен МейлАха  на свои – «его» похороны.

- Ребята! Вы, пожалуйста, сделайте всё как нужно и доставьте куда надо! – просил Мейлах.
- О чём речь, за эти деньги, ради этого заказа  мы можем даже изменить направление любого поезда. Если что, так мы министра МПС возьмём в долю!  - успокоили Мейлаха деловые партнёры и, погрузив цинковый контейнер, дали сигнал начальнику поезда на отправление состава.

 На следующей станции они взяли ещё два таких же контейнера, ожидавших попутного направления. Освободившись от погрузочных работ, на цинковом «столе» компаньоны, расстелив газету «Правда», расставили снасти для еды и обстоятельной беседы о насущных делах.

На стыках рельсов весело звенели гранёные стаканы, ударяясь краями, друг о друга. Аппетитное сало рядом с колбасой и хлебом дразнило чесночным запахом и напрашивалось к быстрейшему употреблению.

 После выпитого у напарников появилась новая идея – выкупить пару метров государственной границы, чтобы не усложнять жизнь гражданам, желающим  выехать за пределы, всякими формальностями для её перехода. Тогда граждане будут свободны в выборе,  и пределы не будут им мешать.
      
За хорошую доплату машинистам поезд шёл быстро, как литерный,  через двое суток груз был доставлен на товарную станцию указанного в сопроводительном листе города, где его ждали Рахиль Менделевна и Василий с Фёдором.

- Иосиф! Который из трёх Мейлах? Я уже позабыл, – сказал Наум.
- Да какая тебе разница, гробы у всех цинковые!  Разгружаем, который поближе к дверям, чтоб зря не горбатиться, – ответил Иосиф и подвёл катки под ближайший контейнер.

Хозяйка! Возьмите ещё  переданный для вас чемодан с вещами и пишите расписку в получении всего, что мы вам доставили - рука Наума протянула  карандаш и тетрадку хозяйке.

Рахиль Менделевна стала замедленно думать, как это сделать, а потом спросила:
- А где здесь письменный стол? Может,  я в контору схожу?
- Может, ты ещё в университет пойдёшь? – с раздражением сказал Наум, филолог, с университетским образованием, - На ящике пиши, писательница нашлась.

 Пиши:  «Я, такая – то», и так далее.
Рахиль долго обдумывала текст расписки, а потом,  корявыми буквами, медицинским почерком вывела:

                РАСПИСКА

« Я, такая – то, и так далее - Крендельсон Рахиль Менделевна, получила Мейлаха в ящике, и ещё кое-чего в чумайдане от Йоси и Наума, в чём расписываюсь собственной рукой. Если они чего мне недодали, то расписку считать не действительной».

Старательно послюнявив химический карандаш для завершающего этапа создания документа, она поставила такую замысловатую подпись, что ни один почерковед её не расшифрует и, пожалуй, никто её не сможет повторить для подделки.

 Протягивая расписку строгому Науму, она фиолетовым, как у гадюки, ртом уточнила:
- Всё ли как надо я написала, или ещё чего добавить?

- Тебе бы в министерстве финансов работать. Ставить подписи на казначейских билетах. Ни один фальшивомонетчик не подделал бы деньги с твоей подписью!- сказал Наум и помахал ей распиской.

 Поезд, постепенно набирая скорость, повёз фрукты и оставшихся в цинковых ящиках клиентов к месту назначения.

                *  *  *

Жители  «Четвёртой Трудовой» улицы с огорчением встретили весть о безвременной… Особенно переживала неприметная, добрая и спокойная тётя Дуся. У неё с Мейлахом в своё время установились самые уважительные, добрые отношения.

Во время войны, когда фашисты заняли город и сгоняли всех евреев в гетто для последующего уничтожения, тётя Дуся, простая белорусская женщина, не имевшая никогда ни мужа, ни детей, спасла маленького еврейского мальчика, оставшегося сиротой, и вывезла его из города в безопасное место.

Выезд из города контролировался немцами, и она, выдав его за своего ребёнка, на деревянной самодельной коляске, прикрыв тряпьём, повезла через контрольный пост в сельскую местность, где было спокойней.

 Немец, попытавшийся заглянуть в коляску, получил от неё предупреждение, что у ребёнка тиф, она замахала руками при его приближении к коляске. Сама тётя Дуся для убедительности на лице приспособила марлевую повязку, предохраняющую от возможного заражения.

 Немец отступил и спешно удалился… На этой коляске она увезла ребёнка за полсотни километров, а после ухода немцев вернулась с ним в свой город.

 Жили они по соседству с Мейлахом, бывшим партизаном, знавшим цену поступков с проявлением личного мужества. Мейлах, как мог, помогал. С окончанием войны ребёнка разыскали родственники. Забрали с собой, а потом  вывезли за границу.

 Предлагали тёте Дусе выехать с ними, но она отказалась, а память, привязанность и любовь к спасённому ею мальчику осталась навсегда!

Дора тоже искренне сожалела  об уходе из жизни человека, которого она искренне и безнадёжно любила. Те редкие встречи, подаренные судьбой, она вспоминала с тихой грустью, не высказывая своих чувств никому.

 Она понимала, что Мейлах один, а женщин вокруг много, и довольствовалась тем, что иногда было доступно.

Мы с ребятами, жалели Мейлаха по-своему, с добрым чувством от общения с ним и сожалением, что созревающие груши он не попробует, что не с кем будет петь песни и не над кем  подшучивать.

Василий с Фёдором, бросившие пить, начали,  не медля  восстанавливать эту неистребимую привычку, со словами «за Мейлаха».
 
Все жители улицы, даже всего прилегающего к ней квартала выражали своё огорчение, вспоминая хорошего человека.
- Ах, какое горе, какое горе. Ещё недавно мы с ним… И вот, на тебе!
- А сколько ему было? Всего то…

- Надо же! Совсем молодой… Ему бы жить и жить на радость друзьям…
- Рахиль! А отчего это он так поторопился? Не знаете? Здоровый был? Это же надо, что со здоровыми твориться в нашем государстве – сокрушались знакомые.

- Что уж здесь о больных можно сказать… Они-то живут и живут!

Рахиль Менделевна была сдержанной в выражении своих чувств, но, однако, в адрес цинкового ящика бросила реплику:
- Мейлах! Зачем ты мине сделал музыку? Евреи среди полного здоровья не умирают. Это если только жене на зло, но кому от этого хуже? Ну, скажи на милость бесстыжая морда…

Причину смерти не знал никто! Даже врач трупапатолог в далёком курортном городе, который делал вскрытие, долго что-то бормотал себе под проспиртованный до синюшного цвета нос, с бесцветной каплей на кончике.

Он чесал перхоть на лысине, пожимал вопросительно плечами, недоумённо разводил в стороны руки как рыбак, показывая какого размера он выловил рыбу, опять бубнил что-то невнятное, в конце концов, образно выругался, громко выкрикнул «Мерзавец» и размашисто написал в заключении  –  Х… его знает!

 Потом ещё раз выругался по интеллигентней, зачеркнул первое и скромно написал – "Годен к нестроевой службе!"

Но вернёмся, как говорится к  нашим «бяшам».  Мейлаха нужно захоронить, как человека. Эта служба в нашем городе, за хорошие деньги проводилась слаженно и весело!

Непродолжительное время процессия двигалась молча, но вот шедшие следом музыканты сменили первоначальный порядок и растянулись как стадо овец, давая возможность вдове наступать на пятки большому барабану.

 Руководитель оркестра и просто баритон Фима бросил раскосый взгляд выпученными глазами на своё  «стадо» и яростно задул в медную утробу своего инструмента.

 Клич был принят и музыкальные коллеги подтянулись, выстроившись в боевой порядок – как в многорядную очередь за дефицитом в день привоза, одновременно развивая  печальную тему, отдуваясь за полученный аванс всей медной группой.

  Духовики, презрительно посматривали на ударные отбивающие ритм, не без основания считая их  нахлебниками, но без которых тоже не обойтись. Те, в ответ, понимая свою зависимость от выдуваемых нот, пристыжено постукивали тем, что было им роздано для мероприятия.

 Однако, при всём противоречии, разъедающем, не без труда созданный сводный коллектив из случайных исполнителей ритуальной классики, музыкантам удавалось сохранять мелодию и размер  произведения в допустимых для дилетантов пределах, чего нельзя было сказать о тембре звучания периодически попадающего в не обусловленные композитором музыкальные акварели.
 
Прощальная тема длилась не долго. Фима, ощутив на себе любопытствующие взгляды  провожающих, решил удивить их  диапазоном репертуара и нагло увёл исполнителей музыкальной фразой в еврейские мелодии, но не выпячивая родное, в них долго не задерживался.

И всё же Лёгкий задорный музыкальный штришёк подвеселилил настроение участников процессии.   Некоторые даже пытались слегка пританцовывать, но поймав осуждающие взгляды свирепых старух поспешно приняли скорбный вид. После чего был довольно милый экскурс в белорусский фольклор. Не хватало только лёгкого частушечного напева, но это можно было восполнить на поминках…
- Примите скорбный вид, вы не на свадьбе – одёрнул музыкантов кто-то из посетителей кладбища.

- А шо мы им "Хава нагиллу" исполняем? – недовольно огрызнулся Фима и  сгоряча закатил такую звуковую загогулину, что у сделавшего замечание мужика съехала набекрень кепка с засаленным руками козырьком и проношенная до подкладки верхом.
 
Кладбищенский сторож, в поддержку блюстителя ритуальных правил, объявил, что кладбище не танцплощадка и, что усопшим, тоже нужен отдых от прежней жизни и  дудеть здесь на посторонние темы не следует.  В общем, любезно предоставленная ему бутылка водки заткнула тему и сторож успокоился.
 Замечания подействовали, музыка вообще заглохла.
 
Гражданская панихида была не затяжной. Говорить печальные слова вслух, принародно – не хватало смелых. Василий с Фёдором подталкивая друг друга в бок пытаясь инициировать выступление не решались на первый шаг к ораторскому дебюту, пока Фёдор не пригрозил Василию: - Говори, а то дам в морду!
У Василия, для гражданской панихиды сразу проснулась гражданская совесть.

Он, от волнения сначала глубоко на голову напялил кепку так, что его большие растопыренные уши обвисли как у сеттера,  а потом, сдёрнув с головы, по-ленински зажал её в руке и, встав у изголовья, молчал, собираясь из себя выдавить пламенную речь, закряхтел и прокашлялся.

 Он хотел сказать о многом, но слова не выталкивались изо рта языком, пока Фёдор опять не ткнул его под рёбра. Тогда Василия прорвало:

- Мейлах! Ты был среди нас самым лучшим Мейлахом… Понял, нет… понял, нет…  Таким же и останешься… Понял, нет… Зачем ты, как бы покинул нас… Понял, нет…Спи спокойно, а мы, как бы подождём… Понял, нет?

После последнего «понял, нет», получив от Фёдора очередной толчок,  Василий,  буркнув приятелю: - Сам говори, сволочь! – глубоким кашле завершил выступление.

А далее, Рахиль Менделевна, в новом бархатном платье, принадлежащем ранее Софье Борисовне из полученного  ею от Мейлаха чемодана, обращаясь не столько к усопшему, сколько в назидание живущим, сказала:

- Не надо было на курорты ездить, так ещё бы и нас пережил! А теперь спи спокойно Мейлах, ты заслужил это, как никто другой… Мы всегда будем тебя  помнить, вернее – вспоминать! – поправилась она в неточно выраженном обещании и первая бросила  три горсти земли в яму.

Постные, наспех  произнесённые выступления остальных о достоинствах виновника торжества никто не слушал и торопливое закидывание его землёй, чуть добавили грустинки в общее настроение, но не настолько, чтобы расстраиваться по пустякам.

Расходились уже в сумерках. На душе была какая-то лёгкость, ещё бы, – шли к поминальному застолью – лучшей части похоронных торжеств.

 Стол напоминал свадебный, утыканный водочными бутылками с карими сургучными головками, пахло винегретом, селёдкой с луком, тушёной картошкой и жареной рыбой…
Затянувшееся застолье во время перехода в песенную фазу было пресечено утомлённой торжеством Рахилью Менделевной, взявшей в руки веник...