Маме
- Завод не может остаться без кузнецов, - ответили отцу в завкоме на его заявление уйти на фронт. И все же без одного из них Балтийский завод остался. Как быстро подобралась к городу страшная, костлявая Блокада – обняла, притянула, сдавила, сжала, задушила.
Папу везли на саночках в больницу. Лидочка придерживала его за спину и удивлялась, как большой и сильный папа, на чьих плечах она любила въезжать из ванной в комнату, уместился в детских санках.
- Ну, уже живых хоронить повезли! - ядовито проговорила шедшая навстречу какая-то женщина.
- Дура ты! – как-то устало и беззлобно ответила мама, остановившись лишь на секунду, чтобы переложить санную веревочку в другую руку.
Лидочке хотелось нагрубить этой злой, мерзкой, поганой тетке, но она знала, что взрослым грубить нельзя.
Через день мать пошла навестить отца, но увидела лишь заново застеленную койку, а на ней вышитую думочку, которую дала ему с собой в больницу. И снова - на саночках, но теперь в направлении к Смоленскому кладбищу. Глубокая могила от Балтийского завода. Братская. И все умершие «балтийцы» - в ней. Как братья. Одинаково завернутые в белые простыни. Свидетельство о смерти на узком листочке с неровным правым краем: «Возраст и причина смерти. 35 лет. Дистрофия». Запись в трудовой книжке: «Рассчитан по сл.смерти». «Сл.» – это, очевидно, «случай». Случай смерти. Как жутко-картонно звучит. И обязательный в то время обходной листок – бегунок. «Не сдал», «Не сдал» - проставила отметки кладовщица в графах «Инструмент» и «Спецодежда».
Его не стало одиннадцатого января сорок второго года. И в этот день замерзла вода в водопроводных трубах. Значит, теперь нужно было заботиться и о том, где брать воду для питья. Для питья? Вода была для еды. Кипяток заполнял желудки и согревал на какое-то время. В доме, впоследствии названном сталинским, газ еще не был подведен до войны. В кухне стояла большая железная плита, на которой готовили пищу. Теперь у каждого из соседей была буржуйка в своей комнате, а Лидочке с мамой не повезло. Принесенная отцом буржуйка страшно дымила, и в комнате было угарно. Поэтому они по-прежнему топили плиту. Но чтобы не переводить много «топлива», снимали с одной из конфорок рассекатель и опускали вниз кастрюлю, которая повисала на ручках. Потом и чайник приспособили опускать так, чтобы не проваливался.
Две карточки – иждивенческая и детская. Но ведь денег никто не отменял в блокаду. До войны мама не работала. Хотела. Но отец отговаривал: «Лучше я сверхурочно поработаю, а ты уж дома управляйся». Но мама домашние дела не ограничивала варением супов, стиркой да уборкой. Вязала из простых ниток нужные для женщин вещицы. Узорные бюстгальтеры, например. Или вот в моду тогда вошли сетки для волос - косячком. На барахолке мамины изделия отрывали с руками. Как-то для смеху вечером подсчитали ее доход. «Эх, Ивановна, да ты же никак больше меня зарабатываешь», - смеялся отец.
Теперь маме нужно устраиваться на работу. А куда же, как не на Балтийский завод? Там работал ее муж. Туда обязательно, только туда. Вот и соседку Нюру ее муж туда устроил, тоже дома раньше сидела, к тому ж Нюра - ни читать, ни писать.
В отделе кадров ей цинично отказали: «Дистрофиков и своих хватает». Мама вернулась, а к вечеру у нее поднялась температура под сорок.
- Катя, сегодня твоя очередь дежурить, - пришла соседка по лестничной площадке и управдом в одном лице.
- Ох, Лиза, не могу, горю вся.
- Иди, иди. Кто ж за тебя будет дежурить? – непреклонно стояла на своем управдом.
- Ну хорошо, я сейчас, - с трудом поднялась мама.
Лидочка схватила мамино пальто и расстелила на плите. Чайник давно вскипел, но все-таки чуть-чуть тепла от железной плиты осталось. Надев пальто и обмотавшись платком, мама спустилась вниз. Там ее уже ждала Паня – жиличка с первого этажа. Видя, как тетю Катю бьет озноб, сказала: «Идите, ложитесь, я за вас отдежурю». Только ушла и легла под одеяло – вновь управдом. Нельзя покидать пост. Снова собралась, пошла дежурить.
Маму нужно было выходить. Это было главным делом десятилетней Лидочки. И вновь пришла соседка-управдом.
- Собирай дочку. На днях последняя эвакуация.
-Я никуда не поеду, - закричала Лидочка, прижимаясь к маме.
-Тебя никто не спрашивает, - отмахнулась управдом Лизавета.
-Нет, Лиза, не отправлю, - мама обняла Лидочку.
- О ребенке подумай! Что ж ты ее помирать оставляешь! – не унималась управдомша. – Сама вон болеешь, не поднимаешься!
- Нет, - твердо ответила мама, - если умирать суждено, то умрем вместе.
Лизавета в сердцах плюнула и ушла. У самой две девчонки на руках. Младшая – Лидочкина одноклассница. А потом двух девчонок- сирот взяла в дом. До тех пор, пока не оформила их в эвакуацию.
Дни, недели тянулись, тянулись. Сколько их прошло, Лидочка не считала. Казалось, что длится зима без смены дней и ночей. Одна длинная холодная зима. Самое сложное – найти топливо, чтобы согреть воды и погреть руки. Гавань в довоенное время считалась окраиной: деревянные домишки с палисадничками, полными осенью золотыми шарами, и частные коровники соседствовали с такими серьезными пятиэтажными великанами, как их дом. Городская свиноферма напоминала о себе, едва подует с той стороны ветер. За Смоленским кладбищем находилась свалка. Именно туда и направлялась Лидочка каждый день. Щепки, палки, стружка… Набивала мешок и тащила домой. Стружки и щепки не очень тяжелые. Не очень тяжелые, когда ты сыт и согрет. Но щепки быстро сгорают. Так быстро, что не успеешь согреться. Еще один поход за дровами. И еще один – уже нет сил. Зато как хорошо! Вот уже и чайник кипит. Макай палец в соль и прихлебывай.
До войны каждой квартире отводилось в подвале дома место для дров. На положенном месте квартиранты складывали поленницу из купленных на зиму дров. В войну подвал срочно освободили под бомбоубежище, а жалкие остатки дров были давно израсходованы. Ведь раньше каждую осень привозили новые. Но в ту осень их уже не привезли.
Возвращаясь из магазина, Лидочка увидела во дворе одноклассницу Машу Быстрову, жившую через дорогу. Обрадовалась и удивилась: «Ты что здесь делаешь?». Маша заговорщически подмигнула: идем.
Двор образовывали два дома - Лидочкин, выстроенный буквой Г, и примыкающий к хвостику Г дом напротив. Дому напротив не повезло: угодила бомба. Да не одна. Он пустовал. Только прилепившийся к хвостику буквы Г кусочек свидетельствовал о том, что в доме еще живут.
- Смотри, - Маша прошла по сохранившейся лестнице наверх, - вот что здесь есть! Лидочка осторожно поднялась за ней. Чья-то квартира в обломках кирпичей, осколках и разметанных по полу вещах. Быстрова прошла к тому месту, где находился туалет.
-Что? – не поняла Лидочка.
-Да стульчаки же! – воскликнула Маша. – Знаешь, как горят!
И она принялась выворачивать с унитаза стульчак принесенной с собой железякой. Тут и Лидочка поняла, что с мамой они не замерзнут. Несколько раз они пробирались в разрушенный дом. Там, куда можно было попасть через полуразрушенные лестницы, унитазы остались без стульчаков.
- А можно еще и это! – Лидочка наклонилась и маленьким домашним топориком потюкала плинтус. Плинтус поддался.
-Эй, кто там? – раздался голос снизу. Скорее всего, это был тот, кому было велено следить за разрушенным домом. «Эй! Сейчас милицию позову!»
Девочки затаились. «Уходим через другую парадную», – шепнула Машка. Пробираясь через проломы, переходя с этажа на этаж по сохранившимся ступеням, они прошли чердаком через две парадные, вышли во двор и побежали по домам. Лидочка – прижимая под мышкой кусок плинтуса.
На следующий день дом напротив обнесли веревкой, а рядом все время находился дежурный.
Выламывая плинтусы и стульчаки, Лидочка замечала, как на полу валяются книги. Смотрела, перелистывала. Потом, оправдывая, что теперь они никому не нужны, уносила домой. Подложив пальто на угол плиты, садилась и читала. Так появились у нее известный «Робинзон Крузо» и неизвестный « Маленький миллионер» - старинная книга с золотым обрезом и невиданными картинками, иллюстрирующими совершенно незнакомую жизнь.
Теперь они с мамой полностью перебрались в кухню. Выбитые взрывной волной стекла (нисколько не спасали эти бумажные крест-накрест полосы!) заделывать было нечем, кроме тряпок. Мать ходила на барахолку, стараясь обменять отцовы вещи. Подумать только! Кому-то в то время нужны были мужские часы или ботинки. Или папина бархатная тужурка. Кто-то мог расстаться с кусочком хлеба или кулечком крупы.
Отоваривать карточки всегда было обязанностью Лидочки. Как хорошо, что их дом прикреплен к гаванскому универмагу. Ждешь в очереди не на улице, а в длинной галерее универмага. Только нужны силы, чтобы по лестнице подняться к дверям. В очереди часто шныряли мальчишки. Случалось, хватали у замешкавшихся женщин хлеб с прилавка и отправляли прямо в рот. Лидочка видела, как однажды женщины колотили чем попадя мальчишку, съевшего чужой хлеб. И забили бы, если бы не подоспевший милиционер.
Нынче в очереди околачивались мальчишки, так называемая гаванская шпана, с их главарем - шибздиком по прозвищу Копченый. Почему его так прозвали – то ли от смуглого лица, то ли фамилия была созвучна слову – неизвестно. Копченый повертелся около Лидочки: «Девочка, а конфетки не отоваривают?» Лидочка плотнее прижалась к прилавку: ищи дурочку. Зимнее пальто, кроенное колокольчиком, свободно сидело на исхудавшей девочке. Она засунула руки в карманы, в которых был кошелек и карточки и завернула полу, чтобы карманы не оттопыривалась. Так и стояла, словно в коконе. Конченый потерся, потерся, но отлип. А через минуту в очереди раздался женский крик: «Карточки украли!»
«Ну как же так, - раздумывала Лидочка, - взрослая, а такая неосмотрительная». Еще она вспомнила случай, как у соседки по дому вырезали лишние талончики с карточки. Нет, это было решительно невозможно для нее. Решительно невозможно.
Дома она устроилась на плите, забившись в угол и раскрыв тоненькую книжечку со стихами, найденными в соседнем доме. Очень смешными стишками:
Папа Фиттих рядом с мамой,
Мама Фиттих рядом с папой,
На скамеечке сидят,
Вдаль задумчиво глядят.
В животе тепло от подсоленного кипятка. Лидочка чувствует, что маленький кусочек хлеба разбухает в животе, словно съела целую буханку. На улице пока тихо. Но возвращаясь домой, она видела, как молчаливая и печальная Люся Данилюк писала на стене: «Сегодня прилетал самолет. Наверное, будут бомбить»… Мама сидит около плиты на табуретке и штопает чулки – свои и Лидочкины.
И тут в кухню вползает на цинготных ногах соседка Клава. Утром она обнаружила пропажу мужниных не то ботинок, не то галош. «Ой, так это Катя взяла, - без зазрения совести оговаривает маму вторая соседка, - это ж она ходит на барахолку, больше некому». На барахолку около Андреевского рынка мама отнесла все, без чего они смогли бы обойтись. Больше ей туда было ходить незачем - не с чем.
- Это ты взяла Мишины галоши, - бросает маме в лицо Клава, - Нюра видела.
Мама пытается оправдаться в том, чего не совершала. Клавдия напирает, выкрикивая оскорбления.
- Уйди, ****ь – вдруг мрачно произнесла Лидочка и швырнула в соседку попавшую под руку алюминиевую миску. - Вы еще будете мою маму воровкой называть!! Сами вы воры!
Клава увернулась и, поджав губы, выползла из кухни.
Мама поругала Лидочку. За нехорошие слова. В их семье никогда не сквернословили.
Блокада обострила чувства – и хорошие, и плохие. Самое сильное чувство – это чувство самосохранения. А вот дальше все зависело от тех рычагов, которыми умел управлять человек. Ослабил рычаг – и избил ребенка, съевшего твой хлеб. А совсем отпустил рычаги – съел и ребенка. После войны Клава попросила прощения у мамы, сказала, что поверила Нюриному наговору, а потом сама увидела эти галоши на Нюрином муже.
Когда тебе десять, ты уже знаешь, где найти дрова, чтобы не замерзнуть. Но если тебе только пять… Тетя Маруся, мамина подруга из соседнего дома, пришла с горем: ее милая Тосенька умерла. «Не от голода, а от холода», - убивалась тетя Маруся. – Пришла с работы, а она лежит, замерзшая». Тетя Маруся работала в столовой и приносила домой на свой паек горячую кашу или похлебку. И сейчас она принесла кашу в мисочке для Лидочки. А еще любимую Тосенькину куклу. «Помяни, Лидочка, мою доченьку, играли вы с ней всегда хорошо».
Пшенная каша, вкус которой был давно забыт. И жаренный на олифе кусочек хлеба.
«Осторожнее, - предупредила мама, - чтобы животик не заболел». Но проклятый животик, отвыкший от такого яства и в таком количестве, заболел. «Ой, мамочка, я умираю», - с плачем кричала Лидочка, корчась от боли. Что же можно было сделать в такой ситуации? Всю в слезах корчащуюся Лидочку мама уложила на кровать. Не отходя ни на минуту, она гладила, терла, массировала ей живот, словно распределяя съеденную кашу равномерно по всему желудку и кишечнику – и спасла от казалось бы неизбежного заворота кишок.
Весной маме удалось устроиться на работу в какую-то организацию. Что она там делала, Лидочка не знала. Да и сама мама не успела как следует вникнуть в работу: вместе с сослуживцами отправили на оборонные работы. Зачислили в рабочий батальон и выдали справку, что трудармеец Романова освобождается от всех работ по домохозяйству, то есть по хозяйству дома, в котором проживает – от дежурств и уборки. Мама уезжала, а Лидочка?..
- Говорила я тебе, Катя: отправь ребенка, - сокрушалась управдомша.
- Ничего, я побуду одна, мамочка, - прервала ее Лидочка.
И осталась. Одна. Соседи - сами по себе. У Клавы нестерпимые боли в ногах. Передвигается по стенке, боком. С криком - страшным, рвущим душу. А-а-а-а-а! – шажок. А-а-а-а-а! – шажок. Июньское солнце греет, но в вымерзшем доме, без стекол, все равно холодно. Посередине комнаты на табуретке сидит в пальто ее получокнутый муж Миша, не призванный на фронт по возрасту, и самозабвенно рвет мехи гармошки.
В самой большой комнате - соседка Нюра и ее муж Гриша. Да, да. Война, а квартира полна мужиков. А все потому, что Балтийский - кораблестроительный. Его за Урал не перевезешь. Гриша был начальник и пройдоха. Запасов в их доме – плиток шоколада и банок с сельдью – хватило на всю блокаду. Нюра появлялась в кухне, позабыв обтереть свои шоколадные губы. В мусорное ведро выбрасывала завернутые в газету селедочные кости. О, а ведь это же самое вкусное в селедке! Когда Нюра уходила, Лидочка разворачивала бумагу, доставала кости и селедочные головы и мечтательно их обсасывала:
Познакомьтесь: Плюх и Плих,
Мы спасли от смерти их…
Мы спасли от смерти их… Мы спасли от смерти их…
Соседка, видимо, заметила - и стала сжигать кости в кухонной плите.
-Не ешь сразу весь хлебушек, - говорила мама, уезжая, - оставляй кусочек на утро. Лидочка оставляла, а потом думала: а вдруг налет, убьют, а хлеб останется. Вставала и доедала.
Обстрелы для Лидочки были самым страшным. А в начале войны ей даже нравилось. Ка-ак грохнет, а потом раскаты – тра-та-та-та-а-а. Но тогда война казалась далекой. А теперь полдома снесено, огромная воронка от снаряда во дворе. В бомбоубежище, однако, не спускалась. Стояла в проеме между дверями своей и Клавиной комнаты, прижимала к груди сумочку, в которой были метрики, карточки и табели успеваемости, и дрожала от страха, замирала, зажмуриваясь от свиста летящего снаряда. Через лоб – глубокая горизонтальная бороздка – мета горя и страха. Ой, мамочка, милая мамочка!
Мама приехала через месяц. На оборонных разрешили взять с собой ребенка. Только полагалось сдать иждивенческую карточку, чтобы зачислили на котловое питание. Тут помогла управдом. Отдала карточку старшей дочери взамен на Лидину, детскую.
Синявино – другой этап их блокадной жизни. «Если б не оборонные, - вспоминала впоследствии мама, - не выжили б». Хотя самая страшная блокадная зима 1942 года была уже позади. Оборонщики шли за фронтом. Из одной деревни в другую. Большая Березовка, Разметелино, Мяглово, Пустоши. Впрочем, может быть, и не в таком порядке…Во время одного из таких переходов Лидочка осталась одна. Маму отправили на смену, а остальным приказали размещаться в каком-то сарае или бывшем курятнике. Женщины покидали на настеленные доски свои узелки, развязывали платки, расстегивались, причесывались. Кто-то уже укладывался спать. На Лидочку никто не обращал внимания. Она с узелком стояла посреди сарая.
- Иди сюда, девочка,- раздался из угла голос.
Она подошла. Женщина отодвинулась от стенки: «Вот, ложись». Лидочка положила узелок и улеглась между женщиной и стенкой. И сразу стало понятно, почему тетенька такая добрая. Доски в курятнике были подгнившие, а тут и вовсе разошлись, образуя огромную щель. Вот эту-то щель и закрыла женщина. Заткнула Лидочкиным тельцем. Лидочка подогнула коленки, натянув на них старую полушерстяную кофточку и обхватив их спрятанными в карманах кофточки руками, и подумала, как хорошо, что они с мамой все-таки вместе.
Год на Невском пятачке. Долго ли он тянулся или пролетел как миг? Кровавые масхалаты на снегу, мертвый немец, качающийся в лодке посреди реки, крохотные землянки, в которых спать людям приходится валетом, взрывы и раскаты наших и вражеских орудий, осколки от снарядов и патроны, которые рыжий противный Франька, прозванный Фрицем, пытается исподтишка подбросить в костер… И вот он – долгожданный прорыв. Его не могло не быть. Не могло!
«Прорвали!», «Блокаду прорвали!» Оборонщицы вылезали из своих землянок и тут же в обнимку друг с другом валились в снег. Обнимались, плакали, а потом просто дурачились и забрасывали друг друга снежками.
Представляли к медали «За оборону Ленинграда» - составляли списки. Вскоре вышел приказ освободить от оборонительных работ женщин с детьми.
Лидочка с мамой вернулись домой – в пустынный, искореженный, но живой Ленинград. Их встретила пустая промерзшая комната. Из обуви и одежды – только то, что на них – истрепанное, заношенное, совсем истлевшее. Но теперь будет легче. Определенно легче. Вот и машинка «Зингер» - кормилица – осталась целехонька. Вот и грядку под окном выделили. Ничего, что там не земля, а сплошной бетон. Авось, что-нибудь да вырастет. Какая-нибудь репка или морковка. Лишь бы не воровали. Вот и в школу Лидочка осенью пошла. Хотя не в прежнюю - в другую. Горько станет на сердце, когда учителя будут говорить о погибших героях – отцах одноклассников. Ее отец погиб не на фронте, а значит, и не герой вовсе. И ты – не дочь героя. Но это и еще многое-многое другое Лидочка переживет. Сможет пережить. И выживет. Выживет.
Февраль 2014 г.