Печёная картошка,
А дело-то не в ней
Так хочется немножко
Побыть среди друзей.
Как будто под гармошку,
Вновь петь до хрипоты,
Печёная картошка,
И слаще нет еды.
Леонид Дербенёв
В одно зимнее субботнее утро жена бригадира путейцев на станции Харламовская Татьяна Прохорова, по прозвищу Прохориха, раздавала задания своей семейке – пятерым детям разного возраста:
– Дариська, доченька, помой все полы в доме, сегодня же соседи сойдутся на посиделки. А ты, Шурка, лезь в подпол да отбери ровненькой картошки на печёники. Ты, Матвейка, принеси дров для грубки (печки-голландки). Лучших там отбери, чтобы углей больше было. Ты, Стёпа, гармонь свою подладь, да подучи «Гарнi, гарнi бульбу з печы…» – ту, что Боконойчиха пела у нас на Октябрьскую. Тебе, Анна, такой наряд: поснимай с кроватей старые постилки и накидки на подушках, застели магазинные покрывала и накидки. Да не забудь услоны (скамьи) протереть с табуретками, паутину по углам поснимай. Сама знаешь, не маленькая, как бабы по углам глазами шныряют. Стыда да оговору не оберёшься, скажут: «Две девки в хате, а в хату не влезть!» Ага, малой помоги с теми полами, а то до вечера будет ёрзать, уснёт под столом за какой-нибудь сказкой. Около печи сама хорошо подери деркачом (голиком), а то половицы чёрные от чугунов. А я побегу на станцию – вагон-лавка пришла, пайки привезла, отец где-то очередь держит. Да смотрите мне: не балуйтесь, а то скажу батьке – ремня схватите, – и для большей уверенности, что она не шутит, мать показала глазами на дверной косяк. На большом гвозде там висел солдатский ремень, с которым их «батька» пришёл с войны. Об этот ремень он по утрам махал-точил свою «поющую» – золингеновскую бритву. Его же снимал в тех случаях, когда кто-то из наследников делал большую «шкоду», чтобы наставить того на ум.
Раздав таким образом «наряды» своей «бригаде», Татьяна застегнула плюшевую жакетку, поверх платка-«подведёнки» обернула вокруг шеи большой, цветной с махрами платок-цыганку, взяла в руки хозяйственную сумку. Её дети, от пятилетней Даринки до семнадцатилетней Анны, внимательно слушали свою мать и следили за каждым её движением. Правда, средние сыновья во время получения заданий успели-таки один другого толкнуть в бок, и младший из них уже готовился заплакать. Краем глаза мать видела толкатню и, выходя из избы, предупредила свою детвору снова:
– Кто больше всех нашкодит, тот меньше за всех получит гостинцев! А ты, Анна, смотри, чтобы мёд уцелел – впереди зима!
Это было серьёзное предупреждение, потому что магазинными гостинцами в хате пахло только на большие государственные праздники: Первомай, День Победы, «Октябрьскую» (7 ноября) и Новый год, которые справлялись в этом рабочем посёлке-станции. На них к Прохоровым приезжали родственники отовсюду, приглашались гости-железнодорожники с соседних станций. Родители приурочивали покупку гостинцев-обнов детям ко дню рождения и этим праздникам. В семье считалось, что «неудобно перед гостями светиться в «каравках», обносках – то есть. А уже на престольные праздники – «Покров», «Тройца», родители, наоборот, шли и ехали с визитами в соседние деревни и на станции. К родне они брали с собой младших детей, старшие оставались «на хозяйстве» – кормить и присматривать скотину. Так и «в гости» надо было прибираться во всё новое.
С мёдом было совсем другое дело.
Как только за матерью закрылись двери, младшие тут же бросились к окну: привычка такая была у них – смотреть во двор, а затем на улицу, пока отец или мать не исчезнут с глаз. Потом спокойно можно было делать шкоду. Например, нырнуть в зале под стол. Тот стоял в углу под вышитой синими васильками льняной скатертью, украшенной ещё по бокам и узорными кружевами. Под тем столом мать берегла зимой самое ценное варенье – «лечебное». Оно было четырёх видов: из лесной земляники, черники, малины, брусники. Кроме него, там же находился и трёхлитровый баллон с купленным мёдом. Эта неимоверная вкуснотища выдавалась детям только во время болезни для запивания и заедания ненавистного рыбьего жира. Но пока ту болезнь дождёшься – слюной изойдёшь. Баллон с мёдом притягивал их к себе, как тот магнит. Дети не выдерживали такого великого соблазна: как только родители отлучались из дому, младшие ныряли с ложкой под стол и, хорошо напрягшись (потому что мать умудрялась очень плотно его закрыть), открывали-срывали крышку. Старшие тем временем стояли у стола и принимали из-под него свою долю. (Позже можно будет сказать родителям, что они не лазили под стол). Дети всегда ждали, чтобы мёд загустел. В этом была их большая хитрость: по очереди они зачёрпывали-скребли посередине банки, а бока не трогали. Когда мать посылала под стол одного из них за ложкой мёда (для заболевшего) и заглядывала под стол, то видела полный баллон.
Большая тайна открылась уже под Новый год. Когда из-под стола показалась пустая ложка, мать затребовала на свет божий баллон. Тот был, на первый взгляд, полный мёда, а когда она заглянула в середину, то увидела только медовую корку на стенках.
– Унё!? Когда это он успел так быстро выпариться, ещё же толком никто и не болел? – удивилась она. – Вот же шуядь малая! Ничего от них не спрячешь – всё понаходят, повышныпоривают. Это же вам держалось. А чем теперь лечить вас буду, гусеницы вы ненаедные! Ты смотри на них, забаву нашли – матку родную дурить, – выговаривала она детям, держа в руках пустой баллон.
– Чего ты расходилась, как тот грецкий каравай? Пусть теперь всю зиму обходятся одним рыбьим жиром. Видать, мёдом его заедать им не нравится, – подключился и отец к материным выговорам, а сам при этом, отвернувшись, тихонько смеялся над своими малыми изобретателями.
Младшие тем временем виновато поглядывали один на другого, переступали с ноги на ногу, а старшие, посмеиваясь, с чистыми глазами в один голос заявляли, что «они под стол не лазили».
После того первого случая родители не стали лишать детей их забавы с мёдом. «Может, болеть меньше будут, если лишнюю ложку мёда съедят», – решили они между собой и стали прятать ещё один медовый баллон уже в кладовке, в ларе. Кладовка была под замком. Там сберегались все стратегические запасы семьи.
На тонких крючьях висели, туго завёрнутые в марлю и перетянутые шпагатом, заправленные солью, перцем и ещё какими-то приправами (привезёнными отцом из областного центра) палендвицы. В таком виде они доходили до кондиции. Рядом висели, снятые с чердака, вяленые колбасы. На самых больших крюках – свиные копчёные стёгна и лопатки. В деревянной с крышкой кадке, которая называлась кубел, пересыпанное серой солью, вылёживалось сало. Несколько больших горшков сберегали, залитые белым, как снег, топлёным салом, жареную домашнюю колбасу. Эти лакомства елись по большим праздникам и когда в доме сходились-съезжались издалека родственники и гости.
Там же, в кладовой, в большом сундуке-ларе, в разнокалиберных мешочках находились: крупа, мука, сахар (из вагона-магазина), а в фанерных бочечках – сушёные грибы, черника, вьюны, сухофрукты. В боковых отсеках сундука хранились лесные орехи и, бесценные на то время, добытые хозяином (по большому знакомству) металлические крышки и закаточная машинка для закатки домашней консервации, к которой отец и близко не подпускал хлопцев-шкодников (чтобы, не дай Бог, не скрутили). В глубине этого большого сундука родители держали-прятали и деньги, которые откладывали по копейке «на чёрный день» и на разные большие покупки. К кладовке имели доступ только они, а дети могли в неё попасть как подсобная сила: подержать крышку ларя, пока мать достанет необходимое, помочь принести что из стратегических запасов «на стол».
И теперь,как только родители уходили из дому, баллон с мёдом под столом оставался в полном распоряжении детей. Старшие следили, чтобы удовольствие растягивалось как можно дольше. Игра «в кошки-мышки» с мёдом повторялась каждую зиму. Вот и сейчас, как только мать исчезла с глаз, младшие дети уже были под столом.
Что же касается посиделок, о которых вела речь Татьяна Прохориха со своими детьми в то зимнее утро 1959 года, так здесь была история другая.
Соседи по улице любили длинными зимними вечерами (летом не было когда продохнуть от работы, выспаться бы) сходиться в хату Василия и Татьяны на вечеринки. Много причин и обстоятельств притягивало их в этот дом, украшенный резным кленовым листьем на наличниках. А ещё и красной фанерной звёздочкой на углу дома, которая свидетельствовала, что здесь проживает участник войны.
Во-первых, хозяева были приветливые, бульба-хлебосольные. Ближайшие соседи, особенно соседки, всегда бежали сюда занять какую-нибудь мелочь. Во-вторых, образованные: ещё до войны хозяин успел окончить девять классов, а его жена – пять. На то время это было серьёзное образование. У Прохоровых всегда находилось время для соседей и бумага с карандашом или ученической ручкой, чтобы написать что-нибудь людям в сельсовет или в район. Когда подросли их дети, то уже они, по очереди, составляли нехитрые письма и заявления тем, кто имел в том потребность. А её имели многие. Дело в том, что в посёлке при станции жило много инвалидов, которых местные женщины позабирали из дома-интерната, который находился здесь после войны. Кто был без руки (или обеих), кто без ноги (или обеих).
Бедолагам, которые остались без мужиков, и такие были на вес золота. Инвалидам позволялось держать в хозяйстве лошадь. А что такое конь в деревне – нет нужды даже объяснять. На этой улице, самой длинной в посёлке, таких семей было несколько: Гриша Безрукий, Николай Безногий, Евгений Кривой, Савелий Слепой. Так их между собой звали поселковцы. Прозвища говорили сами за себя.
Другое, что вело сюда людей, особенно женскую половину: хозяйка знала тьму рецептов приготовления еды из картошки – основного ежедневного продукта питания этих людей. Из обычной картошки-бульбы (да и не только из неё) Татьяна могла наготовить не только всем известные и будние: бульон, бабку, драники, тушёнку или жарёнку, но она придумывала и могла под праздники наделать из неё множество необычных блюд: запеканок, пирогов, коржиков-парамоников и даже … конфет. Всем этим она угощала детей и взрослых. Рассказывала особенно любопытным и заинтересованным, как делать-готовить такие чудеса. Но у соседок те же блюда получались пресными, неинтересными и не такими вкусными. Наверное, каким-то маленьким секретом она всё-таки не делилась. А возможно, те делали то же самое, но без огонька, без души. О таких, как она, люди говорили: «У неё же в руках всё горит».
А ещё Прохориха хорошо и дёшево (в сравнении с другими швеями на посёлке) шила. Смолоду Таня умела вышивать, прясть, вывязывать кружева, но не умела шить. Пришлось в войну научиться. После освобождения района от фашистов она получила от мужа с фронта посылку с красными и жёлтыми кусками парашютного материала. Ткань была шёлковая, плотная и очень ноская. Из тех жёлто-красных кусков она пошила праздничное платье, которое называлось «на выход». «Парашютное платье» она и сейчас надевала по праздникам.
У мужской половины улицы были свои причины, чтобы повадиться сюда ходить – «надо или не надо». Их притягивал хозяин, который знал тьму шуток-прибауток и мог их рассказывать целый вечер. А как танцевал! Не танцевал, а летал по кругу с разными замысловатыми коленцами – «веером» ходил. За себя и за тех, кто не мог этого делать и сидел с костылями где-то в углу хаты.
А ещё на всю улицу, что тянулась «от переезда» и пряталась уже где-то под самым лесом, он был самый лучший кольщик кабанов. В его руках свиньи не визжали по нескольку часов, доходя, а пискнув один разок, сразу же затихали. А как он смолил-обрабатывал тех кабанов! Соломкой! А как разделывал чисто!
«После Василия сало губами можно есть», – говорили люди.
А пахал как тем, кто не мог! Борозда в борозду, как под линеечку.
Притягивали в эту хату людей и дети.
«И что это за дети у Прохоровых?! Как те пиявки, нигде без них, шныпорок, не обойдёшься: и лес их, и поле, и все канавы, и болота», – говорили соседи. Одни – с удивлением и искренним восхищением, другие – с лицемерием и завистью.
Это была святая правда. Дети, как их родители, были трудолюбивые. В грибную и ягодную пору они ещё на зорьке спешили в лес и возвращались из него с полными коробками, вёдрами, кошёлками и торбами всего, что только в нём росло полезного. Парни ещё и лозу-лыко драли, за рыбой на большую канаву ходили с комлей, торбы вьюнов приносили с маленьких канавок. На болотах, которые подступали с одной стороны к посёлку, дети собирали чибисовые и утиные яйца, а под огромными дубами, что росли в урочище Будище, на сдачу заготовок лесничеству, – жёлудь.
Одной осенью, особенно урожайной на них, родители смогли за тот жёлудь купить школьные костюмы детям и даже велосипед! Жене и старшей дочери Василий принёс из сельпо красивые платки и отрез креп-жоржета на платья! А когда свозил в областной центр на базар два десятка низок сушёных, один в один, вроде те медали, белых молодых грибов, так старшему парню привёз гармошку, а среднему – лобзик с набором тоненьких, узеньких пилочек.
Таких чудес на улице, да, почитай, и на посёлке, ни у кого тогда не было. Так вот на ту гармошку, что заливалась в руках Степана, да на изделия младшего за него Матвея, из-под лобзика которого выходили чудесные шкатулки, вазы, полочки, чернильные приборы, соседи приходили и в другие дни, чтобы успеть полюбоваться ими. Эти изделия, подкрашенные и покрытые лаком, вначале неслись в школу, а затем везлись в район и даже область – на выставки. Назад они не возвращались.
Обычно по субботам, когда надо было зажигать лампу, в эту гостеприимную хату, безо всяких приглашений и особых церемоний, тянулись один за одним соседи. Им было здесь хорошо и уютно. Для себя и для них хозяева всегда пекли картошку – печёники, к которым хозяйка добавляла что-то из своих солений. Гости-соседи тоже шли не с пустыми руками, а с гостинцами – тыквенными и подсолнечными семечками, лесными орехами-лузанцами, а некоторые даже с конфетой-другой младшим. Ближайшие из них приходили со своими табуретками, потому что у хозяев на всех не хватало. Пока в золе печки-голландки пеклась картошка, они неторопливо скидывали свои фуфайки, кацавейки, жакетки, поддёвки. В подшитых войлоком валенках, в валенках с бахилами, в бурках, они рассаживались кто где мог, образуя круг. Он готовился для артистов. Ими были младшие дети хозяев и сын-гармонист. «Артисты» к этому времени были уже умыты и прибраны – наджугераны, как говорила их мать. На них были футболки с накладными карманами и шаровары на резинках, пошитые матерью. Мальчишка был на два года старше сестры, но на то время они выглядели как близнецы. Вечеринки начинались с выступлений малышей – с учётом, что они, наморившись за день, потому что без работы не оставались и зимой, быстро захотят спать и полезут на печь, откуда уже сами будут наблюдать за пением и танцами взрослых, пока не устанут и не уснут. Тогда взрослые остановят пляски и возьмутся беседовать, шутить. Но малышей это нисколько не потревожит – будут спать, как под колыбельную.
И в тот вечер посиделки начались по обычному сценарию.
– Ну, где там наши артисты? Что они сегодня нам станцуют? А что расскажут или пропоют? – с такими вопросами, прямо из сеней, в дверях кухни на костылях показался одноногий сосед Николай Безногий вместе с женой Соней. Та, открыв мужу щеколду в хату, а за нею двери, сунулась вслед за ним в суконном платке и огромных валенках (мужниных), облепленная снегом. Одежду мужа она отряхнула в сенях, а о себе, видать, забыла.
Тот, кинув на скамью фуфайку, доковылял в залу и тяжело опустился на табуретку, подсунутую Матвеем. Ему первому Безногий тишком сунул горсть слипшихся магазинных конфет-подушечек. Выскочившие из-за цветной ширмы, где стояла родительская кровать, с криком в один голос, что они будут танцевать «фокстрот и юрочку», «артисты» тоже получили по горсти подушечек. Конфеты были облеплены махоркой – Николай Безногий курил самокрутки. Проделав такую «операцию», пока его жена отряхивалась да раздевалась, сосед с облегчением вздохнул и расслабился. Все на улице хорошо знали, какая жадная и прижимистая его Соня. По-уличному её звали не иначе, как «скряга». Детей у пары не было. Для Сони-скряги они были бы лишними едоками. У её мужа война отняла жену и двоих деток…
Вслед за первой парой подтянулись, одна за одной, другие: Анна-Агека с мужем Петром, Николай Казмерчук с женой Екатериной, Митрофан Курленко со своей Марией, Верка-вдова с родителями, Сидор Баранок с Мотей, Аркадий Науменко с женой Дусей, Баранкова Галя со своим Валиком, Дуся Боконойчиха – одинокая вдова…
Когда изба, а точнее вся зала, заполнилась до отказа и уже не было, как говорят, где яблоку упасть, кроме небольшого кружочка посередине, хозяин дал команду начинать посиделки-концерт. Степан, который перед этим сидел на табуретке и перебирал баса и голоса новенькой гармони, растянул меха:
– Ой, Лявонiху Лявон палюбiў, Лявонiсе чаравiчкi купiў, – завёл-запел хозяин и выдал при этом ногами в хромовых, «в гармошку», с металлическими подковами сапогах, обутых специально для вечеринки, целый каскад притопа по чистым жёлтеньким половицам. От подвешенной к потолку керосиновой лампы-семилинейки оторвались и пошли в такт танцору прыгать сполохи по стенам комнаты. На отцовский призыв из-за ширмы выскочили «артисты». У обоих на ногах были новенькие магазинные ботинки – отцовы и материны подарки-гостинцы к «Октябрьской». Отец, выведя детей на круг, тут же вышел из него, а дети начали петь и пританцовывать под каждую песню и припевки. За «Лявонiхай» пошли: «Краковяк», «Фокстрот», «Юрочка», «Падеспань», «Крыжачок», «Полька-трасуха»…
Гэй ты, полечка-трасуха,
Дождж iдзе – дарога суха…
Вой ты, курка-сакатуха,
Што ты нарабiла?
Усю ночку сакатала –
Мiлага адбiла.
Пусцi, мацi, пагуляцi,
Я ж не забаруся:
З хлопцамi вось падражнюся,
Дый назад вярнуся…
От танцев и пения малышни гости заходились от смеха и во всю силу били в ладони – рукоплескали. Где-то может через час Матвей, приставленный к печке, выгреб из неё на мешковину картошку-печёники, отряхнул их от пепла. Татьяна, взяв заранее приготовленную полотняную торбу, вместе с сыном собрала их и понесла в зал. Упревшие от хатнего тепла, тесноты, активных рукоплесканий, притопов на месте и криков поддержки, зрители были рады передышке. Кто поднялся и пошёл на двор освежиться, кто – курнуть, кто – воды напиться.
В это время хозяйка обходила своих гостей с торбой, полной горячей печёной картошки. Бабы, чьи мужики вышли на перекур, брали и на их долю. Соль у каждого была принесена с собой: у кого в малюсеньких полотняных мешочках, у других – в коробках из-под спичек. Некоторые, кто не успел дома поужинать, а может, и по другой причине, доставали солёные огурцы, кусочки сала, ломти хлеба. Хозяин с женой и детьми тут же, среди вечёрников, пристраивались есть печёники. К ним Анна на табуретку посреди залы поставила эмалированные миски с огурцами и капустой. Капуста для вечеринок бралась специальная: заквашенная половинками головок и порезанная в миске на небольшие кусочки, чтобы их можно было брать руками. У кого не было чего к картошке, тот протягивал руку к этим мискам.
Когда с печёниками было покончено и гости-вечёрники сбросили в пустые миски кожуру от картошки, а Анна тут же их прибрала на кухню, на своё место снова сел гармонист. Концерт ребятишек продолжился:
Грай-пайграй, гармонiка,
Наелiсь мы пячонiкаў:
Ногi самi ў пляс iдуць,
Не стамляюцца нiчуць…
Ой, топну нагой!
Ды прытопну другой:
Вядзi мяне, Грыцу,
На тую вечарнiцу!
Увидев, что дети уже едва дышат, Татьяна, которая весь вечер сновала, словно шпулька самопрядки, туда-сюда (то припоздавших вечёрников встречала, отряхивала, то лишнюю табуретку искала, то Анну с подружкой в клуб провожала), глазами показала им, что надо делать.
Те, понимавшие родителей с полуслова, тут же поклонились гостям-соседям в пояс и исчезли за дверями спальни. Через минут несколько их головы уже показались из-за дымохода печи. А печь в избе стояла так, что с неё можно было видеть всё, что в ней происходит. Но скоро, уже после двух-трёх танцев-песен, головы малышей, вместе с головой Матвея, исчезли из-под потолка. Сдались «артисты», то ли на печи уснули, то ли скользнули на свои кровати. Посиделки продолжались уже без танцев. Запевала посиделок, голосистая Дуся Боконойчиха, затягивала, а за ней подхватывали другие:
«И кто его знает, чего он моргает?», «Калина красная, калина вызрела», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина», «Ивушка зелёная, над рекой склонённая», «Янка мой, саколiк, памажы хутчэй, бо плыве, знiкае рушнiчок з вачэй», «Касiў Ясь канюшыну», «По Дону гуляет казак молодой», «На закате ходит парень возле дома моего», «Цячэ вада ў ярок», «Валенки, валенки, ой, да не подшиты, стареньки», «Вот кто-то с горочки спустился», «Гарнi, гарнi бульбу з печы», «Ой, ляцелi гусi з броду»…
Чего только не выпевали на тех посиделках, не перетанцовывали…
Поздно вечером, а точнее – ночью, вечёрники один за другим расходились. К этому времени из клуба прибегала Анна. Вместе с матерью, потому что брат-гармонист, натягавшись меха гармошки, снопом падал спать к среднему, с большего убирали «с дороги» скамейки, табуретки. Это, чтобы ночью, когда кому на двор понадобится, не налететь на них. Мусор от семечек и орехов заметали в угол и не убирали (чтобы гостей не вымести из избы), полы не мыли по той же причине. Её «девки» – Анна и Даринка, вымоют с утра. Через каких-нибудь полчаса изба затихала…
Подходила новая зимняя суббота, и когда начинало темнеть, приведя в порядок хозяйство – попоравшись, как здесь говорили, соседи снова тянулись ко двору с красной звёздочкой на доме и резным кленовым листьем на наличниках…
Те картофельные посиделки-вечеринки в таком, как сейчас говорят, формате продолжались ещё несколько лет, вернее – зим. А потом как-то неприметно начали сходить на «нет».
Уехала из дому старшая дочь хозяев Анна – вместе с одноклассницами завербовалась и поехала искать свою судьбу, «аж» на Донбасс. Гармонист Степан, окончив десятилетку, поступил учиться в сельскохозяйственную академию в Горки. Среднего Матвея после учёбы в училище железнодорожников забрали служить в армию. К этому времени младший из братьев Шурка, теперь уже Саша-Александр, который оканчивал десятилетку, как его старший брат, самостоятельно научился хорошо играть на гармошке и заменил его. Но подросшая младшая сестра уже стеснялась плясать-петь, да ещё и одна. Пока брат подыгрывал пению взрослых, она управлялась у печки с печёниками, помогала матери подавать их вечёрникам. Потом сбегала с подругой в клуб.
С каждым годом, с каждой новой зимой вечёрников становилось всё меньше и меньше…
Первым умер от старых ран Николай Безногий. Потом отнялись ноги (отмороженные во время войны в окопах) у Евгения Кривого. Его соседи приносили на вечеринки на широкой табуретке до того времени, пока он мог самостоятельно сидеть на ней. В скором времени бедняга скончался от гангрены. Одна за другой, надорвавшись в войну и после неё, отошли на тот свет старшие бабы-соседки. Молодые пары приноровились со временем ходить-бегать в поселковый клуб. Там было «кино индийское», концерты артистов поселковой и районной самодеятельности. Уже подвели электричество – «свет», и люди не сразу, но повыносили-попрятали лампы-керосинки в кладовки. Потихоньку перестраивали хаты: вместо тёмных сеней пристраивали застеклённые веранды. Вслед за электричеством на посёлке появились первые телевизоры – «Нёман» и даже холодильники – «Минск». Свои – белорусские! Теперь собирались у телеэкранов друг у друга.
В комнате-гостиной перед маленьким чёрно-белым телевизором «Нёман» сидела немного постаревшая Татьяна. Её муж находился за закрытыми дверями в зале. Там за столом он щёлкал на арифмометре – делал отчёт в дистанцию пути. Рядом с хозяйкой на магазинном диванчике сидели три её ближайшие соседки-погодки – Мотя Баранчиха, Анна-Агека, Дуся Боконойчиха. На экране показывали передачу-концерт «Голубой огонёк». Каждый номер телезрители активно комментировали:
– А ничего себе пропела молодичка. Могла бы и голосней, а то надо прислушиваться, – выдала глуховатая Баранчиха.
Её «комментарий» тут же подхватила Анна-Агека (Агека по-уличному):
– Посмотрите, девки, у них же столы пустенькие, а стаканы на ножках стоят с тем шиньпанским. Попьянеют, смотри, икотка нападёт. Могли б какую селёдчину подать, да ещё что серьёзное поставить людям закусить. Когда уже собрали на эту вечёрку. Аге ж!
– Что ты плетёшь, Агека, тебе бы только селёдку лопать, объедаться. Взяла бы да отвезла людям, а не разводила вонище в сенях. Какая тебе вечёрка? А ты разве видишь там печёники? Где они? – не выдержала хозяйка.
– Но, глядя на них, и себе есть захотелось. Где там твои печёники, Татьяна? Давай кочергу – выгребать будем! Я же огурцов прихватила с собой – такие это лето удались ловкие да хрустящие, с печёниками за ушами будут трещать, – Дуся Боконойчиха подхватилась с диванчика и исчезла в кухне – там она на кухонном шкафчике оставила, придя в хату, свои хрустящие бочковые огурцы.
– Не те сейчас вечёрки, не те! Аге ж! – соля очередную бульбину-печёник и подбирая к ней боконойчихин огурец, кивала головой Анна-Агека.
Перевод с белорусского автора
"Нёман". №12 за 2014 год.