Откровенно, я не знаю, кого бы я смогла полюбить еще с такой силой, как Владимира Владимировича Маяковского.
Мы познакомились не сразу.
Наш роман был загадан судьбой, когда мне было еще четырнадцать, а то и 13 лет.
Именно тогда началось мое путешествие в, как бы это пресно ни звучало, увлекательный книжный мир.
Поездка в мир литературы, без права выйти из вагона. Это было будто луч - так же светло, так же нескончаемо.
Если однажды ты прикоснешься к старому переплету, то уже никогда не сможешь его забыть.
Это подобно обезумевшей любви мужчины и женщины.
Любовь маленькой кудрявой девочки и книги. Моя детская любовь.
Постскриптум.
Но моя, тогда еще не дорога, а тропинка, была выложена не аккуратным гравием и ветхими переплетами.
Это было в лесу, я босиком ступала на мох, наполненный, переполненный каплями утренней росы.
Пахло свежими, чистыми страницами и, конечно, никакого кофе.
В этом не было романтики. Только союз - природы и мегаполиса.
Тогда я еще не думала о том, что к книге можно просто прикасаться и стараться уловить ее запах.
Я относилась тогда к книгам бережно, как сейчас - к мужчинам.
Первой была "Овод" Этель Лилиан Войнич. Но это было в какой-то другой жизни, я уверена, это было не со мной.
Детские попытки понять что-то в сложном устройстве чувств и жизни, какие-то необузданные, необдуманные химические формулы в моей кудрявой голове.
Я плакала.
Забравшись под одеяло, плотно прижавшись к мокрой простыне, лежало маленькое тело, вспотевшее от волнения, нервно вздрагивающее, то и дело - сердце останавливалось, почти бездыханное тело.
Из пепельного мира вылетали красочные бабочки.
Цифры и буквы стали устраивать маскарады в моих глазах, танцевали на моих волосах каждую ночь, каждое мгновение, когда Солнце просыпалось - в каждом уголке Земли.
Десятки книг на моих ладонях, как корабли, надеясь на дальнее плавание, сокрушались, но оставались живыми душами звоном в моих ушах, плавно лавируя на водопадах моих ресниц.
Вскоре отношения с писателями стали интимнее, появилось ощущение какого-то таинства, чего-то очень священного.
К одним книгам я не позволяла прикасаться, другие отдавала, чтобы они просто пожили у соседей, но просила их не читать, ни при каких обстоятельствах.
Наши отношения были очень хрупкими, слишком тонкими, как мои запястья, хватило бы бессознательного поворота по часовой стрелке, чтобы чайки мои погибли и кровавыми строками окунулись в море.
Я стала посвящать чтению все свободное и несвободное время. Часы на кухне тикали, а чаинки кружились, занимались любовью, я полагаю, пока я отчаянно вглядывалась в строки. Мои руки стали шершавыми, а коленки изогнутыми и острыми.
Один музыкант тогда делился со мной своими стихотворениями, повторяя дождливыми вечерами, которые мы проводили в кружевной беседке, что поэзия Маяковского мне обязательно вскружит голову, потому что слишком нежно, больно, тихо и о любви, но вместе с тем - революционно и резко.
Запомнила. Но читать не взялась. Я понимала, что к русской классической литературе еще не готова.
Однако, Лермонтова я быстро полюбила, но так же быстро остыла, ушла от него, опустив голову и глаза, вторила тихо -
Прости меня, прости.
Я уезжаю.
Собрала в чемодан все важные слова, отдала в багажное отделение все памятное, приготовилась к взлету, который обязательно должен был закончиться катастрофой, после которой в Аду я бы встретилась с Маяковским, имени которого еще не знала.
Два года спустя, а до - "Грозовой перевал" Эмили Бронте и ненавистный всем, но так тошно любимый мною Хитклиф, оставивший мне на память перед смертью два билета в театр, который из моих детских кошмаров, где в середине зала свободное место для меня, а больше - никого, столько занятых пустых мест для него, где мы могли бы вместе смотреть на пустую сцену, занавешенную красным полотном, но его не было - осень не стала спрашивать - бросила мне в лицо кучу книг с фамилиями русских классиков и строго сказала -
Время пришло.
Я не стала сопротивляться.
Полюбила Достоевского за его мрачность и обязательную обреченность, Бунина - за легкость, Шолохова за то, что "здесь и сейчас", даже когда далеко, на берегу реки, Есенина - за громкую тишину, Горького - за дуновения романтизма в и без того романтических настроениях.
Это все осталось следами бессонных, полных страсти, ночей на предплечьях.
Когда я встретила Маяковского, лепестки розовых лилий, говорящих о женском во мне, уже опали на кухонный стол, рядом красовалась маленькая стеклянная ваза, хлебные крошки и сахарница.
"Лиличка! Вместо письма."
Я сразу узнала в нем мужчину. Как это и бывает, руки стали неметь, слабость в ногах, глаза на мокром месте, бешеное сердцебиение, так много воздуха в груди, так мало мира целого.
Я питала к этому высокому, статному мужчине с сильными руками невероятные чувства.
Дым табачный воздух выел.
Комната - глава в крученыховском аде.
Вспомни - за этим окном впервые руки твои иступленный гладил...
Всегда было слишком.
Слишком сильно я его полюбила.
Слишком много нежности было в моих движениях, трепета в словах, робости во взгляде.
Слишком близко была, когда шептала ему на ухо слова любви.
Слишком странные, страшные, переполненные страстью - вырывающейся царапинами на широкой мужской спине, губами, искусанными в кровь, криками, вздохами, стонами - ночи.
Слишком сильно я любила в нем поэта.
Откровенно, я не знаю, кого бы я смогла полюбить еще с такой силой, как Владимира Владимировича Маяковского.
И я обязательно верю, что однажды, прогуливаясь по Арбату, я вновь встречу его. И он мне скажет -
Зачем тебе сборник стихотворений Саши Черного?
Купи лучше мое "Облако в штанах".