«Ночь – самое спокойное, безмятежное и умиротворяющее время» - подумала N. Стоит только слегка окинуть взглядом все то, что тебя окружает, и ты сразу заметишь, как окна квартир сковывает невесомостью и беззвучием. В то время как шумные бульвары и многолюдные улицы меркнут под чарами столь самоуверенных в себе стражников ночи – фонарей, озаряющих все в радиусе нескольких метров своим ярким светом. Засыпают грузные автомобили, недавно преодолевшие километры, будто лошади, отслужившие рыцарям средневековья. Но интересней всего наблюдать за тем, как завершают свои театральные этюды люди, приходящие домой и в изнеможение бросающие свои бездыханные тела на мягкие диваны, вздрагивающие от столь нежданно настигнувшей их тяжести. Подумать только, но в ночи есть также что-то волнующее и захватывающее тебя целиком и полностью, заставляющее окунуться с головой в раздумья. Обостряя переживания, ночь обнажает пережитки дня, таким образом стирая видимые границы между данными твоим мозгом установками на сдержанность и безумством мыслей. Как ни странно, но именно ночью человек познает реальность и учится различать запахи ее красок, смешанных на палитре художника жизни. Явь, окутанная плотными ситцевыми тканями, через которые практически невозможно разглядеть истинную суровость и необузданность мира, становится доступной для человеческого ума ночью. Ее маг, хранитель чистоты и правды, будто дуновением ветра уносит завесу лжи и иллюзий, обнажая тем самым твоему еще вовсе не созревшему и слегка удивленному взгляду горькую правду. Однако подобные перевоплощения происходят не с каждым. Кто-то по-прежнему возвращается домой, все так же оглушенный звучащими в его голове словами, переполненными до краев лестью и наигранностью. Обещаниями, что когда-то вознеслись на 473 метра выше человеческого рассудка и уверенно, словно кляксы в тетради нерадивого школьника, въелись в его сознание. Эйфория и слышные на заднем плане канонады безумцев постепенно сливаются в тихую, певучую мелодию счастливчиков.
«Господи, как же мне нравится витать в облаках» - прерывая тишину, прошептала N. Сидя в кресле цвета горького шоколада, по левому краю еле-еле освещенному слегка заметным огоньком, она судорожно теребила в руках свой дневник. Каких-то сто с лишним страниц, но за них любой человек, имеющий подобную вещь в своем владение, продал бы душу. Ее мемуары походили на людей, весьма молодых по свидетельству о рождении, но с бросающейся в глаза прохожим сединой. О таких говорят что-то вроде: «Гляди, как его жизнь потаскала». Маленькие, но достаточно длинные музыкальные пальцы, безудержно перелистывали страницу за страницей, лишь на мгновения заставляя ее остановиться и, посмотрев в дальний левый угол темной и промерзшей квартиры, продолжить бессмысленные действия.
Там были ее стихи: незаконченные, брошенные в гневе и безрассудстве строчки; законченные, но пересекающие отметку «слишком личное» настолько неаккуратно, что она просто не имела права показывать их кому-либо, разве что себе, и то редко. И каждое слово для N. – нечто большее, чем хаотичный набор букв. В сознании мгновенно всплывали ступени к ее подъезду, слышался громкий, еще детский смех, с каждой секундой становившийся все громче и громче. Казалось, что она и вовсе потеряет способность слышать. Эти звуки сводили с ума, заставляли прятаться от воспоминаний, от которых невозможно бежать ни в пустоту, ни в невесомость. И что-то неистовое заставляло ее продолжать эту казнь, где в роли безжалостного, жаждущего крови палача выступала ее Собственная душа.
В этой прокуренной дорогими сигаретами, холодной и безликой квартире ночами N. разговаривала с тенями из прошлого. Вызывая каждую их них, она поочерёдно рассказывала истории из жизни. Не имеющие абсолютно никакого смысла, они были для нее чем-то настолько сокровенным, что не могли более храниться внутри. Ужасно нелогично,однако, желание быть загадкой для окружающих поглотило N еще с раннего детства.
Эта ночь походила на нечто ужасающее, что-то вроде диалога с тишиной. Впрочем, она ничем не отличалась от остальных. Первым делом N. положила на свои бледные от страха колени тот самый дневник, принялась листать его настолько быстро, что со стороны могло бы показаться, будто эта безумная потерялась и ищет хоть малейшую зацепку, которая могла бы вытащить ее из этой бездны. Пролистав страниц восемьдесят, она ускорилась и когда, казалось бы, была готова швырнуть эту никчёмную вещь в ближайшую, наблюдающую за ней тень, резко остановилась. Красный, непременно выделяющийся, маркированный ее же кровью заголовок «The only exception» мгновенно сковал ее отчаянием и бессилием, окунул в океан ожидания, заставляя ее захлебнуться и погибнуть в этой неизвестности. Однако ничто не могло потревожить ее ничем непоколебимое спокойствие. Медленно закинув ноги на черное от темноты кресло, N. принялась жадно вчитываться в строки, как будто это в последний раз. Казалось, что она дышит, живет, видит и ощущает свою озябшую и покрывшуюся мурашками кожу как никогда ранее. «Брось это, брось» - раздался крик, разрушающий своими обертонами поселившуюся здесь тишину, заставляющую порой биться головой об стены. Она немедленно выпустила из рук свой дневник, облокотилась на мягкое кресло, скрестив руки на своих плечах, и закрыла глаза.
Казалось, что она видит саму себя со стороны, словно глазами блуждавшего, случайно попавшего в ее просторы, странника, поначалу охваченного недоумением. Безумство, но в комнате она была не одна. В дальнем левом углу, в который она так любила смотреть, стоял человек, ростом чуть выше, чем дозволено быть идеалу, одетый так, словно когда-то отдал свою душу в обмен на безупречность, с прекрасно уложенными каштановыми волосами и ровной, величественной, ничем не выдающей робость походкой. Он медленно и до ужаса уверенно шагал по комнате, будто бывал здесь и раньше, зная, с точностью до миллиметра, местоположение каждой неровности пола и стен. Он ходил, разнося по всем этим квадратным метрам свой сладкий, покрывающий кожу N. каким -то неистовым теплом и нежностью, аромат, подступаясь все ближе и ближе к темному креслу. Как ни странно, ей вовсе не хотелось выпрыгнуть из своей оболочки, кинуться ему в ноги и ощущать этот запах на своих руках и шее вечно. Что-то держало, словно цепями, приковывало ее к этому мягкому предмету мебели. Шаги отчетливее стали доноситься по комнате, и вот, наконец, холод сменился на нечто, что способно было сжечь дотла ее здравый рассудок. Уверенно и, в то же время, не торопясь он опускал, встав позади кресла, холодные по весне руки на ее оголенные плечи, слегка обжигая еще не согретую кожу. Начиная плавно перебирать пальцами, он, вернее всего, был доволен своей первой победой. Опускаясь ниже, прикасаясь губами к ее, до боли ему знакомым, волосам, что пахли зимой, незнакомец лишь изредка вздыхал, отдавая дань своему превосходству. И вот, спустя секунды, он уже аккуратно целует ее голову, спускаясь все ниже к шее, не показывая своего лица, но выдавая себя своими действиями. Да, она узнала его. И он, в свою очередь, целиком и полностью осознавал этот факт, но даже это не могло остановить его намерения. Он плавно, словно одеяло, укутал ее промерзшие руки своими объятьями, прикасаясь к ее пальцам робко, будто они изменились с их последней встречи. Его губы коснулись ее шеи, и, казалось, сознание закружилось в медленном танце с его величием. Не торопясь, поднимаясь к ее уху, он сжал ее ладони в своих, будто в первый раз, будто в первый и последний раз. Она знала, это закончится вновь, но его голос резко вонзил в ее недоверие нож, погубив его тем самым, сладко пропел: «никуда не уйду». Исчезать было поздно кому-то одному, разум каждого из них давно покинул своего хозяина и собственноручно вырыл себе вместительную могилу. Да, бежать было некуда, по крайней мере, этой ночью.Отметка на часах, остановившаяся в районе половины третьего,объединила ее почти потерявшуюся в невесомости душу с его прекрасно звучащим, даже во время молчания, баритоном, звучащим где-то там, в глубине ее сердца. Странно, она никогда не смотрела ему в глаза, не знала цвета его радужной оболочки и размера зрачков. Она боялась прочесть в них: «Это в последний раз, прости».