Д Ж О К О Н Д А
Когда женщина молчит, не перебивайте её.
М.Жванецкий.
Учите иностранные языки. Тогда вы
поймёте, о чём молчит иностранец.
Станислав Ежи-Ленц.
Shopin. nocturne №20.
Т.Л.З.
Мы возвращались с женой из Пушкинского музея, от Джоконды.
После кремового света спущенных штор лестничной площадки, где было полотно,
Москва казалась хоть и солнечной, но какой-то нейтрально-серой, почти
безлюдной.
- Ну, как тебе? - Задал я необходимый вопрос.
- Что, "как тебе"? - Настороженно переспросила жена. Видимо она ждала вопрос и не хотела его - оценочность не в её характере.
Мы медленно шли сквозь флёр тусклого солнечного света.
- Никак…
И, помолчав - лёгкое раздражение уже покинуло её, продолжила, глядя сквозь улицы и дома Москвы:
- Ну и что? Почти улыбка - когда уходят. От всего. Ничему. Самой себе. И сами не знают… Зачем? Иногда есть такое… Когда никого-никого и близко. И всё обтекает, всё-всё. И отдых, так, лёгкий-лёгкий. Только не знаешь. И ни о чём не знаешь. И улыбки не чувствуешь. А выходишь, как спускаешься... Сюда. - И повела ладонью.
- И вообще... - И назидательно, как учительница начальных классов повернулась комне.
- Мы не любим, когда нас оттуда вытаскивают! Хоть как ласково, ясно?! Не любим! А её кто-то тронул и она возвращалась. А Леонардо подсмотрел… Это не честно!
Москва в тускнеющей световой дымке искривляясь переулками отдалялась, таяла.
Я поспешно кивнул:
- Буду ждать улыбки джокондиной…
- Нет! Я слышу… Вот здесь. - Она прижала правую ладонь к левой ключице возле шеи. - Ну хоть только-только! Кто - хоть думать! И выхожу-выхожу. И выхожу злой! - Она пристукнула туфелькой. - Ты меня разбесил!
И легко и резко коснувшись кулачком моей груди, с размаху обхватила меня "под руку" на мгновение прижавшись.
Я осторожно молчал. Молчал вплоть до автобусной остановки.
А там - иной мир, иные звуки.
--------------;-------------
Б А С Н Я
Славик, худенький мальчик девяти лет сидит за столом и учит басню.
Напротив стола — окно, за окном славикина школа.
- «Вороне где-то бог послал кусочек сыру.
На сук ворона взгромоздясь...» - Бубнит Славик, прислушиваясь к кухне. Там жарятся оладьи и они пахнут. Славику хочется оладий, но мать потребовала в замен басню, потому что в школе тоже хотят услышать эту басню и непременно в славикином исполнении.
До бубнив, Славик направляется на кухню. Мать внимательно смотрит на славикино отсутствующее лицо и произносит:
- Басню. Всю!
Славик вздыхает, возвращается, подходит к окну и повисает грудью на подоконнике. На школьной крыше сидит ворона и боком смотрит на Славика.
- Ворона, ворона, ворона... - Запел Славик на мотив итальянской песенки. Ворона ловко оттолкнувшись сорвалась в полёт.
- У-у, тебе хорошо, ворона, у тебя басни нету. - Завидует в слух Славик:
- Полетаешь-полетаешь, поешь в мусорниках или под окнами и опять полетаешь с другими воронами. Вам весело и всё видно, и собак весёлых видно. А детей весёлых не бывает, а если бывает, то мало. Все орут и чего-то хотят, даже когда играют. А ты, ворона, прилетай обратно, я тебе хлеба дам, а сыра нет.
И Славик вновь запел: - Ворона, ворона, ворона...
Из кухни всё вкуснее несло оладиевым духом. Славик со вздохом сполз с подоконника и присел к столу:
- Басня. «Ворона и лисица.» - Пробурчал он. - А куда ворона полетела? - Опять подумал вслух Славик. - Наверное к мусорникам сыр искать. Старый такой, засохший. Или кто не чаяно не доел, а ворона съела. В мусорниках, там интересно... Может оладушек дадут? Тот, что остыл.
Славик вздохнул и открыл книгу:
- Басня. «Ворона и лисица». Вороне где-то бог послал... - Опять забубнил Славик. Пробубнив до конца, он заложил ладошку и захлопнул учебник. И уже более выразительнее и громче, чтобы мама слышала, начал:
- Басня. «Ворона и лисица». Вороне где-то бог... - Дойдя до момента появления зловредной лисицы, он запнулся: - Лисица чует сыр... - Славик задумался. Следом шло незнакомое слово.
- А...- Славик решил проскочить слово:
- Бежит лисица и говорит: - Отдай сыр!... Не отдам!... Нет, не так. - И Славик опять принимается за басню.
Прочитав, он опять закладывает ладошку, захлопывает учебник и вновь спотыкается на незнакомом слове:
- Лисицу сыр... - Замирает Славик и открывает книгу: - пле-нил... Взял в плен? А лисица сдалась и ворона ей за это — сыр, угостила. А как сыру можно сдаться? Фу ты! - И зло открыв учебник, начинает басню заново, но тут же забывается, напевая: - Ворона, ворона, ворона... - И спохватывается:
- "Вороне где-то бог..." У-у, Ворона! - Озлился Славик.
-------------;--------------
Б А Ш А
Мы сидим с Аликом возле палисадничка на самодельной скамейке и решаем играть нам в шахматы, или что ещё...
Первая половина пятидесятых прошлого века. Недавно затарили тов. Сталина в мавзолей и мы всесторонне исчерпали эту тему.
Жесткость дневного зноя уже перешла в мягкое тепло, в прозрачные тени, а с гор незаметно и вкрадчиво сползает мглистый сумрак и резкая вечерняя свежесть.
Окраинная улочка аула пуста, лишь по её середине идёт высокий, ещё крепкий ста шестилетний Баша. Его догоняет вприпрыжку мальчишка лет девяти и ещё издали орёт:
- Баша-а! Баша-а!
- Ну, чего тебе? - Сердито останавливается против нас Баша. (Он знает, что я не понимаю осетинского, а по принятому на Кавказе нельзя говорить на языке, незнакомом хотя бы одному из присутствующих.) Мальчишка опасливо останавливается и орёт что-то по осетински. (Он о тонкостях пиетета наслышан, но не усвоил.) Баша продолжает свой путь, а мальчишка плетётся следом продолжая орать. Они нас уже порядком миновали и Баша отвечает тоже по осетински.
Алик смеётся.
- Ты чего? - Поворачиваюсь я к нему.
- Ты знаешь, что он орёт? Он орёт:
« - Я хочу тебя спросить...
- Ну и спрашивай у других. Всё время у меня!
- Ты старый, скоро умрёшь, тогда у кого спрошу? Никто не скажет!
- Что ты всё время ко мне, да ко мне? Другие тоже знают...
- Не-ет! Другие не знают всё, а ты знаешь! Все говорят, что ты много жил и много видел, и заешь всё! И царя видел, и он тебе рассказал всё — всё!.. » - Переводит мне Алик.
Мальчишка забыв про безопасность стоит рядом со стариком глядя снизу вверх и размахивая руками. Их говор почти не слышен: и далековато, и мальчишка не орёт.
- А он что, царя видел? - Опять поворачиваюсь я к Алику.
- Он говорит, что видел. Он, Баша, в охране у царя был. Ну, наверное не самого царя, а дома, дворцы, то есть. У него и бумага, и медаль есть царские, от царя. Я видел, когда был, ну как ты. Его Вовка, правнук, показывал.
- Что ж он царя не спас? - Ехидствую я.
Алик сердито поворачивается ко мне:
- А то, что он уже демобилизовался, а то бы украл и к нам в горы. Никто не найдёт! Я такие места знаю... - Таинственно наклоняется ко мне Алик.
Мне — четырнадцать, Алику — пятнадцать и мы можем всё порешать, особенно в прошлом.
Потемневшие леса на горных склонах прорезают светлые, ещё в солнце, утёсы, снежные вершины в вечерних лучах порозовели, но ущелья уже наполнились плотной мглой. Холм в основании аула - в густеющем вечернем сумраке, и аул завис в отсветах от вершин и скал.
Мы замолкаем погружаясь в это свечение — оно вот-вот угаснет и на аул ляжет тень громадного утёса, и всё, вечер.
А мальчишка, ухватив штанину старика, склонившись, что-то ковыряет в своей пятке. По всей его активности видно, что он по прежнему продолжает спрашивать — отвечать, то есть, рассуждать, изредка взмахивая рукой.
Баша выпрямившись смотрит в далёкий ясный просвет меж гор. Его крупная бугристая ладонь лежит на косматой, заросшей по самые уши голове мальчишки.
Он слушает.
----------------;---------------
Б А Б О Ч К А Н А S O N Y
На телевизоре сидела красивая пластиковая бабочка.
Пришла молодая дама.
Дама была примерно в том возрасте, когда к молодости относятся со вкусом и пониманием.
Она подошла к телевизору, по девчоночьи тронула крылья бабочки и они задрожали и лицо дамы
на мгновение потерялось в детстве. Но тут же подтянувшись и обеспокоившись она поспешно вернулась в свою приятную молодость.
- Вы меня конечно извините...
Конечно! - Поспешил я.
- … Но это мещанство. - Она показала согнутым пальцем на бабочку. - Какая то пластмасса...
- Ну почему же мещанство. Да и пластмасса — ничего себе, фирменная, цветная.- Не согласился я.
- Нет-нет! Не спорьте! Ну зачем вы её сюда, зачем? Ей вообще не место среди всего...
Она повела рукой.
«Среди всего» были книжные шкафы с выступающими полками на которых присутствовали сростки минералов, природные кристаллы и друзы.
- Да, собственно, не я её прицепил, обна милая барышня...
- Ой! Да не пускайте сюда этих барышень, не надо! Не здесь им переставлять.
Дама была вся ухоженная, подогнанная, сбалансированная в тонах и полутонах, тонко пахла, тонко грассировала, держалась изящно-прямо чуть покачиваясь в движениях.
- Вообще-то я пригласил её друзей. Она пришла сними...
- Ах, с друзьями! Скажи, кто твой друг... Переставлять в чужом доме... - Она опять повела рукой. - Моветон. Нонсенс.
- Ну почему ж, я был не против.
- Что, так молода? И хороша?
- Очень!
- О—о! Тогда — да! Но согласитесь, воспитание... Да и вкус...
Она взяла в руки очень крупный винно — жёлтый кристалл цитрина «чистой воды».
- Ему здесь не место. Ведь он раньше здесь не стоял, да?
- И не лежал. - Подтвердил я.
- Я вижу. Переставлено, переложено... И при вашем характере. И хороша, и молода...
- Совершенно верно. А друзья её и пальцем ни до чего не коснулись, исключая кофейных чашек.
- Что ж, всё одна всё это? И как это... Со стороны?
- Да, одна. А со стороны — весело.
- И насколько же молода?
- На шесть.
- Что - «на шесть»? Лет?
- Эге ж.
- От какого... От сколька «на шесть»?
- От шести. То есть, ей всего шесть... Нет, уже седьмой.
- И что же эти детки, которым «уже седьмой» здесь делали?
- Она одна была «уже седьмой», другие старше. Другие — её родители и тётя. Тётя с какой стороны... - Я пожал плечами.
- Могли бы и воспитать дочку.
- И воспитали. Дочка вначале ходила — руки за спину и носом показывала и спрашивала. Я это аннулировал и посоветовал трогать, брать и хватать всё, что подымет, исключая листов на столе, исписанных. А на чистых — рисовать, конечно, если талантливо. Барышня честно призналась, что талантливо не получится и не интересно — рисовалки и дома есть.
- Ах, детка с папой, мамой и тётей, а вы — товарищи, товарищи...
- А барышня так и представила: - это мои друзья, папа, мама, тётя и я. Что ж тут сомневаться. Вот всё и переставила. И сразу видно, что здесь живые люди бывают.
- Что же родственники? Сидели и смотрели?
- Родственники? Родственники от такой вольницы кинулись в панику, но я тут же вспомнил,кто в доме хозяин, и они вспомнили. А милая барышня в ответ наполнилась тихим, я бы даже сказал, злорадным удовольствием. Вот она и переставила всё, что не по ней. И личную бабочку усадила на «соньку». Отошла, оглядела, крутанулась — платье колоколом и сказала - «красиво».
- Это точно! - Заверил я и попросил её помочь на кухне с кофе — сыром. Вот с тех пор всё и осталось. Всё очень точно.
Мадам поскучнела. Остановившись в профиль у шторы и разглядывая книжную полку, заговорила гладко и обстоятельно о мелочном деле своей знакомой.
Интрига прошла, интерес тоже и, прервав, я посоветовал знакомой самой всё рассказать, и подошёл к двери. Мадам, кивнув, элегантно растворилась в дверном проёме.
Я поправил кристалл цитрина так, чтобы утром на него лёг луч и вся комната, даже в углах, наполнилась бы винно — жёлтым цитриновым светом.
Я не понимаю, как человек семи неполных лет мог так точно, «на раз», расположить кристаллы, что уже первый солнечный луч лёг на цитрин, за ним — следующий, следующий, а первый перешёл на почти прозрачный оранжево — жёлтый сердолик и он расплавился наполнившись светом, затем на друзу халцедона, александрита, на кристаллы аметиста, хризопраза, волосатика - «волосы Венеры» и стрельчатые кристаллы рутила вспыхивали золотом в его растворившемся исчезающем объёме, и угасали в таинственной прозрачной черноте громадного мориона.
Гасла и комната.
По эклиптике — идеально. Как она угадалась этой девочкой в вечерней комнате, мне неизвестно.
Мы готовили кофе и сыр и барышня, с удовольствием откликаясь на «барышня», оказалась хозяйкой. Я ей помогал отыскивая, что заказывала и поглядывая на терракотовую, из шамотной глины чёрную объёмную турку на плите. Заодно я оказался в живой истории жизни барышни полной всяких встреч, знакомств, дружб и неприязней к чужим, и к взрослым.
- И барышни становятся взрослыми, - заметил я. - Взрослеют. И друзья меняются.
- Я взрослой не хочу. Они все спешат и говорят — говорят о всяком взрослом, не интересном. О кинах, ну фильмах, о водопроводе и государстве, о знакомых и о деньгах. Сидят на лавочках наших и говорят о тех, кого нет, и о дяде Назиме. Он дворник и с нами дружит, хоть и взрослый. Он собирает — собирает листья специально самые большие, красивые, в холмики такие и мы в них падаем и бросаемся, а он улыбается и опять собирает. А холмики за домом, где никто не видит, а то взрослые ругаются. А он не ругается и кошки его любят. Ему сейчас грустно без собак. Грустно — грустно. И нам грустно, они же друзья, правда? А с друзьями весело. А взрослые не друзья, только тётя и папа — мама. А папа — мама хоть и друзья, но это почти я, только большие. А можно быть себе самой другом?
Я кивнул.
- А ты себе друг?
Я задумался.
- Очень редко. Но это быстро проходит, а потом жаль.
- Жаль, это жалко?
Я кивнул.
- Жалко себя, как друга?
- Жалко, что дружба к себе улетучилась, ну кончилась, вернее, тает, как мороженное. Тает, тает и растаивает и остаётся белое жидкое...
- Я знаю. Оно не вкусное, такое, даже противное и совсем не мороженое.
- Вот-вот. Так и после дружбы к себе пребываешь в изумлении.
- А можно вырасти и не взрослеть?
- А как же дети, внучки? Но бывает. Уж давно взрослые, а как маленькие. Выросли большие, а по всему — дети. Головкой хорошо сохранились.
Почему?
- А им так удобнее.
- А ещё есть дети, как взрослые, такие. Не интересные. Говорят — говорят, а не играют. Наверное испачкались о взрослых, заразились. А если играют, то главными и командуют, а мы их бросаем, уходим. У нас весело и они опять приходят, а мы их прогоняем. Они к мамам своим бегут, а мамы нас обзывают
и запрещают к нам подходить, а они всё равно лезут. Зачем? Они же не друзья.
Она стала нарезать сыр тонкими ломтиками аккуратно держа нож двумя руками.
- Есть детский сыр.
- Ага. - Подтвердил я. - Его едят только дети.
Она кивнула:
- И делают только дети и для детей, не для взрослых. Взрослые же не могут надеть детские ботиночки, пижаму...
- Нет. Если бы даже очень захотели — никогда! - Подтвердил я.
Барышня принялась за изготовление бутербродов.
- А можно не стареть совсем? У моей бабушки была сестра Зина. Она умерла, когда помолодела. Стала молодой-молодой, заразилась болезнью и умерла. Так жалко было! А бабушка говорит: - Вот если бы Зина вернулась, ожила и вернулась, она бы испугалась — шарахнулась. Увидела меня, бабушку, и убежала бы от испуга. А бабушка бы сказала: - Зина, не бойся, это же я! Я! Меня жизнь такой сделала!
Я её прожила — жизнь, Зина! - Барышня трагично вскинула руки к буфету. - А Зины бы сказала:
- Зачем жить, чтобы такой стать? И умерла. А бабушка бы её опять похоронила и опечалилась.
Барышня замерла с ломтиком сыра над тарелкой:
- А можно вырасти молодой-молодой и взрослой, и не стареть? И чтобы и дети, и внуки, и внучки?
- Можно. - Обнадёжил я. - У китов так. Есть порода китов, вот у них — так. А у нас — нет. Но наука полна оптимизма! Наука не дремлет!
Барышня озадачено посмотрела на меня.
- Наука выучит язык этих китов...
- Китячий?
Я кивнул:
- ...И киты нам всё расскажут и мы заживём! А сейчас надо молодеть — стареть. Хочешь, не хочешь, а надо. Вот тебе много чего делать приходится, а не хочется...
Она кивнула:
- Я тогда злюсь. А как сделаю, всё проходит. И я стараюсь быстро-быстро сделать, чтобы разозлится не успеть.
- Ишь ты! - Восхитился я. - А я и не знал, что так можно.
Она победно, мельком, глянув на меня, принялась раскладывать пастилу:
- А ещё у меня есть знакомая кошка. Чёрно-серая. Она сомной здоровается боком и хвостом. А собака Валет, когда во дворе жила, здоровалась носом и тоже хвостом. А ещё улыбалась. А кошка не улыбается, жмурится. Это тоже улыбка, да?
Я кивнул.
- А собак увезла машина далеко-далеко, в страну собачью. Им там хорошо, мама сказала. И собаки все кончились, а были. И дядя Назим загрустил — опечалился.
Тут вошла мама и нерешительно остановилась в дверях. Мы дружно обрадовались и она обрадовалась, и совсем подетски тихонько рассмеялась. И мы все вместе подхватили и сыр, и кофе, и сладости, и к взрослым, которые о чём-то оживлённо говорили над раскрытой книгой.
Я стоял у книжного шкафа и вспоминал визит барышни.
Глянув нв кристалл цитрина, вспомнил и визит дамы.
- Луч же так не ляжет... - Вслух подумал я и ещё раз поправил кристалл.
-----------:-----------
М Ы Ш К А
Было за полночь. Над столом слабая, в 15 свечей лампа освещает бумаги и часть стола, остальное — во тьме. Уютно, тихо, работается легко.
Я обернулся внезапно. В дальнем тёмном углу кухонного стола замерла маленькая мышка.
Я и не сразу заметил - уж очень маленькая.
Я не двигался.
Посидев пол минутки она наклонилась, повела острым носом, взяла в лапки крошку хлеба и посмотрела на меня.
Я молчал.
Она стала есть держа крошку лапками. Временами отрываясь от еды она поднимала мордочку в мою сторону. Я не шевелился и она принималась за крошку вновь. Доев она вытерла лапки о брюшко и посмотрела на меня. Я — в прежней позе. Мышка сделав пару шажков нашла ещё одну крошку и замерла над ней обернувшись в мою сторону. Я не реагировал и всё повторилось.
Так она, всякий раз оборачиваясь и поглядывая , съела крошек шесть и направилась в глухой тёмный угол под газовой колонкой. В углу она обернулась, присела сложив лапки и исчезла.
Лампа по прежнему освещала часть старого стола слабым желтоватым светом. Было очень тихо. Я почувствовал, как затекли плечо и шея.
В следующий вечер разложив крошки сыра, колбасы и хлеба, и за полночь приняв удобную позу, я стал ждать.
Мышка появилась как и в прошлый раз, и всё повторилось. Но она подчёркнуто не интересовалась колбасой и сыром, и обходила крупные крошки. И всегда, прежде чем взять в лапки самую крохотную крошку, она посматривала в мою сторону.
Такие мышиные ужины продолжались ночей пять, пока не настало время моего отъезда.
Я. как и прежде, разложил всякие крошки и покинул свою съёмную квартиру. Когда вернулся через пару дней, стол был чист. На ночь я опять разложил крошки и, устроившись, стал ждать.
Мышка появилась точно в срок. Миновав всё она подошла к краю стола, села сложив лапки на брюшке и уставилась на меня.
Она сидела на вытянутую руку.
Я не шевелился.
Просидев пол минутки она принялась за крошки самые малые.
Так прошло несколько полуночных вечеров.
Но однажды, когда стеклянная, облепленная детскими наклейками кухонная дверь была притворена, я стал за дверь. Мышка появилась вовремя, подошла к краю стола, повертела головой и принялась за крошки большие и маленькие, все.
Я вошел внезапно.
Она метнулась в угол, обернулась, замерла, медленно опустилась на передние лапки и исчезла.
Её небыло четыре ночи, а я раскладывал крошки.
И она появилась, присела в тёмном углу и посмотрела на меня. Прошло минуты две, мышка всё смотрела и исчезла ничего не тронув. В последующие ночи я раскладывал самые разные крошки, влез в специальные книги мышиной жизни, но всё напрасно. На расклад мышка и не глядела.
Она выходила каждую ночь из дальнего тёмного угла подбираясь всё ближе, садилась, опустив мордочку на грудь смотрела на меня, исчезала. Это продолжалось дней шесть. Я раскладывал крошки и каждый раз — свежие, а она лишь смотрела и всё ближе, и ближе.
А потом не вышла, не появилась.
Не знаю, сколько ей было лет — мыши живут всего-то года два, но я её больше не встречал, не видел.
Да и крошки не тронуты, ни одна.
Я считал.
---------------:----------------
Л И С И Ч К А
Стёпке.
Жила была маленькая лисичка.
Вообще-то она была вполне взрослой, только из лисёнка почти не выросла. Конечно ей жилось не легко из-за её маленьких лап: бегать приходилось гораздо больше в поисках завтрака, обеда и ужина нежели большим лисицам. У лисиц как: кто больше побегает, тот и сытнее. Лисичка быстро это поняла и сообразила, что надо найти места, где всякая мелкая живность не пугана, а больших лис нет.
Пусть её, живности, немного, но она — всегда.
Это были глухие заросли глубоких оврагов, где даже ей, пробираясь, приходилось ползти под густыми переплетениями колючих кустарников и жгучих трав чтобы выбраться на крохотные полянки, где беззаботно бегали лесные мыши, бурундуки, летали и ползали толстые стрекозы и жуки, где были ягоды.
Через эти полянки пробирались живые ручейки в дрожащих солнечных пятнах.
Она знала несколько таких полянок и знала, что другим лисам колючие кустарники в переплетении трав проникнуть не позволят.
Лисичка, подъедаясь, жила в норках на этих полянках, и как только еды становилось мало, она, перебегая луга и рощицы перебиралась на такие же полянки других оврагов. И так, пока на покинутом месте вновь не разводилась живность.
В лесу и лугах тоже можно было охотится и она часто так и поступала, лишь приходилось много бегать, да и опасно.
И однажды осенью, когда она перебегала через широкий луг к своему оврагу, её заметили охотничьи собаки и весело и зло решили догнать. Собакам только что влетело за двух сбежавших зайцев на опушке и Охотник на них очень рассердился, пригрозив гибким прутом.
Лисичка заслышав собак бросилась к своему оврагу, но собаки быстро сообразили и развернувшись дугой, распластавшись в гоне, прижали её к реке. Лисичка заметалась по обрезу воды, но песчаный отлогий берег был без нор и ложбин, а собаки вот-вот вылетят из высокой сухой травы. Она уже слышала их рванное частое дыхание с хрипом, звучный треск и шелест ломких осенних стеблей.
Укрыться было негде. Лишь одно короткое и толстое кривое бревно покачивалось у берега.
Лисичка в смертельной тоске отчаяния оглянулась и впрыгнула на это бревно. Бревно покачнулось и еле вращаясь стало отплывать всё убыстряясь течением. Собаки разом вылетели на берег и даже забежали в воду часто лакая её и срываясь на хриплый лай.
Охотник был далеко. Он не видел лисички и не понял, что это понесло собак до самой реки и даже в воду. «Экие бестолковые! Это же надо, уж и рыбу облаивают» - С досдой подумал он и тут же решил от них избавится в Охотничьем клубе.
На бревно он даже и не глянул.
А лисичка, забыв собак, с затаённым ужасом припадая, перебирала лапами на медленно вращающемся бревне. Наконец бревно покачиваясь замерло, устоявшись в быстрине. Замерла и лисичка напряженными лапами ловя малейшие колебания.
Был редкий солнечный день глубокой осени. Тёмная стылая вода широкой реки шла крупными струями с водоворотами в быстринах и заворотах. Лапы лисички охолодев, одеревенели и еле держали её. Она почти равнодушно ждала, когда вдруг шальная волна крутанёт бревно и ей уже не удержаться, не выбраться. Но вскоре бревно плавно развернуло в двух ленивых водоворотах и ткнуло в частые корни берегового ивняка. Корни спружинили и оттолкнули бревно.
И лисичка решилась. Неловко, подскользнувшись, она плюхнулась в воду и судорожно поплыла к близким корням. Корни не пустили её, а течение тащило всё дальше к длинному обрывистому берегу с быстринами водоворотов, где не спастись. Лисичка отчаянно вцепилась зубами в один из корней и течение легко, всплеске, забросило её на корни. Отдышавшись, она перебирая зубами и лапами выбралась к земле и закрутила шубкой вытряхивая воду. Отряхнувшись, она тяжело затрусила подальше от берега временами оглядываясь и принюхиваясь.
Вскоре нашлась осыпавшаяся нора под корнями старой ивы и лисичка нагребла туда опавшей сухой листвы, зарылась в неё и носом задвинув листьями вход ещё долго с дрожью согревалась, пока не уснула. Снился ей луг, собаки, лай и сердце замирало, лапы дёргались и она тоненько взвизгивала.
Проснувшись среди ночи она выставила мордочку из листьев внюхиваясь и вслушиваясь. Но всё было тихо, лишь ворчала и всхлипывала река. Лисички хотелось есть и хотелось знать, куда её занесло. Выбравшись из листьев, она потянулась со сна, зевнула и тут же присела испугавшись, что щёлкнет зубами.
Берег, куда попала лисичка оказался небольшим островом из двух пологих холмов и довольно широкой ложбиной между ними. По краю остров густо зарос ивняком и с его голых ветвей свисали длиные густые бороды сухих водорослей. Лисичка поняла, что весной, в половодье остров заливает, остаются лишь холмы, а может и нет, и ей стало грустно. Правда, непуганых мышей было множество, да и другой живности хватало, а холмы вселяли надежду. Лисичка отъелась, похорошела, врагов здесь небыло, вот только небыло других лис и нескем было играть и перетявкиваться. Пришла зима с морозами и сугробами, река схватилась льдом и лисичка подумывала о своём береге. Но она боялась, что там будет голодно — вдруг на полянках окажется мало мышей и ей придётся, подбираясь к человеческому жилью, искать падаль и отбросы, что очень опасно. Там собаки, ружья, глубокий снег и не уйти.
И вот ивняк под корой налился зеленью, синва неба потемнела, оживились птицы, потянуло весной. Лёд на реке напрягаемый талой водой выгибался, потрескивал, образовались наледи и лисичка поняла, что вот-вот и наводнение, всё зальёт и неизвестно, что будет.
И в одну из последних морозных ночей, крепко наевшись она понеслась к берегу по льду на бегу чуя свежую воду в прощелинах под тонким льдом. Выбравшись на высокий берег она оглянулась на свой, чернеющий ивняком далёкий остров посреди реки и на мгновенье застыла. В снежном свете полной луны лисичка была очень хороша в огненной шубке с большим распушенным хвостом.
За спиной что-то с гулом и треском лопнуло и лисичка, метнувшись припала к снегу нервно оглядываясь. Треснуло ещё сильнее, звонче и ещё. Белая равнина реки выгнулась и лопнула полями и клиньями, и они раскалываясь льдинами и наползая, становились на дыбы и с шумом обрушившись, ломаясь и крошась вновь наползали.
Лисичка хоть и успокоилась, но всё же настороженно потянув носом, затрусила к своему оврагу. Зарываясь в снег она еле пролезла под жестким кустарником отыскивая свою норку.
Там было сухо, привычно и много старой листвы. Свернувшись калачиком и накрыв нос хвостом она облегчённо вздохнула, засыпая. Уже восне шевельнулась мысль, что вот хорошо и сытно перезимовала, что здесь тоже много мышей и до полной весны хватит и не надо будет искать падаль, или подбираться подрагивая и оглядываясь к жилью людей.
Восне она окончательно согрелась и снились весна, луг в высокой траве с цветами и молодой лис, встретившийся ей на опушке. Лис был высокий, крепкий и ей сразу понравился и она очень старалась понравится тоже. После взаимного обнюхивания она пригласила лиса поиграть, побегать, потявкать. Но лис мельком глянув на неё отвернулся и высоко задрал морду ловя струи воздуха. Что-то учуяв, он затрусил в глубь леса лишь на мгновенье обернувшись. Лисичка вытянувшись грустно смотрела ему в след. У них могли быть такие весёлые лисята...
Она вздохнула во сне, пошевелив лапами.
Ей приснились лисята живые, любопытные. Приснилось, как она их воспитывает, обучает опасности, учит сытно жить.
В покидающих её снах она твёрдо решила в эту весну найти того лиса, может он поумнел за время от весны до весны и у них уж точно будут лисята.
И тогда и лес, и овраги, и луг, и даже зимний остров будут полнится смыслом жизни, её жизни.
И лисичка заснула без сновидений.
--------------:----------------
Н Е Й М Ё Т С Я
В.П.З. В.В.М.
Вторая половина дня 30 декабря.
За окнами нашей бытовки в ветре мечется ледяным градом зимний дождь.
Окна закрыты стальными задвижками, в чугунной печке плавятся огнём полена отражаясь по потолку и углам живыми бликами.
Глухо постанывает в печной трубе.
Тусклая аккумуляторная лампа в консервной банке свисает с потолка скупо освещая стол. В углу приткнулась пихтовая лапа в серебренном дожде. В бытовке всё вымыто, выметено, определено по местам.
Новый Год.
Нас в бытовке трое и мы уже выпили-закусили за «наступающий — отступающий» и я занялся бумагами.
Бездомный пёс, отъевшись, спит раскинувшись рядом с печкой. Приблудный кот подобрав лапы подрёмывает на прожженном ватнике жмурясь на печные сполохи. На другом конце стола Виктор Васильевич и Виктор Петрович, сварщики-монтажники нашей бригады, делятся впечатлениями из книг о вкусовых особенностях омаров и кальмаров.
На столе — грибки, солёные и маринованные помидорчики — огурчики с перчиком, холодная телятина, пара вяленных цимлянских рыбца — сквозь спину лампу видно, фаршированная утка, обжаренные в яйце индюшачьи окорочка, два копчённых бока молодого барашка, куски отварного сазана, маринованные раки в зелени, горкой белоснежная малосольная капустка с клюквой, мочёные яблоки, только что сваренная картошка — рассыпуха в пару, перья лука, петрушки, ломти крупно-пористого хлеба домашней выпечки, пахнущего хлебом и перепелиные яйца — любимая закусь Виктора Петровича. Сбоку притулилась объёмная сумка с пирогами, пирожками и термосами — десерт.
Я знал, что Виктор Петрович и Виктор Васильевич без плотной мясной закуски с острой приправой на водку и не глянут, но как и в каком объёме, был в затруднении. Да и омары-кальмары порядком надоели, и я прерываю:
- Виктор Васильевич, а ты можешь выпить бутылку — один?
- Под курицу? Водки? А что тут пить.
- И курицу один одолеешь?
- А что тут есть?
- Да! - Поддакнул Виктор Петрович.
- А литр?
- Под гуся? Могу!
- И гуся — один?
- Эге ж!
- Да! - Поддакнул Виктор Петрович.
Под стол опускается порожняя водочная тара и в руке Виктора Петровича образуется запотевшая от полноты очередная.
Я не отлипаю — очень уж «достали» омары и кальмары:
- «Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахло морем.
На блюде — устрицы во льду.» - Кто сочинил?
Виктор Петрович развернул ко мне выставленную вперёд могучую бороду и замер.
- Неужели Ахмадулина? - Деликатно удивился Виктор Васильевич, уставившись в бараний бок.
Виктор Петрович развернул бороду и в его сторону.
Виктор Васильевич в глубоком школьном детстве дружно учил песню: «На снежных горных вершинах столетние чабаны сидят и Сталину песню поют.» Если выйти из хаты и уставится на юг, то горные вершины в снегах вдалеке просматривались, но чтобы на них чабаны столетние и песни, тут Виктор Васильевич засомневался. И это сомнение к общественно-печатной продукции в него въелось. Иногда так хотелось поверить, а тут — сомнение.
- «Он мне сказал,
Я верный друг.
И моего коснулся платья.
Так непохожи на объятья
Прикосновенья этих рук.» - 1913 год. Молодая Ахматова. - Закончил я, рассматривая натюрморт «Закусь и монтажники.»
- Эх, жили же люди. - Вздохнул Виктор Васильевич. - А тут этот... В кепочке...
В стенку бытовки жестко шарахнуло градом ледяного дождя.
- Да! - Поддакнул Виктор Петрович и, оглянувшись на стенку, крутанул бородой:
- А давай за неё!
И два прожжённых монтажника выпили по единой за русскую поэтессу Анну Ахматову.
И опять неторопливо, покосившись на меня, о вкусовых нюансах теперь уже акульего плавника.
Вот же неймётся.
------------:------------
Т Ё П У Ш
Я возвращаюсь домой мимо детской площадки узкой тропинкой протоптанной в свежем снегу.
С вечера всю ночь опускался крупными хлопьями лёгкий снег кружась в тихой метели, а сейчас солнце, слабый морозец и на площадке звенела радость детских голосов.
Три молоденькие мамаши, все в эмоциях, что-то обсуждали, четвёртая, опёршись плечом о клён, внимательно листала глянцевый журнал. Они ещё помнили себя в детстве и были спокойны: на площадке царило дружное, звонкое детское сотрудничество. Малыши катали снеговики, лепили домики и башенки, и окружающее не воспринимали.
На санках и горках ещё никого небыло, все строили.
У площадки рядом с дорожкой сидел перебирая лапами солидный серо-чёрный пёс. Из его шаровой головы торчали двумя холмиками крупные, совершенно заросшие уши. Он в своей плотной серебристо-серой шерсти был густо пушист и радостен.
Вдруг пёс замер — к нему подбегал мальчишка лет шести.
Приостановился и я.
Мальчишка, всё лицо в крепком румянце, громко сопя с размаху сунул красные кулачки в собачьи уши. Кулачки исчезли. Пёс застыл, только сощурил глазки и приоткрыл пасть.
- Как его зовут? - Кивнул я на пса.
Мальчишка что-то недовольно пробурчал.
- Как? - Не понял я.
- Тёпуш! - Сердито, уже ясней, пробурчал мальчишка.
- Как-как? Тёпуш? А это как — Тёпуш?
- Тёплые уши! - Окончательно рассердился мальчишка, выдернул кулачки и в снег, к своему снеговику.
Пёс весело переступил, сглотнул слюну и захлопнул пасть.
Подбежала совсем маленькая девочка и не обращая на меня внимания, еле доставая, сходу сунула крохотные кулачки в уши. Вязанные варежки на шнурочках повисли вдоль морды.
Тёпуш резко наклонил голову и радостно застыл, сузив глазки. Девчёнка удовлетворённо выдохнула, погрузила кулачки глубоко в уши и замерла.
Оставив детскую площадку, я продолжил свой путь. Там, на площадке небыло различий. Там все, кто меньше метра, были на равных.
Все.
И Тёпуш.
----------------:------------------
Ю В Е Л И Р К А
Моему приятелю понадобились серёжки для дочки-подростка и мы зашли в модную и дорогую ювелирку.
В помещении полумрак, шторы. Стеллажи, витрины и прилавки — высвеченны. В мягком свете и смотровые зеркала.
Народ фланирует зависая над прилавками.
Пока приятель соотносил свои возможности, возраст дочери и воспитательные цели, я, прислонившись спиной к пилястре, рассматривал «публёж». Так изысканно бросила дама как минимум дважды реанимированного бальзаковского возраста своей подруге вида «зимняя вишня пережившая лето», изучая какую - то цацку.
Публёж как публёж, скрытно - заинтересованный.
Молодёжь не просматривалась.
Рядом к прилавку причалил малый лет сорока бычьего исполнения, весь в цепях. За ним томно рулила высокая шатенка в тёмно-красном, почти чёрном вечернем платье, в мехах. С её руки свисала лайковая сумочка на цепи и рахитичные ножки собачки. Другой она придерживала край платья, опасаясь пола.
- Ну, и насколько я попал? - Малый направил перстень с пальцем на цацку под стеклом.
За стеллажом ожили, засуетились.
Я с интересом избушки развернулся в его сторону.
Касса в ультрафиолете пересчитывала «пятёрки».
- Фирма подлинность гарантирует. - Влез я.
Малый, соорудив продувную физиономию, радостно обернулся. С другого его боку возникла томная шатенка «с туманным взором поверх очей». Собачка вылупилась на цацки, сумка звякнув цепью легла на стекло. Малый развернулся к спутнице и кивнул прилавку.
Сумочка раскрылась, коробочка сгинула, замочек щёлкнул, собачка дёрнулась засучив ножками и шатенка плавно отчалила к выходу. Малый — за ней.
В дверях он оглянулся. Я поднял руку раскрытой ладонью, он — свою.
Подошёл приятель, показал серёжки и стал что-то говорить.
Мы вышли.
От подъезда отваливали два джипа.
-------------------:---------------