Н. С. Милошевич
Севастополь в ночь с 27 на 28 августа 1855 г.
(По поводу Записок генерала Крыжановского «Севастополь и его защитники в 1855 г.»)
В майской книге «Русской Старины» изд. 1886 г. генерал Н.А. Крыжановский, бывший начальник штаба артиллерии крымской армии, возражал на записки генерала Духонина о севастопольской обороне, обращается к бывшим своим подчинённым в полевых батареях, находившихся 27 августа 1855 г. на Корабельной стороне, с призывом о сообщении на страницах «Русской Старины» подробностей того, чему были они свидетелями в достопамятную ночь с 27 на 28 августа 1855 г., в видах окончательного разъяснения вопроса: какие именно полевые орудия были брошены в бухту в эту ночь?
Вот ответ на это приглашение.
I
В августе месяце 1855 г. пишущий эти строки находился с 5-ю полевыми орудиями 4-й легкой батареи 11-й артиллерийской бригады на 5 бастионе. Эти пять орудий избежали потопления. Как очевидец потопления полевых орудий у Графской пристани, я считаю себя обязанным отозваться на приглашение почтенного генерала, бывшего моего начальника, тем более что мне пришлось видеть в Севастополе многое, близко наблюдать переход войск на Северную сторону и удосужилось составить собственный записки о крымской войне.
Прежде всего, для устранения нарекания в неполноте последующего рассказа, мне необходимо предварить возможный вопрос: почему при описании событий в качестве очевидца, я умалчиваю про имена выставляемых лиц и опускаю цифры, имеющие особое значение. Отвечаю: единственно потому, что эти имена и цифры не удержались в моей памяти. Вскоре после Крымской войны я оставил военную службу и, брошенный в другую сферу, не имел уже возможности подновлять старые воспоминания и следить за военной литературой. Описание же всех деталей севастопольских событий в собственных записках не согласовалось с планом последних.
Попытки французов овладеть, 27 августа, 5-м бастионом были окончательно отражены, приблизительно, к 3 часам пополудни. Едва успели мы увериться в прочности приобретённого успеха, справиться с принимавшим нешуточные размеры пожаром в бастионе, *
(* Чтобы не замедлять картечную пальбу по штурмующим, крепостные орудия 27 августа 1855 г. не надвигались в амбразуры после выстрелов, вследствие чего щёки амбразур, одетые фашинами, загорались. Отсюда огонь переходил на деревянные платформы, щепы и на всякие хлам, в изобилии валявшийся около орудий. В продолжение штурма, разумеется, было не до тушения, и огонь мало-помалу распространился во внутренности бастиона)
и разобраться с пленными, выпроводив их, куда следовало, как является ко мне фейерверкер 4-й легкой батареи со словесным секретным приказанием из управления начальника артиллерии севастопольского гарнизона — немедленно и по возможности скрытно снять с бастиона все 5 орудий, находившиеся под моею командою, и следовать с ними в город (на какой именно пункт — теперь не помню), где и ожидать дальнейших приказаний.
Никаких пояснений посланный сообщить не мог, прибавил только, что лошадиные запряжки приведены им и оставлены за горжевой стенкой бастиона. Тотчас же взялись за работу и на руках вывезли орудия за бастион, причём не мало хлопот задали два орудия, подбитые в последние дни. Никому из бравых артиллеристов и в голову не приходило остановиться на том, стоило ли увозить одно, очевидно, негодное к действию орудие, лафет которого частью был разбит в щепы. На дороге он, действительно, рассыпался окончательно, но самое тело орудия всё-таки перетащили на Северную сторону на канатах.
Выпроводив орудия, я поспешил в блиндаж проститься с сожителями. Все офицерские и матросские блиндажи 5-го бастиона были разрушены бомбами в первые же дни последней бомбардировки, уцелел только один блиндаж командира бастиона, и здесь-то сосредоточился ещё накануне весь постоянный состав офицеров, заведовавших артиллерийскою и минною обороною бастиона. На посыпавшиеся со всех сторон вопросы о причинах и значении распоряжения о снятии полевых орудий, я, конечно, не мог дать удовлетворительного ответа. Никто не нападал на мысль об отступлении и все догадки сходились на том, что полевая артиллерия нужна теперь на Корабельной, где, если ещё не с вечера, то непременно с утра, разыграется последнее побоище за обладание Малаховым курганом. О падении его мы заключали по французскому знамени на башне кургана; дым и огонь происходивших там свалок также видны были с вышки бастиона, но точных сведений о положении дел на Корабельной мы ещё не имели. Со мной простились, как с приговорённым к смерти, в чём я сам ни мало не сомневался.
Итак подчеркиваю, что 27-го августа до 5 часов пополудни на 5-м бастионе ещё не знали о начавшемся уже отступлении и никакого приказания на этот счёт ещё не получалось командиром бастиона. С утра все были вместе или на глазах друг у друга и вместе работали над отражением штурма. Правда, в Севастополе были в большой моде секретные приказы, но в данном случае, каков же имелся смысл в секретничании от офицеров, на которых, лежало исполнение этого секрета.
Но возвращаюсь к событиям. Было ещё далеко до вечера, когда я оставил 5-й бастион. На спуске к Николаевской батарее меня встретило извещение, что орудия направлены через мост на Северную сторону. Тут впервые я узнал, что войска начали переходить через мост. Загадка на половину разъяснилась.
Освободясь, таким образом, от заботы о своих орудиях, прежде всего, я задался идеею — разузнать и разъяснить себе смысл отступления, и с этою целью направился в Николаевскую батарею, как главный центр всех севастопольские тайн и новостей. Но, увы! там оказалось чистейшее столпотворение вавилонское. Штаб главнокомандующего и все находившиеся тут управления выбрались или выбирались в Северное укрепление; возня и хаос стояли повсеместно.
Казематы, освобождённые от недавних перегородок, вытянулись в бесконечную анфиладу, щемившую своими мрачными, надвигавшимися на голову, сводами. Я поспешил назад и пошёл добывать языка на площадь, заполненную сплошною массою солдат. В непродолжительное время мне удалось получить отчетливые сведения, как о событиях дня на всей оборонительной линии, так и о принятых решениях. Мы оставляем южную сторону совершенно; бастионы к вечеру должны быть очищены и затем взорваны, после предварительного истребления и порчи крепостных орудий, станков и других запасов; город будет сожжён дотла; на случай наступления неприятеля по нашим пятам, оставлены войска на городских батареях и баррикадах; отступая шаг за шагом, они должны последовательно взрывать заранее заготовленные мины и фугасы в городе, а затем береговые форты — Павловский и Николаевский. Всё выходило, по-видимому, отлично; унывать не представлялось серьезного основания.
Медленно пробираясь по направлению к бухте, вправо от переправы, с целью — взглянуть на общую картину перехода войск по мосту, я был нанесён волнением колыхавшейся массы на целый парк артиллерийский. Около двух десятков полевых орудий, без запряжки и зарядных ящиков, но, если не ошибаюсь, с передками, стояли на самом краю бухты, тесно сдвинутые одно к другому. На лафетах лежали мишки и мешочки, по-видимому, с разным солдатским скарбом; тут же виднелись и кучки артиллеристов.
Встреча эта несказанно меня обрадовала; теперь, подумалось мне, я между своими; будет с кем коротать время. На опрос мой: какие батареи, и есть ли офицеры? — артиллеристы назвали два или три номера и указали на сидевших, невдалеке на лафетах, трёх офицеров, из которых один оказался моим знакомым. Все трое были с Корабельной и сидели тут в ожидании своей очереди к переправе, которая должна-де, наступить после перехода пехотных частей.
Не успели мы обменяться несколькими вопросами и ответами, как послышался вблизи знакомый начальнический голос. То был полковник Шейдеман, начальник артиллерии Севастопольского гарнизона, верхом, в сопровождении юного офицера. Начало уже вечереть. «Отчего не потоплены орудия? почему не исполняется приказание? где офицер? гг. офицеры, что это значит?» — лилось из уст запальчивого полковника, жестикулировавшего обеими руками. Старший из офицеров пробовал было отвечать, что приказания о потоплении орудий не получалось, но Шейдеман, по обыкновению, не слушал и не давал говорить, продолжая свои распекания. Затем, внезапно соскакивает с коня, даёт затрещину ближайшему фейерверкеру, требует топор и, выхватив его из рук артиллериста, с криком: «рубать лафеты!» — начинает яростно стучать по спицам ближайшего колеса. Разумеется, спицы не поддавались неумелым ударам тупицею, и Шейдеман пришёл в окончательный азарт. «Орудия в воду!» — закричал он, но как оторопелые артиллеристы не знали, что делать и только переминались на месте, поглядывая в сторону своих офицеров, то Шейдеман, ухватившись за колесо, сталь накатывать орудие к воде. Фейерверкеры помогли ему, и первое торжественно обрушилось в пучину морскую. Затем также быстро вскочил на коня, ещё раз распёк офицеров и скрылся в толпе.
Не считая себя обязанным принимать участие в похоронах орудий и, не имея личного к тому желания, я воспользовался суматохой и повернул обратно к Николаевской батарее. Ни с кем из этих случайных знакомцев я более не встречался.
Дальнейшие мои сведения по предмету потопления полевых орудий сводятся к тому, что другая часть их затоплена на Корабельной много ранее, чем у Графской пристани. Смутно припоминаются мне слышанные рассказы, что переправу с Корабельной открыла полевая артиллерия, но как только стали подходить к мосту пехотные полки, орудия побросали в воду, чтоб не задерживать войска. Тут то, вероятно, потоплено и несколько из 28 запряженных орудий, о которых упоминает генерал Крыжановский. Общее число затопленных орудий, по моим заметкам, вполне совпадает с цифрою 56, указываемою Крыжановским. Духовинская цифра 91 — безусловно, неверна.
После эпизода с Шейдеманом, я вторично заглянул в Николаевскую батарею. За исключением главного госпиталя, эвакуация которого проходила уже к концу, в остальных казематах было пусто и темно. Осторожно пробираясь вперёд, на мелькавшие из госпитальных палат огоньки, тем не менее я наткнулся на какое-то кресло и, с досады на ушиб, разбил его о каменный пол. Вслед затем послышался людской говор и, при свете зажжённой спички, ко мне приблизилась группа матросов и солдат.
Это была зажигательная команда, заготовлявшая в разных концах батареи костры для обеспечения всесожжения последней. Тут я припомнил, что мы должны находиться в бывшем помещении начальника морской артиллерии в Севастополе, наполненном дорогою и великолепною французскою мебелью, незадолго до начала войны вывезенною из Марселя, которую я и отрекомендовал матросам — как материал для их костров.
Встреча с зажигателями напомнила мне, что пора позаботиться и о собственном имуществе. Небольшой домик в три окна, служивший общею квартирою офицеров 4-й легкой батареи 11-й артиллерийской бригады, остававшихся по какому-либо случаю на Южной стороне, стоял тут же невдалеке, рядом с католическою церковью, и полчаса времени было достаточно для упаковки походных чемоданов. На квартире повторилась такая же встреча с зажигательной командой, с тою разницею, что тут матросы прямо приступали к делу и подожгли домик на моих глазах. Мне затруднительно было пробраться к переправе и выпроводить денщика на мост, но, наконец, покончена была и эта задача.
Стало совершенно темно; пожар только что начинался в нескольких отдельных пунктах. Масса столпившихся у переправы войск, казалось, не только не умалялась сравнительно с прежним, но всё возрастала. Во всяком же случай, она всё плотнее сжималась и всё ближе налегала на вход, на мост.
Увидев себя совершенно свободным после отправки своего багажа, тем не менее, я не подумал даже о собственном переходе на Северную; местность, где находился бивуак батареи, была неизвестна мне, а разыскивать последнюю за 5 — 6 вёрст, в темную ночь, не представлялось утешительным. За неимением, таким образом, пристанища, ничего более не оставалось, как держаться в Севастополе до последней возможности. А как выбраться чрез живую стену, окружавшую выход на мост, представлялось крайне затруднительным, то, поневоле, приходилось только наблюдать, — и я стал наблюдать.
Переход войск по большому мосту, по общим отзывами, начался около 3 час. пополудни. Сначала всё шло благополучно, но скоро случился разрыв моста, главную причину которого приписывали довольно сильному волнению в бухте. Остановка была, впрочем, непродолжительна, и никаким несчастьем не сопровождалась. С починкой моста переправа возобновилась и продолжалась до конца без малейших перерывов. В описываемый момент руководил переходом войск генерал Бутурлин, ген.-квартирмейстер армии, в свите которого замечалось ещё несколько генералов.
Переправа производилась таким порядком: войска пропускались шеренгами в ширину моста, па дистанции 6 шагов одна от другой. Поводом к такому церемониальному маршу послужил упомянутый разрыв моста. Происходившая отсюда крайняя медленность в переправе, видимо, влияла на настроение солдат. Оно высказывалось в настойчивом надвигании их к мосту, не поддававшемуся всем усилиям жандармов, охранявших шлагбаум. Порядок, однако, не нарушался.
Так продолжалось, приблизительно, до полуночи, пока не произошёл следующий случай.
В группе собравшихся у шлагбаума офицеров разного оружия завязалась беседа на тему: каких последствий можно ожидать в том случае, если до рассвета переправа не окончится? Были высказаны такие предположения: 1-е, что одной случайной бомбы, упавшей на площади в густой массе стоявших тут войск, будет достаточно, чтоб придать этой массе стихийный порыв на мост, последствием которого будет трудно исправимый разрыв его, тем более что пехотные части остаются почти без офицеров, за непомерною убылью их в последние дни.
Необходимо заметить, что в ночь отступления неприятельские батареи совершенно бездействовали; лишь изредка одиночные бомбы или ракеты поднимались из-за Корабельной и падали в бухту, далеко вправо от моста, или переносились на Северную; тогда как в предшествовавшие три ночи они валились, на эту самую площадь, одна вслед за другой. 2-е, совершенно затихшее к вечеру волнение в бухте устраняет единственно серьезное опасение за устойчивость моста. 3-е, рассвет неминуемо обнаружит неприятелю производящуюся у нас переправу, независимо от сведений, которые могут дать ему к тому времени разведчики и мародеры.
Естественно, что тогда он поспешить направить на пункт переправы огонь своих навесных батарей и мост неминуемо будет разорван окончательно, — напором в толпе, охваченной паникой, или неприятельскими снарядами. Отсюда необходимость поспешить переправой и окончить её, во чтобы ни стало, до рассвета, вытекала само собою. Дошли ли эти рассуждения до слуха начальства или оно просто соскучилось, — только вслед засим генералы отправились на Северную, и переправа приняла иной вид: войска двинулись по мосту сплошною массою и быстро очистили площадь. Когда мост опустел, я прошёл его во всю длину и тем же порядком возвратился назад, не замочив ног.
II
Между тем, пожар разгорался и, обняв всю площадь города и Корабельной, слился в сплошное море пламени. У моста можно было легко читать рукопись. Развернулась пред глазами такая грандиозная и страшная картина, что невольный трепет пробегал по всем нервам. Слева на огненном фоне рельефно выделялся темный силуэт памятника Казарскому, справа высоко поднимались тучи искр от деревянных построек и крыш; а из кромешной тьмы, расстилавшейся над оборонительной линией, то сям, то там вылетали по временам гигантские столбы пламени, сопровождаемые потрясающими громовыми раскатами. Небо мерцало в высоте звездами.
Долго стоял я, прикованный к своему месту, в немом созерцали этого неописуемого зрелища, без чувств, без мыслей, в полном забытье. Очнувшись, я увидел себя совершенно одиноким. Тут в организме моём, утомлённом тяжелою службою на бастионе в последние дни, когда для сна едва набиралось 3 — 4 часа в сутки, при крайнем физическом и моральном напряжении, совершилась крутая перемена: ещё недавняя бодрость сменилась общим изнеможением, и я тут же, за шлагбаумом моста, присел на причал и моментально уснул.
Когда, разбуженный саперным офицером, объявившим, что приступают к снятию моста, я открыл глаза, начинало уже светать. До бивуака батареи я добрался, когда совсем уже развиднелось, т. е. часу в седьмом. Полагая на проход 5 — 6 вёрст час с небольшим, оказывается, что я оставил Южную сторону около 5 часов пополуночи 28-го августа, а мост окончательно был разведён около 6 ч. утра.
Приведённые подробности, помимо указаний, относящихся к потоплению полевых орудий, выясняют ещё другой затронутый генералом Крыжановским вопрос, тесно связанный с первым, о том: можно ли было избежать этого потопления?
Как ни авторитетно в моих глазах мнение уважаемого начальника штаба артиллерии крымской армии, стоявшего очень высоко в понятиях подчинённых ему артиллеристов, но лично я не ногу согласиться с утверждением его, что затопление полевых орудий и непорча крепостных, есть жертва, принесенная тяжести обстоятельств. По-моему мнению, с которым, вероятно, согласятся все бывшие мои товарищи артиллеристы, обстоятельства наши, в день 27-го августа, вовсе не были и не казались столь тяжелыми, если под тяжестью их не подразумевать собственно распоряжения главнокомандующего.
Решение пожертвовать полевыми орудиями, не только входившими в состав постоянного вооружения передовой оборонительной линии, но и запряженными, составлявшими общий артиллерийский резерв 27-го августа, как на Корабельной, так и на городской сторонах, в принципе представлялось совершенно правильным, но общность событий, ознаменовавших день отступления, и последовательный ход их вовсе не требовали от нас подобной жертвы.
Припомним, что, за исключением Малахова кургана, мы везде победоносно отразили нападения неприятеля, а на бастионах 1, 2 и 3 даже нанесли ему жестокое поражение. По окончании боя, неприятель не только не помышлял о дальнейшем наступлении, но сосредоточился исключительно в заботах об удержании за собой кургана, на который ожидал ежеминутно нападения с нашей стороны.
Утверждаю последнее со слов французских офицеров, участвовавших в овладении курганом.
Пишущему эти строки много раз приходилось лично беседовать с недавними противниками, тотчас по заключении мира, по многим деталям осады и обороны.
Далее, неприятель вовсе не подозревал о начавшемся у нас отступлении, лучшим доказательством чего служит бездействие его батарей, имевших полную возможность превратить это отступление в беспорядочное бегство.
Наконец, что препятствовало обусловить некрасивый акт потопления орудий указаниями последней крайности, т. е. когда выяснилось бы наглядно, что орудия нельзя вывезти.
Если так просто и легко проскользнули через большой мост орудия с 5-го бастиона, то почему не могли быть увезены тем же путём и находившиеся на Корабельной или бастионах 3 и 4?
Последние бастионы находились в одинаковых условиях с 5-м, вся разница заключалась в большем расстоянии; что же касается Корабельной, то указанный выше факт, нахождения бывших там орудий у Графской пристани, в самом почти начали переправы, достаточно свидетельствует, что и там для вывозки орудий не представляло ничего трудного.
Совершенно согласен с генералом Крыжановским, что вывозка орудий на руках артиллеристов была невозможна, а на пароходах, имевших последнею задачею перевозку больных и раненых, тем более, но, спрашивается, что навязывало ручную вывозку, когда лошадиная запряжка была под рукою и более месяца отдыхала спокойно на коновязях, на Северной стороне?
Разве невозможно было к 5-ти передкам, посланным 4-й легкою батареею 11-й арт. бриг., присоединить ещё каких-нибудь 50 передков с сотнею лошадей, считая по две на орудие?
Операция эта, даже с точки зрения личных командирские интересов, представлялась совершенно безобидной, потому что затихшая после штурма бомбардировка исключала опасность потере лошадей от неприятельского огня. Вопрос же о времени, необходимом на перевозку 50 орудий, достаточно разъясняется из рассказа моего о ходе и окончания переправы.
Нет, сущность, и источник всех наших бед в Крымскую войну лежали в совершенно ином — в несостоятельности наших военачальников, как главных, так и второстепенных.
Несмотря на то, что кн. М.Д. Горчаков начал приготовляться к оставлению Южной стороны Севастополя ещё с первых чисел августа, вслед за неудачей на р. Черной, тем не менее, день 27-го августа все-таки застал его врасплох, не освоившимся с необходимостью отступления, а главное — не осмыслившим исполнение его в не приурочившим последнее к тем или другим событиям или случайностям, всегда неизбежным на войне.
Он решил отступление в один момент и зря, как за час или два назад решал зря выручку Малахова кургана, стоявшую нам с полдесятка тысяч человеческих жизней.
Естественно, что внезапное отступление не могло обойтись без хаоса в распоряжениях, без сумятицы в исполнении последних.
И вот в силу чего мы отдали неприятелю крепостные орудия и станки без повреждения, 16000 пудов пороха и множество снарядом; без нужды потопили полевые орудия и пароходы с машинами, не взорвали Николаевскую батарею, бросили часть своих раненых и пр., и пр., о чём до сей поры нельзя вспоминать без горечи.
Если 27-го августа не вышло ещё хуже, то единственно потому, что велик Бог земли русской; диспозиции же князя В.И. Васильчикова или князя М.Д. Горчакова тут не причём.
Об упоминаемой генералом Крыжановским какой-то диспозиции очищению Южной стороны, составленной кн. Васильчиковым, мне самому приходилось слышать впоследствии, но не приходилось видеть результатов её. В самом деле, когда именно, т. е. до или после отступления на Северную, диспозиция эта утверждена была главнокомандующим, кому и когда именно была сообщена она для исполнения?! Если до 5 часов пополудни она оставалась совершенно неизвестной командиру 5-го бастиона, после 6-го бастиона ближайшего к главному штабу, и штабу начальника гарнизона, то какой же смысл имело сообщение её после 5 часов и притом при полнейшем отсутствии каких-либо предварительных указаний на случай отступления?
Сам генерал Крыжановский, в замечательно верной характеристике своей кн. М. Д. Горчакова, выставляет канцелярское бешенство, которым одержим, был доблестный главнокомандующий-неудачник, к слову сказать — наделавший России чуть ли не горших бед потом в Варшаве.
Что же невероятного в моём предположении, что наваждение этого бешенства имело место и при исправлении и переделке им диспозиции кн. В.И. Васильчикова?
Разве малодоказателен в этом отношении общеизвестный факт с диспозициею генерала Бутурлина на 4-е августа 1865 г., которая, за многократными переделками и переписками, не была сообщена вовремя даже начальникам дивизий!
Не подлежит сомнению, что диспозиция на 27 — 28 августа была сама по себе, а очищение Южной стороны Севастополя происходило само по себе.
29-го июля 1886 г.
Источник: «Русская Старина». 1886. Т. 52. С. 699 – 708
Текст подготовил А. Одиноков