Шкура

Алексей Кривдов
   Павел Витюгов ранним утром ходил к Айрандайской горе прутьев берёзовых для метлы наломать, а на обратном пути нашел за деревенскими огородами дохлую рысь. Будто в спину кто толкнул  пойти полюбопытствовать, что  за желтовато-серое пятно виднеется в груде лиственничных хлыстов у покосившихся заборов... А там, оказывается,  зверь лежит.
   Покачав удивленно головой, вытянул  Павел слегка придавленную, задубевшую на ночном морозе  тушку из узкого просвета меж бревен,  на один бок повернул, на другой: тощая рысь, шерсть пожульканная и свалявшаяся... Собаки, не иначе, помяли да в дрова  загнали. Оседлав  комель толстого листвяка, выступающий из общей кучи, Витюгов закурил, поглядывая искоса на лежащую возле его ног звериную тушку...

   За свою жизнь Павел много разного зверя на охоте стрелял, а вот добыть рысь лишь однажды довелось...
   Давненько это уже было, в вершине Айрандая. Павел тогда неспешно брёл  южной стороной косогора среди редкого сосняка, щурился на яркое солнце и вдыхал с удовольствием запах прелой хвои, исходивший от уже слегка наметившихся проталин. Решив передохнуть, уселся на сухую валежину, перегородившую тропу. Да не успел вытянуть гудевшие ноги в подмокших унтах, как услышал голос своего, убежавшего далеко вперед, пса...   
   Витюгов, подходя на лай, внимательно и насторожено обшаривал взглядом подлесок,  предполагая, что Угнай «держит» кабана.
   Но оказалось, что собака, задрав голову, ворчит и злобно лает на большую,  раскидистую сосну...
   Рысь Павел сначала услышал, а в следующий миг и увидел. Большая серая кошка  распласталась на одном из толстых нижних суков и, ощерившись, тихо шипела в ответ на собачий лай. Встретившись с Витюговым взглядом, рысь слегка приподнялась на толстых, пушистых лапах и замерла. Замер и Павел с ружьем наизготовку.
   «Вот зараза!— мелькнуло у него в голове. — Сейчас сиганет, испугавшись, на землю, а пёс на нее кинется...  Порвет когтями собаку!».
   Не сводя глаз со зверя, прижавшего уши и вздыбившего шерсть на хребте, охотник стал медленно поднимать к плечу ружье. И в то мгновение, когда рысь, дернувшись, намерилась прыгнуть вниз, - выстрелил...
   Ободрать в тот раз рысь не получилось.  Хотя  и мнилась уже  Павлу лохматая  рысья шапка...
   Только сделал длинный разрез кончиком острого охотничьего ножа от мягких подушечек задней лапы до паха, как ударил в нос запах  парной вонючей псины, зрительно усиленный видом обнажившихся мышц с желтоватым жирком.  Брезгливого Павла и когда обычных белок обдирал мутило, а тут вывернуло всего наизнанку под кустом багульника...

   Витюгов вдавил окурок в крупный наплыв лиственничной серы на древесной коре и хлопнул по бревну широкой ладонью: «Чьи же это дрова такие добротные?»
Так только в прежние времена  шиковали, когда в лесопункте за копейки выписывали целый лесовоз дров.  Да  вот только лесопункта уже  давно нет...  И дрова  «золотые».   
   Обычно, машины с лесом, что пускали на дрова, каждый хозяин разгружал  возле своего огорода, а эта куча еще не распиленных хлыстов лежала насупротив  проулка, перегораживая в него вход...
   Витюгов покосился на заснеженный огород, что был справа, затем на тот, что слева... Один примыкал к дому старой, одинокой Зосихи, а второй принадлежал Ивану Сычёву, у которого сын работал в райцентре на предприятии, где из леса-кругляка калиброванный брус и доску готовят да в Японию поставляют.
Павел хмыкнул и ткнул носком валенка тушку рыси: «Значит, это Ванькины дрова рысь облюбовала... Ну-ну».
   Ивана Сычёва на селе недолюбливали и за глаза называли меж собой не иначе как «партизан»... Кличку эту Сычёв получил за то, что к месту и не к месту поминал своего деда, который был в годы гражданской войны красным партизаном, а, впоследствии, первым председателем местного колхоза. Сам Иван, несмотря на заслуги героического деда, ничего особенного в своей жизни не достиг, одно время работал в лесопункте шофером, потом простым заправщиком на складе ГСМ и слыл мужиком недалеким, жадноватым и завистливым...
   Витюгов ещё раз осмотрел рысь, приторочил негаданную  находку к вязанке прутьев и, взглянув на дымок, поднимающийся из печной трубы над домом  Ивана Сычёва, усмехнулся: «Не валялся бы ты Ванька на печи до обеда – не проспал бы добычу. А мне эта рысь как нельзя кстати подвернулась. Как говорится, на ловца и зверь...»

   Ещё с прошлого лета, с тех пор как Филька Сухой поймал большого тайменя на «мыша» обтянутого лоскутом рысьей шкуры, втемяшилась Павлу в голову мысль изготовить такую же обманку... У всех в деревне, при случае, интересовался: не завалялся ли у кого хотя бы обрезок такой шкуры?
   А тут на тебе! Пускай и драная, но целая: отрезай, откуда хочешь! Ещё и остевых волос можно настричь для «мушек»...
   Павел обычно готовил «мушки» для хариуса используя жесткие бородки петушиного пера, щепотку которых приматывал к двойному крючку разноцветными хлопчатобумажными   нитками. А овальную деревяшку с навешанными на неё внушительными крючьями-«тройниками», обманку для тайменя, обтягивал черным бархатом...  Однако частенько экспериментировал. То  для «мушек»  из праздничной косынки жены блестящих ниток надергает и у собаки клок шерсти выстрижет, то мех со старой шапки  на обшивку  «мыша» пустит...
   Рыбе-то, с одной стороны всё равно...  Тот же таймень только на шум реагирует, на колебания воды от  обманки.  И без разницы ему, какого цвета искусственный «мыш» в непроглядную ночь, гладкий тот или лохматый...
   Но «шаманил» Витюгов над своими насадками, наживками да приманками, верил, что через руки его, через мысли потаенные, суеверные, через материалы особые вкладывается в снасть нечто такое, против чего не сможет устоять ни одна рыба... И, конечно, приглядывал за другими мужиками, перенимал, при случае,  у более удачливых рыбаков их  «фартовые» оснастки...
   Может, и просто повезло Фильке прошлым летом, а запал Павлу в душу тот, столь уловистый материал...
   «Лишь бы духу хватило отхватить ножом подходящий кусок, - беспокоился Витюгов по дороге домой, памятуя свой печальный давний опыт на охоте. – Ну, так ведь не на шапку беру… Для дела!» 

   - Глянь-ка, что я нашел, - сказал довольный Витюгов жене, которая возилась во дворе с половиками, вытряхивая из них пыль. -  В дровах валялась...
   - Что там у тебя валялось? - Зинаида подошла к вязанке, брошенной Павлом на широкое крыльцо. - Батюшки! Кто это?!
   - Рысь... Там за Центральной улицей хлысты лиственничные свалены, у проулка. Целый лесовоз...  Или собаки её туда загнали или сама по себе  меж бревен заползла да сдохла…
   Зинаида, приглядевшись, всплеснула руками:
   - Ум есть?! Ты чего дохлятину в дом приволок?!
   - Да будет тебе, - буркнул Витюгов, усаживаясь на  прогретое солнцем крыльцо. - Свеженькая! Ночью, наверное, там пряталась, да бревна сдвинулись... Они же там вразвал  лежат. Вот и придавило...  Радовалась бы, что в кои веки рысь  в «живую» увидела...
   - Вот радости-то! Да ты глаза-то разуй... Неизвестно, сколько  уже она там тухла! Это ночью примораживает, а днем, смотри, - Зинаида кивнула в сторону улицы. - Плывет все, тает!  Постой-ка... говоришь, в хлыстах  эту падаль нашел? У проулка? Ну, точно! Бабы еще на той неделе судачили, что Ваньке Сычёву  дровищ понавезли... Вот целую неделю и лежала там. Тащи за огород её! А то сейчас завоняет здесь на солнце-то...
   - Ага, рысь ждала, не дождалась... Специально караулила, когда же это Иван дрова привезет!  Чтобы сразу в них забраться да издохнуть, - с усмешкой произнес Витюгов. -  Да я же только кусок шкуры вырежу  на «мыша»...  А потом и выброшу.
   Павел сходил в дом за своим охотничьим ножом, распутал веревку, которой была примотана рысь к  вязанке прутьев, и стал примеряться, с какого  боку ловчее выхватить лоскут шкуры.
   - А может она чумная? Заразная... - подала голос Зинаида от забора, взявшись вновь за выбивание половиков. -  Чего она к деревне-то приперлась, да в дровах сдохла? Не иначе больная...
   Витюгов покосился на жену, воткнул нож в широкую с истертой половой краской плаху  рядом с рысью и вытащил из кармана телогрейки брезентовые верхонки. Надел их, тут же снял и, отерев руки о штанины, потянулся за сигаретой. То ли на самом деле, то ли это воображение разыгралось с подачи Зинаиды, но, вдруг, повеяло на Павла от его добычи нехорошим запахом...
   Потоптавшись у крыльца, Витюгов заглянул в летнюю кухню, в ячейке на дверце холодильника, где жена хранила лекарства, нашел початую упаковку ваты, отщипнул от неё два клочка и запихнул себе в ноздри...   
   «Замерзшая же... - настраивал себя Павел, вновь подступаясь к рыси. - Содрать с передней лапы кусок, да и всё!».
   Но только дотронулся до неё ножом, как всплыла перед глазами такая же вот «кошка», лежащая с надрезанной шкурой под кустом багульника, и рвотные спазмы стали неудержимо подступать к горлу мнительного Павла... Ни вата не помогла, ни мотивация в виде поимки огромного тайменя.
   Отдышавшись, Витюгов, воротя голову в сторону, ухватил  рысь и, матерясь вполголоса,  потащил ее  за огород под ехидные реплики Зинаиды...

   Тем бы все и окончилось, если бы не позвал Павла вечером  его сосед, дед Фурзан, на «дегустацию»  свежеприготовленной  самогонки...  За выпивкой с неспешным разговором на охотничьи да рыбацкие темы и обмолвился Витюгов про рысь. Да между делом приврал ненароком про шикарную шкуру, которую пустит себе на шапку...
   Хорошо сидели... Вот и перебрал слегка.
   Долго ли по деревне слухи расходятся? На следующий день Павел, вернувшись из лесничества, где в разнорабочих ходил, только в сенях валенки скинул болонью подшитые, да резиной «осоюженные» на мокрую весну, а Иван Сычёв тут как тут...
   ...В начале девяностых годов, Сычёва, при сокращениях в лесопункте, одного из первых выперли.  Сильно обозлился тогда Иван. Грозил и новой власти, и тем, кто за неё голосует, что вот-вот вернутся старые времена и уж тогда-то он всем покажет «козью морду», ещё почище, чем его дед в гражданскую войну.    Устроился, было в лесничество, как и Витюгов, но его и оттуда вскоре попросили...
   Потом, насмотревшись телевизор, Иван решил  разбогатеть по-быстрому...   Весь огород, что был у дома, по весне уставил наспех сделанными теплицами и, засадив их помидорами,   целое лето контролировал как жена с невесткой и малыми внуками таскают воду на поливку. А выручка от  помидоров, которые в местный магазин надумал сдать, едва только на одну полиэтиленовую пленку расходы окупила... На том его «фермерская» деятельность и закончилась. Больше ничем Иван толком не занимался, благо его  сын уже в городе хорошую работу нашёл, да  время от времени деньжатами отцу помогал...
   То ли от пьянки, то ли еще от чего, сильно за последние годы сдал  Иван здоровьем. Только за шестьдесят мужику перевалило, а еле бродит по деревне, на палку опираясь...
   ...Вот этой своей замызганной палкой и постукивал Сычёв  в калитку, пока Павел, чертыхаясь,  заново обувался.
   Оказалось, что пришел Иван Сычёв за рысьей шкурой. Аргумент у него был «железный»: «Дрова мои, а значит и рысь моя!».  Поверить в то, что Витюгов выбросил рысь не обдирая, Иван категорически отказался, ссылаясь на слова деда Фурзана: «Пашка сам  мне шкуру показывал... Знатная шапка у него будет!»
   - Да какая к лешему шапка! Нашел, кого слушать! - возмутился Павел. -  Пошли  за огород, покажу я тебе эту «шапку»...
   - Никуда я с тобой не пойду, - уперся Сычёв. - А если завтра шкуру мне не принесёшь, то я  заявление на тебя напишу... За кражу. Знаю я вашу породу куркульскую. Дед-то у тебя кто был? Мой партизанил в 19 году, а твой белякам прислуживал.  Радуешься, небось...  Вон, слыхал, в новостях,  Каппеля перезахоранивать везут...
   Психанувший Витюгов пререкаться с Иваном дальше не стал, а выставил его за калитку со словами:
   - Иди на х . р, партизан, твою мать!

   За ужином, посматривая  на смурного Павла и прислушиваясь к бормотанию телевизора за перегородкой, Зинаида, как бы между делом, обронила:
   - В новостях сегодня говорили, что будто  Каппеля везут перезахоранивать.
   - Да слыхал уже... - отмахнулся Витюгов.
   - Так в магазине сегодня народ разделился... Одни говорят мол, он дедов и отцов наших порол, вешал, а другие мол, что красные, что белые всё одно – русские, на то, дескать, и гражданская война...  И что по-христиански, по-божески перехоронить-то с чужбины...
   - Тебе-то что? - Павел, громыхнув табуреткой, выбрался из-за стола и, нашарив на полке у печи пачку сигарет, закурил, пуская дым в приоткрытую печную топку.
   - Да ничего... - обиделась Зинаида. - По телевизору вон болтают и бабы в магазине... И хватит в доме дымить! Сколь раз уже говорено было...
   Павел сделал ещё пару глубоких затяжек и, кинув окурок в тлеющие угли, прищурился, наблюдая, как тот вспыхивает и быстро превращается в рассыпающийся бугорок пепла.
   Зинаида, раздраженная невниманием мужа, принялась, было, убирать со стола посуду, нарочито шумно переставляя тарелки с кружками, но не выдержала:
   - Так ведь до драки едва не дошло! Сыч с Дуськой ГУсихой сцепился... И смех и грех!
   - Ну, Сыч понятно... А Дуська-то чего?
   - Ну, так дворянка ведь!
   - Кто дворянка?
   - Так Дуська же! Катька ГУсиха, мать Дуськина, оказывается, дворянских кровей была...
   - Хорошо, что ещё не царских, - хмыкнул Павел. - Сейчас чего только не выдумают!
   - Дуська говорит, что мать уже давно, когда ещё помирала, открылась. Мол, после революции девкой сюда, в Сибирь, сбежала аж из самой Москвы! Родителей то ли арестовали, то ли ещё что... Вот та, и забилась в нашу глушь, пристроилась тут под чужой фамилией, да просидела всю жизнь библиотекаршей, мышью серой! Лебедей всё зимой из снега в своем палисаднике лепила... Неизвестно, как и от кого, дочку-то нагуляла! Да и Дуське наказывала молчать. Так времена-то сейчас другие...
   - Другие, - согласился Павел, взглянув на постаревшее лицо жены, на фигуру её бесформенно расплывшуюся под ситцевым халатом.
   - Партизан-то наш там, в очереди стоял, слушал, а потом стал кричать, что стрелять надо всех...  И депутатов, и президентов, и разных дворянок недобитых! Дуська и кинулась... А знаешь, чего Иван психанул?
   - Придурок потому что... - Витюгов вышел в прихожую, начал обувать валенки.  - Пойду к Фурзану схожу. Он мне вчера обещал камусы изюбринные дать...
   - Иван осерчал, что дед его оказывается никакой не партизан! - выглянула из кухни Зинаида. - И люди уже давно говорят, что не было у нас здесь отродясь никакого партизанского отряда!
   - Как это – не было?!
   - А ты вот как раз у Фурзана и спроси. Он сегодня в магазине так и сказал, что, мол, шибко сомневается, потому, как ему доподлинно известно – не было у нас партизан, а это всё Иванов дед выдумал!
   — Ну-ну... Партизан  у Фурзана не было, зато шкуру он для «знатной» шапки сам в руках держал... Постой, а ты разве в магазин ходила? Хлебный день ведь вчера был?
   — Так Валька почтальонша заглядывала на минутку... Я у дома на лавочке сидела, а она мимо шла. Вот Валька мне всё и рассказала... Там рыбу мороженную привозили, оказывается. Я побежала, но уж там нет никого, и всё разобрали... А что за шапка?
   Павел в ответ лишь раздраженно махнул рукой и вышел из дома.

   Туалет у Витюговых был в конце огорода, и, чтобы не тащиться туда по темноте, Павел, прежде чем идти к Фурзанову, завернул за угол летней кухни и, расстегнув ширинку, пристроился у ветхого забора.
   — ЗдорОво, сосед!
   Павел чертыхнулся. Присмотревшись, различил сквозь просветы меж драниц тёмную фигуру возле кучи сена.
   - ЗдорОво...
   - Коты замучили! Всё сено истоптали...  Кажнюю ночь носятся здесь как кони! - посетовал Фурзанов, подходя к забору. - Решил вот капканчики поставить на иродов...
   - Это ты зря... - проговорил Витюгов, застегиваясь. - Дуркуешь на старости лет. А я к тебе как раз собирался зайти... Слушай, Зинка рассказывала, будто  сегодня в магазине дебаты какие-то были?
   - Взбудоражили, взбудоражили народ-то! - закряхтел Фурзанов. - Жили тихо, спокойно... Чего не хватало? Вот, помниться, в колхозе как все выйдут в поле...
   - Что там  про партизан врали? Мол, и не было их?
   - А и не было!
   - Как это – не было?! А памятник за селом чего стоит?
   - Люди там лежат.
   - Партизаны?!
   - Да какие у нас партизаны-то?
   - Слушай, - не сдержался Витюгов. - Хорош придуриваться! А история села? А Ивана Сыча дед? Сколь уж написано везде было. А митинги? А в пионеры у того памятника принимали? А...
   - Да погодь ты... Те, кто там лежит, уже только после того как памятник поставили,  партизанами стали!
   - А до этого кем, по-твоему, были?
   Фурзанов, пошарив по пустым карманам, досадливо сморщился, попросил у Витюгова закурить и сел у забора на перевернутую ручную тележку, на которой обычно развозил по огороду навоз. Закурил и Павел, устроившись на завалинке своей летней кухни. Сидели, посматривая друг на друга свозь забор, пускали сигаретный дым.
   —  Вишь, какое дело, — произнес, наконец, Фурзанов. —  Ни партизан, ни боя этих партизан с беляками у деревни и не было. Так родители мои сказывали. Там Колька, дед Ивана, по горе Белинской бродил, охотился, баламут... А по дороге, что под горой, обоз колчаковский шёл. Вдоль железки-то уже пусто было, вот они и пустили по дальним деревням обоз, да отряд сопровождения, чтобы, стало быть, провианта набрать... — Фурзанов сплюнул. — А Колька возьми, да с дуру стрельни с горы-то по обозу!
   Место у нас глухое было, мужики, кто в селе оставался, спокойные... Землю пахали, зимой охотились. А Колька парень с детства хулиганистый... Стрельнул, да на заимку к дядьке своему и убежал. — Фурзанов смолк, завозился, удобнее устраиваясь на тачке, вновь захлопал руками  по карманам...
   Заинтригованный Витюгов вновь просунул ему сквозь драницы сигарету, поторопил:
   — Дальше-то что?
   — А что дальше? Дальше, пока Колька у дядьки на заимке три дня отсиживался да самогонку пил, белые по всей деревне обыск учинили: выявляли, кто стрелял, и оружие искали... А как его не найдешь? Мужики-то с фронту германского винтовки привезли охотиться...
   Отец сказывал, что одного мужика  свой же собственный сопляк под монастырь подвел: крутился, мол, голозадый около кОзел с винтовками, там, где солдаты на берегу похлебку варили, да и похвастался, что у его бати такая же есть.  А офицер услышал...
   Вот нескольких мужиков, у которых винтовки нашли, взяли да за селом и расстреляли! Там памятник потом и поставили.
   Теперь снова закурил Павел. Искоса посматривая на темную, нахохлившуюся за забором фигуру соседа, недоверчиво спросил:
   — Как же тогда получилось, что всегда считалось, будто партизанский отряд у деревни бой принял и памятник этот погибшим в том бою?
   — Да вот как-то так... Потихоньку. При советской власти уже. — Фурзанов кряхтя поднялся с тачки. — Кольку-то сильно тогда в деревне побили. Чуть не убили совсем... А потом он отыгрывался. Когда разных уполномоченных стали присылать, ячейку да коммуну делать, Колька у них стал героем, которого кулаки избили за то, что белым противостоял... А по словам Кольки, так он командиром этого партизанского отряда вышел. И дядька его это подтверждал.
   — Да не может такого быть...  А чего тогда люди молчали? Как  целая история этого партизанского отряда появилась? А родственники тех, расстрелянных?— Витюгов тоже встал, ухватился руками за драницы забора. — Придумываешь ты всё, старый. Сейчас что угодно болтать можно...
   — Придумываешь... Молодой ещё! — обиделся Фурзанов. — Ты с какого года-то? Перед самой войной, небось, родился тока... Чего понимаешь? Ну, отец твой с войны не пришёл... А мать  что, про деда твоего не рассказывала? За что в лагерях сгинул?  Люди-то сперва не молчали... Но, чем сильнее языкам укорот делали, тем больше эта партизанская история вырастала. У нас же куда людей повернут, туда и идут... Ещё и спасибо говорят! Знаешь, сколь народа из села выселили как кулаков? Скольких как врагов осудили? А сколько ещё и с войны не вернулось! Кому уж было помнить-то всё это?
   — Да рассказывала мне мать, конечно... — Павел запнулся. — Ну... В общем, что ни за что деда осудили, по ошибке...
   — Вот. Ничего ты не знаешь! Да и как иначе? Научили людей-то молчать! Вот и я... Сначала было нельзя, потом уж и бессмысленно, а сейчас... А и сейчас не надо было говорить, да вот, вишь, Ванька меня вынудил. Шибко злой он стал...  Дай  сейчас таким власть – вот тебя первого во враги и запишут. Нельзя так!
   Думаешь, я выдумываю всё на старости лет? А я помню, хоть и пацаном был, как родители мои промеж собой дома шептались, когда деда твоего  увезли.
   Кольку на горе Белинской ведь дед твой видел. Как тот стрелял... Тоже там чего-то лазил, да слышал выстрел, а потом Кольку бегущего. К краю подошёл аккуратно, глянул через кусты, а там беляки на конях суетятся... Да что толку, обрывистый же склон. Пульнули несколько раз, куда глаза глядят в ответ и всё...
   Дед твой в деревне и рассказал. А Кольку избили... Тот, потом всем это припомнил. Вот и гадай, кто потом донос на твоего деда сделал за вредительство колхозного имущества. Да ещё и в пособники к белым приписал...
   Когда Фурзанов побрёл к своей стайке, у которой громоздилось сено, Павел вдруг спросил:
   — Дед, а зачем ты Ваньке Сычу сказал, мол, я тебе вчера шкуру рысью показывал?
   — А что?
   — Так не было же такого!
   — Ну, значит, и не было.  Чего ты меня путаешь-то?

   Проводив фигуру Фурзанова долгим взглядом, пока та окончательно не слилась в темноте со строением стайки, Павел вернулся в ограду, под навесом летней кухни нашёл свернутую кольцами толстую веревку и отправился за огород.
   Рысь лежала там, куда и швырнул её вчера Витюгов - под кустом черемухи. Тушка её была  изрядно поклёвана воронами; местами уже и ребра проглядывали...
   Изловчившись, Павел набросил на задние лапы веревочную петлю и волоком потащил за собой падаль деревенскими задами к Центральной улице. Там, пройдя меж огородов проулком  к дому Сычёва, Павел, задержав дыхание и завернув голову в сторону от рыси, перекинул  через забор её разлагающееся тело прямо Ивану во двор...    
   Спешно уходя в темноту проулка под лай всполошившегося сычёвского пса, Павел, в некотором смущении думал: «Вон как... То от свежей стошнило, а тут с тухлой совладал!»
   Пока шёл обратно домой узкой, обледеневшей тропой, пока, на подходе к своему огороду, пробирался сквозь густые заросли черемухи, в потемках путаясь среди молодой поросли, Павел успокоился. Злость прошла.
   «Вот ведь как получается, - думал он. – Раньше всё было ясно и просто.  Школьники ежегодно, к ноябрьским праздникам, подкрашивали жестяной памятник за селом, в который сами же, порой, исключительно ради прицельного интереса, тайком постреливали из отцовских ружей. И все в деревне знали, что похоронены там  герои-партизаны. Красные.   А расстреляли их изверги-колчаковцы. Белые. А сейчас...?
   А что сейчас? Надо ли прошлое-то ворошить?! Было, да быльем поросло. Деды враждовали, а что ему, Павлу, сейчас с тем же Ванькой Сычём делить? Шкуру эту ничейную, драную?»
   Витюгову вспомнилась сгнившая ограда и завалившаяся на бок, заросшая кустарником ржавая пирамида памятника, мимо которого он намедни проходил, когда ломал прутья для метлы...
   «Надо бы как-нибудь собраться да обновить памятник-то! - вдруг решил Павел. – Может, сочинял всё Фурзан, может, нет, а только правильно он сказал: люди там лежат! И какая разница – партизаны, аль нет...»

   Когда Павел укладывался спать, то долго ворочался в кровати, устраиваясь поудобнее и отгоняя при этом прочь мысли о перипетиях сегодняшнего дня...  Уже засыпая, он представлял, как возьмет-таки завтра у деда Фурзана изюбринный камус, как изготовит из него обшивку для «мыша» и, загодя купив в райцентре мощные крючки-тройники, поймает летом тайменя. Огромного, больше чем тот, что поймал Филька...
   Пусть все в деревне завидуют!
   А особенно Иван Сычёв...


Омск, 2014.