Глава девятая
РЫБСБЫТ – ЗНАЧИТ СЫТ
Когда Полина вернулась домой в Астрахань, в школах города свободных рабочих мест для учителя не было. Жить с семьей, сама шестая, не на что.
Была военная, тяжелая пора. Приехали с Дона она с Борей и Настей. У Аксиньи тогда жили – дочери Лада, Лорочка больная, Калерия. Аксинья свалилась с тифом «головным». В общем, жизнь была неописуемо тяжелая.
Помогало то, что в этом году у Аксиньи, в половине дома жили квартиранты, дядя Гена и тетя Сима Беляевы.
Работать Полина и не могла, так как все в семье – больные. Вскоре заболел Боря диспепсией.
Первые дни семья все-таки как-то прожили. Два мешка зерна Настины помогали. А затем Полина стала метаться, искать, где бы устроиться на работу. Разгар войны, голод. Дни стали тревожные и для прифронтовой Астрахани. Полине удалось сначала устроиться работать в детсад. Но вскоре детей не стали водить в детский сад, и всех сотрудников уволили.
А Полину ГОРОНО затребовало на работу, так как многие учителя побросали работу в школах. Полина раньше много раз ходила в ГОРОНО и ОБЛАНО, но ее направляли работать только в села Астраханской области.
– Я уже отработала пять лет по комсомольской путевке в селе на Дону, убеждала Полина. – А сейчас не могу ехать в село, так как на моих плечах семья в шесть человек.
Но ее и слушать не хотели, и работу в городе не давали.
Все переживания подорвали нервы Полины, что отразилось на молоке, и на здоровье сына. У Бори открылся страшный понос, который и дал истощение организма. Врачи ничего не могли понять. Он тоже начал таять… Боря болел до 2, 5 лет. Врачи считали, что Боря заболел из-за астраханской воды. Ведь идет вся гадость к Каспийскому морю с начала реки Волги. Особенно в ледоход.
В это время Полина сама болела – была, как «мешок с костями», по словам Аксиньи. Но ей сначала было не до себя. Лечила сына, свою мать и нужду. А когда подумала о себе, врач признал у Полины осеменение левого легкого. Очаг Гона она лечила сама рыбьим жиром. Да тюлений жир где-то покупала Аксинья.
Когда в зрелом возрасте Боря слушал рассказы матери о том, что она была «туберкулезная», он вдруг напрямую спросил мать:
– А что же, ты меня молоком туберкулезным кормила?
– Ну, у меня… видимо, не туберкулез был, а только осеменение легкого. Наверное, в первой стадии, что ли? – стала оправдываться, смутившись, Полина. – Но молоко у меня было очень хорошее.
– Ты не понимала, что можешь туберкулезом заразить меня через молоко? – стал Боря оправдывать как-то мать, когда понял, что обидел неосторожным упреком.
А Полина, и правда, не знала сама ничего точно. Раньше она думала, что у нее болит сердце. Что от переживаний с разводом она была чернее земли, как туберкулезная.
Может, и Семен, бросил ее, как больную туберкулезом?
Но остановить свое «расследование» Боря уже не мог. Потому что стала выясняться и его собственная история болезней.
– А не думаешь ты, что ты меня заразила, раз у тебя осеменение легкого было?
– Heт, – не сдавалась мать.
– Почему?
– Потому что, когда у тебя не прекращался понос, я лечила тебя у частников врачей. Ходила по врачам-светилам – к Каплину, Лычманову, платила по 25 рублей за визит. И все говорили: «Ну, понос, понос…». Потому что ты субтильный ¬ (имеющий хрупкое телосложение, нежный, тонкий, слабый). Эмульсию тебе давали, а приостановить болезнь так и не могли. Понос черный не проходил.
Себя Полина не лечила, никуда не обращалась совершенно. Да и на какие шиши было ей лечить себя? Она боролось, как могла, за жизнь своего субтильного Бори.
Но мир не без добрых людей.
Как-то в своей поликлинике Полина попала на прием к другому врачу-педиатору – Бурди. Она временно принимала в районной поликлинике. И эта врач велела Полине срочно ложиться с ребенком в больницу.
Бурди заинтересовалась и заживающей уже язвочкой у заднего прохода Бори. Полина объяснила ей историю этой «дырки».
Когда Боря родился, у него как раз на этом месте на попке было красное пятнышко, прямо почти около прохода, как родимое пятно. В роддоме говорили, что ребенок был приросший к какому-то месту в утробе матери.
А Семен об этом, наверное, узнал. Может, в Зимниках ему напели: что родила Полина «Не то сына, не то дочь; Не мышонка, не лягушку, А неведому зверушку». Боре в пожилом возрасте проктолог сказал, что это операционный шов. А на самом деле, когда в младенчестве начался у Бори понос, на этом пятнышке быстро вскрылся родничок. Хоть часто Полина меняла пеленки, но все равно понос проходил и через эту дырочку. И образовалась прямо глубокая ямка. И то, и другое, и третье применяли лекарство – не помогало. А понос продолжался, и ранку разъедал. Эмульсией не мазали это место, давали ее во внутрь. А мазали вся¬кой мазью, пока не нашли купорос.
А Полина уверена, что она купоросом вылечила Борю.
Дело было в том, что тетя Шура, крестная мать Бори, однажды шла из церкви и увидела под ногами рассыпанный медный купорос. Она его собрала и принесла домой в носовом платочке.
У нее на ногах никак не проходили какие¬-то раночки. Тетя Шура решила их помазать раствором этого купороса. И раночки зашелушились и сошли. Так она их сама свела.
Шура рассказала Полине и посоветовала попробовать «полечить» ранку у Бори раствором купороса «Конечно, – сказал неуверенно она, – у Бори – другое де¬ло, ведь детё». И дала Полине крупный зеленый кристаллик. Полина развела его в блю¬дечке водой, так чтобы было чуть-чуть зелени, и смоченной в растворе ваткой смазала дырку у Бори, перекрестившись от страха. Смотрит, а дыра стала чер¬ной. И гноя нет. Другой день опять ваткой смазала. А Боря даже не дрогнул ни ножкой, ни ручкой. И так она, ранка, становилась все меньше и меньше. Как цветочек, закрывалась и, в конце концов, закрылась.
Врач Бурди тоже со страхом выслушала Полину, и неуверенно сказала:
– Ну, что же, вы продезинфицировали рану, и она стала зарастать. Но все равно срочно ложитесь в больницу.
Настя, став врачом, потом сказала, что «дикари» чуть не угробили племянника.
А тут еще прие¬хала с Кавказа старшая сестра Елизавета, привезла нового ребенка Юрочку. Елизавета вскоре заболела тифом, и ее отвезли в больницу. Полина за Лизу кормила Юрочку своей грудью вместе с Борей. Волосы у Юрочки были красной меди, глаза синие. Это у Елизаветы был уже третий ребенок, после Лени. Леня был от болгарина Дмитрия Тодорова. А Юрочка был от другого мужа Елизаветы. Еще была дочка, которая рано ушла от Елизаветы. Может быть, поэтому ей удалось выучиться на врача.
К городу приближалась война. Враг пробирался к Баку, но получил хороший отпор. А Волга была целью немцев. Астраханцы еще мало пострадали от бомбежки, благодаря усиленной обороне советских воинов. Однако немецким самолетам удавалось все-таки сбрасывать на город бомбы. Но из-за заградительного огня бомбы бросали, куда попало, в основном в воду. Так, однажды, бомбы попали, в Затон, около Семнадцатой пристани, и в реку Балду. Были частые налеты стервятников на важные объекты, больницы, школы, предприятия. Враг однажды попал бомбой в нефтебазу. Много сгорело нефти и людей, которые тушили огонь. Потому что там горели вода, воздух и земля, где разлилось горючее. Но, несмотря на все, с пожаром флотилия и воинская часть справились. Пожар был ликвидирован, но какой ценой!
Были и другие жертвы. Полина видела сама, как в Братском саду в Астрахани хоронили бойцов из-под поселка Яшкуля в Калмыкии. Там немцу помогали калмыки, которых впоследствии выселили, а позже, в мирное время реабилитировали и вернули. Мать была уверена, что немцам помогали подкулачники, недобитые в октябрьские дни, так называемый «затаенный враг». Под Яшкулем немца остановили. Много погибло людей, но враг отступал.
Бедная Полина, дочь «врага народа», осужденного по политической 58 статье за вредительство, не понимала, что искренне повторяла советскую пропаганду про всю послеоктябрьскую жизнь.
Перед тем, как договорились ложиться в больницу, Аксинья сказала Полине:
– Ты знаешь чего? Я видела Брониславу Яковлевну, и она просила, чтобы ты пришла к ней.
Полина дала слово врачу Бурди, что завтра ляжет в больницу на Парбычевом бугре. А сама пришла к знакомой Брониславе Яковлевне. И та дала ей порошок дефицитного сульфидина.
– Вот тебе один грамм сульфидина, – говорила она, взвешивая порошок на маленьких ве¬сах. – На десять частей на глаз раздели его ножом. И давай ребенку с водой каждый день.
Сульфидин был тогда новым средством. Некоторые врачи – светила даже о нем и не знали.
Полина дважды дала сульфидин Боре и Юрочке. У него тоже понос был, но только, может, не такой сильный. От сульфидина понос у обоих малышей стал меньше.
На следующий день Полина пришла в больницу с Борей и Юрочкой. Ведь их обоих надо кормить грудью.
Врач Бурди пошла ей на встречу:
– Ну, ладно, раз у вас двое грудничков, тогда я вас тоже с ними положу в палату.
Осмотрела детей хорошенько и спрашивает:
– А где по¬нос? Поноса нет.
Полина рассказала ей про сульфидин Брониславы Яковлевны.
– Его днем с огнем не сыскать, – сказала Бурди. Она, вроде, хорошо знала Брониславу Яковлевну. И решила: – Пока подождем делать уколы, так как дети истощены. Но все равно надо лечить. Там все изъязвленное, и надо лечить, твердо сказала Бурди.
И велела продолжать еще давать это лекарство, раз в день.
– А какой диагноз вы поставили? – спросила Полина.
– Диспепсия, – удивилась Бурди незнанию Полины.
Полина, извиняясь, ей рассказала:
– Я была и у Каплина, и у Лычманова. А они мне не говорили об этом диагнозе. Говорили, что понос – и все.
– Что же они, не видят, что у ребенка диспепсия? Самая насто¬ящая диспепсия. Я тоже хотела делать им пенициллиновые уколы. Но раз у вас есть сульфидин, продолжайте давать.
Она продолжала давать Боре и Юрочке сульфидин по одному грамму. Бронислава Яковлевна велела принимать его с водой, а затем давать засасывать грудным молоком. На двоих Полина дала по пять порошков. И проклятый понос прекратился, а дети стали поправляться.
Полина полежала в больнице только два дня. А на третий день объявили налет немецких самолетов на Астрахань. Начался вой сирены, кричат, звонят. «Воздушная тревога!». Дело было днем. Немецкий самолет начал над городом кружить-кружить. Зенитки, недалеко от больницы, около Парбычева бугра начали стрелять. И его пытались сбить. А он целился в восьмую нефтебазу. Успел, сбросил бомбу.
Говорили, что с нефтебазы кто-то ракету выпустил прошлой ночью, обозначил цель. Стервятники несколько раз налетали. Их бомбы попали в Семнадцатую пристань и в причал для пароходов.
И вдруг рядом бухнуло – так, что все стекла в здании больницы вылетели. Это немецкая бомба упала в Затон.
Хорошо, Полина с ребятами лежала не около окошек. Кругом поднялся ветер, сквозняк, шум и крики. Полина поднялась с кровати – с двумя младенцами на руках. Куда деваться? Испугалась взрывов. И подумала: «Что же я буду лежать-то? Уж умирать, так всем вместе, дома». В больнице на Парбычевом бугре, конечно, паника поднялась! Все разбежались, кто мог. И Полина подхватила, прижала детей, никого не спросила, и бросилась домой. В платье бежала. Наверное, и халат на ней был, но она его сбросила в больнице. Не помнила, как прибежала до¬мой. Хотела сесть на трамвай – да какой там трамвай, когда воздушная тревога? Пешком добралась. А дома, когда бомбили, прятались во дворе в траншее.
Успокоились немного после налета. Война-то хоть еще идет, но налета на Астрахань больше не было.
После этого взрыва, Полина видела вещий сон.
«И вот я вижу сон, – рассказывала Полина Аксинье. – Вроде, мы живем еще на Пушкинской улице. Два цыпленочка, как сейчас пом¬ню, вот такие маленькие. Один желтенький, а другой черненький. И двор у нас большой. Около туалета, там недалеко, что-то клюют. Я смотрю, а из-под уборной – рыжая Лиса крадется. Бежит, бежит, бежит. Я как закричу! И побежала, вроде, побежала спасать – и не успела. Добежала я – а Лиса уже желтенького схватила. Я отняла у нее желтенького цыпленка, а он – уже не живой. А черненький остался. 3начит, Боря остался, подумала я, когда проснулась».
И вот как-то утром Полина ушла на работу. А из больницы выписали Елизавету. Дети что-то плакали, особенно ее Юрочка, он меньше всех. И Елизавета дала ему свою грудь. Ну, и погубила ребенка. На другой день Юрочка сразу скончался. То же сообразила Елизавета больную грудь, после тифа, дать ребенку! И Аксинья не видела, когда Елизавета успела спроворить. Ведь уговаривала Елизавету, чтобы она не давала ему сосать больную грудь, Елизавета не послушалась. Так и не стало рыжего Юрочки.
Елизавета поплакала, и опять собралась уезжать, налегке. От детей освободилась: Ленька – оставался у Аксиньи, а Юрочку похоронила. Она все время «гастролировала».
Боре стало лучше, он начал поправляться. А вот когда он теперь с аппетитом ел, у него стал расти животик – признали рахит. Полина пыталась лечить его кварцевым облучением – проку не было. Только живот становился все больше, а толку мало. И ножки такие кривые, колесом.
Старая бабушка Поля, Пелагея Александровна, Аксиньина мама, еще жива была, в 1943 году, когда Боре было годика полтора, и понос уже кончил¬ся, а рахит начался. И вот она сказала тогда:
– Полина, что он у тебя ни туда, ни сюда? Что же такое у него? Не поправляется и все? Давай я его попеку на пороге.
Бабушка Поля взяла Борю и на пороге его похлестала горячим мокрым веником, «попекла», приговаривая:
– Если ему жить, то будет поправляться.
«Дикари и есть!» – возмутилась Настя, «домашний доктор».
– Чего она там на пороге говорила, я не знаю, – успокаивала Полина Настю. – Не видела. Она все сделала без меня. Попросила, вроде, разрешения. И успокоила: «Да я его просто искупаю на пороге». И молитву читала.
Но Боря разнервничался и высказал Полине все, что думал:
– Так вот, мама, слушай. Дело все в том, что не вода винова¬та в моих болезнях. А беда в том, что ты больным молоком меня кормила. И ты не знала об этом, и этого не знаешь до сих пор.
– Я этого не знаю до сих пор? Может быть, – обиделась Полина. – Ты долго поправлялся, но сумел перебороть все боли. Конечно, я предприняла все возможное и невозможное для твоего излечения.
– И продолжала кормить грудью?
– Продолжала корми-ить! – заплакала Полина. – Ведь когда я пришла с вами в больницу, все вы были худые, все были черные. Я не знала даже, что я действительно больная.
– Если бы я был один, ладно, но и Юрочка тоже заболел, как только ты стала кормить его этим молоком, – не унимался Боря. – Оно было, мама, ток¬сичным. Понимаешь? И Юрочка уже второго токсикоза не вытерпел, пососав грудь матери Елизаветы, которая переболела тифом. И умер. Ты вот вспомни, когда я перестал грудь сосать?
– Тебе два с половиной года было, когда ты стал есть. А до этого я тебя все время подкармливала.
– И вредила?
«Неужели Боря прав?» – сокрушалась про себя Полина.
А в то военное время есть было нечего. Полина устроила Борю в детсад. И раз, когда пришла за ним в детсад, заглянула в окно. Боря сидел на стуле полуживой, не шелохнулся. Даже когда Полина его позвала. Полина видит, что никому дела до него нет. И утащила его домой. Больше в детсад не повела. Стала поить тресковым жиром. Затем достали где-то по знакомству тюлений жир – не топленый.
До сих пор Боря проклинал этот мерзкий соленый на вкус, студенистый тюлений жир. Аксинья его как-то приготавливала, чтобы Боря стал все есть. А Боря залезал весь с ногами в кухонный пустой темный ларь, чудом находил там сухую корочку черного хлеба и говорил сам себе: «Как я люблю черную корочку!» И с наслаждением ее жевал.
Так прожили 2,5 года. Полина то устраивалась на работу, то бросала, пока сын болел. На что жили – не знает. Она все хотела в школу уйти, а ей опять говорили:
– Уезжайте в село.
Все одно твердили:
– Не можем, не можем устроить.
И тогда Полина в ОБЛОНО больше не пошла, а по¬шла по объявлению в газете в Рыбсбыт. Бог помог увидеть случайно в газете объявление: «Требуется служащий в Госрыбсбыт». Пришла к главбуху – отказ, нет бухгалтерских знаний. Но все же бухгалтер послал Полину в другой отдел, к заместителю управляющего Ляпинскому. Полина пришла к нему, черная, худая. Ляпинский, видимо, посмотрел на почерневшую Полину и подумал: «Молодая – и прямо гибнет». Полине он показался добрым человеком, и она откровенно ему рассказала о своем трудном положении. Тот посмотрел на нее, послушал, и не смог отказать.
– В школу пойдете – не проживете шесть человек. Погибните сами и иждивенцев своих погубите. Будете голодать. А у нас есть магазин и обжарочный цех.
Полина сидела в его кабинете, ни жива, ни мертва. Ждала решения. Тогда без справок, без всего могли принять. Просто пришла – и работай.
– Ну, кем вы можете работать? – размышлял он вслух. Полина отрицательно мотала головой.
– Ладно, вот я к Капустину вас направлю, и вы будете с ним работать, выписывать наряды. А что не поймете – будете обращаться к нему.
Так, в июне 1943 года Ляпинский взял Полину на работу в Рыбсбыт.
Она работала статистом-нарядчиком со старичком праведным Капустиным, он ей помогал, когда она чего-то не знала из бухгалтерских хитростей. Да и откуда ей было знать?
А напротив Капустина в бухгалтерии сидела строгая Забержинская. После она призналась Полине:
– Я посмотрела на вас, че, какую-то чахоточную принял наш Ляпинский на работу?
Как только освобождали от немцев города, Рыбсбыт посылал туда вагоны со всякой рыбой. Полина выписывала наряды. Завела знакомство с диспетчерами. Заготавливала и подписывала наряды, чтобы им не терять время и доставляла их вне очереди работникам цеха. Обжарочный цех был внизу. Там работницы за услуги старались что-нибудь из продуктов подкинуть и Полине.
Она придет вниз, в обжарочный цех, принесет наряды, а ей девчата надают хвостов судачка («махалок»), жареных на рыбном жиру. Полина придет на свое место, сидит, пишет наряды, а сама потихоньку ест эти махалки без хлеба. Хлебная карточка дома – семью кормить. На всю жизнь полюбила Полина рыбные хвосты. Так продолжалось с год. И Полина стала белеть. Послеродовые пятна на лице стали блекнуть и совсем пропали. А уже через год она расцвела. И животик появился. Одна злыдня шипела, что Полина согрешила. И не постеснялась спросить:
– Полина, ты когда пойдешь в роддом? Уже двенадцатый месяц пошел.
– Али ты, кума, считаешь? Скоро! – посмеивалась Полина.
В Рыбсбыте Полина покупала и продуктовые карточки, а Ляпинский их отоваривал, иногда даже черной икрой. И Полина по карточкам получала икорники и пироги с рыбой. А рыбные головы («башки») можно было брать каждый день (служащим отпускали). Иногда давали белужьи головы. Раз одну большую белужью голову Полина с Настей еле дотащили до дома. Аксинья ее нарубила – целый бочонок. 3асолила в нем только одну голову, такая она была большая. Семья ее ела-ела, еле съела. Это было спасение. Так что немного вздохнули. В этом году жили сытно.
Правда, Полина стеснялась этих льгот, но не отказывалась от них, – семью надо кормить – Борю, Аксинью, Ладу, Настю, Леньку, да и себя.
Боря не возлюбил тетку Ладу. И она его тоже не терпела. Ее злило, что он подсматривал, как она прячет булки за трюмо и тайно от всех ест. Но Боря хранил ее тайны, стыдился ябедничать. Но матери раз шепотом признался. Полина залезла рукой за зеркало – а там булка в газету завернута.
Исполнительному человеку Капустину Полина тоже пришлась по душе, как дочь. Работали честно и аккуратно. Так Ляпинский ей доверял, что подписывал наряды, не глядя. И все же раз она ошиблась. Вместо одной тонны, написала отгрузить рыбы один вагон. Железнодорожники и подогнали вагон. Но об ошибке узнал Ляпинский, и вернул вагон, а Полину отругал. Как ей, бедной, было больно и стыдно за такой промах.
Полина, конечно, не знала, а если бы знала, не поверила, что попала в акцию мошенников. Все рабочие воровали. Только Полина думала, что ее добрые люди подкармливают. А жуликам ворованные продукты надо на кого-то списать. Подстроили и Полине – отпустить целый вагон. Надеясь, что девчонке простят промах, которая вместо «тонны» написала, под их диктовку, в наряде «вагон». Но кто-то Полину пожалел. Ведь ее могли осудить и расстрелять, как осудили по 58 статье за вредительство ее отца Чернова Алексея Тимофеевича. Может, и сам Ляпинский пожалел, велел вернуть груз. А Полине стыдно «за промах». Наивная душа. Так она и не знала до самой смерти, что была тогда в Рыбсбыте на краю гибели. А Рыбсбыт после этого случая быстро «сдал» ее, как учительницу, в РАЙОНО, от греха подальше.
«Ляпинский, заместитель управляющего, хороший человек, – рассказывала Боре Полина. – Он уважал меня. Все его любили. Всем он помогал. Но он через три года умер от рака. Царство ему Небесное. Я его и боялась, и стеснялась. Я сначала подумала, что он считает, раз устроил меня, молодую – кто знает? Но я была не таких правил. Других совершенно. Хотела только замуж выйти. Ока¬зывается, у него у самого несчастье в семье. Он мучился со своей разгульной женой, как мне говорили. Дома у него был кошмар. Сын пошел в шпану, жена – в публичном доме, где – не известно. И он понимал, как мне тяжело. Поэтому разрешил мне отоваривать хлебные карточки, которые я покупала, раз у меня большая семья. Ляпинский меня и всю семью мою поддержал два года. Все скрывал, что я учительница».
Сын Боря тоже стал поправляться. Полина приносила ему эти «кусочки» из Рыбсбыта, каждый раз полную сумку съедобного, пирог, икорник, рыбные «башки». Ему стало нравиться обсасывать «башечки». Боря сидел на стульчике (когда еще не вставал, не ходил). В начале астраханской жизни он быстро пошел, а потом от болезни обессилел. Так, что у него в два с половиной года был вес такой же, какой был, когда Полина его привезла с Дона шестимесячного. Худыми пальчиками он брал косточки сам, обсасывал каждую косточку и аккуратно складывал в горку рядом на столе. Видимо, организм требовал жира. Боря и мозг высасывал из голов. Вот этот рыбий жир помог Боре набраться сил и здоровья. Потом стал потихонечку прохо¬дить рахит.
Боря только не любил принимать «противный рыбий жир» – лекарство. А таким рыбьим жиром как раз и лечат у детей рахит.
Полина говорила подружкам:
– Кто увидит – скажет: «Ой-ой! Не дай Бог, он может подавиться косточкой».
А бабушка Аксинья успокаивала:
– Ничего. Видишь, как он разбирает каждую косточку, обсо¬сет и складывает?
Глядя на неумеющего ходить маленького Борю, Полина считала эту беду «проделками Скопена» – своего бывшего мужа Семена. Она догадалась, что если бы осталась с ним, то бы навсегда, наверно, загнулась еще в молодости. Выходит, не сердце в левой стороне у нее усиленно болело, а легкое. Отсюда и высокая температура. А тут и трагедия разрыва сказалась. Это ее страшно потрясло. Она не думала, что он так безжалостно и безнаказанно ее казнит. И сыну достанутся беды.
И вот Бог дал, два года она и семья питались рыбьими башками да икорниками, пока Полина работала в Рыбсбыте. Причем за это время Полина ничего не спрашивала с Аксиньи. Она и так была вся измотана нуждой.
Слушая рассказы Полины о работе в Рыбсбыте, повзрослевший сын продолжал пенять ей, что она кормила его до двух с половиной лет туберкулезным молоком. И лечила, но и одновременно заражала его туберкулезом, не подозревая этого. А в Рыбсбыте мать перестала белеть, потому что ела рыбий жир и даже икру. А когда стала вылечиваться сама, тогда и он стал излечиваться от рахита.
Но сын уже не упрекал Полину, а жалел. Просто понял, как Полина, да и сам он, беспомощны из-за своей необразованности, своей темноты. Хотя из 12 детей Аксиньи только Полина да Настя получили высшее образование.
И не только мать была темной, считал он, но и врачи в Астрахани были такие же бестолковые «светилы». Он считал себя гнилым деревом, и это опять обижало Полину, особенно, когда вспоминал горькие слова Семена: «Ребенок еще маленький – умрет». «Не зря отец отказался от меня, говорил он матери, – не увидел во мне казацкого напора жизни».
А пока шла война, Полина писала Бориному отцу на сбербанк, что сын его жив. Долго ждала ответа. Наконец, письмо прислала пожилая женщина – бухгалтер отца. Она сочувствовала Полине, и много ей помогла.
Особый отдел Рыбсбыта тормошили: нет ли среди их работников учителей? Один год в Рыбсбыте скрыли учительницу Полину Алексеевну, а в 1944 году все же не стали больше скрывать. И после двух лет работы они Полину уволили. Сказали: больше не можем скрывать, что ты учительница.
И Полину взяло РАЙОНО на учет. В селах закрывались школы – не хватало учителей.
И тут Полина случайно узнала, что заболела учительница по физике в 59 школе. Ее положили в больницу на операцию, «удалять шишки на голове». На это место РАЙОНО Полину не хотело брать, пытаясь устроить кого-то из своих «блатных». Но директор 59 школы Александра Ивановна Иванова, которой Полина понравилась, настояла на том, чтобы Черновой дали 14 часов вместо больной учительницы. А потом, сказала, для нее еще будут часы.
В это время заведующей РАЙОНО была Липецкая Раиса Ивановна. И ее сестра директор школы вскоре заменила бедную Александру Ивановну Иванову, которая заболела раком и через год умерла. Так что Полина Алексеевна оставалась в школе без покровительницы.
Но к началу учебного года в 1944 году для нее освободилась вся физика, так как больная учительница из больницы не вышла, умерла, у нее признали рак головы. И у Полины нагрузка возросла до 30 часов в неделю, вместо 14, при норме 18 часов уроков.
Теперь учительница Полина Алексеевна стала получать 1200 рублей.
Когда Полина работала в Рыбсбыте и получала только 200 рублей, семья жила неплохо. А теперь семья у Полина стала пухнуть от голода.
Аксинья искусничала. У нее были все гроши. Закладывала в ломбард вещи мужа. Занимала деньги, чтобы эти вещи выкупить и перезаложить опять. Пускала в половину дома квартирантов. Решили даже продать свой дом, и купили дом на улице Огарева, дешевле, чтобы как-то улучшить обстановку, и какой-то запас денег оставить на хлеб.
Теперь Полина жила очень близко от базара – Большие Исады. Новый дом был лучше, чем на Пушкинской улице. Но там, во второй половине дома, осталась квартирантка Машенька. Она занимала две комнаты, имея свой ход в свой коридор во двор. И эту половину не топила.
Как только Аксинья с детьми садились за стол завтракать в прихожей – так Машенька начинала стучать в закрытую дверь и кричать всякие непотребные пакости. Такая обстановка становилась невыносимой. И Полина пошла к судье, поговорила с ней о том, как можно избавиться от этих скандалов с Машенькой. И судья сказала:
– Предоставьте ей любую квартиру – и я ее выселю.
Так Черновы и сделали. Полина нашла для Машеньки семь квартир, и все она забраковала по разным причинам. Основное возражение – ее хотят убить. Машенька никому не доверяла. Судья нашла к ней подход и статью закона. Так что квартирантка согласилась переехать на квартиру к своей подруге. Прошло положенное время, но Машенька не уезжала. Тогда пришла судебный исполнитель и вывезла ее. Оказалось, у Машеньки был большой сундук, неподъемный, со старинным хрусталем. А в печке внизу хранился закупоренный ящик, видимо с отрезами материалов. В печных трубах у нее были деньги и новая обувь. Из этих вещей она что-то продавала и на эти деньги покупала пирожки да обеды. Когда ее вывозили, Машенька кричала:
– Люди, меня грабят!
А судебный исполнитель, девушка опытная, ей объясняла:
– Я – казенный человек. Все делаем по закону. Вот, читайте постановление суда, – и показывала ей документ.
Все вещи Машеньки погрузили на телегу, извозчик вывел лошадь из ворот, и отвез Машеньку к ее подруге, через две улицы от Огаревой. А подруга была женщиной пьющей. И быстро дружки этой подружки с Машенькой расправились. Полина узнала от людей, что ограбили Машеньку и убили.
В этот военный год приехала к Аксинье ее дочь Калерия, которая уезжала с Елизаветой на Кавказ. Она попала на фронт, работала шофером на машине. Вышла замуж, но и мужа тоже взяли на фронт. А Калерию, когда она родила ребенка, отпустили домой. Она приехала в Астрахань, и тут же заболела брюшным тифом. А муж Калерии так и пропал на войне, Полина ничего о нем не узнала.
Калерия жила во второй половине дома. У нее поднялась температура. Она пела в бреду песню «Землянка». Полина сказала Аксинье:
– Мама, Калерии плохо.
Вызвали скорую и ее увезли. Калерия умерла от брюшного тифа в больнице в 22 года. Приехала, бедняжка, к матери умирать. Сын Калерии, крошка Коленька вскоре за матерью умер, ему было всего несколько месяцев.
Вскоре вся семья у Полины отравилась сомом, который дали соседи. Оля с Шурой тогда еще жили на Спартаковской улице. Всех Полина увезла на «скорой». А Шуранька – в драку:
– Не поеду!
Всех девчат спасли, а бабушка Пелагея в больнице умерла.
Вообще этот год был ужасный. В общем, в 1944 году в семье было четыре покойника.
Дети умирали и у Шуры, и у Оли. Они жили до этого отдельно. А квартиру на Спартаковской улице потеряли, сначала их ограбили, а потом ее вообще отняли. Поэтому Оля была без угла, больная. Вот Аксинья ее и взяла на половину дома, где жила Машенька, а потом Калерия. Аксинье все подсыпалось горе: то Полина, то Оля, то Елизавета с детьми, то Калерия с ребенком.
Аксинья еле справилась с тифом, ее тоже выписали из больницы. Сколько же у бедной Аксиньи было сил? На всех хватало, всем кров дала. Но ни Елизавета, ни Лада, ни Оля и ни Шура не ценили ее доброту, а даже дрались.
Жили плохо. Все, что можно было, променяли на продукты, продали. Жалко было продавать ковер 5х3 метра, ушел за 3500 рублей. А кирпич хлеба стоил 600 рублей. Хорошо, что смогли покупать подешевле хлеб у соседки, которая работала на хлебозаводе. Она приносила с завода «шабашку» и продавала ее.
Шуранька и Ольга, чем могли, помогали Аксинье. В основном приносила иногда продукты тетя Шура, так как она работала на картошке на овощной базе, потом на мясокомбинат устроилась.
Когда появился коммерческий хлеб, Полина нашла лазейку – талоны покупала на базаре на хлеб и продавала. Настя училась в мединституте шесть лет. Тоже продавала иногда свою пайку – 500 грамм хлеба, и выкупала остальные продукты. И выкраивала кусочек хлеба себе.
Ведь по карточкам давали мало хлеба, Полине как работнице – 500 грамм, а иждивенцам – 300 грамм хлеба. Боря стал ходить, слава Богу. И был заготовитель, ходил за хлебом в магазин Бурова. Его жалела продавщица, и видимо, подбрасывала кусочек – довесок. А он хвалился:
– Хорошая продавщица, довесок дала. Я съел.
Полина продала свою любимую габардиновую юбку, которую сшила давно из брюк Семена, которые лопнули на нем. И на эти деньги купила целую буханку хлеба. Боря был рад без ума. Обхватил ручонками ее, прижал к себе и кричал:
– Мама, это все нам?.. Целую буханку?..
До слез кричал. С неподкупной наивностью.
Страшно вспомнить, а было тогда Боре 4 года. Он был как старичок, так все видел и переживал вместе с взрослыми. Вся нужда была на виду. Все обносились. Но Полина не любила заплатки. Как-то комбинировала из старой одежды, но не латала.
Лада все требовала, чтобы Аксинья отдала ей половину дома, так как она разошлась с мужем и хотела жить там, где жила семья Чернышевых. Но Аксинья отказала ей. Она сказала: зал – для всех, а каждому – по комнате. Все было разгорожено при ее жизни. А жизнь была тяжелой. Лада питалась отдельно, и хорошо, где-то получала деньги, но с родными не делилась. Наверно, она все золотишко у Аксиньи прибрала, и кушала в свое удовольствие. У Лады, видимо, кто-то был, какой-то паразит давал ей деньги за камушки или золото, которое она воровала у Аксиньи, за все, что можно было унести из дома. Аксинью она не слушалась, а Полину – тем более.
Были у Аксиньи спрятаны два браслета, один – цепочкой, другой – с глазками. Очень красивая была брошь, с зелеными камням хризолитами. Были серьги, кольцо с алмазом и Полинино кольцо с бриллиантиками от Юсупа. Это Полина видела до того времени, когда еще училась. Все было в коробочке. И все, наверное, утащили, так как по приезде с Дона, Полина уже ничего не нашла. Кто взял, визитную карточку не оставил. А Аксинья все скрывала. Стыдно было говорить, что дети у нее воруют.
Уже в возрасте, слушая рассказы матери, Боря как-то сказал Полине: «Может, зря на голодных детей грешить? Ведь жить бабушке Аксинье было не на что. Она и сама могла решиться продать свое небогатое наследство на кусок хлеба детям. Хотя бы что-то. Хотя я хорошо помню, как Ленька лазил за этими украшениями, может, и украл. Потом он купил пшена, варил в сарае втихаря кашу, и даже меня этой кашей угощал».
Полина не спрашивала у матери, куда девались украшения. Она отдавала ей всю зарплату, до копеечки. Аксинья вела в доме расход. А Полина вечно была без денег. Все пресмыкалась перед всеми с детства.
Ей шел 24 год. Конечно, было много женихов, потому что она была симпатичной и порядочной девушкой. Но брать ее замуж не хотели.