Глава 1.
Исеть – река не великая. С полным на то основанием, ее можно назвать речушкой – настолько она узка даже в самом широком месте, но мост, соединивший два берега, весьма добротен.
На нем и стою. С этого места открывается удивительно красивый вид. Сказал бы – вид величественный, но боюсь быть неверно понятым, поэтому жму на тормоз своей словоохотливости, чтобы не начать воспевать дифирамбы. Увы, язык мой – враг мой! Даже тогда, когда я намерен сказать нечто не совсем худое.
Лед на Исети, еще, не стал, хотя зима началась и обильно идет снег. Видимость плохая, но полуразрушенные башни и прекрасный, некогда, Успенский собор достаточно четко проступают сквозь узорчатую пелену снежинок, о которых, с полным на то правом можно сказать, что им несть числа.
Снежинки плывут в сумеречном свете вечернего неба; парят чередой, и не ей видно края: они либо слегка покачиваются в воздухе, либо, внезапно, наращивают темп движения, повинуясь призыву пробудившегося озорного ветерка. Невесомые снежные хлопья бесконечно разнообразны: самых причудливых очертаний, перед изящными формами которых отдыхает воображение человека,- они с завидным постоянством все опускаются и опускаются вниз в долгом полете к поверхности земли. Начинают хоровод и кружатся в танце, а когда утихает ветерок, замирают на неуловимо короткое мгновение, затем снова продолжают спуск.
Снежинок так много, что поверх ранее выпавшего и слегка примятого, ввиду необычайно теплой погоды, лег новый снежный покров. Порядка пятнадцати сантиметров высотой, легкий и пушистый – он словно плитка пористого шоколада, напоен мельчайшими пузырьками воздуха и находится в постоянном движении, перекатываясь, словно тополиный пух, погоняемый ленивой поземкой.
Можно стоять, позабыв о неумолимом беге времени, и часами наблюдать за тем, как белесая пелена ласково укутывает землю легким покрывалом, той невесомой пелериной, которая в самом недалеком будущем придавит всякие ростки жизни на ее поверхности тяжким бременем слежавшегося снега. Все погрузится в сон, скованное леденящим дыханием зимы.
Пребывание в объятиях его похоже на смерть.
Впрочем – это и есть смерть…
Или ее подобие…
Прообраз…
Зрелище несколько грустное, но, тем не менее, оно не навевает уныния и не вгоняет душу в бездну отчаяния. Напротив, в самом чувстве печали сокрыта радость, ибо за прообразом смерти неизбежно последует и прообраз воскресения.
Неизбежно придет весна. Побегут ручейки. Быстрые, неугомонные, они понесут талую воду в низины, где живительная влага напитает эликсиром жизни землю и, купаясь в ласковых лучах весеннего солнца, она примет дар своего Творца.
И расцветет!
Расцветет затем, чтобы победной поступью, стремительный и неудержимый, прошел по земле праздник жизни!
Все это будет…
Неизбежно придет весна…
Все это будет…
В настоящем же – зима и снег. Хмурое небо.
А я стою на мосту. Монастырские башни видны через марево падающих снежинок, как сквозь тусклое стекло.
Я вспоминаю дорогу…
Она не была легкой…
Далеко не прямая и скользкая, извилистая, как горный серпантин, дорога…
Долгая дорога домой…
И я впал в «состояние грогги « в тот миг, когда впервые оглянулся назад.
Состояние нокдауна, в положении стоя – так охарактеризовал бы свои ощущения боксер-профессионал.
Я не боксер. И обрисовать подобную ситуацию по-русски можно проще, и в то же время, достаточно внятно. А употребленный мною англоязычный оборот объясняется весьма прозаично – дань моде, но звучит словно фраза, полная смысла, и даже некоей загадки. Недурно, правда: я впал в состояние грогги. А если другими, более привычными словами сказать, то у меня попросту руки опустились или, что вернее передаст смысл – я на все махнул рукой.
Вспоминать дорогу и ее перипетии, держать в памяти пройденный путь и быть удовлетворенным им, к сожалению, невозможно. Для меня, по крайней мере. Оглядываясь назад, я вижу дерево. Некрасиво оно и не ухожено. И это дерево моей жизни. У него достаточно зрелый вид, а если быть предельно честным и жестким с самим собою, то выглядит мое дерево вполне созревшим для секиры. Увы…
Состоянием полнейшей безнадеги, скорее всего, можно назвать ту яму мрачного уныния, в которую я так внезапно и скоропостижно скатился. Причем, не ожидая ничего подобного, я на удивление прочно и основательно упал на обманчиво крепкое дно. Упал и, мало-помалу, начал погружаться. Тонуть. Дно подобно трясине, - такое же зыбкое и неверное,- и как примерный пионер советского времени, всегда готово… - нет, не так,- оно полно жизни, это дно. Жизни злой, наполненной беспросветным мраком, не ведающей ни любви, ни сострадания. Жизнь эта - и есть та смерть, о которой сказано, что она вторая.
Я уже говорил, что махнул на все рукой. Вероятно, по этой причине, тот момент времени, когда я стал жить так, словно меня уже нет, прошел для моего сознания незамеченным.
То есть – совершенно незамеченным. Абсолютно.
Такое случается. Поверьте.
Жизнь продолжалась, но продолжалась так – словно как бы. Будто и не я живу уже в непрерывном движении, какими-то левыми, по сути своей, ненужными делами постоянно заморочен. Выполняю действия, о которых, сам же сожалею, впоследствии. Случается, даже, мыслю, а значит – существую. Кому принадлежит сей перл словесный,- не помню, но и так бывает,- размышляю обо всем и ни о чем сразу.
Довольно-таки интересный словесный оборот. И по моему, конечно субъективному мнению, означать он может, примерно, следующее: размышления сии, вполне, никчемны и бесплодны. Впрочем, стараюсь напрягать свой мыслительный аппарат как можно реже – слишком уж велика вероятность плавненько, и не без приятности, вплыть вместе со всем своим серым веществом в пленительный процесс пустого мечтания.
Сложная это, и не совсем ясная штука – мозг человеческий. Раньше говорили о великом царе – это царь царей. Ну, так вот, мозг - это компьютер компьютеров. И то сказать: не тварь – Господь творил. А мы, порою пугаемся изделия рук человеческих. Хуже того, других попугиваем, и от настоящего делания отвлекаем.
Компьютер, конечно, дело тонкое,- сродни востоку, - но имеют ли смысл поиски малюсенькой иголки в огромном стоге сена? Тем паче, далеко не факт, что игла там есть.
Да и молоток штука тонкая – гвоздь можно забить, можно и жизни лишить.
Разумеется, гвоздь и камнем забить получится – так неудобно же, да и не панацея: ну нет гарантии, что не возникнет желания к головушке ближнего приложиться. Нет, призыв” назад в джунгли”, не есть хорошее лекарство.
Мне случай припомнился. Весьма, и весьма кстати. Из судебной практики девятнадцатого столетия. Дело было так: судили мужика за убийство. Мужичок – так себе: не лучше и других не хуже, но промышлял разбоем на большой дороге. И загубил он душу христианскую, барышню молодую, на той самой большой дороге, по одной ей ведомым делам, проходившую.
Взяли его почти что сразу – не успел мужичок и отобедать содержимым узелка убиенной им девицы. И что интересно! Когда, во время судебного разбирательства, спросили его, почему не стал он вкушать сваренные, вкрутую, яйца, то услышали в ответ: « как можно – среда же была».
Так о чем это я? Ну да, конечно, все о том же: от компа, телефона, от электричества, в конце концов, от всего отказаться можно. В тайгу сбежать можно! И других за собой позвать, тоже можно…
А куда девать Богом дарованный компьютер?!
Разве, что только ампутировать. По самую шею…
И к чему я все это веду? Да ни к чему, собственно. Информация к размышлению. Самому себе. Чтобы не учил жить других, а за собой, любимым, внимательно приглядывал.
И то сказать: без того уже все происходит, чисто, механически. Так, словно течение жизни движется на автопилоте, без какого либо, моего в нем, участия. И думаю, потому это, что живет во мне и крепнет уверенность в том, что все бесполезно и лишено смысла, так как все свершилось. Свершилось, где-то там, в совершенно невообразимом, для моих умственных способностей, месте, о котором и знать даже не могу – далеко ли оно, или вовсе близ меня.
О себе самом, любимом, знаю достаточно, чтобы с уверенностью сказать: весь во власти греха, и изменить что-либо в себе, увы, явно не в моих силах. Все признаю. Все знаю. Известно, также и о том, что невозможное человеку – возможно Богу. Все признаю, но благодать отошла. А быть может, была то и не благодать вовсе, а так, попытка выдать желаемое за действительное.
Выполняю правило потому, что так надо, но выполняю, не имея ни любви не надежды.
С верой, но ведь сказано:”…и бесы веруют и трепещут.”
Только и трепета во мне нет, потому что махнул на все рукой, и на себя в первую очередь. Оно, вроде бы и не совсем плохо так: мол, на все воля Божия, но что-то, здесь, не так. И дело не в отсутствии веры в милосердие Божие – я верую в Его милосердие. Верую в то, что Бог есть Любовь. Совершенство Любви…
И нет в нем никакой тьмы…
Но в том случае, если уже все свершилось, в отношении меня, по крайней мере, то это значит – свершилось. И милосердие, в том числе.
Потому и живу с ощущением, что меня уже нет. Ересь, конечно. Почти чистой воды кальвинизм. Понимаю, осознаю, каюсь…
А сил, чтобы подняться со дна ямы – не имею. Впрочем, виноват не упадок сил. Решимости на поступок нет. Теплохладен… Увы...
Какое-то время, действия врага спасения нашего, словно убеждали меня в обратном: если нападает – значит, делаю то, что ему не по нраву. А вскоре понял – ерунда все это. Самообман, не более того. Вне всякого сомнения, тот факт, что любой из падших ангелов и умнее, и сильнее, и во многом другом превосходит меня – факт неоспоримый. И это не обсуждается, это – аксиома. Вместе с тем, абсолютно верным является и утверждение того, что на существующее, изначально, положение дел, это обстоятельство, никоим образом, не влияет. Так было, есть и будет: враг наш, как и мы, не более, чем тварь Божия. И грядущее ему неведомо и неподвластно – потому и ищет черную кошку в темной комнате, где отыскать ее, как известно, довольно трудно, особенно в том случае, если ее в комнате нет.
А ее там нет...
Не знаю, почему враг решил, будто я есть “нечто такое”, и воюет со мной. Я-то знаю о том, что не есть “нечто такое”, а есть такое, в чем нет ничего доброго. И чем возможно человеку согрешить, тем и согрешил. Если и стараюсь поступать, по мере скромных сил моих, согласно воле Божией, то лишь потому, что лучше битым быть за послушание, чем за противление. По крайней мере, совесть грызть не будет,- трепыхался, все же. Останется лишь сожаление о прожитой жизни. Бездарно прожитой жизни.
Что посеял, то и жну…
Одного лишь не могу понять: почему здесь стою, перед обителью святою, а не в придорожной канаве валяюсь, в слезах пьяных... и одиночестве.
С другой стороны – все просто.
“Милости хочу, а не жертвы”- так сказано два тысячелетия назад.
Потому и стою на мосту. И открывается мне, отсюда, удивительно красивый вид. Сказал бы – величественный, но боюсь быть неверно понятым. Поэтому жму на тормоз своей словоохотливости. В благоговейном молчании иду туда, где четыре сотни лет назад, положил основание монашеской обители преподобный Далмат Исетский.
Глава 2.
Без малого, восемь лет прошло с того дня, когда мне пришлось выйти из-под благословенной защиты монастырских стен, а изменений в окрестностях обители преподобного Далмата оказалось столько, словно не один десяток лет пролетел. Скажу больше – мелких, едва заметных перемен – множество, и если ранее не знать о них, то и вовсе невидимы они глазу. Но есть и такие - превосходные, (иначе назвать не могу), руками, сотворенные обрамления знаменитых и любимых монастырских мест, не обратить внимания, на которые невозможно в принципе.
Источник, к примеру: бил ключ чистой родниковой водицы; ходили люди, знающие по воду эту, кто лечился, а кто на всякий случай попивал каждое утро. Водица – далеко не простая. В округе скважины бурят, чтобы до воды добраться, а тут – бьет себе родничок из склона, и все. А почему? Да потому, что Сама Пречистая источник преподобному дала! И по всему выходит, что земля здесь Святая. Стопами, Пресвятая, ее касалась. Подумать страшно – и я, со всей своей нечистотой и душою грехами, словно проказою изъеденной, стою на земле этой! И ни молния, ни ударит, ни земля не разверзнется…
Велико милосердие Божие и заступничество Пречистой Матери. Ее молитвами и спасаемся.
Сижу у родничка, который не, просто, родничок стал вовсе, но и чудная часовенка над ним, руками людей Божиих, поставленная. Сижу, историю вспоминаю. Честь и хвала людям донесшим ее до нас. Суховато, конечно. Но на то она и история, чтобы конкретными фактами оперировать. Фактов много, и это совсем неплохо, даже хорошо, но жизни, в ней, не хватает. Нет того, что абсолютно верный, правильный и неоспоримый факт, превращает для верующего сердца в Предание. Именно оно, Предание о случившемся некогда чудесном событии, явно выходящем за рамки обыденности, передается затем, от сердца к сердцу. А тот восторг, вернее сказать, – восхищенность некую, - в которой трепещут любящие сердца в благодатный миг передачи, и описать не дано.
Это можно только прочувствовать.
Приведу пример, и хотя с уверенностью могу сказать, что он хорош, но не равнозначен. Явно не тянет. Присутствия благодати мы не увидим, поскольку ее здесь нет, но есть неплохая иллюстрация того, как сухое изложение события, точное и верное на все пресловутые 100%, по сути, оказывается, недостаточным для пытливого человеческого ума. Он, буквально, кричит, наш ум: “ хочу все знать”! Потому, наверное, и написано столько хороших книг, которые многословно описывают, столь же хорошие, но для большинства людей, слишком лаконичные фразы.
Вот этот пример: некогда был озвучен верный, неоспоримый факт, казалось, объяснивший все: ”veni, vidi, vici ” - “пришел, увидел, победил”.
Казалось бы – да. Все правильно: пришел, увидел войско вражеское, ну и победил. Так сделал, и такие слова произнес Гай Юлий Цезарь.
Но!... Плутарху пришлось писать “ Сравнительные описания” для того, чтобы более подробно разъяснить читающей части человечества, что эти слова были, якобы, пересланы Цезарем своему другу Гаю Матию (по другим источникам – Аменцию), чтобы вкратце рассказать о победе, одержанной им при Зеле над Фарнаком, сыном Митридата.
Плутарх, даже передал фразу греческим языком, добавив:” по-латыни эти слова (veni,vidi,vici), имеющие одинаковые окончания, создают впечатление убедительной краткости”.
Позднее, Светоний, когда писал свою “ Историю двенадцати цезарей” утверждал, что эти слова были начертаны на доске, которую несли перед Цезарем во время его понтийского триумфа.
Правда, дотошный Светоний роняет странную фразу:” В понтийском триумфе, среди прочих, несли надпись из трех слов. Этим он (Цезарь) отмечал не события войны, как обычно, а быстроту ее завершения”.
Если припомнить все, что сказано и написано о крылатом высказывании Цезаря, и сделать попытку запротоколировать, занесенное в анналы истории, можно быть уверенным – мы увидим горы исписанной бумаги. Поэтому, приведу здесь лишь еще один случай словесной обработки слов римского триумфатора. Причем, только в силу его курьезности.
Итак, некий немец, чей язык вычурен и тяжеловесен,- по признанию самих же немцев,- попытался, в виде шутки, перевести знаменитое изречение на подлинный бюрократический язык. Для полноты истории назовем имя немца – Людвиг Райнес. В его переводе знаменитая фраза прозвучала так: “ После достижения здешней местности и ее осмотра, мне представилась возможность добиться победы”.
Без комментариев.
И о событиях, которые произошли, без малого, четыре сотни лет назад и привели, в конечном итоге, к созданию Свято-Успенского Далматовского монастыря, история сообщает все тем же, обстоятельным языком. Без немецких курьезов, но так же лаконично и сухо.
“…И зложелатели достигли своей цели: они распалили злобу Илигея до того, что осенью 1645 года он с толпою татар снова двинулся к Белому Городищу с намерением убить Далмата. Утомленный немалым путем от Тюмени, Илигей остановился на ночлег на правом берегу Исети напротив иноческой пещеры. Далмат же, как и прежде, оставался без всякой защиты, возлагая надежды на Бога и Его Пречистую Матерь. И надежда его оправдалась. К сонному Илигею явилась Пресвятая Богородица, и видит татарин благолепную жену в ризах багряных, с бичем в деснице, которая при грозном взоре изрекла: старца Далмата не убивать, зла слова ему не произносить и отдать ему всю вотчину с угодьями”- так описано это событие известным уральским краеведом Анатолием Пашковым в его обстоятельном труде, посвященном истории Свято-Успенского Далматовского монастыря.
Документ, который подводит основание под описание чудесного явления преподобному Далмату Пресвятой Девы, озаглавлен так: ”Известие об основании Далматовского монастыря, составленное архимандритом Исааком (Иваном Дмитриевичем Мокринским).
Привожу ниже, как свидетельство из первых рук. К тому же, язык того далекого времени, настолько красив и точен, насколько и своеобразен. Я просто уверен в том, что всем тем, кто читает эти строки, будет интересно ознакомиться с рассказом современника: ”…И паки во ино время онои же татарин Илигей наважден родом своим и теми же русскими, и паки устремися на убийство, и приехав близь старца, и постигла его нощь, и се в видении виде: благолепну жену в багряных ризах, к нему пришедша и имеющи в руках некий хлыстик, и им звиздающи, и к нему вещающа и претяща: “Илигее, почто ты пришел еси и хощеши оного старца убити? Не токмо тебе его убити, но и зла слова к нему не имаши изреша, но еще оному ж старцу и вотчину свою отдай”.
Вот так – коротко, ясно, убедительно. И сразу понятно, что сказано Той, Кто власть имеет.
Но сухо. Деловая констатация факта. И не более того. А сердцу, которое вздрагивает в груди при упоминании имени Пречистой, большего хочется.
Я как-то спросил сам у себя: а чем же Православие от любой другой религии, так неимоверно сильно отличается? Впрочем, и религией Православие назвать язык, как-то, не поворачивается. Потому, наверное, что Православие – это и не религия, а ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ. Отличие велико. И умы великие, над сим вопросом копья, сколько уже столетий ломают! А ведь просто все.
Весьма кстати, вспомнил фильм. Название запамятовал, но момент интересный в нем присутствовал. Там лектор, девица из интеллигентов, да в платочке красно - революционном, деревенским мужикам убедительно доказывает, что Бога нет. Посмеивается, еще, глупенькая. А простая душа христианская возьми да и спроси: “а почему корова ходит и большими лепешками кладет, лошадь – словно закручивает, а вот барашек, будто горошком бросает”? Лекторша смутилась, покраснела даже, говорит, что не ветеринар она. Не может, мол, и знать о таком. Мужик и говорит ей: “ так ты, милая, и в навозе- то разобраться не можешь, а за жизнь разговоры разговариваешь”?
Мужик-то неграмотный – что ему умные рассуждения заезжей проповедницы безбожия?! Он сердцем правду чувствует.
Смутили лекторшу, да и поделом ей. Если уж Россию умом не дано понять, то к Творцу, с нашей серой массой лезть и подавно не зачем.
За всю историю Православия, никто и никогда не предпринимал попыток понять Создателя разумом. Да и не укладывается это в православном сознании!
Не ума вера - православие наше, а вера Откровения. Откровения Бога нам, Своему творению. И этим сказано все.
О каких умственных выкладках может идти речь, когда сердце человеческое,исполняя просьбу, именно просьбу, а не приказ: “ Сыне, дай мне свое сердце”, приоткрывает запертые, казалось, наглухо двери и благодать Божия, сквозь эту узенькую щелку касается сердца… и все…
Нет ничего…, все оказывается пустым и никчемным…, нет ничего, и есть только Любовь, объемлющая все естество человека, и на крылах благодати, на крылах Любви Божией возносящей туда, “где ухо человека не слышало и око не видело”…
И на глазах слезы выступают… Дар Божий…
Все! Какие доказательства нужны творению, пусть и неизмеримо-малые мгновения времени, возлежащему на руках Любви, которая и есть наш Бог и Творец!
Так же обстоит дело и с документами, которые повествуют о явлении Пресвятой старцу. Для человека, не открывшего сердца своего Творцу эти документы – они и есть документы. Просто бумаги, удостоверяющие реальность события. Не более того. Верующее же сердце трепещет в груди, когда душой, не образами, - мало кто удостоился лицезреть, воочию, горнее - видит не документ, а само событие. И вот оно, снова, касание благодати. Начинаешь чувствовать ощущать, а не просто видеть. Уже другими глазами взираешь на окружающий мир. Вернее, глаза те же, только взгляд у них иной.
И пусть я, все еще духовно слеп, и прозрею ли – одному Богу то ведомо, но, сердцем, по милости Божией, увидел свои грехи и, скажу откровенно – “ужасохся”. Может быть, поэтому – святы для меня эти места. Земля, где возносили молитвы к Богу многие поколения наших предков. И мирян, и монашествующих. Молитва их не канула в Лету – все пронизано ею. Она здесь, как и святые с нами. И присутствие их ощутимо не на уровне ума, но сердца.
Все же, немного страшновато подниматься наверх, после стольких лет отсутствия. Вероятно, поэтому и наговорил так много. И что интересно! За потоком слов, совсем позабыл о том, изначально намеревался, только, описать часовенку, которая стоит над купальней и рядом с которой, стою я. Поверьте, она того стоит. Вот уж и вправду: язык мой – враг мой.
Я обязательно расскажу о ней. Вот только поднимусь наверх по крутому склону, туда, где, собственно, и начинается Свято-Успенский Далматовский монастырь. Немного осмотрюсь, и обязательно расскажу. Это того стоит…
Глава 3.
Подниматься наверх было легко. В недалеком прошлом, подъем был сравним разве что с экстремальными видами спорта. Или досуга – кому как нравится. В наше время элементы экстрима можно встретить на отдыхе столь же часто, как комсомольский значок на куртке старшеклассника времен власти Советов. Особенно тяжело приходилось в ненастную погоду,- и не суть важно, в какое время года происходил подъем,- путь к обители со стороны источника пролегал по шатким трапам из шести-семи досок соединенных между собой и имевших форму площадки с приколоченными, поверх них, поперечинами. Эти бруски, - сорок на сорок, - скрепляли доски между собой и, в то же время, служили ступенями.
Первая площадка устанавливалась внизу. Сверху пристыковывали следующую, затем – еще одну, и еще… и так далее до самого верха. Затрудняюсь дать название тому сооружению, которое получилось в итоге. То ли лестница, то ли трап, но именно благодаря ему и был покорен весьма крутой склон, на вершине которого расположилась обитель преподобного Далмата.
В зимнюю пору – снег, а по осени и весне размокшая от переизбытка влаги почва, превращали процесс подъема в дело не простое. Однако возможность побывать на источнике преподобного была столь желанна, что уверенно перевешивала сложность спуска и обратного восхождения. ….
Я поднялся наверх быстро и без видимых усилий. Взбежал легко, потому что былые, весьма и весьма ненадежные трапы, заменили настоящие лестничные марши. Сработанные вручную они, тем не менее, выглядели не хуже заводских. Вероятно, это было логичным следствием того, что люди, занятые на монастырских послушаниях, трудились во славу Божию. Исполняли послушание во имя Любви…
Любви, которая и есть Бог наш...
Как же все сложно… и, в то же время - до чего просто…
Господи! Вразуми…, дай понять, дай прочувствовать удивительную простоту Твоего невообразимо сложного творения. Вразуми, научи … слаб и немощен я, но Твое есмь создание…
Употребляю славянское слово “ есмь” вместо современного русского “есть” не потому, что присутствует желание добавить в рассказ пафоса или облечь налетом воцерковленности. Нет. Это не так. Жизнь человеческая, если она жизнь, а не бездумное существование в состоянии уже духовно мертвом, погибшем для вечного бытия, повторяю, эта жизнь,- жизнь подлинная, – насквозь пронизана Церковью. И наоборот.
Потому как Церковь – Тело Христово…
Мы в Нем…, и Он в нас...
Все предельно просто, и одновременно так невероятно сложно, что сие “для иудеев соблазн, а для эллинов – безумие”.
Нет. Вовсе не для некоего пиара написано мною слово “есмь”. Как ни досадно, но современный нам русский язык не имеет смыслового аналога этому понятию.
Именно понятию, а не слову – и нет здесь ошибки. Оно настолько емкое, что…
Впрочем, судите сами:
Если мне не изменяет память, Книга, о которой я хочу рассказать, попала в мои руки в 1989 году. А быть может годом раньше, или годом позже. Заострять на этом внимание не стоит по двум причинам: первое – по истечении стольких лет я, попросту, не могу вспомнить точную дату, и второе – дата, сама по себе, не имеет никакого значения. Как говаривал, бывало, один из моих хороших знакомых: “это не главная деталь в самолете”.
Важна эпоха! И тут не промахнешься! Близилось к концу время, которое на Западе с восторгом именовали – “Perestroika”. Ему бурно аплодировали, хотя сопровождалось оно стремительным развалом и обнищанием Державы, которую по праву называли Империей!
А может, кричали и аплодировали именно по этой причине?! Радовались развалу и разрухе?!
Они называли Державу “ империей зла”. Они поливали ее грязью.
Но прошли годы, и мы поняли, что Великая Империя, несмотря на официальный статус государственного атеизма, неодолимой стеной стояла на пути подлинного Мирового Зла.
Пишу с заглавной буквы не потому, что уважаю, а для того, чтобы четко запечатлеть акцент на том факте, что у мирового зла есть имя! Это не безликое и расплывчатое “нечто”, а вполне реальная, конкретная злая сила, ожидаемая определенной частью человечества.
Машиах…, мессия зла…, антихрист…
Простите великодушно – отвлекся. Тема, хорошая. И, в свете последних мировых событий, – тема злободневная. Но всему свое время. Да и говорить о ней, по большому счету, надо человеку духовно зрелому. Не мне, с моим куцым душевным устроением…, ну и так далее...
Книгой, о которой идет речь, был “Новый Завет”, изданный одной из многочисленных протестантских церквей. Я приведу ниже несколько стихов из Евангелия от Иоанна Богослова в русском переводе, предложенном ими:
56. “ Авраам, отец ваш, рад был увидеть день Мой; и увидел, и возрадовался.
57. На это сказали Ему иудеи: Тебе нет еще пятидесяти лет,- и Ты видел Авраама?
58. Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам: прежде, нежели Авраам, я уже был. ” ( Ин. 8. 56-58).
Перевод не точен. Более того, он до неузнаваемости изменяет смысл слов Господа. Бытие Божие не может определяться каким-либо временным отрезком. Бог – над временем…
В Синодальном переводе ст. 58 звучит так:
58.” Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам: прежде, нежели был Авраам, Азъ есмь”. ( Ин. 8. 58).
Какова сила слов: “ Азъ есмь” – дух захватывает.
Это – как увидеть Небо отверстым…
“ Азъ есмь” …
Безначален…, Безконечен…, Сущий…
“Азъ есмь”…
Русский язык – сила! Если очистить от иностранн0го налета, он вообще – красава, но для Богослужения, увы, явно не годится – слишком приземлен он в настоящем его виде. Да еще с многочисленными большевистскими правками. Достаточно вспомнить замену Луначарским буквы «з» на букву «с» в словах: безславный, безпамятный и так далее...
О! О чем и разговор – только что мой компьютер указал мне на ошибку, и предложил заменить «з» на «с»…
Заменим.
Что имеем в итоге: бес – славный… бес – памятный...
Не желаем, а выходит, что поневоле поминаем лукавого…
Спаси и сохрани…
Нет, пусть все остается так, как есть: церковнославянский для общения с Богом, а современный русский - для мира. И то сказать – желательно после доброй чистки…
Я наверху. Обернулся и обомлел – красота-то какая! Так и чешутся руки набрать на клавиатуре: лепота…
Боже! Как прекрасно Твое творение!
Смотрю, любуюсь, и всплывают в памяти школьные годы. Майн Рид, Фенимор Купер, Александр Грин… Я был запойным читателем. Вы тоже читали взахлеб, и это – вне всякого сомнения, потому что мы были самой читающей страной мира! Как прекрасно это было! И как молоды мы были…, но прочь воспоминания. В них нет греха, но прошлым жить нельзя. Что было – то было. Но в прошлом.
Вы хотите знать, почему я вспомнил этих писателей? И, казалось бы – так некстати? Поверьте, объяснение – просто: мне представилось вдруг то, какими бы словами описали этот дивный пейзаж Майн Рид или Купер. Хотя, нет – все же, наверное, Майн Рид. Вероятно, выглядело бы это описание, примерно, так:
Величественная картина, созданная Господом Богом, поражала своим великолепием взор любого путешественника, попавшего сюда случайно или по воле Провидения, своими озерами и реками, лесами, дремучими и непроходимыми, где под сенью густых крон вековых деревьев – исполинов, кипела жизнь во всех ее проявлениях; она бурлила, и всплески жизненной энергии, порою достигали, казалось, самых высоких верхушек мохнатых елей и стройных красавиц-сосен, в густой листве которых, не умолкая звенел разноголосый и неугомонный птичий хор. Здесь шаловливый ветер, перевалив через отроги Уральских гор, врывался на простор лесной равнины. Свободный и неудержимый, он играл с пышными кронами, пригибал и снова отпускал их так, что если бы птицей воспарить в лазурное небо и взглянуть вниз, то взору предстал бы океан, только отливающий изумрудной зеленью хвои, а не темной синевой океанских волн…"
Да, где-то так... Только не забыть добавить, что белые барашки на гребнях волн отсутствовали, так как ветер разметал снежные шапки с вершин деревьев. А впрочем, сейчас снегу и зацепиться не за что: исполинские сосны да ели давно порубили лесорубы, а место их заняли русские березки, которым зеленая листва, зимою, нужна как зайцу-русаку автомобильный стоп-сигнал.
Но даже несмотря на отсутствие реалий середины семнадцатого века, когда и был основан монастырь – картина впечатляла. Особенно красиво здесь бывало по утрам. Прекрасно помню: морозная дымка поднималась от реки к склону и вползала наверх к воротам обители, стелясь легким маревом у самой земли. Она перекатывалась клубами и была гуще там, где из земли пробивался источник, который даровала преподобному Далмату Сама Матерь Божия. Сейчас морозной дымки над местом этим нет, потому что источник укрыт чудной рубленой часовенкой, голубой купол и черепичная крыша которой, на фоне небесной лазури, так и понуждает, отбросив земное, суетное и тленное, задуматься о горнем..
А вдаль, до линии горизонта – лес. И пусть стоят не вековые сосны, ели, пихты, а грациозные и нежные березки, но – лепота….
Продолжение следует...