Что ходили вы смотреть в пустыню?
Что ходили вы смотреть в пустыню?
- Отпустили старого козла! – сказала жена. – Отвязали!
Сняли верёвку с колышка, вокруг которого он мотался без малого две недели за тройными дверями, запертыми на хитрый ключ в кармане персонала, и небьющимся стеклом в оконных рамах.
В день, когда меня выписали из сумасшедшего дома, дождя не было. Облака взбежали в высь и через редкие просветы урывками показывали забытое и уже холодное солнце. Пахло прелой листвой и ранними заморозками. По дороге к машине я оглянулся - в окно второго этажа мне смотрели вслед, и помахал рукой. Они ответили. Фюрер, как истинный наци, вскинул вверх правую руку, Команданте отдал честь на иностранный манер, приложив два пальца ко лбу, а Сын Нотариуса степенно кивнул головой. Колясик выглядывал из-за спин.
- До скорого! – донеслось через открытую фрамугу.
- Конечно, до скорого, - сказала жена. – Он обязательно вернётся. Непременно. У тебя и здесь приятели?
Её раздражало, что в любом месте, даже самом поганом, через краткий промежуток мне становится вполне комфортно. Невесть откуда возникают привычные предметы и сами привычки, и окружающие постепенно входят в их круг. И в аду, куда мне уготована торная дорога, - я старательно мостил её всю жизнь, тоже не пропаду, - она за меня спокойна. Замкнутое пространство, в котором я принудительно оказался, не слишком меня тяготило, я неплохо лажу с собой, и в вынужденной изоляции было достаточно времени, чтобы дать улечься взвесям внутри черепной коробки.
- До встречи! – крикнул я в ответ.
- Ты действительно тронулся, - сказала она. – Если собираешься вернуться.
Обещал, значит, вернусь. Я держу… стараюсь держать обещания, в частности, Доку.
… - Док, - сказал я ему, - что за гадость ты пьёшь? То есть, пить можешь - я не против, но не называй её виски.
С тех пор, как он перестал быть Консулом, я называл его Доком, он не возражал. Он заступил на сутки, мы по-скромному присели в его кабинете, потому что Доку было грустно, и он нуждался в собеседнике.
- В моём положении не выбирают.
Я ляпнул, не подумав, - с его зарплатой выбирать не приходится.
- Когда ты меня выпустишь, я привезу чего-нибудь стоящего.
Оп! Номер раз. Горела настольная лампа, и было тихо. Кабинет находился в отдельном коридоре, отсечённом от беспокойных палат двойным тамбуром.
- Не обессудь. Чем богаты… Давай, ещё по грамульке, - сказал он.
- Доктор разрешает?
- Вполне. У тебя лёгкий случай. Ты просто переоценил свои силы. В твоём возрасте уже пора научиться правильно оценивать силы. За наши возможности! – сказал он, поднимая рюмку.
- Будь!
Мы закурили, и я вспомнил, что собирался привезти Фюреру папирос – он курит «Беломор», который, оказывается, ещё водится в продаже. Это - номер два, вторая причина, чтобы приехать сюда. Фюрера раз в месяц навещает печальная старушка, несчастная Ева Браун; она едет издалека, из умершего шахтёрского посёлка на обочине области… за обочиной жизни… Где в маленьком магазинчике продаётся лишь хлеб, водка и папиросы, и везёт мужу папиросы. Медсестра выдаёт Фюреру пачку на три дня, а он много курит.
- Его завалило в шахте, - сказал Док, - и крепко досталось по балде. Когда его откопали, он уже был дураком.
У старушки, кроме мужа, никого нет, и, наверное, только он и держит её на этом свете. Их сына из той шахты так и не достали… Не нашли. Почему любая жизнь, с которой случайно соприкоснёшься, таит печали? Либо одну большую печаль?
- Почему, Док?
- Я устал, - ответил он, - и не настроен философствовать. Хотя для многих, очень многих, чужие горести несут радость.
Да, если у тебя сгорел дом, а у соседа вдобавок сарай, то разве это не повод для радости?
- Позволь, не согласиться, - сказал я. – Всё же, чаще беда вызывает сочувствие. Печалиться с другим куда проще, чем радоваться его радости. Наверное, зависть не только грех, но и род заболевания.
- Любой грех – это заболевание, и все мы нездоровы. Все!
Потом мы соединяли душу с телом, медицину с Всевышним, и всё соединилось, а когда мы пришли к общей гармонии мироздания, я уложил Дока на куцый диванчик, и медсестра открыла двойной тамбур, чтобы я смог вернуться в палату.
Тусклый свет двух слабеньких лампочек не оживлял казённые стены, до середины закатанные масляно-зелёным, но всё же здесь было куда симпатичней, чем днём. Вечер неизменно даёт повод к оптимизму, пусть и неоправданному, потому что к светлому завтра никаких предпосылок нет. Не все это осознают. Например, Сын Нотариуса думает, что наутро за ним приедет папа-нотариус, и они отправятся домой, где мама приготовила праздничный обед или напекла пирогов, и он больше никогда не будеть хлебать едва тёплый картофельный суп на воде и тыкать гнутой ложкой с инвентарным номером в алюминиевую миску с холодной перловкой. Потому что в папином доме на крахмальной скатерти антикварный фарфор, и суп обязательно горячий, и наливают его из белой супницы с затейливым золотым вензелем, и рука помнит серебряную ложку, такую приятную солидной тяжестью… И сейчас, сидя на кровати, он рассказывает себе, что папа приедет на чёрной «Волге» с блестящими полированными боками, в которых отражаются деревья и небо, и он сам…
- У нас хорошая машина, - говорит он.
Он не помнит, что никакой машины давным-давно нет. Не помнит, как его вытащили из этой машины, где никто, кроме него, не выжил. Ни папа-нотариус, ни мама, которая пекла такие замечательные пироги… А он был совершенно невредим, совершенно. Только детская голова не сумела выжить. Она рехнулась от горя. И никогда не увидеть ему ни фарфора, ни серебра, которые растащили любимые дядюшки и тётушки - они так ласково улыбались, когда гладили его по голове или трепали по щёчке и называли «умницей» и «хорошим мальчиком».
- Тётя Лиза хорошая, - вспоминает Сын Нотариуса, - добрая.
- Сука она, твоя тётя, - говорит Колясик. – Все родственники - суки. И падлы. Меня родная сестра травила. Газом!
Ещё сестра таскала у него вермишель по сто сорок семь граммов еженедельно и по полстакана риса, и ещё пшено. Пока он был занят, пока работал. Он пишет книгу «Как спасти Россию». Шестой год. Он знает, как спасти Россию, но нам не говорит.
- Они всё разворовали! – заявляет Колясик, расхаживая по проходу между кроватями. – Они умерщвляют собственный народ! Наркотиками и водкой. Вот вы, - обращается он ко мне, - умный человек, а пьёте! Вы убиваете себя. Им на радость. Когда вас доставили и привязали, о чём вы просили?
- О чём? Развязать.
- Нет. Вы просили принести две кружки тёмного пива. Достаточно прохладного, но не слишком холодного. Температуры окружающей среды. Поскольку вы имеете аналогичную температуру и находитесь в поисках тождественности.
- Правильно, - сказал я, - ведь тогда я был мёртв.
- Извините, – спохватился Колясик. – Я запамятовал.
Он тронулся на своей Родине, на бедах своей несчастной страны, которая обязана стать счастливой. Раньше Колясик был Николаем Ивановичем, начальником цеха на машиностроительном заводе – давал план и закрывал наряды, и матерился из-за брака с работягами и с начальством из-за сверхурочных и премиальных. Он был хозяином цеха, хорошим хозяином. Теперь в его цехе склад памперсов или женских прокладок, или шампуня от перхоти. Склад готовой продукции зарубежного производителя.
- Сначала они продали завод, а потом всю страну, - скулит больная душа. – Не давайте перхоти ни единого шанса! Суки!
- А сестра? Причём здесь сестра? – спрашивает Команданте, отвлекаясь от кроссворда.
О! Сестра Колясика непростая тётка и только прикидывается дурой, на самом деле, она внедрённый агент. Их агент с поставленной задачей прикончить опасного брата – уморить ли голодом, отравить ли газом.
- Она выдернула все гвозди, пока я ходил за молоком.
- Какие гвозди?
- Из пола, из досок.
Потом они снимут доски и закатают его в бетон.
- И всё шито-крыто! – говорит Колясик. – Был человек, и нету.
- Французский писатель из двух букв… - размышляет Команданте. – Разве бывают французские писатели из двух букв? Из двух букв бывают китайцы.
Команданте нормальный мужик. То есть, абсолютно нормальный, не псих, и прежде жил в отдельной палате, но потом попросил перевести в общую – заскучал в одиночестве. Он не рассказывает, как с ним, кадровым офицером, обошлись, поступили те, кто отдавал приказы. Нормальные мужики не жалуются. У него нет квартиры, но есть два ранения, а пенсию перечисляют по месту жительства. В сумасшедший дом.
- Сумасшедшие находятся там, - кивает он за окно и в подтверждение читает из газеты. – Музей оружия оштрафован за хранение незарегистрированных стволов. Оказывается, пищали и мушкеты подлежат обязательному учёту в органах. И кто болен?
Наверное, ему следовало отправиться в монастырь, но Команданте непоколебимый атеист.
- Оружие нам пригодится, - бормочет Колясик, - ещё как пригодится! Если мы не хотим подохнуть.
- Сю, - говорю я. – Эжен Сю.
- Точно! – говорит Команданте. – «Парижские тайны». Он написал «Парижские тайны». Как я мог забыть?
Он расстраивается из-за французского писателя, ускользнувшего из памяти, из-за того, что она сдаёт. Он мой ровесник, мы пошли в школу в год, когда полетел Гагарин.
- А теперь всё летит к чёртовой матери! – мечется Колясик.
Ему скоро дадут маленькие таблетки – розовую и жёлтую, он успокоится, а через месяц придёт в приемлемую норму, чтобы вернуться домой. Чтобы весной вновь возвратиться сюда.
- У меня строгий папа, – говорит Сын Нотариуса. – Он даст мне порулить?
- Даст, - кивает Команданте, - конечно, даст.
И взрослый отпрыск счастливо улыбается. Он тоже получит таблетки. Голубые.
… - Их можно вылечить?
- Исключено, - отвёл глаза Док. – И никого нельзя. Как можно лечить, неизвестно от чего?
- Неизвестно? Но диагноз…
- Эх, - махнул он рукой. - Даже ты с элементарной «белкой» не вписываешься в классическую картину.
- Почему?
- Она приходит к тому, кто остановился. Пил, пил и резко бросил. Народное определение – ОРЗ. Очень резко завязал. Через сутки-трое жди. Явится.
- Но я не завязывал и не бросал.
- Я и говорю - исключение. Конечно, ему найдётся название, но не буду грузить терминологией. А почему это случилось, мы не знаем. Не знаем, отчего одно и то же событие по-разному влияет на разных людей. Одного стресс приведёт к мании, а другому - как с гуся вода. Можем лишь догадываться о каких-то общих процессах. Человек – неизвестное существо. Ещё неоткрытое существо.
А не хотел философствовать!
- Каждый живёт в своём мире, неведомом и непознаваемом постороннему глазу. И подчас самому себе, - умно добавил я, вспомнив, как парил у потолочного плафона.
- Когда мы… нет, не мы, - Док собрал морщинами высокий лоб, - а уже другие будут знать про человека всё, я думаю, человечество закончится. Исчезнет.
- Многие знания рождают многие печали.
- Вот именно, - поднял он рюмку.
… У нас хорошая палата, спокойная. Самая спокойная в седьмом отделении, которых десять в пяти двухэтажных корпусах, соединённых поверху галереей. Больница находится за городом, на небольшом взгорье. Её охватили поля, а внизу круглые сутки летит магистраль. С севера на юг, с юга на север.
- А не попить ли нам чайку? – вопрошает Команданте. – Фюрер, заварите.
- Я хочу курить, – заявляет Фюрер, поднимаясь с кровати и напяливая кивер.
Курить он хочет постоянно и постоянно мастерит головные уборы из газет, и может сделать треуголку, панаму или каску. В каске Фюрер наиболее спокоен и надевает её на ночь - каска убережёт голову, если не выдержит крепь.
- Их виль раухен, – дублирует он по-немецки. – Гебен зи мир, битте, айне цигаретен.
Сигарета – такса за услугу, а по-немецки он заговорил, когда его подняли на поверхность из злополучной шахты. И кто ответит, с какой стати заговорил? Почему обломок бревна вызвал способности к языку, по каковому в поселковой восьмилетке он едва дотягивался до «тройки»? Когда он заварит чай, то получит сигарету. Вторую, как ни предлагай, не возьмёт – таковы правила. Электроприборы запрещены, и кипятильник сляпан из бритвенного лезвия «Нева» и двух проводов, концы которых Фюрер осторожно вставляет в розетку – у него аккуратные отношения с техникой безопасности.
- Немен зи, битте, - протягиваю ему сигарету.
Фюрер улыбается, ему нравится, что с ним говорят на одном языке. Потом мы пьём чай. Когда мы пьём чай, мы закрываем дверь, чтобы не просочился нарик Моркова из третьей палаты. Он будет клянчить заварку. На чифир.
- Хрен тебе в сумку, чтоб сухари не ломались! – пошлёт его с порога Колясик.
Но Моркова не послушает, будет унижаться до тех пор, пока Команданте не встанет - он поднимается, когда аргументы исчерпаны. Нарик в момент линяет. Он знает, что от этого здорового мужика можно ощутимо схлопотать. Запросто. Команданте не переваривает наркоманов, даже не числит их в разряде людей. И вообще, он здесь главный. Персонала внутри отделения нет, персонал за тройными дверями в отдельном коридоре, и за порядок отвечает Команданте – настоящий комендант, который разводит и строит ввереный личный состав. Его боится даже самый буйный – детина без имени в красном спортивном костюме с двуглавым орлом. Единственный, которому удался побег из этих стен. Детина протаранил запертые двери радиатором отопления, чугунным радиатором из девяти секций, выдранном на пике приступа из кирпичной кладки. Спортсмена скрутили, когда он пытался сесть в рейсовый автобус, и только потому, что у него были заняты руки. Он не мог расстаться с радиатором.
Дверь распахивается, и санитары вводят оплывшего небритого дядьку с воспалёнными глазами и укладывают на свободную койку. Новенького споро вяжут толстыми резиновыми жгутами к раме кровати, придирчиво проверяют узлы, а следом появляется заспанный Док.
- Делириум тременс, - говорит он и бросает взгляд на меня.
Я понимаю этот взгляд, что-то вроде - посмотри, долбоёб, на себя десятидневной давности. Может, чего поймёшь, сделаешь выводы.
- Постараюсь, - говорю я, - постараюсь.
- Да уж, - говорит Док и отправляется досыпать.
Дядька стонет, выкрикивает бессвязные фразы, которые выстраиваются в ясную цель – прикокошить тёщу, эту старую гадюку. Ядовитую жабу! Он садил в неё из двустволки. Картечью. Но не попал – скачет тварь с люстры на шкаф и прячется по углам. Но ничего, он до неё доберётся чуток попозже. Есть дела поважнее – замочить директора департамента, который хочет уволить его за пьянку, а сам жрёт ведрами… Потом… потом черёд вице-губернатора…
- Ночка обеспечена, - говорит Команданте. – Он не успокоится, пока не прикончит президента.
- Скорей бы уж, - вздыхает Колясик.
Ничего, ночь можно потерпеть, эта ночь у меня последняя, потому что завтра Док меня выписывает. Отпускает старого козла на волю.
… По дороге домой мы молчали, я рассматривал изнанку кленового листа, прилипшего в углу лобового стекла, изучал замысловатые вены и прожилки, пока его не сорвал встречный поток.
- Испеки пирогов, - сказал я.
- Ага! – сказала она. – Не премину.
Что означало - хрен ты чего получишь! Не дождёшься! Сколько можно топтать одни и те же грабли? Падать в одну и ту же грязь? Ты сам убивал всё хорошее в нашей жизни, а последние события прикончили и саму жизнь. Окончательно и бесповоротно. Нет, конечно, мы доберёмся до финиша, мы должны финишировать вместе, поскольку вместе стартовали. В этом оставшийся смысл. Но ничего печь не буду! Никогда!
Я промолчал. Не хочу оправдываться и объяснять. Что человек оценивается не количеством падений, а тем, сколько раз смог подняться.
- С капустой, - сказал я, - с мясом и с чем-нибудь ещё.
- Ну ты и…
Хам? Наверное, хам, хотела сказать она, но осеклась, посмотрев на меня, ибо всё поняла. Люди, долго прожившие рядом, иногда способны понимать без слов. По взгляду и даже по тишине. Жаль, что это происходит редко. Она сделает… конечно, сделает то, о чём я её прошу, потому что она в сущности добрая. Правда, доброта распределяется неравномерно, не в желательных для семьи пропорциях, её основная часть направлена наружу… к посторонним и малознакомым людям. Тем более. Тот самый случай. Она напечёт пирогов, и завтра я отвезу их сыну нотариуса и скажу, что их передала мама, которая приедет позже… на днях… Да, конечно, с папой, который нынче занят. И привезу всем, что обещал, а Команданте – самых сложных, самых запутанных кроссвордов, чтобы держал память в тонусе. Потом я приеду к ним ещё раз, обязательно приеду. А потом у меня будет много дел… спешных и неотложных… я буду откладывать и откладывать следующую поездку, не признаваясь в собственной лени, пока… пока их лица не отодвинутся вглубь… на задворки памяти, чтобы навсегда покинуть её. Но это произойдёт не скоро.
А сегодня ночью… после финиша… нет, не основного, не грядущего, а промежуточного - одного из несчётного числа подобных, я скажу, что она подтвердила высокие оценки. За технику и даже артистизм.
- Стабильность – признак мастерства, - скажу я.
Она промолчит, но даже в темноте я пойму её улыбку.
- Да, чуть не забыл.
И поздравлю её с наградой. Перед которой тускнеет благородное мерцание монарших Подвязки и Золотого Руна, перед которой королевские награды отдыхают. Я поздравлю её с честно заслуженным Орденом, единственном в своём роде и числе. Единственном и неповторимом, потому что повторить такое, вряд ли кому… да. Орденом за особые заслуги. Она фыркнет и скажет…
- Дурак! Ты или дурак, или сумасшедший.
Ещё какой, дорогая! Ещё какой…
Май 2011.