Отродье

               

                дневник Пола Бентона, психиатра
                1946 – 1953



                2 марта, 1946

Трудно сосредоточиться, захлебываюсь в собственных мыслях и подозрениях. Когда она переменилась? Или я стал параноиком? Мне все кажется подозрительным – каждый жест ее, слово, взгляд… Одно из двух – болен я или… боюсь даже думать.
Отвлекаюсь лишь на работе. Забываю о том, что я думал в связи с той или иной ее интонацией или словечками, которые раньше она не употребляла. Если это пойдет по нарастающей, то мне самому надо будет лечиться, какие уж тут пациенты… Можно, конечно же, развестись, это просто, детей у нас нет, но я не готов пока ее отпустить и признать простой факт – что она меня разлюбила. Я просто ей надоел.
У меня новая пациентка – Рита Мюллер. Она очень скрытная, даже со мной, такое впечатление, что она, как и я, никому не верит, боится сказать лишнее слово. Но как я смогу ей помочь, если она и дальше будет играть со мной в прятки?
Проблема вроде типична для нашего времени  – «жертва войны», дочь эсесовца Макса Мюллера, которого расстреляли. Они с сестрой приехали из Германии в Лос-Анджелес. Та пытается стать актрисой или моделью, Рита больше говорит о ней, чем о себе. Фамилию Мюллер они поменяли на Максвелл, но Роза называет себя Роуз Макси.  Рассказывая о других людях, мы, даже сами того не желая, приоткрываемся. Не замечаем, в какой момент начинаем рассказывать о себе.
- Пол, мне кажется или мерещится, что у меня как будто клеймо, и все видят, знают, чья я дочь, даже здесь, в Америке, мне не спокойно.
- Я вас понимаю.
Она удивленно на меня посмотрела. Но, похоже, что эти мои простые слова успокоили ее больше любых наукообразных  тирад.


                7 марта, 1946

Прошу Риту рассказывать о сестре, так мне легче понять ее саму. Она из тех людей, которые до крайности стесняются говорить о себе, но в описаниях других точны, беспристрастны.
Роза снимает дом, она пытается создать внутри видимость роскоши, сама старается одеваться по последней моде. Курит, чтобы сбавить лишний вес. Выглядит достаточно эффектно, но при ближайшем рассмотрении видно, чего ей это стоит – кожа уже испортилась от злоупотребления гримом, она носит парик (в результате экспериментов с волосами от них почти ничего не осталось). Кажется старше своих двадцати лет, пик ее миловидности миновал, но она отказывается в это поверить и культивирует в себе манеры поведения взбалмошной девчонки-старшеклассницы. Рите кажется, что в ней проявляется садизм отца – правда, психологический. Она обожает чужую боль.
У нас с Сэм все идет к разводу, может, когда-нибудь я смогу описать, как все это происходило, но сейчас не могу – трудно даже дышать, когда я о ней думаю.
Поверить в то, что обманывают не кого-нибудь, а меня, который считал себя прозорливейшим, невыносимо.
Получается, что страдает в первую очередь мое профессиональное самолюбие? Из-за этого мне так трудно абстрагироваться от эмоций и проанализировать то, что случилось с нами? Меня не просто разлюбили – это я пережил бы… Меня обманули! И кто? Саманта, которой я верил чуть ли не больше, чем самому себе?

               


                11 марта, 1946

- Я человек увлекающийся и остывающий, причем мне достаточно одной не той фразы, чтобы я полностью охладела к кому-то…  - сказала она. Кажется, все очень просто. Нет, она вовсе не относится теперь ко мне плохо, но ей стало скучно. Со мной. Я предсказуем. Понятен. Как на ладони. Она так считает.
Пока я еще не готов осмыслить все, понять, когда именно Сэм изменилась. Отвлекаю себя – едва ли не через силу… думая о пациентах.
Рита кажется покладистой девушкой, легкой, но за этим ее отстраненным видом и мягкими манерами скрывается упорство. Волосы светлые, глаза серые – они с Розой двойняшки. Но одну не принять за другую, настолько разница между ними бросается в глаза. В этом им повезло. Меня бы удручала сама мысль о том, что есть мой абсолютный внешний двойник.
Рита не такая яркая, она к этому и не стремится, как будто ей нравится растворяться в толпе, стать песчинкой, пылинкой… едва заметной и не бросающейся в глаза. Роза любым путем хочет обратить на себя внимание. Готова носить одежду, даже ей не подходящую, лишь бы она эпатировала, ей нравится бросать вызов другим. Но в глубине души она куда более податлива, чем ее с виду тихоня сестрица.
- У матери вы, наверное, любимая дочь, - сказал ей я. Рита пожала плечами.
- До войны и мне так казалось, а потом…
- Что с ней случилось потом?
- После того, как отца расстреляли, она, мне кажется… не то чтобы помешалась, но… она стала как каменная, не в состоянии ничего чувствовать. Даже плакать не может.
- Так любила?
- Да нет… к тому моменту уже совсем не любила, просто отец надломил ее… а, может, сломал.
То, что плакать не может, - самое плохое. У человека нет облегчения. Вот и я сейчас – как истукан, не смог бы выдавить из себя ни слезинки.


                13 марта, 1946

У меня ни разу не промелькнула мысль о том, что я неравнодушен к Рите. Просто было ощущение: я ее знаю давно, всю жизнь. Почему? Сам понять не могу. С ней просто – не надо изображать из себя невесть что… даже подобие влюбленности разыгрывать не надо, возможно, она – комфортный в общении человек. И не более.
Она зациклилась на том, что в ее жилах, как это принято писать в романах, кровь нациста, убийцы. И это должна унаследовать либо она, либо ее потомки.
- Я не хочу детей, - сказала мне Рита. – И Роза… по логике вроде она не должна хотеть их иметь, но ей кажется, это может привязать к ней какого-нибудь обеспеченного мужчину.
- Вы думаете? Сколько было войн, но люди не думали так, как вы сейчас. Если искать идеальную ситуацию, никто вообще не будет думать о детях. Потому что никто из нас не идеален, и в любой родословной можно отыскать невесть что.
- Я знаю, я все это понимаю… но у меня смелости не хватает… как представлю отношение к моим детям, ни в чем не повинным… меня в дрожь бросает.
Мне кажется, или она смотрит на меня так будто, думает: мне бы ваши проблемы. Так оно и есть. По сравнению с тем, через что прошла семья Макса Мюллера, интрижка Сэм кажется пустяком. И даже сотня разводов – ерундой какой-то.
Способна ли она лично на убийство, жестокость, садизм? Она об этом думает, даже слишком много. Извела себя этими мыслями.


                25 марта, 1946

Ну вот, Сэм ушла. Ей надоели все эти игры. А мне-то как надоели! Я предпочитаю самую плохую определенность самому невинному лукавству во имя благой цели. Или сейчас у меня состояние, близкое к психозу? Я потерял способность верить. Выражение «больной мозг требует простоты» вспоминаю все чаще.
Ловлю себя на желании содрать маски с людей, заставить их говорить правду.  Я оцениваю состояние моих пациентов не столько как врач, сколько как детектив – прокурор или следователь… Ловлю их на противоречиях, наслаждаюсь процессом поисков истины, мне доставляет удовольствие разоблачать. Всех и каждого.
Рита это заметила. «Дело ведь не в потере жены, верно? Хотя, конечно, и это тоже, главное – это потеря доверия к своим собственным ощущениям, способности понимать далеких и близких… любых, с кем вы сталкиваетесь, разбираться в людях», - я как будто слышу эти ее слова, хотя никогда она их не произносила. Ее глаза говорят о полном понимании происходящего.
Раньше я думал, нет у меня, и не будет никаких маний, с моей-то профессиональной ориентацией! А что в итоге? Мания разоблачения – я и сам понимаю, что это нормальным, здоровым не назовешь. Но сейчас для меня это – единственная радость в жизни. Вот до чего я дошел.
Ни я, ни Саманта не звоним друг другу. Но, возможно, когда-нибудь мы поговорим откровенно. Как распознать признаки измены? Женщине хочется вертеться перед зеркалом, она внезапно зацикливается на своем внешнем виде, хотя муж или любовник не думает критиковать ее. Явное желание кому-то понравиться…  угодить… и этот «кто-то» - не ты. Новенькие словечки, полная смена привычек… Все это – не ради тебя.
Раньше я даже иронизировал над таким положением вещей, не думая, что будет со мной, если… мне и сейчас в это трудно поверить. Все кажется нереальным, чем-то таким, что со мной быть не может.
Если я это записываю, мне хотя бы частично, но… легче. Для меня это не литература, а психотерапия. Я вынуждаю себя вести дневник, надеясь только на излечение. Или какое-то улучшение.
От природы я и так склонен во всем сомневаться, когда мои внутренние колебания начинают зашкаливать, рушится все внутри. Что от меня остается? Физическая оболочка. Функции, которые я выполняю автоматически. Просто как робот. И только.
 

                27 марта, 1946

Каждый пишет так, как может. Я – не визуал, картинка не имеет для меня особого значения, я не то, чтобы не мог описать то, что вижу… иногда я делаю это, когда впечатлен очень сильно. Но больше я откликаюсь на звук. Люблю рассуждения и диалоги. Как аудиал-дигитал.
Вещи для меня функциональны. Я не склонен сентиментально трястись над какой-нибудь вазочкой или чашечкой. Люблю стерильный белый цвет, все внешне простое, недорогое, удобное. И никакой пестроты. Если рисунок, то геометрический, строгий. И так во всем.
Сэм была визуалом, она обожала всякие описания. А пьесы читать не любила – там этого мало, если вообще драматург считает нужным обратить внимание на диван на сцене или костюм героини.
Не сказать, чтобы я описания уж совсем не любил, но всегда предпочитал тех авторов, у которых это – не главное. Лаконичных. Минималистичных. Скорее заставляющих задуматься, нежели погрузиться в некий калейдоскоп меняющихся картинок.
Может, я антиэстет. Не знаю. Саманта – красивая женщина, но привлекло меня абсолютно не это. Чисто умозрительно я чужую привлекательность осознаю, но далеко не всегда нас к таким людям влечет.
Женщины и мужчины, яркие настолько, что в них видят исключительно внешность, могут быть глубоко несчастны. Уж мне ли об этом не знать! Им это даже мешает в жизни.


                30 марта, 1946

Самые нетерпимые люди – это те, кто видят себя в иллюзорном свете, не замечают в самих себе тех же черт, за которые осуждают других. Им не нравятся сплетни? А сами сплетничают. Им не нравится карьеризм? А сами они – карьеристы. Им не нравится то, и это, и пятое, и десятое… но за собой они совершенно искренне всего этого не замечают. Абсолютно всем свойственны лень, желание лучше жить. Но кто осуждает за это себя? Конечно, все эти недостатки, если их считать таковыми, присущи нам в разной степени. Неужели и я становлюсь таким же брюзгой?
А в юности мне казалось, что самый тяжкий из всех грехов – нетерпимость.
Рита несет в себе некий покой. Стоит мне представить себе ее лицо с тонкими чертами, вдумчивое выражение серых глаз, светлую прядь, выбившуюся из пучка, интонации голоса – и я успокаиваюсь. Это странно, учитывая, что она – пациентка, а я – психиатр.


                26 апреля, 1946

Рита столько рассказывала о сестре, что мне стало любопытно. Мы даже поужинали вместе с ней и Розой вчера. Между ними чувствуется какая-то настороженность, похожая на полудетское соперничество. Я уже знал со слов Риты, что Роза любит манипулировать людьми, мужчинами в особенности, и те, кто не клюет на ее удочку сразу же, вызывают у нее неконтролируемую злость, она их просто ненавидит.
Но как не признать, что мужчинам бывает лестно, когда с ними так откровенно провокативно заигрывают? А уж когда бросила жена, это так поднимает самооценку… Я видел, что Рите неприятны взгляды, которые бросает на меня Роза, ее манеры, явное желание затмить сестру. Можно, конечно, польстить себе и такой мыслью – я нужен обеим, но понимаю, что все это чушь собачья, никто в нашем странноватом треугольнике друг друга не любит. Но Роза отчасти мне приглянулась, я, признаться, люблю такие дразнящие манеры, они меня забавляют. Мне легче представить себе интрижку с Розой, чем с Ритой. И любому мужчине – скорее всего. Другое дело – что с такой, как она, делать потом, когда любопытство исчезнет? Ругаться, как кошка с собакой? А ничего другого именно с Розой я не представляю. А пока… сестра Риты решила со мной поиграть? Ну что ж, пусть играет.

               
                29 апреля, 1946

Роза пришла на сеанс. Когда я ее увидел, глазам своим не поверил. Я, конечно, ожидал от нее провокаций, но мне показалось, ее приход – это слишком.
- Я и правда хочу посоветоваться, честно-честно, - сказала она, пряча улыбку.
- А что случилось?
Она рассказала. Мне показалось, она слегка рисуется, а, может, даже и не слегка… Любит пустить пыль в глаза. Говорит, что не может нормально общаться ни с одним мужчиной, ее тянет играть с ними в игры – вот она сказала им умопомрачительный комплимент, и на следущем свидании раз – и такой булавочный укол, что им дурно становится. Говорит про одного и того же приятеля то хорошо, то плохо, хорошо, плохо… он, бедный, мается, ломает голову, как же она к нему относится, а она забавляется.
И ей хочется, чтобы все это длилось до бесконечности, даже скучно не становится со временем от самой себя.
- Знаю, вы скажете, это садизм… Но некоторые слетают с крючка, они говорят, я стала до жути предсказуема, услышав комплимент, они уже заранее ждут, а что плохое я про них выдумаю, и, услышав это плохое, успокаиваются. Ни одной женщине, знаете ли, не хочется быть однообразной и скучной.
- А когда вы начали?
- В детстве. Еще тогда я так развлекалась с подружками. Как-то так у меня всегда получалось, иначе я не могу.
Я не стал ей сразу же задавать все возможные вопросы, просто назначил дату следующего сеанса, и все. Мне кажется, что она не придет.


                30 апреля, 1946

Роза, как я и ждал, не явилась, сославшись на плохое самочувствие. А Рите мать написала письмо. Она принесла его мне. Я посмотрел на фотографию сорокалетней блондинки со строгими изможденными чертами лица. Анна Мюллер, мать Розы и Риты. Рита все-таки больше похожа на мать, это смягченная версия волевой жестковатой Анны. Впрочем, может быть, что смягченная только с виду.
Рита разрешила мне еще несколько раз перечитать его и оставила в моем кабинете. Вот текст письма:

«Здравствуй, дочка!
Ваш двоюродный брат Андреас тоже уехал. Никто не хочет нести свой крест здесь, на родине. Чтобы на него показывали пальцем. Но нам с отцом уже поздно об этом думать. Возможно, нас бог так наказывает. И нам нужно смириться. Да, формально и я ни в чем не виновата. А вы с Андреасом и подавно. Мы не воевали, не вступали ни в какие организации. Вы учились, он готовился к поступлению в университет.
Все это обрушится на меня. А на вас – вряд ли. Дети, какой с вас спрос? Во время войны шестнадцатилетние парни детьми уже не считались. В результате все скорее всего списали бы на меня, сказали бы, я виновата. А вас стали бы перевоспитывать.
Уже полтора года прошло, как судили и расстреляли Макса, а мне все еще невыносимо говорить на эту тему. О чем угодно, но об этом… у меня ком в горле. Но я подумала, что написать легче, чем произносить это вслух. Лучше бы меня расстреляли.  Вы живите, стройте планы, а я как-нибудь…
Пересматриваю ваши фотографии, сделанные на родине. Вспоминаю, как вы ругались и мирились. Роза мне всегда казалась нахальной, но, может быть, это и к лучшему. Не пропадет. Красота ее более броская, даже можно сказать грубоватая, но без внимания она не останется. Хотя с возрастом она станет все более походить на отца… у нее нутро Макса.
Помню, как перед отъездом она мне внушала, что я превратилась в бесцветную моль, ни одного приличного платья, всегда одна и та же прическа, не мудрено, что отец ваш мне изменял. Я настолько привыкла к его упрекам, что слова Розы для меня звучали как привычный звуковой фон моей жизни. Она и представить не может, что он мне говорил, как он вел себя, когда мы оставались вдвоем. И лучше ей этого не узнать. Все ее придирки – ребячество, хотя и достаточно злобное. Она может и измениться… но у меня нет сил даже мечтать об этом, я абсолютно во всем разуверилась.
Помню,  как ваш дед смотрел на вас, когда мы все прощались. И ваши чемоданы уже стояли собранными. Такая была в его взгляде грусть, когда он произнес: «Молодежь… вы идите… живите».
Одно время он просто пугал меня. Доставал свои пистолеты, стрелял в воздух. Намекал, что это выход для всех нас. Мой отец был членом партии. Он сказал мне тогда: «Я сейчас – ваша единственная проблема. Ты с легкостью можешь от нас откреститься – боялась, забилась в свой уголок и помалкивала. На это посмотрят сквозь пальцы. Я узнавал… это возможно… реально. А дети… я отложил кое-что, об этом никто не знает... но они смогут уехать отсюда…  Это я официально – банкрот».
Я ответила: «Пробую … но совершенно нет сил… я не вынесла этой войны… когда, в какой момент я сломалась? Не знаю, не помню … может быть, не хочу вспоминать. Но ты выдержал… ты, а не я. Ты можешь выдержать следствие, суд, заключение… все, что угодно … а я не могу просто жить. Для меня жизнь – наказание».               
Он спросил: «А если бы победила Германия?»
- О, только не это… ты знаешь, чего я боялась больше всего … как я их ненавидела…
- Знаю. Но победителям дела нет до таких тонкостей, Анна… они не вникают… Жена военного, дочь члена партии… этого достаточно, чтобы отнестись к тебе со всей предвзятостью, заклеймить…
- Понимаю. Я удивлена, что этого до сих пор не случилось.
- Очередь до нас не дошла. Но теперь уже скоро. Я решение принял.
Но он все-таки взял себя в руки и поборол страх перед арестом. Год прошел, а его не тронули. Может быть, потому, что ему уже семьдесят лет.
Знаешь, что я чаще всего вспоминаю? Мою дружбу с Вальтером, вашим дядей. Приятный, застенчивый юноша, младший брат Макса. Нам было тогда по семнадцать лет, казалось, вся жизнь впереди.
Почему я не выбрала Вальтера? Почему я выбрала Макса? 
Тогда мне казалось, меня ничего не пугает – все это очень красиво: несчастливый брак, духовное одиночество, измены, я бесцельно брожу по улицам и думаю о том, как мне плохо, – растрепанные волосы, размазанная тушь… Похоже на сцену из кино. Какая глупая и экзальтированная девчонка не мечтала о том, чтобы наяву пережить киношные страдания и роковые страсти? Об этом я ему и говорила.
- Еще крупные капли дождя прибавь, - смеялся Вальтер.
- Я даже не представляю, что это… счастье. На что похоже? – я болтала с ним так, будто разговаривала с самой собой, чувствовала себя легко и свободно.
- На самом деле ты не представляешь несчастья. Тебе просто не с чем сравнить,  говорил он мне.
- А зачем сравнивать, Вальтер?
- Бродишь по улицам вовсе не ты, а актриса, плохо ей, а не тебе… для тебя это все как игра… Анна, мне кажется, что ты просто не выросла … не доросла до чего-то серьезного… не торопись.
- Ты как моя бабушка – молодость, молодость… я чувствую, что мне надо взрослеть, идти дальше…
- Но с кем? Почему ты решила, что брат… Я не хочу говорить лишнего, но ты достаточно знаешь и так…
- Он старше, чем мы, кажется, будто все знает...
- И это тебя привлекает?
- Я кажусь себе очень взрослой рядом с таким, как он. Настоящая дама.
- Ты глупышка… - он улыбнулся, в голосе его зазвучала невысказанная нежность.
- Возможно. Но мы с тобой дети. И я так хочу.
Я в большей степени изменилась внутри, снаружи это, конечно, тоже проглядывает. У меня никогда не будет прежнего безмятежного и беспечного взгляда.
Макс был так нелогичен… Издевался над слабыми и больными, бедными и беспомощными, высмеивал немощи и физические несовершенства…  послушать его и его друзей, так право на жизнь имели только люди с железным здоровьем, железобетонными нервами, а остальных надо было уничтожать, давить как насекомых, чтобы не раздражали одним своим видом… И это он! Который уже к тридцати пяти превратился в развалину – ел все подряд, давно забыл о тренировках … Будь он другим, я еще поняла бы… но так… Кому смеяться… кому издеваться – ему?! 
Теперь Роза – туда же. Нацисты пытались своими силами усовершенствовать человека, своими руками осуществить естественный отбор – жизнь для красивых здоровых и умных, а остальных – на свалку истории, в небытие. Это сейчас она может позволить себе эти выходки, немало осталось единомышленников, одного из которых она и надеется околпачить … Но время не будет к ней милостиво – у нее сальные железы работают хуже, куда хуже, чем этой дуре хотелось бы, волосы жиденькие, зубы растрескаются и начнут гнить, недаром от доктора она прячется – боли боится… хотя чужой боли была бы рада-радешенька… как отец… Прибежала бы сделать снимок на память о том, как другие маются. Она расплывется, если не будет следить за собой… а она не умеет ни в чем себе отказать … Представляю, что это будет.
Помню, как ты за два дня до отъезда подошла ко мне, сидящей в гамаке, и спросила: «Мне кажется, или сил на то, чтобы любить хотя бы одну из нас у тебя не осталось?» «Не знаю, дочка. Самое страшное, что я не знаю», - сказала я.
Сейчас я бы ответила так же. И это мне кажется самым ужасным – такие раны время не лечит. Береги себя.
                Анна»

- И где сейчас Вальтер? – спросил я у Риты.
- Погиб в первые дни войны… не успев в ней понять почти ничего. Может быть, к счастью.

                5 мая, 1946

Воображение играет с нами в странные игры. Я теперь не могу избавиться от призрака Анны Мюллер, этой вдовы, обрекшей себя на мучения. Она ведь могла бы уехать… если бы захотела.
 Я стал представлять, как она идет на кладбище и подолгу стоит у могилы мужа нациста. Передвигается по дому как привидение, посещает психоаналитика втайне от всех, иногда разговаривает с отцом. Но сказать им по сути друг другу уже и нечего – оба обречены. Из них ушла энергия жизни. И даже на Розу они уже не обижаются – внутри все вымерло, опустело.
Не удивительно, что две юные девушки покинули этот дом, страну… им не хочется чувствовать себя заживо похороненными.


               
                17 мая, 1946

Я принял решение: уезжаю. В Майями. Временно. Мне нужно сменить обстановку, перестать зацикливаться на прошлом, ожидая вестей или звонков от Сэм и предвкушая какие-то ее неприятности, чтобы позлорадствовать вдоволь, иначе и сам превращусь в подобие этой женщины – Анны.
Когда мы прощались с Ритой, она обещала писать. Я сам неожиданно для себя поцеловал ей руку. Она прикоснулась к моей щеке и сказала: «А, может, и хорошо, что мы с тобой не слишком-то привязались друг к другу, а то это превратилось бы во что-то болезненное?» Она – само благоразумие, а я… и сам не знаю, кто я.


                4 марта, 1951 
 
Ох, Рита, Рита! Молчала почти пять лет, видно, в ней что-то накапливалось и не находило выхода. А теперь разразилась длиннейшим письмом.

«Пол, я навестила Розу, и многое про нее поняла, тебе-то можно сказать, ты – могила. Может быть, это главное твое качество – ты не болтун, доверять тебе можно. Ответь мне, пожалуйста. Для меня это важно.
   - Мать совсем перестала писать… не то, чтобы меня это огорчало, сама понимаешь… но все-таки… хоть по праздникам вспоминает, что у нее есть еще одна дочь? – Роза стала все чаще оборачиваться назад, а когда ты ее знал, мечтала забыть обо всем и жить одним днем в свое удовольствие.
- Мне кажется, мама… она предпочла бы забыть свою жизнь… начиная с того момента, как…
- Это я знаю, можешь не продолжать. Но ты меня не разжалобишь. Она сама такую жизнь выбрала.
- Она просто сглупила. Она это понимает. Если бы не война… они разошлись бы. Пускай и не тихо и мирно… но все же. Одно наложилось на другое… так получилось.
- Почему же мы проиграли? Отец был всегда так уверен… я не ожидала его падения… не ожидала позора для нашей семьи, того, что мне придется скрываться, менять фамилию, зарабатывать… ну, ты знаешь…
- Я догадалась, - тихо, но отчетливо я произнесла это вслух.
- Ни слова матери. Я просто сопровождаю бизнесменов… важных людей… им нужна красивая девушка за столом… если надо – молчу, если надо – вставляю два слова… танцую… не более. Ничего в этом нет…
- Да ладно…
- Почему ты так говоришь… как будто тебе плевать…
- Работать ты никогда не любила. Этого следовало ожидать. Два пути – замужество или… ну ладно, не буду произносить это слово, раз тебя оно так пугает. Кое-кто считает, что это одно и то же… в глазах общества это не так. Дед догадался… он даже мне написал, что думает о тебе, но это не важно сейчас… Мне пора, извини… не могу задержаться.
- Не хочешь встречаться с моими друзьями?
- Сама посуди… зачем нам встречаться?
- Повезло ему – деду…
- Он в один прекрасный момент успокоился как-то… смирился… и… о нем все забыли. Не воевал ведь, не совершал преступлений… старик. Ну а мать… с ней сложнее… то есть, никто ее и не трогает, да она этого и не опасалась, может, даже хотела, чтобы ее осудили… Внушила себе, будто это – ее вина… все, что случилось… ее – исключительно. Помочь никому не может – знает, что ее помощь не примут, каяться ей тоже не в чем, она всю войну просидела дома, с отцом они даже не переписывались… Сама себя приговорила… к какому-то внутреннему заточению. Ей кажется, что она не умеет любить, всем приносит несчастье… Это словами не выразишь. Обыкновенными и простыми словами.
- Всегда в тебе было что-то… к чему я тянулась, но вот достичь не могла… Своя красота – летящая, легкая, ускользающая… а я тяжелела, грубела… - вдруг заметила Роза, разглядывая меня.
- В юности мне хотелось быть ярче, теперь – не хочу. А чего хочешь ты, я никак не пойму?
- Мне всего двадцать пять. И это еще не конец… помнишь, когда прославилась Марлен Дитрих? Не только она…
- Роза! Ты все еще не рассталась с этими бреднями…
- Подожди. Ты увидишь… я на все пойду, только бы получить эту роль в новом фильме… 
-  Думаешь, ты одна такая?
- Все эти прихлебатели, которые ходят ко мне, едят и пьют за мой счет… я не просто так старалась им угодить – и не только стряпней… чем угодно. Год за годом я ждала роли, а меня брали только в массовку…
- Роза, ты вымоталась. Отдохни… у тебя есть сбережения, я надеюсь, что ты не все промотала?
- Я не вернусь просто так отсюда… пусть меня куда угодно везут – в психушку, в полицию или в тюрьму… Но я должна победить.
- Ты что с собой делаешь?
-  Не нужна мне эта серая жизнь, я рождена для экрана, для ярких красок, полотен, афиш!
- Но это уже одержимость… болезнь…
- Наплевать. Я не сдамся. Я всем докажу – всем-всем-всем, даже маме… - Роза закрыла лицо руками. - Знаю, что ей наплевать. И тебе. И деду… Никому все это не нужно. Но мне нужно, мне, поняла? А теперь уходи… Рита… хватит. Мне нужно себя привести в порядок… я жду гостей… знаешь? Ведь ты же все знаешь…»

На этом письмо заканчивалось. Итак, Роза стала высокопоставленной проституткой и так и не превратилась в актрису, но не теряет надежду, в этом есть что-то маниакальное.
Но я представил себе еще одну сцену, попробую-ка воссоздать ее так, как подсказывает воображение.

Рита подходит к сестре, протягивает руку, желая обнять, но не решается, поворачивается, выходит из комнаты, медленно спускается с лестницы и садится на нижнюю ступеньку.
- Не то она говорит, - бормочет Рита. -  И не в кино дело – плевать ей на него было… всегда наплевать. Она хочет выиграть… свою войну. В этом все дело.  Не могу я вот так ее бросить. - Она откидывает длинные мягкие светлые распущенные волосы со лба, легко завязывает их в узел на затылке. -   Отец хотел сына – а у него дочки, одна за другой… еще один повод озлобиться. Ей надо привлечь к себе внимание, что-то всем доказать… это обречено, думаю, что она и сама это знает… Конечно, если б Германия победила… старшая дочь Макса Мюллера жила бы иначе. Но то, что после разгрома нацистов никто здесь не знает, кто она такая, и ей удается морочить головы самим кинозвездам, всей этой киношной свите, - это уже немало. Роуз Макси. Ну и имя придумала. Она прикрывает бездну своих страхов хамством и провокациями… но кому, как не мне не знать, что она – отчаянная трусиха, которая совершенно не верит в себя. И боится казаться смешной, непривлекательной и нелепой. Потому и вглядывается в других – выискивает недостатки, истинные и мнимые… а как ей еще утвердиться? Доказав себе, миру, что все – плохие. А по-другому не получается. У таких, как она. Отец был таким же… как мать угораздило выйти за Макса, счесть его интересным, оригинальным и интригующим? Не обратив внимания на нормальных достойных людей.  Жертва воображения – начиталась романов, хотелось чего-то невероятного… а он был обычным садистом и трусом, одаренным лишь черным юмором, а все своеобразие – как у Кая в осколке в глазу. И весь мир отражается как в кривом зеркале. А мания величия только растет, разбухает и деформируется… даже не знаю, во что.

Всех этих слов она не сказала или не написала, но у меня возникло впечатление, что я ее услышал. Поэтому Рита и пишет именно мне.   
               

                18 марта, 1951

С самого начала я решил: надо переломить ситуацию. Не доводить свою депрессию до того, чтобы самому напоминать покойника. Заставлял себя ходить на вечеринки, знакомиться, вступать в интимные отношения. Говорил себе: отрицательный опыт – это тоже опыт, он что-то дает. Я никому из этих женщин ничего не обещал, о любви даже не заикался, так что совесть моя чиста. Но лечь на кровать, накрыться одеялом и сутками рыдать из-за потери Сэм – нет, это путь тупиковый.
Помогло. Не сразу, конечно. Результат я ощутил где-то через полгода. Но я перестал жаждать услышать, узнать что-то о Сэм, представить в своем воображении, что она вернулась и признается мне в вечной любви. Все это мальчишество как-то сошло на нет… постепенно.
Я виделся с Ритой. Два раза за эти пять лет. У нее был поклонник, но замуж за него она так и не вышла. По-прежнему тверда в своем решении не заводить детей, иначе их будут дразнить «фашистским отродьем». Мы стали любовниками. Это случилось однажды. Мы простились с ней абсолютно спокойно, никакого надрыва. Но как дальше общаться с ней, я не знал. Делать вид, что ничего не было? Или же говорить о каких-то чувствах? А они были и есть. Но какие? Пока я и сам не знаю. Мы встретились в неподходящий момент – я был зациклен на другой женщине. А она – на своей идее-фикс ни с кем серьезно не связываться, не оставлять потомства.
В одном из последних писем, написанных еще до той встречи, она говорила, что устала от роли моей пациентки или психолога, я, похоже, не могу определиться, кто из нас – кто,  ей надоело… сначала казалось, что ничего интереснее и увлекательнее быть не может – людей изучать, понимать, как они мыслят… но до определенного момента. А потом… ей показалось, что эта профессия в некоторых убивает искренность… люди чувствуют не настоящий порыв, эмоциональный посыл… к ним ищут подход, стараются дернуть за нужную ниточку. Не обязательно грубо, прямолинейно… иногда тонко и артистично… наполовину веря в сказанное или написанное… наполовину или  на четверть… отчасти…
В этом она права, большую часть жизни я экспериментировал, был уверен на все сто процентов, что умею так подстроиться под другого… стать незаменимым, единственным… кроме меня, ему больше никто не будет нужен. И у меня получилось. Но только не с теми, кто был мне действительно нужен. С ними все это не срабатывало. Я становился слаб, уязвим… а таким я себя не любил.

«Я не психолог и никого не лечу. Мне не нужно верить в то, что я медиум или кем-то могу управлять. Тебе я подходила как типичная «жертва войны», дочь нациста. Я так и не столкнулась с ненавистью, проявлениями ярости у народа. И не знаю, как я это переживу. Ты так долго меня готовил к тому, что это может случиться… и хорошо, потому что я больше всего на свете я не люблю быть застигнутой врасплох, не ожидать удара…  я не психолог и никого не лечу. Я предпочитаю готовиться к чему-либо плохому, знать заранее… предугадывать…  мне тогда легче. Я не люблю сюрпризов, ты знаешь», - писала она.

 Я понимал. Потому что такой же была моя мать – перестраховщицей. Рита по-моему вообще не строит никаких планов, плывет по воле волн, что будет, то будет… она ничего никому не хочет доказывать. Пусть люди думают как угодно, ей все равно. Она знает правду, и этого ей достаточно.
В Германии их называли «фашистским отродьем»… эти крики звучали как-то без энтузиазма… кто-то один начал, толпа подхватила… но быстро смолкла. Пару раз это было. Она предполагала такое, поэтому и не подумала переживать. Роза взбесилась. Решила: уеду, уеду, уеду… Теперь она здесь. Наслаждается неизвестностью… и мечтает о славе. Вот такой парадокс.
Не так уж и сильно, если рассуждать беспристрастно, они пострадали, но все же…
Роза снимает дом в Беверли-Хиллс. Даже уверяла меня лично в паре писем от Риты, что не забыла наши с ней встречи… она кокетничает даже с теми, кто ей абсолютно не нужен. Видимо, чтобы не потерять форму.
Рита, как и мать ее, хочет покоя. За это они, если б смогли, заплатили бы сколько угодно… Есть продавцы покоя, место, где можно его обрести? 
Она сенситив, то есть склонна не только к оправданным логикой, но совершенно бессмысленным страхам, а такие люди жаждут покоя всю жизнь, но бывает так, что никогда и нигде его не находят.
Анна любит бродить по дорожке кладбища, не спеша, не стремясь найти могилу конкретного человека, ей просто хочется побыть в этом месте. Так сказала мне Рита.

А вот отрывок из предпоследнего ее письма к дочери: «Здесь мое место? Если бы вызвать слезы… начать жалеть себя и согреться хотя бы чуть-чуть… но не получается. Они были, но мало… так мало… Мне тысячу лет надо плакать, чтобы вернуться в нормальное состояние. Я насмотрелась на жертв своего мужа, видела, что с ними было, решила, что не имею права жалеть себя… И не жалела. Когда-то я думала, что сумею его спасти, помочь, а теперь я сама – мертвая. И ничьи слова не пробуждают к жизни… как было у Ибсена? «Когда мы, мертвые, пробуждаемся…» Мне нужна душевная боль, нужно чувство обиды, горечь, и слезы, и слезы, и слезы… но я не могу ничего испытать. Все слова отскакивают от моего сознания как набор букв или звуков, сплошная бессмысленность… Меня ничто не трогает и не ранит. Даже когда я говорю об обидах, я их на самом деле воспринимаю умом, но не чувствами… их как не было, так и нет. Он был безумен, а я будто окаменела – кто-то околдовал меня, превратил в деревяшку, бесчувственную и бездушную. Если бы только все не ограничилось этими каплями… вызвать бы мне настоящий поток…»

Она пытается помогать людям на добровольной основе, посещает больницы, но и эта деятельность как искупление своей реальной или мнимой вины не греет ей душу.
  Отец Анны, Леон, ходит на исповедь. Так и не смог в себе это вытравить – он получил католическое воспитание.
Иногда я мысленно представляю себе их диалог (исходя из той информации, которую получил от его внучки).

- Понять не могу, для чего вы вообще сюда ходите, - начинает беседу священник. - Вы ведь не стали даже изображать раскаяние? Хотя ничего конкретного не совершали, но вы же вступили в эту организацию…
- Казалось бы – чего проще, да? Сказать, что в маразм впал на старости лет. Не хочу, - Леон вздыхает. -  У меня внутри жил образ идеального пастыря, церковь – не той, какая она есть на земле, а настоящей… не уклоняющейся от противостояния со злом, не прогибающейся и лавирующей между политиками и озабоченной только собственным выживанием и экономическим процветанием… Можно любить не реальную церковь, а идеальную, свой внутренний храм, ощущение света. И я любил. Потому и снял крест, перестал  посещать все эти службы… Я больше в них не нуждался.
- Вы действительно верили, что за нацистами – будущее?
- В том-то и дело. Я верил. И не так просто потом мне было отречься… взглянуть на них и себя самого совершенно другими глазами. Может, я это и сделал.
- Внутри себя? Не сообщая обществу о своих заблуждениях?
- Вы хотите сказать, что это – гордыня? Ну, да… это личный вопрос. Для меня даже слишком. Я вступил в партию не потому, что боялся или хотел угодить… я поверил.
 - А жена ваша?
- Она растерялась. Не знала, как вести себя – все ее родственники и знакомые эмигрировали еще в тридцатые, они не евреи, но нацистов терпеть не могли, я же отказывался поверить в то, на что они могут быть способны… когда стольким людям, не согласным с режимом дали уехать, для меня это было акцией гуманизма. Их не преследовали, им дали спокойно устроиться на новом месте. Я был увлечен Марией в начале знакомства, трудно было не увлечься – она была такая непосредственная, милая, чуткая… хотя и вспыльчивая, но надолго ее не хватало… Симпатия… не знаю, что еще можно сказать. Но, боюсь, что наш брак испортил ей жизнь, и у меня появилось чувство вины… она отдалилась от родственников и подруг… мне не нужны были жертвы, я злился и настаивал на том, чтобы ради меня она ничего не меняла в своем прежнем образе жизни… Она заметалась меж двух огней. Слишком разными были мы. Ей со мной не было счастья. Может, все дело в том времени, которое выпало на нашу долю… кто тогда вообще мог быть счастлив?
- Она ушла от вас еще до войны.
- Да. Устала от всех этих противоборств… ей хотелось легко и весело жить, она была рождена для праздника… Последнее письмо я получил от нее в сорок втором году. Просила согласия на развод. И я его дал. Она много пила, но держалась… храбрилась, говорила, что бросит, и все будет замечательно…
- Я знаю, чем все закончилось. Она поменяла фамилию, уехала на край света… ее ничто больше не связывало с вами, никто не мог найти ее.
- Это ее и спасло. Она все-таки прожила часть жизни спокойно и счастливо, я никогда ее не удерживал, мне не хотелось тащить за собой в эту пропасть других… Возможно, она пишет письма, но не решается их отправлять… в глубине души она хочет общаться с дочерью, внучками. Как вы считаете, нужно им это сейчас или нет? Рита была очень обижена на бабушку, она вообще больше всех интересуется историей нашей семьи… Анна молчит. Роза занята только одним – она хочет реванша, это для нее стало болезненным наваждением, и никто ей не может помочь, она всех от себя оттолкнула… только с сестренкой общается.
- Роза – вся в отца.
- Она мечтала о победе Гитлера, грезила о великой Германии, ее не отталкивала никакая жестокость… когда даже я поверил в то, что пишут газеты, пошел понаблюдать за узниками концлагеря, чтобы убедиться собственными глазами и взял с собой эту дурочку, желая ее вразумить… Она и тогда не дрогнула. Спокойненько мне заявила, что это – не люди, и так им и надо. Вот оно – наказание Божье. Она. Моя внучка.

То был выдуманный мной диалог священника с Леоном. А теперь заговорю я, Пол Бентон. Не знаю, не преувеличивают ли они все недостатки Розы? Для меня в ней больше гротеска, чем подлинного злодейства. Но, может быть, все это потому, что я – посторонний ей человек, и ей трудно, даже если она постарается, меня ранить.
 Это пока – самый интересный случай в моей практике, простор для воображения… Может быть, я когда-нибудь напишу о них. Изменив фамилии, имена. 
      

                2 апреля, 1951 
 
У меня появилась любопытная пациентка. Она – любительница богемы, а там модно разглагольствовать об однополой любви. Любого, кто не встретил подходящего человека другого пола, тут же начинают подкалывать – а та ли у него ориентация? Да, бывает, что мужчинам абсолютно искренне интереснее внутренний мир друзей, чем жены. Так же и с женщинами – они больше любят проводить время с подругами, муж после кратковременной вспышки эйфории в самом начале начинает надоедать. Это нормально, естественно.
Эта девушка зациклилась на том, что она лесбиянка. Но никакого физического влечения к женщинам не испытывает, даже мысль о поцелуе с подругой для нее…
- Настоящих лесбиянок не так уж много, о них скорее любят болтать, чем реально вступать в их ряды. Хотя и такие есть. Из любопытства, желания все испытать. Почему вы решили, что вы – лесбиянка?
- Так все говорят.
- В вашем кругу.
- Ну… да.
- Вам интереснее внутренний мир гипотетического мужчины или женщины?
- Женщины.
- Это понятно. С ними у вас больше общего. Интересы мужчин – спорт, охота, рыбалка, приключения и победы на любовном фронте, их вечное соперничество и желание доказать, кто мужественнее и привлекательнее…
- Вот именно! Меня больше влекут к себе женщины. Но без секса.
- Такое бывает.
Она поверить не могла в то, что ее ситуация – типичнейшая из типичных, придумала себе целую трагедию, была на грани суицида. В этом вся прелесть и нелепость нашего времени, когда любят по любому поводу вешать ярлыки, и люди наивные примеряют на себя один за другим, желая найти в себе некий физический или душевный изъян.


                17 апреля, 1951

Анна сходит с ума. Во всяком случае, так считают ее дочери. Она пишет письма своему некогда драгоценному мужу Максимилиану, служанка из любопытства прочитала несколько строк и обомлела. Она признается в любви, клянется в преданности этому типу… Все больше дичится людей, разговаривает сама с собой громко – так, что все слышат садовник и экономка. У нее темные круги под глазами. Выглядит совершенно больной. Но от медицинской помощи отказывается категорически. Считает себя нормальной. А кто себя таковым не считает?..
Речь не идет о том, чтобы привезти ее в другое место, об этом она и слышать не хочет. Но Рита желала бы, чтобы я каким-то образом повлиял на ее мать. Возможно, она стесняется мне предложить поехать в Германию вместе с ней и там понаблюдать за Анной как ее потенциальный лечащий врач.
Я и сам думаю, это рискованная затея. Анна может не пожелать меня видеть. А в таком состоянии обострения больные забывают о правилах хорошего тона и ведут себя более откровенно, не стесняясь продемонстрировать враждебность, если она у них есть.
Вот что значит – жить прошлым! Отказаться от всяких мыслей о будущем. В нашей власти сделать хотя бы час счастливым. Не бывает черновика и чистовика нашей жизни. И мы можем попытаться сделать ее несколько лучше.


                19 апреля, 1951               

Саманта приехала. Развод мы давно оформили, но ей вдруг захотелось меня видеть. С чего это? Она стала ярче, теперь использует губную помаду чуть ли не вампирского цвета. Она всегда любила экспериментировать со своей внешностью и не боялась вызывать смех окружающих. Ей лишь бы внимание на себя обратить.
 Когда я стал смотреть на нее так критически? По-хорошему мне бы у нее поучиться – этой смелости, даже дерзости… и нет у меня такой внутренней свободы, я не умею смеяться над собой. Я ведь не просто так ее полюбил. Почему же теперь мне хочется видеть в ней только плохое? Уязвленное самолюбие? Желание возвыситься за счет признания ее маленьких слабостей? А у кого их нет?
Какая-то часть меня ее еще любит, но это – угасающее чувство. Никакая любовь не продержится долго без подпитки. Мы ужинали, даже пытались что-то станцевать вместе, но я почувствовал себя плохо. Вышел в туалет, посмотрел на себя в зеркало, умылся холодной водой. Что это? Невроз, результат того, что я выпил лишнее, или остатки той самой любви? Когда-то меня трясло при одной мысли, что в ее глазах я буду выглядеть смешно и нелепо. Появлялась чуть ли не паническая атака. А сейчас – что? Незатихающая внутренняя боль, рана, заживать не желающая?
Мне нужно было снова лечь с ней в постель, чтобы понять – я не хочу возвращаться назад… и… Рита! Мне тебя не хватает. Я все упорнее о тебе думаю. Увидел вдруг жуткий сон, что с тобой что-то случилось, а я узнал только постфактум, когда уже ничего нельзя изменить.
Роза, мне и за тебя как-то тревожно… Но это другие эмоции – жалость… и смех. Когда-то проблемы этой семьи помогли мне выбраться из внутреннего тупика, переключиться на что-то другое. А теперь я не мыслю себя без новостей от них. И не успокоюсь, если все-таки не сумею помочь.

                20 апреля, 1951

Саманта решила попробовать снова сойтись со мной. Для нее это как терапия. Она ни с кем не могла беседовать так откровенно, а тут – бесплатный психоаналитик и муж в одном лице.
- Это ненадолго… на какое-то время, ты понимаешь.
- А то, что все это может разрушить меня?
Она усмехнулась.
- Тебя, Пол? Ты меня больше не любишь. Я вижу.
Странно то, что она права, но у меня нет желания растравлять старые раны, неужели самой ей ничуть не больно? Или она лукавит? Ну что ж, может быть. Но я отказался. Решительно, твердо.
Раньше, стоило мне подумать о ней, как я чувствовал: внутри начинает звучать тихая-тихая музыка, грустная и спокойная. Сейчас я иной раз опять ее слышу, но думая о другой женщине…


                5 мая, 1951

Застрелилась Анна. У Леона, ее отца, сердце не выдержало. Он умер мгновенно, еще до приезда врача. Этого, разумеется, следовало ожидать, Я, честно сказать, не представляю для этой женщины иного исхода. Гордыня не позволяла ей прийти к покаянию публично, чувство вины убивало – день за днем. Медленно, верно, неумолимо. Она не могла делать вид, что была просто дурочкой, совесть не позволяла. И вот… с точки зрения церкви она совершила…
Знаю, что я виноват. Но не думаю, что действительно повлиял бы на Анну. Теперь у Риты и Розы нет дома. Нет родины. Ничего вообще нет.
Они это ощутят с новой силой – свою обреченность на скитальчество, потерю хотя бы каких-то связей с Германией. И призрак матери… Никогда не согласен был с церковью в вопросе самоубийства, но сейчас не время развивать эти мысли. Я должен хотя бы попробовать спасти этих молодых женщин от себя самих. Они не должны повторить путь мамы.

                27 мая, 1951

Розе помочь мне было бы даже проще, чем Рите. С людьми открытыми легче. Лечить болезнь, когда все симптомы видны и очевидны, - это мечта любого врача. А такие, как Анна и Рита… они прячутся за вежливой обезличенной маской, и надо очень постараться, чтобы с них эти маски сорвать. Рита с Розой приехали вчера. Они показали мне фотографии матери последних лет. Да, Анна выглядела как человек, нуждающийся в помощи, но неспособный попросить о ней. Даже несмотря на ее регулярные визиты к психоаналитику. Вряд ли ему она говорила все абсолютно, скрытничала и тогда.
Я и сам – закрытый. И я это понимаю. Тяжелее всего лечить именно таких вот «тихонь». Они и наедине с самими собой не могут быть откровенны. Но на бумаге способны открыться. Я советую своим пациентам вести дневник и не бояться никаких слов, выражений, вывернуться наизнанку. Иначе их просто не вылечить.
Нет большего счастья, чем светлая голова. Людям, далеким от психиатрии, не понять, в каком аду живут больные люди. Что за мысли лезут им в голову ежесекундно. Они это даже сформулировать вслух не могут. Как болезнь разрушает здоровое сознание, сжигая дотла все, что есть в человеке нормального, жизнеспособного, ценного. Я был на грани после разрыва с Сэм, чуть было сам тогда не заболел. Может быть, это мне было полезно? Возможно, частично я с этим и соглашусь, но никому никогда я не пожелаю такого.

                1 июня, 1951

С людьми верующими иной раз бывает легче. Ну, не со всеми, конечно. Я все же имею в виду тех, кто получал специальное образование, привык задумываться… в них есть самоуглубленность. Трудно представить себе иного служителя церкви – поверхностного, ограниченного. Мне, во всяком случае, везло на других.
Один из моих пациентов сходил с ума от ревности, он решил подробно описать свои впечатления, чтобы помочь другим больным людям. Моя знакомая  таким образом способствовала его собственному выздоровлению, и на него это произвело колоссальное впечатление.
Вот его небольшой рассказ.



                Бред ревности               

- Вы думали раньше, безумие – это другая планета… оно далеко от нас… от вас лично. Представить себе  не могли, что «туда» - один шаг. Иной раз полшажочка…  Это может быть с каждым. И это совсем не смешно. Спросите тех, кто пережил подобное состояние, – смешно ли это… Морально… легче перенести физическое недомогание, над такими больными хоть не издеваются, им сочувствуют… - говорит врач. – Понять наших пациентов могут только им подобные, весь остальной мир становится для них чужим, как только они свою болезнь осознают.  С этого момента они считают: на них клеймо. Большой психиатрии. И даже если идут на поправку, замыкаются в себе, не идут на контакт… им не нужна больше дружба, любовь… в этом смысле они на себе ставят крест, становясь отшельниками, даже если им шестнадцать, семнадцать… руки-ноги есть, вроде как все впереди... У вас излечимое заболевание, так что впадать в уныние незачем.
А я вспоминаю себя за пару дней до того, как меня положили в эту психиатрическую больницу.
Жена смотрит на меня как-то странно, насмешливо, пожалуй… это не просто так, нет, неспроста!  И говорит, будто на что-то мне намекая: «Это ТВОЯ рубашка…» Что значит – моя? Да еще – так подчеркнуто? Все у нее неспроста! Намеки, намеки… На что же она намекает? Мне надо понять, разобраться, что происходит. С каких пор я живу в этом аду? Все будто сговорились мучить меня, изводить намеками на что-то такое… что мне непонятно. Но я же должен понять! Вчера я не выдержал, схватил эту рубашку, швырнул в нее, заорал во всю мощь: «Отвяжись от меня!» Она испугалась… да, я это видел!  Ей уже не смешно, да ей страшно… вот и пусть боится! Я хочу, чтобы меня боялись. Тогда и смеяться не будут!
Внимательно вслушиваюсь в интонации ее голоса, когда ей звонит подруга или приятельница: «Да ты понимаешь, я не могу сейчас говорить…» Что это значит – я не могу говорить… то есть, она не может… при мне! Потому что я – рядом.
С рубашкой все сложно. Я как-то торопился собрать чемодан, чтобы поехать в командировку на пару дней, и мне показалось, одна из рубашек какая-то не такая… то ли я ее давно не видел и забыл, как она выглядит (согласен, с моей рассеянностью это возможно), то ли… она не моя. А если она не моя, как в шкафу оказалась?
Нет, это абсурд – чтобы кто-то… какой-то мужик забыл здесь рубашку! Ну ладно – платок или там… пуговицу уронил… но рубашку оставить!
Но у нее такой вид был, когда я сказал: «И чья же это рубашка?» Такой… издевательский. Может, она над моей рассеянностью подшучивает, а, может… представляет себе, как они с мужиком этим, пока меня дома нет… ну, конечно, они надо мной подшутили!  Нет, это не мнительность, подозрительность,  это все правда…
- Что за мысли у тебя? – пытает меня жена. – Ты стал молчать целыми днями, как будто воды в рот набрал… о чем думаешь? То вдруг внезапно кричишь, то вообще умолкаешь. В чем ты меня подозреваешь?
- А то ты не знаешь… дурочку-то из себя не строй! И вообще – хватит! Отстань от меня! Отстаньте оба!
- Оба?! Да ты о ком говоришь? – выдавливает из себя слезу, но мне тошно на это смотреть.
-  Вы оба! Не думай, что я ничего не вижу… не понимаю… За дурака меня держите?
- Да ты и есть – дурак!
- Ты всегда так считала!
- Конечно, считала! – она пытается взять себя в руки. – Послушай… уже полгода тебя как подменили… ты смотришь на меня с таким раздражением… с такой… такой ненавистью!
- Да я видеть тебя не могу. Ты всю жизнь мне врала! Всю жизнь отравила! И все это знали… и все… тебя покрывали!
- Опомнись, ты что… - она подняла руку к горлу. Ну, прям Дездемона… Святая невинность! Мне стало еще противнее. – У тебя паранойя.
- А ты…
- Ну, все, хватит! – она подошла ко мне, стиснула мою руку. – Это плохо закончится… Игорь, я чую беду…
- Что ты как деревенская баба… запричитала! Как будто я умер…
- Да так и есть! Ты умер! Того нормального человека, которого знала я столько лет, больше нет… и я не знаю, кто передо мной. Тебя как подменили… на какого-то двойника, похожего только внешне, но внутри у него…
- Так кто из нас спятил? – пытаюсь я перевести все в шутку. У меня в состоянии «обострения», в стадии острого психоза еще находились силы шутить!  - Двойник… это как в фильме ужасов, насмотрелась небось…
- Я уже ничего не смотрю, - она плачет. – И ничего не читаю. Я… не могу. Ты пугаешь меня. Даже когда говоришь простые слова и не имеешь в виду ничего плохого… мне страшно… возможно, и я тоже спятила. Тоже! Ты прав.
- Мне на самом деле плевать, гуляла ты или нет… все эти годы! С самого первого дня! Но меня бесит, что ты решила мне врать…
- Ну что ты несешь?!
- Давай… разводиться. Я должен избавиться от тебя. Уходи… или нет… я уйду. Мне все равно. Заберу свои вещи… рубашки…
Она смеется сквозь слезы.
- Опять ты про эту… рубашку…
- На работе все смотрят на меня и думают: вот идет рогоносец… его женушка нашла себе идиота! Они ЗНАЮТ, я это читаю в их взглядах, все это… невыносимо.
Она долго молчала. И вдруг…
-  Мне жалко тебя… то себя было жалко, но я поняла: ты в бреду. Какой развод? Вот поправишься… выйдешь из этого… состояния, тогда и решим, как жить дальше.
Чудо, что дело не закончилось дракой или еще чем похуже – а то я в тюрьме бы сидел. Мне реально хотелось убить ее! И было плевать на последствия. Никто в мой психоз бы тогда не поверил.  Даже если б врачи диагноз поставили, следователь сказал бы: это за взятку. Бредовое расстройство внешне никак не проявляется, люди могут спокойно ходить на работу, выполнять свои обязанности, интеллект у них не снижается… их состояние может длиться годами, быть тайной для всех. И для окружающих эти люди могут быть олицетворением мудрости, благоразумия. Потому что скрывают, о чем они думают, и только дома снимают привычную маску. Безумие в чистом виде (с полной потерей интеллекта) встречается редко, мне это врач объяснила, при самых распространенных расстройствах люди свое «я» не теряют.
Когда я лег подремать, жена позвонила в больницу. Проснулся – увидел двух высоких сурового вида мужчин. Они были в верхней одежде и вопросительно смотрели на меня. Жена рыдала.
Я решил не сопротивляться, хотя, наверное, по закону мог бы, но я не юрист, не знаю наверняка… Подумал – ну, поваляюсь там пару недель, меня выпишут… Мне было так плохо, сам вид нашего дома, квартиры, комнат, даже постели стал невыносим. И действительно захотелось уехать. Буквально – куда угодно. От этих насмешливых взглядов, которые виделись мне повсюду… Уже начинало казаться, прохожие на улице смотрят на меня  так, как люди, которые ВСЕ ЗНАЮТ. И я – посмешище всего города.
Смутно вспомнилась прочитанная когда-то статья о звездах американского шоу-бизнеса, попавших в психиатрическую больницу… по разным причинам. Наркотики, алкоголь… Малейшее непослушание каралось ужесточением режима и запретами. Очень важно было беспрекословно слушаться врача, медсестер, быть паинькой, тогда отпускали быстрее. Я думал тогда, что я очень хитрый, не подозревая, что многие больные прикидываются белыми и пушистыми, желая как можно скорее обрести свободу.
Как ни ненавистен собственный дом, в больнице так тошно… одна еда чего стоит! Два раза в день каша, которую я с рождения видеть не мог, не то, что глотать, на обед – какое-то пойло… вроде как суп. И кисель. А я капризный в еде. Лучше с голоду умру, чем буду есть то, что мне не по вкусу. Как ни смешно, но именно это меня вразумило. Буду буйствовать – будет ЭТА еда. А не котлетки, картофелины и бутерброды жены.
Мне кололи снотворное, я спал целыми сутками, просыпаясь только ради того, что там называли «трапезой». И делая вид, что мне очень нравится, я изображал процесс насыщения этой пищей… Потом, правда, увидев, что медсестрам важно только впихнуть в нас таблетки, я осмелел и стал просить стакан воды и кусок белого хлеба. И мне охотно давали.
Выписали через месяц.  «Мы сняли остроту, но симптомы еще есть, правда, теперь это – вялый процесс… потихоньку, еще через месяц, будете принимать те же таблетки, почувствуете улучшение… а, возможно, и избавление», - сказала мне врач. Мне тридцать семь. Оказалось, классический возраст для всех этих аффективных расстройств… или как их там называют…
- Ваш главный враг – переутомление. Не сидеть сутками на работе, ни в коем случае не засиживаться у компьютера по ночам… спать не меньше восьми часов в сутки.
Я вернулся домой, такой же подозрительный, как и раньше, но смирившийся. Отелло во мне убила больничная еда, ради того, чтобы есть… ну хотя бы обычный магазинный черный хлеб, я решил играть роль ангела и кающегося грешника. Жена видела, что просвета еще пока нет, но молчала… ждала. И действительно… прошел месяц после моей выписки – ровно день в день. Я проснулся и понял… что я не ревную. Никому нет до меня дела. Никто не смотрит, не издевается, не намекает… И все это бред.
Пришел к врачу, говорю: «Все прошло… это чудо.  Я как будто проснулся после кошмарного сна.  Как я жил этот год! Боже мой…»  Она улыбается: «Не торопитесь. Вот вам мой совет – как почувствуете ухудшение, почитайте». Достает из стола и дает мне листок бумаги. На нем – признание анонимной пациентки. «Читайте внимательно… это то, что вам нужно. Полезнее всяких лекарств», - говорит она мне на прощание.
«Все смотрят на меня так, будто скрывают что-то… что им всем от меня нужно, не знаю. Это заговор. Они все сговорились. Решили все время на что-то мне намекать, а за глаза смеяться – будто я дурочка и их намеков не понимаю. А я не дурочка, я понимаю намеки! Иду по улице – меня кто-то окликнул, мол, девушка, сколько время, а потом этот смех… они знают про меня все, издеваются надо мной, думают, что я дурочка, не понимающая намеков. Я им докажу: я не дурочка, и я их понимаю, это они дураки! Я тоже буду на что-то им намекать, а потом смеяться, смеяться над ними, а они будут не понимать, над чем я смеюсь. У меня нет покоя, нет ни минуты покоя, я все время ломаю голову: что им всем от меня нужно? Почему они не отвяжутся от меня? Почему меня не оставят в покое – покое, покое?!! Я так хочу отдохнуть, я измучилась от этих мыслей…»
Я читал, жалея, что после таких препаратов не могу плакать… впервые за долгие месяцы этого ада испытывая наслаждение от прочитанного на бумаге… хотелось закрыть глаза и застыть так навеки вечные.
Вот он – мой долгожданный покой…

Надо будет дать почитать это Рите. С ней было что-то похожее, но не в такой острой форме. Она считала, у нее на лбу написано, что она – дочь эсесовца. И все это якобы видят.

                3 июня, 1951

- Я живу в мире намеков, иносказаний… и это так тяжело. Периодически это все возвращается, и тогда я впадаю в ступор. Такую депрессию…
Вид у Риты действительно болезненный. Мир ее страхов по-прежнему связан с прошлым семьи. И желание спрятаться, стать невидимкой, не выделяться, быть как все… оттуда.
- Ты считываешь намеки везде – в прессе, чуть ли не в кинотеатре…
- Нет, в кино мне легче, я понимаю, что эти сценарии не про меня писали. А вот газеты… может быть такое, чтобы за мной следили из-за отца, деда, матери?
- Ну вот, ты опять за свое… - я сказал это мягко, но Рита обиделась. Ей хочется высказать все, чтобы пришло долгожданное облегчение, но, кроме меня, она никому больше не доверяет.
Роза выглядит старше своих лет. Их сходство с сестрой было в светлых волосах, да приблизительно одинаковой комплекции. Сейчас за двойняшек их не принять. Различия проступают все больше. Одна с детским лицом, девичьей прической, но поразительно грустным потерянным взглядом.  Другая – с модной стрижкой, ярко накрашенная, но видно, что у Розы всегда была некрасивая кожа, ее это портит. Для меня, ценителя юной чистой и гладкой кожи у женщин, такой недостаток нивелирует эффект правильных черт, красивой прически, наряда…
С Ритой сейчас яснее – у нее так называемый бред отношения. Все, что говорится и пишется, такой больной считает имеющим отношение к нему. Роза несколько истерична, склонна к нарциссизму и эпатажу, но не безнадежна. Во всяком случае, так представляется мне.

                15 июня, 1951

Все это время я провел с сестрами Мюллер. Я как-то сроднился с ними, как будто мы – одна семья. Бывает такое чувство.
Розе предложили главную роль. Она впала в эйфорию и в то же время боится, что не справится. Я никогда еще не видел ее такой счастливой и в то же время испуганной.
- Это злодейка. Вполне возможно, что это мое, понимаешь? – ее просто трясет от возможности стать знаменитой, хотя это далеко не первоклассные сценарий и режиссура. – Какая-то я никакая в ролях хороших девушек. Мне это говорили.
- Думаю, в твоей трактовке это будет комично, - предположил я. Она прищурилась и вдруг улыбнулась одной из самых обаятельных своих улыбок. Карикатурная злодейка, это несколько меняет настрой всего фильма… Роза по характеру своему относится к людям, обожающим шокировать окружающих, но не подлинных злодеев. Ей до таких далеко. Трагикомедия или сатира – это как раз в ее духе.

               
                2 января, 1952

Фильм «Мориарти в юбке» наконец-то показали. Что только ни творила на экране героиня Розы или Роуз Макси (под таким именем ее знала публика) – убивала, предавала, била… но почему-то публике она приглянулась. Вместо ненависти к злодейке Мориарти (сценарий представляет собой переработку Конан Дойля, идея, конечно, не нова) люди скорее смеялись… Роза мне показалась растерянной. Ей все-таки хочется вызывать страх, а вызывает она улыбку.
- Как ты думаешь, это хорошо, что они так… ну просто хихикали на протяжении всего фильма?
- Да радуйся ты, ведь мечтала же об успехе! – посмеивается Рита.
Теперь Роза боится, что всплывет ее прошлое – работа высокопоставленной проституткой. Но в таком амплуа ей не нужно уж так опасаться. Играй она ангелов, дело другое.
С Ритой мы видимся время от времени – то поедем куда-нибудь вместе на уик-энд, то переписываемся… все это как-то странно, зыбко, не прочно… но отпустить друг друга, в открытую признать, что будущего у нас нет ни я, ни она не готовы. Как и соединиться во веки вечные…
- Дурачок, она тебя любит, - сказала мне Роза.
- Она мне этого не говорила, - нахмурился я.
- И, возможно, не скажет. Такая она.
Возможно, в глубине души Рите хочется, чтобы я начал ее переубеждать, отговаривать… внушать, что мы созданы друг для друга. Все женщины любят, когда им это говорят, дают понять, что без них жизни нет. Даже если и приняли определенное решение. Но после всего пережитого я боюсь полюбить и нуждаться в ней так, как когда-то в Саманте.

                5 апреля, 1952

Розу раздирают противоречивые чувства. Она снимается в третьесортных картинах и неплохо зарабатывает, изображая комичных злодеек. Она не об этом мечтала? Да, безусловно. Но это лучше, чем ничего.
- А знаешь, Пол, я на самом-то деле трусиха. Мне казалось, плевать я на всех хотела, живу как хочу, делаю что хочу. А теперь меня трясет от страха, что все узнают о моих делишках, – о том, что я делала и говорила до того, как пришла… какая-никакая, но популярность.
- Мы уже говорили об этом.
- Ты – единственный, кто отнесся ко мне спокойно, не был шокирован и возмущен. Наше знакомство мне кое-что дало… я поняла саму себя.
- Роза, я рад.
- А вот Рита…
- Не надо об этом. Бабушка скоро приедет?
Мария, жена Леона, увидела фильм с участием Розы и написала Рите письмо из Италии.
- Я вообще поражена, что она меня узнала – в этом гриме. Но она написала, что у нее были сомнения. В титрах Роуз Макси… это вроде похоже на Розу Мюллер.
- Вы с ней были близки?
- Да нет… никогда. Но меня это как-то согрело… а, может быть, я повзрослела и стала скучной, обычной, такой, как все люди?
- Тебе судить, Роза, не знаю, что и сказать. Неужели для тебя самое страшное – быть такой, как все? Поэтому ты из кожи вон лезешь, чтобы выделиться?
Она пожала плечами.
- Кто знает? А может, ты прав? Но я действительно разочарована – думала, зрители будут ко мне относиться иначе. Не как к клоунессе. А им бы только дай посмеяться.
Я вернулся в Лос-Анджелес неделю назад. Соскучился. Решил, что Майями с меня довольно… меня больше не мучают воспоминания, ко мне, наконец, пришло долгожданное внутреннее обновление. И желание жить… просто жить. Быть как все.


                7 сентября, 1953

Рита мне позвонила.
- Пол… у нас будет ребенок, - она всхлипнула. Сколько вариантов развития судьбы несчастного ребенка, на которого будут показывать пальцем, называя фашистским отродьем, мы с ней обговаривали все эти годы и каждый раз приходили к одному ответу: лучше не надо.
«И что же нам всем теперь делать?» - услышал я ее невысказанный вопрос.
- Что нам теперь делать? Жить. Конечно же, жить. – Я и сам не узнал свой голос – спокойный… готовый рискнуть. Ведь жизнь – это риск.