Пальто.
- Полтинничка не найдётся?
Голос за спиной. На половине дороги между выходом из супермаркета и дверью машины. Полтинник нынче – пятьдесят рублей. Раньше полтинником называли пятьдесят копеек, никелевую монетку со звёздочкой и стоячим Лениным на аверсе. За Ленина можно было получить две кружки жигулёвского по двадцать две копейки в узком окошке одного из пяти киосков голубого цвета, рядом с Центральным рынком. Две кружки пива и на сдачу полстакана семечек. Зажевать. Чтобы отбить выдох свежака.
- Маслянку? – толстая старуха на складном стульчике черпала из мешка мерку и ссыпала в кулёк из газетной страницы.
Нормально!
Теперь не просят пятьдесят копеек, нищему не подают жёлтую монетку со святым Победоносцем, чтобы не обидеть. На монетку не купить пива, не купить хлеба, не купить...
- У большого человека-то… хи-хи…?
Инда подмораживает, барин. На водку-то! Классика. Голос я узнал. Смешок, когда-то ехидный, скользнул заискивающе, но подъёбочка осталась, приобретя новую тональность: мы люди маленькие, куда нам, сирым да убогим? до вас-то!
Сколько? двадцать? двадцать пять? Сколько я не видел его? Пятый курс… Значит, четверть века. Да, шкала измерений изменилась, время сжало масштаб и откладывается четвертинками столетия. Оборачиваться не хотелось. Тогда его не тронули, не набили морду. Даже лучший Витькин друг, наш староста. Никто.
Он был пижоном: импортный костюм, ежедневная белая рубашка, галстук и запонки с искусственным рубином на выпущенных манжетах. Запонки раздражали зрительный нерв. Особенно ребятам из областных деревень. В семьдесят втором! у него было кожаное! пальто. Бе-ло-е! Привезённое из капиталистической заграницы приближённым к кормушке папой: длинное двубортное пальто, перехваченное широким поясом, с пристёгивающейся изнутри тёплой попоной. Вызывающая аномалия среди драпа, габардина и воротников из цигейки. Похожих ПОЛЬТ в городе не водилось. Он таскал раритет по аудиториям, не доверяя гардеробу.
- В таком можно жениться, - говорили ему.
Он женился, жена была выше на полголовы. Без каблуков. И несопоставимо яркой. «Ему бы что-нибудь попроще, а он циркачку полюбил». Хотя мужчине не требуется красота. И не важен рост. И даже начавшее оформляться рыхлое брюшко. Мужчине нужна голова.
Я всё-таки обернулся: след лет любопытен.
- Хи-хи, - сказал он. – Здрасьте вам!
Влажная ладонь. Застиранный воротничок рубашки под затёртым цветным кашне. И пальто! То самое пальто. То самое… Цвет преобразился грязно-песочным, пошёл порыжелыми пятнами и патиной на застарелых сгибах. Я узнал пальто раньше, чем взглянул в лицо. Неверно, что годы не красят. Иногда страшненькие одноклассницы становятся миловидными старушками. Не тот случай. Утиный нос стал крупнее, подёрнувшись частой сеткой капилляров, явственнее обозначился неправильный прикус выпирающего подбородка. Он снова хихикнул, слева вверху не доставало двух зубов.
- Полтинничек, - повторил он заклинание. - Бедному художнику.
Какой на хер художник! Рисовать профиль вождя по клеточкам, владеть десятком шрифтов, орудовать плакатными перьями, гуашью и беличьей кистью? Факультетская стенгазета. Те четверо, что оформляли её вместе с ним, именно так и говорили, не говорили – рисовать, не считали себя художниками. В отличие. Я поставил пакет в багажник.
- Меня заказчик на такой же возил… хи-хи… Я ему камин ложил.
Новый стиль намеренного искажения. Вы тута делами ворочаете, а мы люди рабочие, грамоте не знаем. Грамоту он знал хорошо, однажды случилось увидеть их семейную библиотеку, раньше мне казалось, что у нас много книг. Я попросил «Улисс» Джойса. На три дня и за ради Бога. Он не дал, с мелкой издёвкой отослав в библиотеку публичную.
- Ты продал Джойса?
- С чего ты… - поперхнулся он старым голосом, кивнул. – И Джойса…
- Живёшь там же?
- Разменял. Развелись. Закон: жена гуляет - муж пьёт.
Или наоборот. Он не тянул на работягу, не тянул на художника; единственный интерес выдавала потёртая обложка в ржавых пятнах. В его глазах я был сукой, которая мучительно не спешит лезть в бумажник.
- Пойдём, - сказал я. – Уже открыто.
Через улицу, где в первом этаже крыльцо с тремя очищенными от снега ступенями и вывеска «Пробка». Он суетливо оживился. У меня был свой интерес, и теперь он скажет правду. Обязательно скажет. Либо за сроком давности, либо за водку.
Может, надо было дать в морду раньше? Для профилактики. В группе он появился посередине второго курса, восстановили после армии. Приближённый отец оказался правильным мужиком. Когда сына отчислили за три неуда, он не позвонил военкому: ружьё – лучший инструмент для вправления мозгов. Незапланированный отцовский просчёт: автомат заменили перья, тушь, рейсфедер и служба картографом при штабе округа.
- Полкаши, - так он именовал полковников, - за руку здоровались. Владимиром Борисовичем называли. Уважали. Сколько я с ними коньячку попил! А лейтёхи мне за пивом бегали.
Не верили! Будь попроще, и к тебе потянутся. В компанию дембелей отслужившие однокашники штабного не приняли, младшими он пренебрегал – сопливые ещё, жизни не знают. И остался бы чужаком, если бы не Витька.
Витька Русаков носил значок мастера спорта, отслужил в спортроте, что тоже не совсем армия, два года гонялся на лыжах за ЦСКА. Родом он был из одной деревни с героическим Ведениным, сделавшим норвежцев на последнем этапе эстафеты нынешним февралём в Саппоро.
- Это невозможно! - говорил Витька, пожимая широченными плечами. - Отыграть минуту? На Олимпиаде! Минута на десятке не отыгрывается. Не мужик – железо. И ещё золото на тридцатке взял.
Витька не кичился знакомством с земляком, а рассказал легенду о той гонке на тридцать кэ-мэ. Вскоре после старта - на дистанцию лыжники уходят с полуминутным интервалом - повалил снег и Веденин в ожидании своей очереди принялся перемазывать лыжи. Японский журналист из тех, что болтались у створа, поинтересовался, не рискует ли советский лидер с мазью? Снегопад! Веденин ответил. Кратко и внятно. Но познания японца в русском языке не включали универсальных оборотов. На следующий день «Ёмиури» на первой полосе сообщила, что русский стал чемпионом, благодаря неизвестному волшебному слову. Дахусим!
Витьке верили. Пожалел ли он новичка или по сельской простоте принял за образец горожанина? Он тяжело привыкал к городской жизни и часто пропускал субботние занятия, чтобы побыть дома днём дольше.
В прежние времена «Пробка» слыла бы приличным кафе, в новые она выглядела, чем была – забегаловкой на скорую руку.
- Сто пятьдесят?
- Для начала, - хихикнул он.
Пальцы с тёмными ободками ногтей мелко дрогнули, когда он поднял стакан. Впихнул. Выдохнул.
- Спасибочки вам!
- Поешь.
- Погоди, не прижилась.
Когда прижилась, он расстегнул пальто и поведал о деньгах, о безумно крупных суммах, которые ему должны. За уложенный паркет, за лестничные балясины, за шесть лепных потолочных розеток, установленных в богатом особняке. Конечно, по собственным эскизам. Он – лучший в городе дизайнер интерьеров и заодно на все руки. Нарасхват. А временные трудности бывают у каждого. И ещё у него любовь.
- Какая женщина! Ёлочка.
- Ёлочка?
- Я пишу ей стихи. Ёлка. Хи-хи… Елена.
И следующие сто сделали его мир прекрасным, и он читал стихи.
Витьку он давил пластами эрудиции.
- Шведская семья – это форма полиамории. Не имеющая ничего общего с триолизмом.
Витька стеснялся собственной серости, стеснялся её обнаружить, он считал эрудиту курсовую по строительной механике.
- Сартр – типичный представитель атеистического экзистенциализма, - Владимир Борисович возлежали с сигаретой на Витькиной койке в общаге. - Тебе следует прочесть «Тошноту».
Витька не читал даже Дрюона, у него хватало времени только на учёбу, он зарабатывал стипендию. Родители были старыми. Их мы увидели на похоронах. Васильки в жёлтой пыли кладбищенской дороги вдоль оврага и чёрная вереница прощания.
Стихи, хи-хи…
- Кто опрокинул лодку?
Клеенную из опилок половинку скорлупы искусственного яйца, плоскодонку культурно-массового отдыха.
- А? – вздрогнул он. – Не я. Нет, не я.
На берегу запруды загородной речушки близорукий дед в фуражке с якорем на околыше выдавал лодки с почасовой оплатой. На берегу они выпили. Три пузыря «Гратиешты», три огнетушителя по ноль-семь. Пустые бутылки обнаружили под кустом ракиты. Положили их в лесок под ракитовый кусток… Мы сдали последний экзамен предпоследней сессии. Витька получил «отлично», в следующем семестре ему полагалась повышенная стипендия. На десять рэ больше. Июньское солнце блистало уверенностью надежд.
- Обмыть! Надо обмыть! – потребовал Владимир Борисович.
Витька согласился, хотя был трезвенником. Почти. Ну, шампанского, немного сухого. Не из-за нехватки денег. Привычка режима поднимала с рассветом и заставляла мотать круги по кирпичной крошке стадиона «Буревестник». Институтские гонки он выигрывал в полноги.
- Хорошо, - сказал я. – Не ты. И не Витька. Кто?
Он повертел в руках пустой стакан.
- К чему тебе? Столько лет…
Я вынул купюру, красноватую бумажку с нулями и видами Приморья, положил на стол и придавил стаканом.
- Кто ещё был в лодке? Третий?
Тогда я не сообразил, понял позже. Много позже, когда умерла злость. Почему менты проглядели очевидное? Дело в количестве бутылок, в двух литрах портвейна, которые не под силу выжрать в одиночку. И одному не под силу поставить на киль перевернувшуюся лодку. В Витькиной крови отыскали мизер промилле, слово мы услышали впервые. Он был трезв. И с медицинской точки зрения, и с нашей. Он просто не мог быть пьяным! А трезвому не придёт в голову идиотская забава в сотне метров от берега. Вода двенадцати градусов и сужение сосудов от резкого охлаждения. В народе это зовётся разрывом сердца. Нет, только не он! Девчонки ревели. Не может быть! Лыжи – лошадиный спорт, у него было здоровья на двух лошадей! А дыхалка? Помните? На медосмотре? Пять с половиной тысяч кубиков! А эта литробольная гнида выплыла. Конечно, говно всегда всплывает…
Лодка перевернулась вдали от причала, за берёзовым мыском, пустующим в будни. Опрос свидетелей? Подслеповатого лодочника опросили. А чё? Всё путём! - лодка на месте. Рядом с бутылками осталась рубашка со студенческим билетом в кармашке и обувь. Вещественные доказательства, вещи человека, лежавшего на дне. Его бросили на дне. Козлина! Он сдал лодку, оделся и ушёл. Зассал! И Витька двое суток ждал водолазов лицом в иле…
- Третий, - повторил я. - Кто с вами увязался?
Он покачал головой, я протянул руку к красноватой бумажке.
- Погоди!
Я научился добиваться результата, я себя похвалил. И он назвал фамилию. Знатную! Фамилия называлась - серпом по яйцам! Секретарь комитета комсомола пятнадцатитысячного вуза. Вперёд и вверх, а там... Там незапятнанный Незапятнавший. Который сумел дотащить задорную улыбку юности до десятка рекламных биллбордов в главных улицах. Доверие. Стабильность. Порядок. И поясной портрет на фоне коллажа из дымных труб и золотых куполов.
- Мы встретились возле винного отдела. В восьмом корпусе.
«Восьмым корпусом» прозвали гастроном, приплюсовав к семи институтским.
- Ты его знал?
- Как не знать… В одном классе учились. Он сказал, у него тоже праздник. День дефлорации.
- Бывают такие праздники?
- Слыхал про комсомольскую баню?
- Не отвлекайся.
- Я не отвлекаюсь. Из-за этого и случилось. Мы далеко отплыли. Он сказал, что этот день принято отмечать танцами вокруг древка. И стал плясать с веслом посреди лодки. Всё?
- Не всё.
Он напрягся.
- Почему ты ушёл? Не вызвал спасателей, скорую помощь?
- Он меня увёл, боялся, если останусь – заложу. Таким нельзя портить биографию. И потом… я здорово нажрался.
Он протянул руку к бумажке, тщательно сложил её, проследив, чтобы совпали уголки, и провёл по сгибу грязным ногтем. Поднялся, застегнул пальто.
- Зря вы не набили мне морду.
Йи-е! Коллективная интуиция. Битьё морды стало бы расплатой, окончательным расчётом. Ему велели убираться, не попадаться на глаза. Его вычеркнули, и он исчез. Мы не ведали о Вышнем и присвоили себе право судить.
Он молча повернулся и двинулся к выходу. Я смотрел ему вслед, в спину грязно-песочного пальто. Шов на спине лопнул и разошёлся длинной прорехой, из которой торчала подкладка.
Август 2012.