Глава восьмая
ВЕРНУЛСЯ, ЧТОБЫ УЙТИ
Семен пробыл на фронте немного. С первых дней его подстрелил снайпер, разворотил все бедро, но кость не задел. Когда Семена повезли в Сибирь, он сам написал Полине письмо. И был в госпитале на Дальнем Востоке восемь месяцев.
Он выписался из госпиталя, был демобилизован, и с клюшкой, хромой, вернулся в хутор Зимняцкий в мае 1942 года. Но приехал, оказалось, к другой жене. Даже сразу не пришел к Полине на квартиру, где вдвоем свили гнездо. Боре тогда было шесть месяцев.
Встреча с фронта была интересной.
12 мая Полине говорят:
– Семен приехал.
Она была на уроках в школе. Он и в школу к Полине не показался, и домой не пришел.
– Где вы Семена видели? – спросила оторопелая Полина.
Несколько человек ответили:
– В парикмахерской сидит.
Полина между уроками сбегала туда – нет его. Ищет, бегает, по хутору – нигде нет Семена.
Вернулась, расстроенная, в школу. Продолжались занятия, у Полины Алексеевны в этот день было много уроков. И вот они уже кончились – а муж так и не пришел. Это Полину расстроило и удивило. С тревогой шла домой.
Встреча произошла на улице. Какая-то женщина ее окликнула. Полина остановилась, смотрит – идут люди, не знакомые. Подумала, что ошиблись. Но они ее догнали. Разглядела – это Семен, с палочкой, прихрамывает, а с ним – две женщины и мужчина.
И Полине почему-то показалось, что Семен готов был оттолкнуть ее, такой у него был чужой взгляд. Полина, было, кинулась к нему на шею с поцелуями. Но он своим видом остановил ее, подал руку, словно ему было неудобно сделать это при людях. Полина пожала ему руку, как незнакомцу, поздравила с возвращением. Так и поздоровались, не поцеловались. Она пошла рядом, как побитая собака. А за что? – она сама не знала. Полина оробела, как будто в чем была виновата. Так гурьбой и пошли к дому. И Семен неожиданно сказал ей, с ехидцей, при всех:
– Еще не знай, как ты себя вела здесь все это время?
Как хлестнул по лицу! Полина так и опешила. Стало ей больно, как кинжал вонзили в сердце. К горлу подкатил комок слез.
Как же ей стало обидно! Она его ждала честно, так как он был ее муж, он был у нее первым и единственным мужчиной. Такие были тогда нравственные устои. Да она и маму боялась, чтобы согрешить.
Полина ничего не ответила от обиды. Но за нее вдруг ответила идущая рядом с Семеном женщина. Говорили потом, что это его родня.
– Да, одна Полина Алексеевна и ее подруга остались честные, когда полк стоял в хуторе, – крикнула она в лицо Семена. – Больше не нашлось баб в нашем хуторе честных. Все перебесились, и девки, и бабы – все с животами остались, когда полк отсюда отступил.
Полина была поражена, услышав это.
– А вы почему знаете? – спросила она. – Я ведь вас совсем не знаю.
– Я знаю вас. Всё, дорогая, нам известно. Как уходил к другим бабам «хозяин» продукции, которая у вас лежала для солдат. У нас весь хутор, каждый человек на виду. Ничего не утаишь. Многие пошли в роддом от полчан, или остались беременные.
Полина была поражена, что за ней следили. Хотя тоже знала, что бабы в хуторе все перемутились, народ стал бесстыжий, считая, что война все спишет. Но она иного нрава.
А Семен тогда своей родственнице сказал, кивнув на нее:
– Значит, никому не нужна…
Добивал оскорбленную Полину. А она даже не поняла этот удар.
Так дошли до дома. В квартире Боря стоял в качке и смотрел на Семена пристально и недоуменно: «Что за дядя?» Мужчин он не видел, кроме того квартиранта-старшины.
А отец чужими глазами смотрел на сына. Потом взял его на руки и сказал:
– Ну, чего ж ты смотришь на меня, приглядываешься? Я твой папа.
Поцеловал, поставил опять в качку. И как-то с усмешкой сказал:
– Ну, жена, поцелуемся, что ли?
И холодно ее поцеловал. Сделал одолжение. Ответить на такой поцелуй Полине не дал его холодный, отчужденный взгляд. Это был первый и последний поцелуй после возвращения мужа с войны.
Хорошо, Настя в это время, не дождавшись, убежала учиться в школу, попросив соседку посмотреть за ребенком, пока Полина ищет вернувшегося с войны мужа.
Когда Семен приехал домой с палочкой, слава Богу, нога была цела. Он только хромал. Шов во все бедро Полина мазала ему мазью.
Но отношения не налаживались. Полина все время чувствовала что-то неладное.
К хутору приближалась война. Жизнь становилась хуже. На Полинину зарплату трудно было жить вчетвером.
Пока Семен не устроился на прежнюю должность управляющего банком, денег у него не было. А что было – истратили, купили материал бостон ему на костюм и сундук большой. Полина позже на этом сундуке спала. В сундуке был ящик водки, чтобы сшить костюм (только за водку брались шить). А брюки у старого костюма лопнули, и Полина из них сделала юбочку – материал был ценный.
Полина старалась забыть прежние обиды – во всем виновата война. А Семен не забыл, как его жена не отпускала на войну. И однажды, понизив голос, сказал ей:
– Что там делают тыловые крысы! А я лез со своей моралью. Вот наш патриотизм! Борьба за правду.
Полина ничего Семену не ответила, боялась даже вспоминать эти слова.
Неожиданно однажды в их квартиру заглянули две хохотушки.
– А Семена Константиновича нет дома? – спросили с усмешкой.
– На работе, – ответила Полина.
– Мы ему подарочек – коробку турецкого табака и мундштук – принесли. – И хохочут.
– Он не курит, – удивилась Полина.
– Курит, курит. Теперь научился, – опять засмеялись они. И ушли.
Она их не знала и не видела никогда. Но боялась ссоры – и взяла этот табак с мундштуком. Его нужно было бы выбросить, а она отдала ему. Когда Семен пришел с работы, Полина ему сказала о «подарочке»:
– Что это за фифочки?
Семен что-то буркнул себе под нос. Но, оказывается, стал курить. И стал, как дурак. Сделался не выносимым. Все ему в Полине не нравилось, как бы она ни старалась. Был какой-то раздражительный и чужой.
Уходил один в степь. Полине из окна было видно, как он, с опущенной головой, возвращался в квартиру.
Полина помнила, что Семен так издевался над ней еще и до армии. И сейчас, все ему не нравилось. Он ничего не доставал из продуктов. А мог бы. А с нее требовал. Она крутилась, что сварить. Базара нет. Денег мало.
Думала, что у казака такой характер, с вывихами. «Каким ты был, таким остался…», как поется в ее любимой песне.
А после фронта Семен стал еще пуще раздражительным, хотя повода Полина не давала. Все доискивалась причин. Полина не догадывалась, что ужасы войны вообще нарушали психику фронтовиков и ломали их судьбу.
Полина суеверно, думала, что Семен стал чужим после того, как приходили эти две девки, наколдовали, и хохотали. Может быть, они ее с Семеном и развели? Вот он и начал фырчать и метаться. Просто озорничал. Что она ни сделает для него, все ему противно. Полина не знала, как себя вести. Ровно месяц он терзал ей душу. А за что – неизвестно? Полина боролась за свое счастье. Старалась ему угодить. Но угодничество его злило. Он даже выразился как-то:
– Надоело мне твое приспособленчество.
А защитить свою невиновность Полина не умела.
Сестра Настя страшно переживала, видя размолвку Семена с Полиной. Осмеливалась спорить с ним. Сколько раз пыталась заступиться за Полину, видя его несправедливое отношение к Полине и придирки. А сама-то Настя была еще мала, училась в 9 классе. Однажды во время семейного скандала Настя назвала Семена «глистом». Он как на нее бросится с кулаками. Она вмиг шмыгнула под кровать. А Полина повисла на нем и разняла драку. Он очнулся, остыл. А Полина сидела и плакала о такой безотрадной своей жизни.
Семен стал совсем невыносимым. Придет обедать – все ему не так. Отшвырнет тарелку с супом, хлопнет изо всех сил дверью и уйдет.
И Боря – весь в отца? Подростком так уходил от матери, хлопнув дверью. Уедет на велосипеде в степь и сидит там, злясь на нее, переживает. Потом возвращается. Надо признать, готовила Полина поначалу неважно, как многие учителя – «щи с тетрадками».
И раз пришел Семен на обед, а у Полины ничего путного не сготовлено. Денег нет. И положить в суп нечего, кроме манки. Она налила горяченького, а он швырнул и начал ругаться. А потом хлопнул дверью и ушел на работу. Полина навзрыд заплакала.
Вошла соседка – майорша:
– Полина! Это Семен так хлопнул дверью? Я бы ему дала! – И, засучив рукава, погрозила кулаком. – Он у меня бы три дня сесть не мог.
Соседка эта знала, что Полина честно ждала своего мужа. Когда как сама, имея двоих детей, приняла ухаживания майора. И они таскали из квартиры Полины солдатские продукты.
А Полина презирала тех женщин, кто изменил мужьям, презирала и соседку, через коридор, которая сразу же стала жить с другими, как ее мужа Славу взяли на фронт.
Вроде такая растопша, имела двоих детей от Славы. Когда с войны вернулся ее муж Слава, он все ей простил. И опять они жили вместе, а она еще над ним издевалась, помыкала им, как хотела. И он все делал ради детей, и стирал, и мыл.
А Полине и прощать-то нечего. Боролась с нуждой, как могла. Наревелась – и все. Дала Семену полное раздолье измываться.
Семен уходил добровольцем на фронт вместе с парнем, мужем Полининой подруги. Этот парень был артистом, за которого Полина не пошла замуж, потому что боялась, что будет изменять. А тот так ее любил. Когда вернулся с фронта, как-то услышал от людей, что Семен издевается над Полиной, и сказал своей жене:
– Я пойду, ему рожу набью за Полину.
На фронте этот артист, видимо, очень сильно простыл, и вскоре, после возвращения с войны, умер. Полина продолжала дружить с этой подругой. Она работала в хуторе библиотекарем.
Бывало, Полина сидит с ней и плачет. Так жить с Семеном больше нет мочи. Раньше она все неприятности скрывала от людей, да сама начала таять. До возвращения Семена с фронта была полная, белая, цветущая. Правда, на лице проступила послеродовая пигментация, и пятна еще остались, но бледнели. А от нервотрепки лицо начало чернеть. За месяц почернела и похудела. Стала слышать боли в сердце. Видимо, сильно заболела, это отразилось и на молоке.
Она скрывала свои боли от учителей в школе. А они говорили:
– Семен приехал – а ты истаяла и почернела.
Не было покоя в доме после возвращения Семена с фронта. К сыну он относился настороженно. А Боря был толстенький, уже привык к нему, тянул ручонки.
А Семен уходил куда-то в поле. Видно было из окна – идет один. Зачем ходил, Полина не спрашивала. Потом на этот вопрос нашла свой ответ. Их развело колдовство, которое было страшным грехом, и пресекалось властью.
Жил Семен с Полиной после фронта больше месяца, и с первых дней стал, видимо, ходить по женщинам. Она наверняка не могла сказать, но чувствовала, как любая женщина. Открытых толков не было. Но она переживала. Наконец, услышала на улице от какой-то женщины:
– Полина Алексеевна, возьми домой своего распутника…
(Сказано было еще крепче). Полина была поражена, покраснела, смешалась и бросилась домой. Долго не могла придти в себя. Ведь учительница у людей вся на виду. Срам-то какой! И решила при случае поговорить с Семеном без обиняков.
Семен опять стал управляющим банком. Часто задерживался на работе. Говорил, что очень занят, опечатывает документы к эвакуации. А сам, наверное, жил с другой женщиной? В 1942 году немец подошел близко к Сталинграду, и в хуторе решили эвакуировать банк и школу.
Однажды Полина что-то сильно забеспокоилась. Два часа ночи, а Семена нет. Пошла в банк ночью, одна. Постучалась, спросила у сторожа:
– Семена Константиновича можно?
А сторож сонный говорит:
– Он давно ушел домой… А я думал, что какая-то ревизия приехала.
Полина вся дрожала, смутилась и растерялась. Что делать?
А на другой день Семен приходит еще позже, и выругал Полину:
– Что ты меня позоришь?
Она поняла, что она еще и виновата в его шашнях.
Она его позорит?! Скорее, она сама себя срамит. К ней в хуторе относились везде с большим уважением. Она видела, что дети ее любят. И вдруг такой разлад в семье. Такой срам!
А тут еще однажды ночью Полина обсикалась на кровати, и только утром заметила. Видимо, сдали нервы. Правда, она спала около стенки, и его это не коснулось. Но все равно ей было неудобно перед Семеном.
А Семен вдруг сказал:
– Стели мне отдельно, на полу.
Полина была поражена. Неужели узнал, что она обсикалась? А стелить-то нечего было – в доме все простыни поменяла на продукты.
И надо же такому случиться? Вроде у Семена, наконец, появилась работа. И у Полины появились деньги на хозяйство. Она стала покупать продукты. Только было начала жизнь упорядочиваться – как пошла сплошная нервотрепка и стрессы в семье. Но жить нужно. И бороться нужно, уговаривала себя Полина. Жизнь – это борьба, без борьбы – нет жизни. Это она прочитала у каких-то философов, и поверила навсегда.
Но Семен все время был, как чужой. Полина, конечно, очень переживала...
И заболела. Стала слышать боль в левом боку. Думала, что болит сердце. И испугалась за свою жизнь. И решила сама уехать от мужа совсем, чтобы оставить себя для сына. Думала с горечью: «Вот помотает муж еще меня, и я скончаюсь. Оставлю сына сиротой. Надо спасаться бегством. Он же идиотничает над кормящей матерью».
Поднялась температура под 40 градусов. А тут же и Боря заболел. Пришел врач, поставил диагноз: простуда и грудница. Молока много, но врач не велел давать эту грудь сосать ребенку, а сцеживать и выливать молоко.
– Дело плохо. Нужно вскрывать, – сказал врач. – Вся грудь зарделась, распухла. Посмотрим через день-другой.
Полина вспомнила, как ее мать Аксинья лечила в селе девчат, когда у них горло распухало. Только этот заговор Полина от матери и знала, и тут вспомнила.
Она стала лечить себя сама – заговаривала грудь. И затихло колотие. Но краснота осталась. Врач на третий день сказал:
– Подождем вскрывать. Делайте компресс.
Полина была в это время на больничном. Все делала, как врач сказал. А сама заговаривала. Стала меркнуть краснота. И врач, наконец, успокоился:
– Не будем вскрывать грудь. Только не надо пока давать грудь ребенку.
От этой грудницы, считала Полина, ее левая грудь стала меньше правой. Но все обошлось. И Боря опять стал улыбаться.
Но Полина без конца волновалась. Семен начал уходить из дома. Ночь – полночь. Полина его искала. А потом этим «бешеным молоком» кормила сына. «Отсюда и твоя болезнь желудка, которая началась еще тогда, на Дону, – оправдывалась перед Борей Полина. – А в Астрахани болезнь продолжалась. Смена воды, недостача молока в груди. Мне пришлось тебя кормить до двух с половиной лет, так как врачи сказали, что грудное молоко – это лекарство для детей. А другого ничего не было, молочные кухни стали значительно позже».
Холодная война между Семеном и Полиной все леденела. Нужно было принимать срочные меры. Близился конец учебного года, скоро каникулы, когда Полина всегда уезжала домой в отпуск. И решила поговорить начистоту с Семеном.
Как-то вечером она сидела на крыльце, ждала Семена. Ночь – а его нет. Видит – он идет, не торопясь, «после приятных встреч». Полина заставила сесть его рядом с ней на приступок.
– Давай поговорим. – Сели на крыльце втроем. Боря на руках матери. – Что с тобой происходит? Я тебя ждала, как верная жена. Это твои люди на улице тебе подтвердили. И я вины своей не вижу. В чем дело? Что ты меня изводишь? Так жить нельзя. Ты попрекаешь меня, что я окаменела? А сколько я пережила, чтобы окаменеть? Из здоровой полной женщины превратилась в сухарь. Я стала таять, как свеча, – расплакалась Полина.
Она все сказала ему.
– Что ты с нами делаешь? Неужели тебе не стыдно? – со слезами на глазах спрашивала Полина.
– Я тебя разлюбил, – признался Семен.
– А может, и не любил?
– Может… Вон, у тебя черное пятно на лбу.
Это пятно не черное, а бледно-желтое. И было не только на лбу, а по всему лицу. От переживаний потемнели родовые матежи – пигментация лица во время беременности. Кстати беременность была тяжелой. Полина падала в обморок в школе. Ему еще до армии звонили в банк, чтобы он пришел за больной женой. Так у многих женщин бывает. А матежи почти все прошли потом, когда Полина стала поспокойнее.
«За что он меня разлюбил? – скулила она про себя. – Ей оправдываться не в чем. Люди больше меня знают о его гуляньях. А мне совесть не дала изменить мужу.
– Не любил? А что же ты ко мне ходил? – спросила Полина.
– Я не к тебе ходил, а к Нюрке, дочке твоей хозяйки.
Полина опешила от такого страшного откровения! И задала прямой вопрос:
– Что мне делать? У меня болит сердце. Я расстраиваюсь. И дите стало болеть, видимо, от плохого молока.
Семен помолчал и, наконец, сказал:
– Уезжай домой.
– Что ж, я поеду в Астрахань, – сдерживая слезы, сказала Полина. – А сын тебя не волнует? – повысила она голос. – Ты пощади хоть дитя.
– А что, сын? – глянул Семен в глаза Бори.
Полина была поражена. Прошила грудь острая обида брошенной женщины, и боль в сердце
И вдруг Семен сказал:
– Ребенок еще маленький – умрет.
– Как умрет?.. – вскрикнула Полина, и даже привстала с приступки.
Полина до старости все слышит эти страшные слова.
И Боря, пригревшись на руках, все слышал. В шесть месяцев он еще не мог ничего сказать. Но видел лицо плачущей матери и хмурое лицо отца.
Семен, видимо, ждал этого разговора. И жесткие ответы на все вопросы Полины у него были готовы.
– Жить я с тобой не буду. Езжай домой… Но замуж не выходи… Я дам машину, которая едет в Сталинград.
Услышав о машине, Полина ухватилась за спасительную причину таких тяжелых слов Семена, подумав: «Немец недалеко от Ростова, творит чудеса. Жжет города, бросает бочки с горючим. Может, Семен хочет спасти нас, но не говорит».
А в голове Полины звенели слова приговора:
«Езжай домой… Но замуж не выходи…» – «А как она выйдет замуж, если у нее в паспорте штамп о регистрации?» – только и мелькнуло в раненом сознании Полины.
Но разрыв произошел …
– Как пойдет машина грузовая за товаром в Сталинград, я вас отправлю. Собирайтесь, – продолжал выгонять ее Семен.
А Полина продолжала себя успокаивать: «И заказал, или узнал, что идет из Зимников машина до Сталинграда, и договорился, чтобы они захватили меня с ребенком и с Настей. Ему самому было тяжело. Но о разводе речь не шла».
Полина стала собираться. Из вещей у Полины была библиотечка. Был большой сундук. Пустой, можно сказать. Ну, не пустой. Там был костюм, кое-какие вещи Полины, по¬стель была.
Этот разговор состоялся – если 12 июня Полина с Настей была в Сталинграде – то числа 10 июня 1942 года.
Однако на другой день Полина пошла к первому секретарю райкома партии и все ему рассказала.
«Почему такая неразбериха в жизни? Он мне сказал: “Я тебя разлюбил”. А я даже не спросила, почему разлюбил. Ему нечего спрашивать свою совесть. Ведь он меня девочкой 22-летней взял. И я привезла своей матери доказательство – рубашку. И удостоверение о браке.
За кого я вышла замуж? Который и не спросил, как ты жила? А моя мать сразу угадала, что он из себя представляет.
Но меня не оставляла боль и злоба судьбы. А за что?
Семен стал дурить, задерживаться на работе, а мне врал. И вот раз я решила выяснить, в чем дело. Пришла за ним в банк. А сторож сказал, что он давно ушел домой. А он вместо извинения, сказал, что я его срамлю...».
Полина вытирала уже мокрым платком слезы, и продолжала жаловаться.
Первый секретарь тихо ее слушал, боясь перебить и так сбивчивую речь уважаемой всеми учительницы.
«А за что? Причин не было. Я жила, как святая. Все знали. Даже от продуктов отказалась, которые положили во второй нашей комнате для воинов. Считала – грех. И жалко их, ребят. Поют на холоде, голодные. А я им свою мелкую картошку отдала в котелки, и капусты насолила 10 ведер, все отдала. Так хозяин продуктов отстал от меня, видит, что не пройдет номер. И начал таскать своей любовнице.
Я так ждала Семена с фронта! Да и считала за преступление, чтобы изменить. Он своим отчуждением уже убил меня.
После возвращения с фронта целый день не приходил ко мне в школу. Так торопился, мимо школы ходил, и встретились после уроков на улице при всех и очень холодно. Видимо, там получил он оплеуху, и пошел ко мне.
Осрамил меня при всех, сказав: “Еще надо посмотреть, как ты жила?”
Я готова была провалиться на месте от такого срама. А сердце внутри надрывалось: за что? Жила скромно, вопреки всем, кого соблазнял в хуторе полк солдат. Пока полк не ушел. Защищать нас, и умирать, когда немец подошел уже к Ростову.
Ну а потом я все равно хотела наладить жизнь по нужному руслу. Я всегда об этом мечтала, и мама об этом думала, хотела выдать меня замуж по-людски. А тут война. В 1940 году мы с Семеном расписались. Я стремилась создать в доме уют, обставила квартиру, забеременела. А родить пришлось без мужа. Я его ждала честно. А могла быть сыта и весела, как другие. Нет. Приехал через восемь месяцев, раненый, как чужой, оскорбил при всех, стал придираться. Еще без денег, я одна тащила семью: Настя, я, он, Боря. Ведь ему сказали, что только осталось нас двое, я и моя подруга – скромницы, которые были верны мужьям. Цыганка якобы сказала ему, что у него будет две жены, так он это сделал сам. Сам разрушал семью, очернил меня, ни в чем не повинную, как перед Богом, да еще в самом начале моей настоящей супружеской жизни. Он был убежден, что я ему изменила, и, как выразился, ехал меня убивать за измену. А тут вдруг осечка, все не так. Убивать не за что. Так он убил нашу жизнь, свою и мою, да и сыну не легче.
Вот так легко он расправился с семьей!»
Рассказывая об этом уже взрослому Боре, Полина вдруг прервала свой плач и подозрительно посмотрела на холодное лицо сына. Как он в этот миг был похож на Семена. Полина помолчала, и со слезами в голосе сказала, перекрестившись на икону: «Все, что говорю тебе об отце, тебя не касается. Но он должен покаяться перед смертью и очистить себя перед тобой. Ты-то не виноват совсем, если я не виновата, как ты знаешь. Или не веришь? Ты сам испытал холодные взгляды и не любимые сердца. Я тоже искала в себе вину, и только пришла к выводу, что зря я не давала сдачи. Но я такой родилась или стала с детства. Тут уже ничего не поделаешь».
Выслушав Полину Алексеевну молча, первый секретарь райкома партии позвонил в банк. Семен был удивлен, когда увидел Полину, заплаканную, в кабинете первого секретаря.
А тот поговорил с ним грубо, по-мужски. Велел все утрясти.
– Не время заниматься шашнями. Идет война.
Только в пожилом возрасте Полина поняла, что главная причина в поведении Семена – отказаться от семьи врага народа, чтобы очистить свою репутацию истинного коммуниста, номенклатурного работника госбанка. Это понимал и первый секретарь райкома партии, поэтому и молчал на исповеди Полины Алексеевны.
Семен обещал «утрясти конфликт». Но Полина тогда поняла, что все обещания Семена бесполезны. Каким он был, таким и остался. Уложит ее – и замычит горе ребенок.
Подумала, если только она останется на Дону – она чувствовала, что он начал безобразничать, то не приходил ночью, то ночью она его искала, значит, он, наверное, мотался с другой, – то сама не выживет. А нужно сохранить себя для дитя. И она решила послушаться совета Семена – и уехать домой.
Что в Астрахани ее ждет, она знала. Голод. Близкий фронт – немец был уже за Элистой, близко к Астрахани. Дома Аксинья мучилась одна, с Ленькой, Ладкой, Калерией. Еще сама с Борей и с Настей приедет. Как выживать?
От такого страшного нервного переживания Полина сильно заболела и слегла. А сын насосался больного молока – и тоже стал болеть.
Во время болезни Полина попросила Семена сходить за мукой, которую учительнице выдавали от школы. Но он так и не пошел. Полина разозлилась на него и буркнула:
– Тогда иди отсюда, нечего тебе здесь делать.
А Семен этого только и ждал:
– Так, значит, по рукам? – с ухмылкой подал ей руку в постель. – По рукам?
Полина слабо пожала холодную руку в знак согласия и только попросила:
– Помоги мне выбраться с хутора.
– Помогу, – обещал Семен. – В общем, завтра в Сталинград пойдет грузовая машина, и они вас заберут. А там, на пароходе доберетесь до Астрахани.
На этом и разошлись.
Насте тогда было 16 лет. Она уже все понимала. И, конечно, все видела и терпела вместе с несчастной сестрой. Она была упрямая, самостоятельная. Не всегда с Полиной соглашалась. А на этот раз согласилась:
– Поедем.
Настя в это время работала в кол¬хозе. Она в девятом классе была. Ее с одноклассниками брали убирать хлеб в колхозе. И за работу ей выписали два мешка: мешок пшена и мешок пшеницы, неободранной. Благодать. Полина с ней решили зерно взять с собой в Астрахань.
Полина тихо призналась Насте, что в душе надеется: «Может, Семен нас так эвакуирует, спасает, так как немец уже в Ростове». Настя промолчала.
Боря очень полненький был, только одеть его было не во что. Полина из простыни сделала ему платье, ну не платье, а так, длинную рубашку, чтобы было в чем спать. Он еще не ходил, конечно, что же, только всего шесть месяцев было.
Полина завернула Борю – одеялочко у него было хорошее, купленное – завернула его так с ручонками в теплое одеяло, а то было прохладно. Взять с собой особенно много нечего. Ну, Полина взяла все свои шмотки, Борю. Кроме узелка и мешков особого груза у них не было. Потому что одной Насте только тащить. Полина несла сына.
Полина с Семеном пришли к машине, которая отправлялась в Сталинград. Он тащил на себе Настиных два мешка пшеницы. Эта машина уже была нагружена мешками, на которых сидели люди.
Отец с сыном не попрощался. Семен погрузил в машину все пожитки: два мешка с зерном, Настю и Полину с дитем, два старых чемодана и узелок с барахлом. Подал руку – «прощай, лавка с товаром».
Боря на дорожку грудь не пососал, так прилег к руке и заснул. Никакого беспокойства не проявлял. Узелок Борин был небольшой, так как почти все Полина поменяла ребенку на молоко и на картошку. Огород перед домом, Полинины шмотки и квартира, и все, как было в квартире, – все осталось в Зимниках. Она подумала про себя: «С пустой котомкой за плечами он проводил меня с крыльца», за все доброе и честное. Бог ему судья!
Полина видела, что Семену тоже тяжело далось это провожание.
Он, мрачный, с сжатыми тонкими губами, прислонился лбом к столбу, когда сестры уже сидели в машине, на мешках с зерном. Он только так мог договориться – они поедут с грудным ребенком в кузове на мешках! А до Сталинграда – трястись триста километров.
«Все же Семен был природным артистом», – подумала Полина.
Полина плакала про себя и повторяла: «Господь обиды знает, а нам не велено знать». И все же ей было жалко Семена, а не себя. Она не думала, что это конец совместной жизни.
Только позже она поняла, что у Семена уже тогда был план эвакуации. Вскоре она узнала, что Семена с обозом банка отправили в Тюмень, спасать деньги. После войны он вернулся, но жену с ребенком на Дон не вызывал.
Полина даже не помнила, как она уволилась с работы в Зимниках, никто из учителей ее не провожал. Вот почему в трудовой книге потом пришлось восстанавливать запись о работе в Зимниках с помощью свидетелей – ее бывших учеников.
Так, без шума и крика, Полина уехала из Зимника 12 июня 1942 года в Сталинград на машине. Вот и вся развязка.
Хорошо, что совесть не дала Семену соврать, оклеветать Полину, Польку, как он выразился в злобе, грозя убить за неверность. Не было ее вины, да и люди и ученики ее любили.
От переживаний, Полина даже не замечала, как их трясло в кузове открытой грузовой машины. Ничего не ели в дороге. Да и есть-то, собственно говоря, нечего было.
А Боря очень спокойно себя вел, и не обмарался, ничего. Ехали долго. Он почти все время спал. Потихонечку сосал грудь, а потом опять засыпал.
По дороге в Сталинград один дядечка, ехавший в кузове, разговорился с Полиной:
– Вы кто? Я че-то вас не знаю.
– Да я учительница, – ответила Полина. – Как же вы меня не знаете?
– Вы откуда же уезжали-то? С хутора 3имники.
– Да, я тут работаю все время.
– А кто вам Семен Константинович будет? Я видел, он вас провожал.
– Муж, – ответила со вздохом Полина. – Вот уехала от мужа с дитем и сестрой.
– Кто-кто ваш муж? – переспросил он.
– Семен Константинович Карин, – расстроилась Полина.
– Как муж? У него другая жена, – удивился старик.
– Как это – другая? Вот сын его. Уже второй год мы живем.
– Да что вы мне говорите? У него другая жена, – спорил старик. – Я ее хорошо знаю. Туфли еще ей шил в мастерской. Он сам меня просил.
А Полина все никак не поймет, о чем говорит этот назойливый дед?
– Да что вы! – Полина протянула спящего Борю к его лицу. – Вот ребенок его. Еду домой в Астрахань, к маме.
Когда он сказал, что туфли шил, Полина узнала этого сапожника. Правда, она давно заходила в сапожную мастерскую. Там он не только один был, там несколько человек работало. Хотелось ей заказать зеленые туфли, а этот сапожник отказал: «Да нет, я не могу, и все». Когда она сказала сапожнику, что ее муж заведующий сбербанком, сапожник ей возразил, что у Семена Константиновича другая жена. Но Полина ему не поверила. Болтает всякое, лишь бы отказать.
А сейчас Полина подумала: только один месяц после возвращения с войны Полина с Семеном жила вместе. Когда же он успел другой жене туфли сшить? Значит, он до войны шил туфли? До войны жил с другой женой? Кошмар какой-то!
Сапожник притих, но не поверил Полине. Он долго смотрел-смотрел на нее подозрительно. Наконец убедился, что перед ним другая женщина. Ведь хутор Зимняцкий был очень большой, крупный райцентр. И не все учительницу по математике знали.
– Нет, это не жена… – пробурчал сапожник про себя и замолк.
Вот так Полина узнала от нечаянного свидетеля, что Семен уже до войны имел другую женщину, и выдавал ее за жену тем людям, кто не знал жену-учительницу. Видимо, этот месяц, после возвращения из госпиталя, он жил и с Полиной, и с другой женщиной?
Какое несчастье!
Значит, Семен вернулся из госпиталя с войны сначала к другой жене. Наверное, он ей писал письма, а Полине очень редко – лишь крохотные сообщения.
И Боря однажды с горечью сказал Полине: «А может быть, я всегда и везде считался незаконнорожденным, раз свидетельства о рождении у меня не было».
А пока Полина с грудным Борей и сестрой Настей десятого июня вечером приехали на грузовой машине в самое начало города Сталинграда. Там еще были такие маленькие домишки. Подъехали к небольшой хатенке, въехали во двор, видимо, к родне шофера. Может быть, мешки в машине были на продажу, потому что все выгрузили, и машина уехала.
Сестры остановились у бабушки-хозяйки.
Полина спросила у нее:
– Говорят, что Сталинград бомбили?
– Да ну-у! Кто это что говорит? Ничего подобного. Не бомбили. Все тихо, спокойно.
– А пароходы ходят, значит?
– Да, да-да.
– Как, вас немец, не тревожит? – спросила Полина.
Бабушка слепенькая, отвечала в растяжку:
– Да, не-ет. Пароходы до Астрахани хо-дят.
Бабушка сестер угостила чаем.
Полина переменила Борины пеленки, завернула его во все чистенькое. Он тихо спал, посапывая.
Бабушка постелила гостям постель переночевать. А утром рано Полина побежала на пристань Волги за билетами в Астрахань. Настя осталась с Борей. Полина купила билеты на пароход 3 класса. Наняла извозчика с подводой, потому что нести мешки сами не могли. А на телегу мешки помогли погрузить два мужчины, с которыми приехали в Сталинград. Потому что они как-то прониклись сочувствием, услышав горькую историю Полины. Они посадили сестер на пароход. И поплыли сестры в Астрахань на двухпалубном пароходе, двухколесном, вроде «Марата». Боря с рук Полины так и не слазил.
В третьем классе, по билету они разместились на скамеечках, как в жестком купе, от¬деленном один от другого перегородками. Не в каюте, а прямо на первой палубе. Там было свободно. Ехали хорошо. Боря был все время у Полины на руках. Она давала ему соску. В пузыречек сцеживала из груди молоко. И как куда идти, так пузыречек этот оставляла для Бори сестре. Насте потом гово¬рила:
– Ну, он и это съел, и это съел, все съел. И молоко все выпил.
Пеленки запачканные складывала в пакет. Где в дороге постираешь?
Боря в пути вообще молчал, а как-то мало плакал. Когда ехали – не капризничал.
А Полина была просто как деревянная. Настя тоже переживала. Так и называла Семена «Змеем Горынычем».
Горе разрыва с мужем отвлекало Полину от горя войны, грозящей сейчас ей и сыну и сестре погибелью. На пароходе и весь народ – как бы пришибленный. Почти никто ни с кем не разговаривал. В основном женщины, конечно. Может быть, и боялись. Потому что был слух, что уже топили пароходы немецкие самолеты. Предыдущий пароход разломился от взрыва бомбы и потонул. «Раньше немец бомбил не Сталинград, подступы к нему. Были слухи, что немецкие самолеты кружили над Волгой. Полинин рейс был 12 июля 1942 года.
Целые сутки предстояло ехать, даже больше. В Астрахань приехали к вечеру, тринадцатого. На Волге пока было спокойно. Видимо готовился массовый налет, понимала Полина. Потому что прошло всего десять дней – и началась бомбежка Сталинграда. 22 июля 1942 года от Сталинграда остались одни развалины. Докатились удары и до Астрахани.
А домашние считали, что нет войны, потому что пока еще ее не видели.
Боря потом написал стихотворение. Полине оно очень понравилось. Она выучила его наизусть. А когда читала, плакала.
Я БЫЛ С РОЖДЕНЬЯ НА ВОЙНЕ
Родился я в горящем сорок первом,
А значит, был с рожденья на войне.
Пустую грудь сосал, кусая нервно.
Коровий жмых крошили в тюрю мне.
В ревущий ад попал под Сталинградом.
И мать к себе с испугом прижимал.
Мы уцелели под фашистским градом,
А пароход за нами запылал.
Война в меня прямой наводкой била:
Отец мой с фронта не пришел в семью;
А к нам в больницу бомба угодила…
Все это душу ранило мою.
Не свалишь на войну все злоключенья.
Но сколько ран заросших от войны?
А покалеченные поколенья
И плоть, и дух излечивать должны.
Пароход успел проскочить по Волге благополучно. А многие пароходы были потоплены. Немец губил Волгу. Сколько осталось на дне ее пароходов. Даже Полинина соседка Шурочка, жена капитана парохода, погибла.
Полина с Настей приехали в Астрахань к вечеру. Где-то нашли подводу, погрузились, с помощью извозчика, и приехали домой. Их никто не встречал. И некому. Приехали, вошли во двор.
Аксинья открыла дверь дома и обомлела, увидев Полину. Она была черная, в матежах, худая, с ребенком на руках. И рядом испуганная Настя.
Аксинья до того растерялась, что смотрит на дочь и не узнала ее. Сердце упало. Только выговорила:
– Господи, Полюшка, ты ли это?.. Мешок с костями!.. И сын на руках…
Полина так и залилась слезами, в обнимку с матерью. И Настя, глядя на них, разревелась. Кое-как пришли в себя.
Значит, такая была «красивая» уж очень, что родная мать не узнала.
«Мешок с костями!» – эти слова у Полины остались в памяти.
Аксинья, конечно, все поняла, что была права с выводом о замужестве дочери, у которой живот прирос к спине. И черное лицо – все в пигментных пятнах. А матежи, сказала, – это признак рождения человека, приносящего людям зло. Хорошо, Боря об этом не слышал.
Аксинья, конечно, с первых дней помогала Полине пережить горе. А тут еще беда – у Бори началась диспепсия. А от этой болезни скончалось много родных: у Шураньки – дети Мишенька 4 лет и Анатолий 3 лет; у тети Оли – дети Наденька и Сашенька…
Когда Полина возвратилась с Дона, сама третья, и в Астрахани жили трое с Ленькой, опять стала семья в шесть человек: Аксинья, Полина, сын Боря, Ленька, Лада и Настя…
Два Настиных мешка с зерном хорошо поддержали семью первое время. Варили кашу из пшена, а потом – из пшеницы.
А работников не прибавилось. Лада не хотела помогать, как Полина, а наоборот уносила из дома, считая, что все ей должны. Она устроилась на работу, и у нее появилось все. Прихватывала и Полины вещи: исчезла ее красивая, справленная на Дону, комбинация. Исчезли бриллианты из дареного Юсупом кольца. Однако Лада сказала:
– Это – квартирант украл.
Потом Лада уехала в Узбекистан.
Шура завербовалась на Сахалин. А Оля уехала с дядей Левой, своим мужем, на войну. И квартиру они, видимо, бросили, так как их там обокрали. Наверху в доме жили воры. А тетушки и развесили уши. Поэтому Оля, вернувшись с войны, немного жила у Аксиньи. Тетя Оля с больным дядей Левой жили у Аксиньи во второй половине дома.
Как-то Полина сказала Боре о первом своем замужестве: «Вот и вся жизнь! Поженились мы с Семеном в 1940 году в июле месяце, в 1941 году – война. Семен пошел на войну добровольцем с партийной группой осенью 1941 года. В ноябре 1942 года я попала в роддом. В мае 1942 года он пришел домой с палочкой, так как в октябре его ранили и увезли на Дальний Восток. Ровно через год – в 1942 году в июне я уехала от него в Астрахань. Вот и вся семейная жизнь в несколько месяцев. Я все ждала от него писем, но не дождалась. Из Зимников его банк с обозом отправили в Тюмень. Там он, наверное, и завел семью, или раньше – не знаю».
Разве это жизнь?
Полине было больно, когда сын Боря заступался за отца: «Ты прожила с ним только один год, а с другой женой он прожил почти сорок лет, до ее смерти. Значит, можно с ним было жить долго? Она сумела, а ты – нет». Просто Боря не знал всей правды. А отца парню хотелось, хоть видел он его только два раза, да еще тайно от матери стал изредка переписываться с ним. И проявлялась также детская жестокость! Но мать все простит сыну. Потому что – мать. Потому что – детский максимализм. Потому что незнающий – невинен