Перевод с английского Сергея Режского
А теперь, мой дорогой мальчик, новая и чудесная история. История, которая сильно отличается от других историй, – рассказ о мудром царе Сулеймане-ибн-Дауде или Соломоне, сыне Давида.
Существуют триста пятьдесят пять историй о Сулеймане-ибн-Дауде; но эта не является одной из них. Этот рассказ не о Чибисе, который нашел воду; и не про Удода, который укрыл Сулеймана-ибн-Дауда от жары. Это не история о Стеклянной крыше, или Рубине с кривыми отверстиями, или Золотых слитках царицы Балкис. Это история о Бабочке, которая умела топать.
А теперь присядь рядом и послушай.
Сулейман-ибн-Дауд был мудрым. Он понимал, о чем рычат звери и щебечут птицы, о чем молчат рыбы и звенят насекомые. Он понимал, о чем говорят из подземных глубин камни, когда они склоняются к друг дружке и принимаются стонать; и так же понимал, о чем шелестят по утрам деревья. Он все понимал, от епископа на церковной скамье до вьющегося по стене плюща, и царица Балкис, самая красивая на земле царица, была так же мудра, как и он.
Сулейман-ибн-Дауд был сильным. На среднем пальце правой руки он носил перстень. Когда он поворачивал его один раз, африты и джинны выходили из земли, чтобы выполнить его приказания. Когда он поворачивал перстень два раза, Феи слетали с небес, чтобы исполнить его желания, а когда поворачивал три раза, появлялся одетый как водонос могущественный Азраил, вооруженный мечом. Он рассказывал царю новости из трех миров, – Верхнего, Среднего и Нижнего.
Ко всему прочему Сулейман-ибн-Дауд не был гордецом. Он очень редко заносился, а если и делал это, то потом долго раскаивался. Однажды он попытался накормить всех животных во всем мире в один день, но когда еда была готова, вышел какой-то зверь из глубины моря и сожрал все в три глотка. Очень удивился тогда Сулейман-ибн-Дауд:
– О зверь, кто ты такой?
И Зверь сказал:
– О Царь, да продлятся твои дни вечно! Я наименьший из тридцати тысяч братьев, и наш дом находится на дне моря. Прослышали мы, что ты собрался накормить всех животных во всем мире, и мои братья послали меня спросить, когда же будет готов ужин.
Еще больше удивился Сулейман-ибн-Дауд и воскликнул:
– Но, дорогой, ты съел все, что я приготовил для всех животных во всем мире!
На что Зверь ответил:
– О Царь, да продлятся вечно твои дни! И это ты называешь ужином? Там, откуда я пришел, каждый из нас ест вдвое больше, и то между приемами пищи!
Сулейман-ибн-Дауд изменился в лице и возопил:
– О Животное! Я устроил этот ужин, дабы показать, какой я щедрый и богатый, а не потому, что захотел казаться добреньким по отношению к животным. О как мне стыдно! Поделом же мне!
Сулейман-ибн-Дауд был по-настоящему мудрый человек, мой мальчик. После этого он уже никогда не забывал, до чего глупо хвастаться. А вот теперь, можно сказать, мой рассказ и начинается.
У него было очень много жен. Женился он на девятистах девяносто девяти женах, не считая красавицы Балкис, разумеется; и все эти жены жили в большом золотом дворце, который стоял в центре прекрасного сада с фонтанами. Он, может быть, и не хотел их так много, но в те дни каждый женился на множестве жен, а царь и подавно; иначе каким бы царем он был!
Некоторые из них были приятными, но некоторые же были просто гадкими, и эти гадкие ссорились с приятными и делали их тоже гадкими, и после этого все они ссорились с Сулейманом-ибн-Даудом, а это было самое ужасное для него. Но красавица Балкис никогда не дралась с Сулейман-ибн-Даудом. Она любила его и любила сильно. Она сидела в своих комнатах в золотом дворце, или гуляла по дворцовому саду, и по-настоящему жалела его.
Конечно, он мог бы повернуть свое кольцо на пальце и вызвать джиннов и афритов. Те бы превратили этих девятьсот девяносто девять несносных жен в белых мулов пустыни, в борзых собак или в зерна граната; но Сулейман-ибн-Дауд считал, что это было бы бахвальством. Поэтому, когда ссора становилась невыносимой, он укрывался в одном из самых красивых уголков сада и хотел только одного – никогда не рождаться.
Однажды, когда жены ссорились уже три недели – все девятьсот девяносто девять жен, вместе взятых, а Сулейман-ибн-Дауд успокаивал себя, бродя среди апельсиновых деревьев, он встретил красавицу Балкис, пребывающую в печали оттого, что Сулейман-ибн-Дауд так нервничал. И сказала она ему:
– Господин мой! Свет очей моих! Поверните кольцо на пальце и покажите этим царицам Египта и Месопотамии, Персии и Китая, какой вы великий и ужасный правитель.
Но Сулейман-ибн-Дауд только покачал в ответ головой:
– О госпожа моя и радость моей жизни! Помните, как Зверь вышел из моря и мне стало стыдно перед всеми животными во всем мире, потому что я заносился. Теперь, когда я бешусь возле этих Королев Персии и Египта, Абиссинии и Китая, только потому, что они меня беспокоят, я, может быть, еще более стыжусь, чем раньше.
– Господин мой и сокровище души моей, что же вам теперь делать? – спросила Балкис.
– О моя госпожа, содержимое сердца моего, – ответил Сулейман-ибн-Дауд, – я буду продолжать терпеть. Моя судьба в руках этих девятисот девяносто девяти цариц, которые мучают меня своими постоянными ссорами.
И он продолжил путь между лилиями и сливами, розами и каннами с их тяжелым имбирным ароматом, пока он не пришел к большому камфарному дереву, звавшегося камфорным деревом Сулеймана-ибн-Дауда. Балкис же спряталась за ним среди высоких ирисов, пятнистого бамбука и красных лилий, только чтобы быть рядом со своей неземной любовью, Сулейманом-ибн-Даудом.
Под деревом летали две бабочки, ссорясь меж собой.
Сулейман-ибн-Дауд услыхал, как одна сказала другой:
– Удивляюсь твоей самонадеянности, милочка! Тебе ли не знать, что если я топну ногой, то всё – и дворец Сулеймана-ибн-Дауда, и этот сад мгновенно исчезнут в раскатах грома.
От такого неслыханного хвастовства Сулейман-ибн-Дауд забыл всех своих девятьсот девяносто девять несносных жен, и смеялся до тех пор, пока камфорное дерево не затряслось. Он протянул палец и сказал :
– А ну-ка, малышки, летите сюда!
Одна бабочка ужасно испугалась, но, тем не менее, легко взлетела на руку Сулейману-ибн-Дауду, и замерла там, обмахиваясь крылышками. Сулейман-ибн-Дауд склонил голову и прошептал совсем тихо:
– Малыш, ты ведь знаешь, что твой топот не согнет и одной травинки. Что заставило тебя сказать такую нелепость своей жене? – а я уверен, что она твоя жена.
Тот посмотрел на Сулеймана-ибн-Дауда, увидел, что полные мудрости два царских глаза мерцают, как звезды в морозную ночь, и, смело расправив крылышки и склонив голову набок, сказал:
– О Царь, да продлятся твои дни вечно! Она моя жена, и ты знаешь, что все жены похожи.
Сулейман-ибн-Дауд улыбнулся в бороду:
– Да, я знаю, братец.
– Надо же их держать в каких-то рамках, – продолжал собеседник, – все утро она ссорилась со мной, и я сказал так, чтобы она успокоилась.
И Сулейман-ибн-Дауд сказал:
– Возможно и так. Возвращайся к жене, малыш, и позволь мне послушать твои доводы.
Муж вернулся к жене, которая вся трепетала от возбуждения под листочком, и она сказала:
– Он слушал тебя! Сулейман-ибн-Дауд самолично выслушал тебя!
– Выслушал, а как же! – поддакнул муж. – Конечно, выслушал. И я сделал всё, чтобы меня послушали.
– И что же он сказал? О, что он сказал?
– Так уж и быть – скажу, – муж выпятил грудь колесом, – но это останется между тобой и мной, моя милая, – понятно, что я не виню его, – и дворец его стоит кучу денег, и апельсины еще только созревают, – одним словом, он попросил меня не топать, и я пообещал, что не буду.
– Милостивый! – выдохнула жена и совсем успокоилась, но Сулейман-ибн-Дауд смеялся так, что слезы побежали по его лицу, и все это от слов маленького хвастуна.
Восхитительная Балкис стояла за деревом посреди красных лилий и улыбалась, слыша весь этот разговор. “Если я мудра, – подумала она, – то могу еще спасти моего господина от преследования этих невыносимых цариц”, – и она протянула палец, тихонько шепнув Бабочке-жене:
– Малышка, лети сюда.
Бабочка вспорхнула, испугавшись, и прижалась к белой руке Балкис.
Балкис нагнула свою великолепную голову и прошептала:
– Милая, вы верите тому, что ваш муж только что сказал?
Бабочка взглянула на Балкис, увидела, что прекрасные глаза царицы сияют, как глубокие озера с отражением звезд, и, мужественно расправив крылышки, сказала:
– О, царица, все будет хорошо. Вы знаете, что все мужья похожи.
И царица Балкис, мудрая Балкис Савская поднесла руку к губам, чтобы скрыть улыбку, и сказала:
– Сестрица, я знаю это.
– Они злятся, – сказала Бабочка, быстро раздуваясь, – по пустякам, но мы должны относиться к этому с юмором, о, царица. Из всего, сказанного ими, сбывается только половина. Если мой муж верит, что я верю в то, что дворец Сулеймана-ибн-Дауда исчезнет от его топота, то пусть верит, это меня не волнует. Он завтра же об этом забудет.
– Сестрица, – сказала Балкис, – вы совершенно правы; но в следующий раз, когда он начнет хвастаться, поверьте ему. Попросите его топнуть, и увидите, что произойдет. Мы-то знаем, что мужчины не похожи на нас. Ему будет очень стыдно.
Бабочка полетела к мужу, и через пять минут они ссорились пуще прежнего.
– Вспомни! – кричал муж. – Вспомни, что может произойти, если я топну!
– Я не верю, что ты топнешь всего один разок, – отвечала жена. – Хотела бы я посмотреть, как это делается. А что, если ты топнешь сию минуту?
– Я пообещал Сулейману-ибн-Дауду, что я не буду топать, – сказал муж, – и не собираюсь нарушать обещанное.
– Уже не важно, если ты это сделал, – продолжала жена. – Да ты и травинки не согнешь. Я настаиваю сделать это. Топни же ! Топни! Топни!
Сулейману-ибн-Дауду, который сидел под камфарным деревом, было слышно каждое слово, и он смеялся, как никогда не смеялся раньше. Он забыл всех своих цариц; забыл Зверя, который вышел из моря; забыл и свою заносчивость. Он только радостно смеялся, и Балкис по другую сторону дерева тоже улыбалась, потому что ее верная любовь была такой же радостной.
Тут муж, разгоряченный и надувшийся, выпорхнул из-под сени камфарного дерева и обратился к Сулейману:
– Она хочет, чтобы я топнул! Хочет увидеть, что произойдет, о Сулейман-ибн-Дауд! Вы знаете, я не могу этого сделать, и теперь она никогда больше не поверит моему слову. Она будет смеяться надо мной до конца моих дней!
– Нет, брат, – сказал Сулейман-ибн-Дауд, – она никогда не будет смеяться над тобой снова, – и он повернул на пальце кольцо – просто для Бабочки, а не ради показухи, – и тут же четыре огромных джинна выскочили из земли!
– Рабы, – сказал Сулейман-ибн-Дауд, – когда этот джентльмен на моем пальце (маленький хвастун уже сидел там) топнет своей левой передней ногой, вы сделаете так, что мой дворец и все эти сады исчезнут в раскате грома. Когда он топнет снова, вы вернете их на прежнее место.
– А теперь, братец, – сказал он, – возвращайся к жене и топай сколько тебе вздумается.
Полетел муж к жене, которая все еще выкрикивала:
– Я настаиваю сделать это! Я настаиваю! Топни! Топни же! Топни!
Балкис увидела четырех громадных джиннов, пригнувшихся к четырем углам сада с дворцом посередине, и захлопала в ладоши, тихо сказав:
– Наконец-то Сулейман-ибн-Дауд сделает ради Бабочки то, что он давным-давно должен был сделать ради самого себя, и сварливые царицы испугаются!
И он топнул! Джинны выдернули из земли дворец и сады и вознесли на тысячи миль в воздух: раздался ужасающий удар грома, и все стало чернильно-черным. Жена порхала в темноте, вопя:
– О-о-о, я буду хорошей! Мне стыдно за свои слова! Только верни сады назад, мой дорогой, мой милый муж, и я никогда не буду тебе перечить!
Муж испугался не меньше, чем его жена, и Сулейман-ибн-Дауд смеялся так сильно, что прошло несколько минут, прежде чем он, переведя дыхание, прошептал мужу:
– Топни еще раз, братец. Верни мне мой дворец, величайший кудесник.
– Да, верни ему дворец, – сказала жена, кружась в темноте как моль. – Верни ему его дворец, и не делай больше ничего, ужасный волшебник
– Хорошо, дорогая, – сказал муж отважно, – ты видишь, к чему привела твоя настойчивость. Для меня это не сложно - я привык к такого рода вещам, но, как одолжение для тебя и Сулеймана-ибн-Дауда, я не возражаю положить вещи на место.
После чего топнул еще раз, и в тот же миг джинны опустили дворец и сады, даже не тряхнув их. Солнце заиграло на темно-зеленых, оранжевых листьях; зажурчали фонтаны среди розовых египетских лилий; птицы продолжили петь, и жена, лежа на боку под камфорным деревом, трепыхала крыльями и тяжело дышала:
– О-о, я буду хорошей! Я буду хорошей!
Сулейман-ибн-Дауд после смеха едва мог говорить. Он присел от слабости и икоты, и, поманив пальцем мужа, произнес:
– О великий мастер! Зачем возвращать мне мой дворец, если в тот же момент вы с радостью убьете меня!
Тут раздался ужасный шум. Это все девятьсот девяносто девять цариц выбежали из дворца крича, вопя и призывая своих детей. Они сбегали вниз по большой мраморной лестнице к фонтану в сто рядов, и мудрая Балкис степенно пошла им навстречу, говоря:
– Что случилось, о царицы?
Они остановились на мраморных ступенях, все сто рядов, и заголосили:
– Что случилось? Мы жили мирно в нашем золотом дворце, как велит обычай, когда внезапно дворец исчез, и мы остались сидеть в густой и омерзительной тьме; и прогремел гром, и джинны и африты замелькали в темноте! Это наша беда, о, Царица цариц, и мы крайне обеспокоены этой бедой, потому что это всем бедам беда, в отличие от других бед, уж это нам известно.
После чего Балкис, самая прекрасная царица – наиболее любимая Сулейманом-ибн-Даудом – царица, правительница Сабы и Сейбла, и золотоносных рек Юга – от пустыни Син до башен Зимбаоэ – Балкис, такая же мудрая, как мудр сам Сулейман-ибн-Дауд, сказала:
– Все это пустяки, о царицы! Бабочка-муж пожаловался на свою жену, потому что она была в ссоре с ним, и жалоба пришлась по душе нашему Господину Сулейману-ибн-Дауду. Он решил преподать ей урок немногословия и смирения, что считается добродетелью среди жен бабочек.
Тут выступила вперед царица Египта, дочь фараона и сказала:
– Наш дворец не может быть вырван с корнями, как лук-порей, ради какого-то насекомого. Нет! Сулейман-ибн-Дауд должен быть мертв, а то, что мы услышали и увидели, было землетрясением и тьмой, и это стало для нас новостью.
Балкис кивнула в ответ и, не глядя на царицу, сказала ей и остальным:
– Идите и смотрите!
Все сто рядов спустились по мраморным ступеням к камфарному дереву, где увидели мудрого Сулеймана-ибн-Дауда, все еще слабого от смеха, который раскачивался взад и вперед с бабочками на обеих руках, и услышали, как он говорил им:
– О, жена моего легкокрылого братца! Запомни все, что произошло, и, пожалуйста, ублажай мужа во всех его желаниях, ибо можешь его спровоцировать, и он топнет ногой еще раз. Ведь он сказал, что уже привык к такой магии, а он величайший маг, такой, что легко выкрадет дворец самого Сулеймана-ибн-Дауда. Так летите же с миром, малыши!
Он поцеловал их крылышки, и они улетели.
Тогда все эти царицы, все, кроме Балкис – очаровательной, великолепной Балкис, которая стояла в сторонке, улыбаясь – изменились в лице и сказали:
– Если такое происходит, когда среди бабочек муж недоволен своей женой, то что же должно произойти с нами, коль мы притесняем нашего царя своими невыносимыми ссорами помногу дней?
Они укутали покрывалами свои головы, крепко зажали руками рты, и на цыпочках – тихо-тихо – точно мыши – двинулись назад во дворец.
Тогда Балкис – прекрасная и несравненная Балкис – прошла через красные лилии в тени камфорного дерева и положила руку на плечо Сулеймана-ибн-Дауда, сказав при этом:
– О Господин мой и сокровище души моей, радуйся, ибо мы преподали царицам Египта и Эфиопии, Абиссинии и Персии, Индии и Китая великий и незабываемый урок.
И Сулейман-ибн-Дауд, все еще наблюдая бабочек, которые резвились на солнышке, сказал:
– О Госпожа и сокровище жизни моей! А когда же это случилось? Я просто пошутил в бабочкой до того, как пришел в сад.
И он рассказал Балкис, как все было.
Балкис – нежная и любящая – ответила:
– О Господин мой и повелитель жизни моей! Я спряталась за камфорным деревом и видела все своими глазами. Это я подсказала жене бабочки заставить ее мужа топнуть, потому что надеялась, что как бы в шутку, мой Господин прибегнет к магии, царицы увидят все и испугаются.
И она рассказала ему о том, что царицы увидели и подумали.
Тогда Сулейман-ибн-Дауд встал со своего места под камфорным деревом, с радостью протянул руки и воскликнул:
– О, моя Госпожа, сладость дней моих! Знаю, что если бы я применил магию против своих цариц, их заносчивости и злобы, как сделал я это для угощения животных, я безусловно бы осрамился. Но с помощью вашей мудрости я применил магию ради шутки и ради маленькой бабочки, и вот – смотрите-ка! – она избавила меня от притеснений моих досадных жен! Скажите, о Госпожа и сердце моего сердца, откуда же она взялась, ваша мудрость?
И царица Балкис, стройная и прекрасная, посмотрела в глаза Сулеймана-ибн-Дауда, склонила, как бабочка, голову набок, и сказала:
– Во-первых, о мой Господин, потому что я люблю тебя, а во-вторых, потому что я знаю, что из себя представляют жены.
И, взявшись за руки, они вошли во дворец и жили после этого долго и счастливо.
Ну, не умна ли была Балкис?
© Р. Киплинг, 1902
© С. Режский, перевод, 1979