Мать собирала на стол. Дубовая столешница была заставлена мисками с едой; запотевший штоф с водкой был центром притяжения для нетерпеливых мужчин. Грибочки, моченые яблоки, квашеная капуста, сметана, блины… Гусь, еще утром выгибал шею при виде Семена, явно не желая признавать, сейчас, зажаренной в печи корочкой, вызывал здоровый аппетит.
Изба натужно кряхтела, словно удивляясь обилию людей, пришедших повидать удачливого рыбака. Семен с удовлетворением увидел в горнице чету Храмовых, знать разговор был удачный и к Фене можно засылать сватов.
Мать, Евдокия Саввична, вся в приятных хлопотах, украдкой бросала любящий взгляд на своего богатыря, и сердце полнилось теплом и гордостью: в Панах другого такого мОлодца не было.
Хмель скоро развязал языки, и от дыма самосада даже перестали скрипеть половицы. Из облачка дыма и винного пара появился незаметный вначале зародыш зависти, его опаловый цвет отдавал голубизной.
Семен рассказывал про встречу с Зайнатом, который щерил рот в улыбке рядом с Алексеем Волобуевым, про купца Кадочникова, и про рыбу.
- Да что про нее рассказывать, ее есть надо, - спохватился Семен, ему стало неловко, что про рыбу он забыл. Он принес из чулана несколько рыбин янтарного цвета и предложил гостям. Сам выбрал рыбину побольше и угостил Кондрата Храмова, который исподволь следил за Семеном, присматривался. Довольный оказанным уважением, Кондрат молодцевато приосанился, мол, знай наших.
Зависть чуть увеличилась в объеме и сглотнула слюну от рыбьего духа.
Когда разговор коснулся пятого года, кто-то вдруг вспомнил:
- Семен, а за что тебе второго Егория дали, убей гром, не помню. Уважь обчество, обскажи.
На Семена нахлынула пелена воспоминания. Они сходились в штыковую, безмолвно-обреченные: лишь топот сотен ног и вскинутые штыки трехлинеек. Да еще, пожалуй, лица с потусторонним выражением глаз, словно заглядывающим в завтрашний день, в надежде узнать, по ком будет читать панихиду полковой священник, отец Илиодор. Первыми нарушили тишину япошки, и голосами кастрированных евнухов из гарема турецкого султана, заладили свое «Банзай».
Русская сторона поначалу нестройно прокричала «Ура», потом по мере
приближения это «а-а-а» суровело и усиливалось; за пять шагов оно висело уже на кончике штыка: сплошным, хриплым и страшным звуком. Глаза были бессмысленными, в них, как в зеркале, отражались гипнотические блики с оттенками сумасшествия. Бессознательное брало верх, и вопрос – о ком будет звонить колокол? – уже не стоял.
Семен, вспоминая, невольно покрылся мурашками.
Штык заученным движением делал выпад и колол. Его всегда пытались отбить, но посланный могучей рукой, он все равно находил цель. Потом штык от напряжения хрустнул. Семен перехватил винтовку за ствол, и давай по-деревенски крушить врага. Бил до последней щепки на ложе. Сквозь лязг и стоны изредка слышались выстрелы. Враг пер саранчой, враг серьезный, умевший воевать, и Семен устал отбиваться, поверженные японцы окружали его со всех сторон.
На время перед ним образовалась брешь: пользуясь замешательством, он подобрал другую винтовку, нацелил штыком и пошел на японцев с невидящим взором, испачканный в своей и чужой крови…
В этот момент полковник Штекельберг ввел в бой батальон резерва. Семен услышал за спиной мощное скуластое «Ура», и сделав несколько шагов, рухнул на землю. Дважды раненный, он держался до последнего.
Японцы не признавали Красный Крест, и ночью ,заслышав стоны раненых на поле боя, пусть даже и своих, открывали стрельбу.
Умирали они спокойно, если тяжело раненный просил его прикончить, товарищ вонзал штык. Это милосердие по-японски удивило Семена, его добрая душа была возмущена до предела таким кощунством…
- Семен, Семен – отец, Григорий Евлампиевич, толкал сына в плечо. – Очнись, что с тобой?
- Ничего, бать, задумался, вспомнилась война, время прошло, а в памяти свежо.
- Уважь, Семен Григорьевич, про второй крест расскажи, - не унимался подвыпивший гость.
- Не умею я складно. Мать, принеси документ, там все прописано.
Евдокия Саввична полезла за образа и достала сверток. На толстой гербовой бумаге с орлами, ниже фамилии Семена, почерк неведомого писаря сообщал следующее:
За мужество и героизм, проявленные при обороне Порт-Артура… награждается Георгиевским крестом II степени … За Веру, Царя и Отечество.
- В штыковую бились с япошками, - скупо дополнил Семен, подводя черту неприятным воспоминаниям.
На свадьбу героя Порт-Артура и Аграфены Храмовой сбежалась вся деревня. У изгороди стояли двое саней, запряженные тройками породистых рысаков. Дуги были украшены лентами и колокольцами; поддужные бубенчики звенели от малейшего движения этих красивых животных. Торбочки с овсом, подвешенные перед мордой, не давали им скучать, и они мирно жевали, изредка поднимая голову, чтобы взглянуть на нас большими умными карими глазами.
Девки и ребятишки толпились в сенях, обступили запотевшие окна, стараясь хоть одним глазком побыть на чужом пиру. Молодой плюгавый мужичок с козлиной бородкой стучал в окно и кривлялся – это был деревенский дурачок Коленька. Обычно очень покладистый и сердобольный, сегодня он что-то расшалился. В волостное село, за две версты он убежал спозаранку, чтобы не пропустить венчания. В церкви же, во время венчания, Коленька внезапно заплакал, плакал, и что-то громко приговаривал непонятное. Отец Серафим был вынужден остановить службу. Когда Коленьку выводили из божьего храма, он продолжал гнусаво тянуть: «Я тоже хочу». Красота молодых затронула его обиженную Богом душу. Он тоже позавидовал им.
Суеверные старушки тут же зашушукались, видя в этом знаменье Божье.
- Не к добру это, помяните мое слово, - прошипела горбоносая дряхлая старушенция, с клюкой в руке.
- Не каркай, Устинья, - одернула ее соседка, дальняя родственница Семеновой матери. – Не гневи Бога.
Зависть мрачнела цветом: невинно-голубой приобретал грязновато-серые оттенки.
Сени с облаком пара выпустили на мороз свата, перепоясанного через плечо рушником. В руках у него был медный поднос с конфетами и мелкой монетой.
- Жених посылает вам гостинец, - нетрезвым голосом весело сообщил он. Все подвинулись ближе, Коленька-дурачок не отставал. Он эти уловки изучил до тонкостей на паперти, где случалось, сиживал на праздники, щедрыми на подаяния.
Когда кто-то ловил монетки в воздухе, он елозил за ними уже по земле, не жалея коленок. Если монета оказывалась в руке, он выбирался из сутолоки тел и победно «гыгыкал», сжимая ее в кулаке, судорожно, до боли. Он считал себя очень хитрым.
Ради этой минуты многие торчали не один час. Когда сват движением весеннего сеятеля начал разбрасывать гостинцы, то в воздухе стало жарко от усердия.
Изба ходила ходуном. Гости, принявшие свадебное угощенье, уже не замечали Феничкиного смущенного румянца, и некоторого нетерпения Семена, заметного лишь по глазам. Молодые по обычаю сидели плотно рядышком, рука в руку, нога в ногу, чтобы кошка раздора не смогла пробежать. Любо-дорого было смотреть на такую пару.
Невеста едва доходила ему до груди. Когда гости кричали им «Горько», Семену приходилось наклоняться, а Феничка, как лебедушка, вытягивала тонкую шею навстречу поцелую.
Семен подозвал свата и шепотом сказал ему:
- Дядька Егор, ты командуй, пора ехать, кони небось застоялись.
- Как скажешь, Семенушка, - в ответе сквозило уважение к фартовому молодцу.
Молодых вышли проводить во двор. Женщины, вспоминая свою молодость, всплакнули.
Зато сваха разошлась не на шутку. Слушая ее прибаутки, Феня зарделась от смущения: «В первую ночку – быть сыночку» - Лукерья была свахой записной, и слова точно отскакивали от ее тонких хитрых губ.
Тройка, где коренником бежал гнедой жеребец с разноцветными глазами, сразу за околицей вырвалась вперед. Семен нежно, как пичужку, укрывал свою суженую от вихрей зимней стужи. Зайнат ,стоя, правил тройкой, как всамделишный ямщик: с гиканьем и ухарским разбойничьим посвистом.
Молодая солдатка Ольга Филимонова была четвертой на этих санях, она была подружкой невесты. Мягкое духмяное сено, брошенное на подстилку и легкий хмель будоражили сознание. Она не сводила своих красивых глаз с кучера: Зайнат – пришелец занимал все больше места в ее сердце день ото дня, с первой встречи. Ольга не дождалась мужа с Японской войны, деток завести не успела и жила одна. Ни вдова, ни мужняя жена, покуда не пришла похоронка. Замуж отдавали совсем молоденькой, девчонкой еще, перед войной, и с тех пор…
Молодое тело просило ласки.
С Феней они были подружками, поверяли друг другу свои девичьи секреты. Сегодня ее изба станет храмом любви для Семена и Фени: первую брачную ночь молодые проведут у нее.
Сват Егор Кондратьев – продумал все заранее, и Семен впоследствии нисколько не пожалел, что доверился этому человеку. «Нам будет покойно, и вам в радость, Ольга у родителей заночует».
Зайнат круто осадил лошадей, и молодых проводили в избу, протопленную заранее, чтоб не было угару. В сенях Ольга почувствовала руку Зайната на своем бедре.
- Погоди милый, будет и на нашей улице праздник, - и осторожно отвела нетерпеливую ладонь.
Новобрачных в спальню провожала сваха. Сыпала приговорками, что-то шептала в ухо смущенной Аграфене, потом наконец их оставили одних.
- Что-то прохладно у твоей подружки в избе, - сказал Семен, чтобы заполнить возникшую паузу.
- Обычай так велит, Семушка, чтоб детки были здоровы у нас и холода не боялись.
Она отвечала, а у самой в голове все перепуталось: сухие наставления матери, игривые намеки свахи, короткий подружкин опыт...
Феня разувала Семена, не из-за прихоти его, а по обычаю. Из левого сапога достала полтинник, и поблагодарила мужа.
Деньги муж кладет в сапог, чтобы водились они у жены всю жизнь – так исстари ведется…