Роман кушал кашу. Глаза он опустил и весь сосредоточился, чтобы каша попадала точно в рот. Он опасался большой медсестры Зины. Никогда даже за попу её не хватал, хотя и хотелось. Без выпивки и баб жизнь Романа потеряла смысл. Он не понимал её, жизнь. Ещё и до инсульта, Роман сознательно ничего не совершал, просто повиновался сигналам желудка и вкусовых сосочков языка, когда дело касалось пищи и сигналам детородного органа, когда дело касалось женщин. А для души Роман пил водку. Водка делала всё лучше. И пищу, и женщин и Романа самого. А после инсульта Роман водку достать не мог. Он попал в такое место, где водки не было совсем. Роману было трудно жить и думать. Правая рука не слушалась его, а нога, вообще, была, как чужая. А так, он был ещё не старый, смахивающий на розовенького кабанчика, крепкий мужичок.
Ночью Роман сильно проштрафился, когда из-за поноса побежал в туалет. Он очень торопился, старался поспеть. Почти удалось, но в туалете нога покинула его, уехала в сторону, и Роман повалился. А тут и понос подоспел. Роману стало очень страшно, и он затаился. Лежал, голый, на загаженном холодном полу и боялся. Боялся, что вот, придёт медсестра и увидит его. Если бы Роман умел думать, то думал бы что-нибудь. Но он не умел. И ему было очень, очень плохо.
Сестра всё равно пришла и обнаружила его, несчастного, измазанного в дерьме, никому ненужного голого крепенького пятидесятилетнего мужика, отчаянно цепляющегося за холодный унитаз. И хорошо, что не Зина была это. На его счастье дежурила Лена.
- Почему ты голый, Рома? – только и спросила.
И Роману стало так хорошо! Как в детстве. Когда хорошо и без водки.
- Я голенький хотел немножко побегать – доверчиво откликнулся он.
И Лена спасла его. Подняла неуклюжего, помыла, как пупса, под руку отвела в палату, уложила. И тогда Роман достал коробку с фотографией и показал Лене, какой он был маленький, и мама, какая у него была. Лена смотрела, вопросы задавала. Роман отвечал.
Чувствуя Ленину доброту, он попросил у неё водки. Но она отказалась принести. Только зря время потерял с нею.
Но всё же лучше бы она, чем Зина сейчас стояла у него за спиной. Ну её.
После компота соседи по столу расслабились и начали беседовать. Строгая Зина попросила Ольгу Никифоровну почитать стихи, а сама ушла пить кофе.
Или водку – подумал Роман.
А Никифоровна, которая в свои восемьдесят девять лет сохранила отличную память, оперлась левой рукой о колесо своего кресла, взмахнула правой, и слегка дребезжащим, но звучным ещё голосом произнесла:
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог»
Роман, пленённый властным голосом старухи, замер. Где-то он это слышал, но не помнил где. Может, мать-то, когда была ещё… не, мать не читала. Радио, может?
- «Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас…» - с сердечной теплотой декламировала Ольга Никифоровна.
Друзья Людмилы и Руслана... Конечно же, Роман был им друг. И Людмиле и Руслану был он друг, это давно просто было.
Меж тем, Ольге Никифоровне прискучило читать про Онегина и она, сократив
повествование, перешла к философским стихам:
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?..»
- спрашивала Ольга Никифоровна. И Роман, вместе с нею думал это «зачем?» А она с печалью констатировала:
«Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.»
Зачарованный мерным ритмом, слаженным строем полузнакомых слов, Роман восхищённо глядел на дивную старушку. А она, обретя, наконец, благодарного слушателя, декламировала всё эмоциональней, всё напряжённей, любуясь и совершенством стиха и самой собой:
«В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ - холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит»
Но на « жар сердца утолит», у Ольги Никифоровны изо рта вдруг выскочил зуб и, упав на пол, закатился куда-то.
Старушка отчаянно, как птица, вскрикнула: Зубы! Зубы упали!
И тут же зарыдала от потери.
Потрясённый происшедшим, Роман остолбенел. Он хотел
помочь! Как хорошо было ему слушать Ольгу Никифоровну.
Что-то большое, очень хорошее тогда вошло в него, расширяя внутреннюю тесноту, и это что-то привела к нему она, рыдающая сейчас над потерей старушка. Мучительно ожидая подсказки изнутри, Роман широко открытыми глазами смотрел на Ольгу Никифоровну и страстно желал, чтобы она успокоилась, и снова стало хорошо! Она же для него, для него читала! Потому что никто больше не слушал. Иван Петрович после компота сразу заснул, а Пелагея Ниловна вообще была глухая.
- Мои зубы! Я уронила зуб! – плакала несчастная Ольга Никифоровна.
Слово «уронила» вывело, наконец, Романа из ступора. Повалив свой стул, он бросился на колени и пополз под стол на поиски.
И когда на крики старушки прибежала встревоженная сестра Зина, она увидела, как Роман, счастливо улыбаясь сохранной половиной своего розового лица, торжественно протягивал плачущей Ольге Никифоровне найденный коричневатый кривой зуб.