После жизни такой

Николай Савченко
                …Бросал живительное семя –
                Но потерял я только время,
                Благие мысли и труды…

                А.С.Пушкин.



                После жизни такой…



   ... я умер так быстро, что не успел испугаться. Разве немного растерялся и несколько утратил привычное самоощущение, и в первые мгновения не смог определить, где собственно находится моё Я. Оно было явно не в теле, тело осталось сидеть на стуле, откинув голову на высокую спинку и чуть склонив её к плечу. Эта голова больше не болела. У меня были приоткрыты рот и глаза, и вид, собственный вид, мне совершенно не понравился. Вид умершего должен вызывать жалость или сострадание, или ещё какой-нибудь душещипательный минор, вроде слёз печали. Конечно, если перед покойным на столе не оставлена начатая бутылка коньяка. Хоть бы и настоящего «Леро», на которую тот продолжает пялиться полуоткрытыми невидящими глазами.
Нет, такая кончина сочувствия не дождётся. Это вам не Андрей Болконский, лежащий с древком знамени на Праценской горе. Над которым восхищённый Бонапарт произнёс… Что он произнёс? «Voila une belle mort!» – вот прекрасная смерть.
Про меня так не скажут. Скажут, что… что… Жрать меньше надо было! – скажут. Или что-нибудь в этом роде. Господи, о чём это я? Разве мне не абсолютно безразлично, как обсудят или осудят мертвеца? Именно так. Абсолютно безразлично, ибо мёртвые сраму не имут.
Я обрёл новое состояние, от меня не осталось плоти. То есть, плоть есть, она поникла на стуле в старой клетчатой рубашке с закатанными рукавами и blue jeans, но это уже не я. От того, ещё нестарого и уже неглупого мужика, кроме недопитой бутылки, остался мозг, нет, не мозг. Остался разум. Да, остался, если он обращается к классике и даже немного помнит по-французски. Вуаля, гля! Мыслю, значит, существую. Но как? Ещё… что осталось ещё?
Зрение, конечно, зрение. Всё тот же бесконечный дождь за окном, и прерывистые полоски воды наискось секут бледный свет уличного фонаря, пропадая на границе темноты, и пробегают всплесками гулкой дроби по подоконнику. Слух! Он тоже присутствует. И кроме октябрьской капели слышит мелодию вызова.
Телефон играет «Yesterdey» Маккартни. Он ещё жив, старина Пол ещё жив, а я… Дисплей высвечивает номер, номер дочери, и телефон играет «Битлз». Играет и в восьмой, и в десятый раз… Достаточно, дорогая, отключись же наконец! Папа ответить не может. У папы ручков нет, и ножков у папы тоже нет! И много, чего нет. Папа в переходном состоянии, невидимом и невесомом, где-то под потолком у плоской матовой тарелки плафона. Мелодия умолкает, но она вскоре перезвонит, а потом наберёт номер своего брата и скажет…
           - Отец не отвечает, - скажет она. – Что-то случилось, я волнуюсь. Я чувствую, что-то случилось.
Да, она чувствует. Говорят, дочери больше привязаны к отцам, чем сыновья, к тому же, женский характер жив эмоциями.
           - Не психуй, - ответит сын. – Он спит. Или отключил звук. Или… Сколько угодно причин, чтобы не брать трубку.
Он хорошо знает, что у меня могут… могли быть такие причины.
            - Лучше бы мама не уезжала, его нельзя оставлять одного, - говорит дочь. – Его сразу тянет на глупые авантюры. Съезди… Пожалуйста, съезди к нему!
Конечно, ему не хочется выходить под дождь, идти за машиной. Он может ответить, что у неё имеется муж, у которого тоже есть автомобиль и… Она скажет, что мужу нельзя садиться за руль - муж уже выпил пива.
             - Ты же знаешь, он каждый вечер пьёт пиво. Если он не выпьет пива, у него начнётся стресс. Или депрессия. У него то стресс, то депрессия.
             - Не так. Это называется не так. Это называется понос и золотуха.
             - Не злись. Съезди, я прошу. Я редко тебя о чём-нибудь прошу.
             - Ладно, - говорит он. - Но зря ты волнуешься. Там всё нормально.
Привычная конструкция ответа - всё нормально. У него самого всё нормально. Всегда. Дела, семья и пр. Потом оказывается, что не совсем... Даже наоборот – совсем не-нор-маль-но!
             - Спасибо, - говорит она. – Я поеду с тобой.
             - Зачем?
             - У меня предчувствие. Плохое.
Оно не обманывает, и это хорошо. Хорошо, что они приедут вместе, вдвоём им будет легче увидеть своего дорогого папу… папашу-говнюшника, который если не пьёт, то путается с бабами. И наоборот. Или и то, и другое. Комплексно.
И это всё, что имеется под финишной чертой «итого»? Нет. В промежутках папа делает… делал что-то… хорошее. Надо бы вспомнить хорошее, которое делал… И привести в соответствие факты и фразы. Избитые фразы, кочующие в поколениях, штамп смертного часа – «перед ним промелькнула (пролетела) вся его жизнь!» Ни хрена подобного! Не промелькнула, не пролетела. Тиш-ш-шина.
А от избитых фраз вылечила учительница литературы… когда? о, ещё в шестом классе, очень давно вылечила. Она напутствовала на домашнее сочинение, рядовое сочинение «Как я провёл выходной день».
           - Если хоть кто-то, повторяю, хоть кто-нибудь, напишет – «усталые, но довольные, мы возвращались домой» - поставлю «два».
С тех пор я избегаю штампов… и жизнь не промелькнула, враньё. И что-то хорошее я всё же успел, да? Например, вырастить тех двоих, что едут сюда. Они, может статься, даже любят меня и будут жать кнопку звонка, и нервничать, и откроют дверь своим ключом и… Мне сделалось беспокойно, и я удивился, что могу беспокоиться. Оказывается, чувства живых не чужды покойникам, покойники тревожатся за своих детей, и значит, душа не покинула меня, не бросила. Передумала. Следовательно, я - Сущность. Единство разума и души – это сущность, кто бы спорил?
Нет, их найдётся достаточно. Тех, кто будет спорить о душе и отрицать, и найдёт объяснения во всяческих нейронах или феромонах, но когда-нибудь… когда-нибудь тоже отслоится и повиснет под матовой тарелкой плафона. Время, только время откроет истину. Оно самое эфемерное из того, что у нас есть. И самое относительное.

         - Господи, что для тебя тысяча лет?
         - Один миг.
         - А что для тебя тысяча золотых?
         - Один грош.
         - Так дай мне этот грош!
         - Подожди один миг!

Кстати, своё время я не ощущаю, оно зависло то ли минутой, то ли часом. Гравитационно замедлилось, чтобы исчезнуть. И это – вечность?! Не очень смахивает на вечность. Но всё равно, в ней растворятся два последующих дня, а через два дня… меня похоронят. Да, меня будут хоронить!
Соберутся родственники и пожалеют обо мне, и сообща сочинят тёплое предание о моём детстве. Друзья опечалятся с изрядной порцией раздражения на фатальную причину, но цветы принесут. Коллеги тоже принесут цветы – пурпурные розы, алые гвоздики и белые хризантемы из Голландии - в злом и унылом городе не осталось собственных цветов, цветы не растут в злых и унылых городах.
На похороны придёт та, которая меня любила. И та, которую любил я. И та, с которой мы любили друг друга. А валькирии? А бестии? Может быть, очень может быть, эти сучки придут тоже. И валькирия – та, которую я когда-то и назвал сучкой, а в отместку она обещала попИсать  на моей могиле, взглянет на покойного меня и скажет:
          - Бледный он, какой-то…
          - Взбледнулось, - ответит бестия, которая в порыве безграничного доверия как-то подарила мне календарик с помеченными критическими днями.
И обе постараются не улыбнуться.
Да, а как я буду выглядеть? Надеюсь, пристойно. Лучше бы надели серый костюм, он немного приглушит бескровную бледность; в чёрном слишком контрастно. Нельзя, чтобы слишком. Да, когда пройдут первые слёзы, они займутся костюмом и, наверняка, выберут серый. Серый в тонкую синюю полоску. Потому что папа взрастил в них хороший вкус, и потому что их матери рядом не будет.
Та, которая меня вытерпела и которую вытерпел я, и каждый считал другого за крест, та… она вернётся накануне, когда я буду возлежать ногами на вынос, и будет недовольна. О! Она редко бывает чем-либо довольна. И упрекает меня в никудышном воспитании детей.
           - Это ты их так воспитал!
Ноющий рефрен. Милая! А ты, где находилась ты? В длительной этнографической экспедиции на острова Тристан да Кунья? пилотируемом полёте к Едреней Фене в созвездии одноимённой бабушки? или наматывала «пятнаху» до звонка на строгом режиме? То-то, милая! То-то… Но! Послезавтра она будет недовольна серым костюмом.
         - Он не к месту. Совершенно не к месту, - скажет она. – Почему не в чёрном?
         - Ему нравился серый, - ответит дочь.
         - Ты не можешь знать, что ему нравилось! Он вообще терпеть не мог костюмы. Ни-ка-кие! Постоянные джинсы и свитер. В пятьдесят лет неприлично ходить в джинсах!
         - Мама, о чём ты? Какие джинсы? Он умер!
И тогда она заплачет. Сначала маленькая склока, а потом слёзы. Именно в такой последовательности. Именно в такой. Нет, я несправедлив к ней. Конечно, долгой дорогой домой она тоже плакала, стараясь добывать из памяти частички меня… нас… когда нам было хорошо вместе. И первым долгом, увидев супруга, она поцелует его в хладный лоб - неодушевлённый предмет уже принял температуру окружающей среды, и аккуратно вытрет капнувшую на него тушь с ресниц.
         - Голову надо поднять повыше, - скажет она, перестав реветь. – Он неправильно лежит.
Экстаз! Мой личный, мой ожидаемый, мой финальный экстаз! Я всё! всегда! делал неправильно! и даже в гроб… я ведь предполагал, что она скажет именно это… тоже улёгся неверно.
         - Оставь его в покое, - скажет сын. – Хоть теперь.
И она снова заплачет. Заплачет от вечного непонимания лучших побуждений, жалости к себе и к тому, кому единственно была нужна. А он взял и сыграл в ящик! Что здорово смахивает на очередной обман, как с… тс-с!
Звонок! Звонок в дверь, и внутри заметалось и задёргалось. Я не хочу смотреть на них, когда они будут смотреть на меня, мне надо переместиться… и я перемещаюсь. Толчком, посылом мысли я возникаю в гостиной, где за плотно закрытой дверью можно переждать и можно на что-нибудь переключиться. Отвлечься на несколько картин на стенах. Хороших картин. Фамильных реликвий. Интересно, как их разделят? Не сейчас, позже. Вид Сиены Кончаловского, весьма плоский вид, похожий на кусок весёлого одеяла из пёстрых лоскутов - возьмёт сын, ещё он оставит себе мейсенскую статуэтку купающейся, а дочь - настенную резную шкатулку из Абрамцева и набросок тушью дамы в чёрном Бакста.
А на картину, что в кабинете, никто не покусится, потому что она не относится к реликвиям. Но уникальна. Если взглянуть на неё чуть слева – взору явится авангард Первой Конной, пыльным маршем входящий в Каховку. Но стоит переместиться на два шага вправо, то не останется ни малейшего сомнения, что перед вами полотно «Заслуженный механизатор Мордовской АССР Елдаков Е.Б. берёт вторым укосом тридцать центнеров зелёной массы с гектара»! Если же расположиться по центру произведения, можно в поучительных подробностях оценить иллюстрацию к третьей главе о сексуальном слиянии из общеизвестного индийского трактата измученного практика Ватьсьяяны, хотя экспозиция тел более напоминает акробатический этюд. А?! Только настоящему таланту дано воплощать единство противоположностей без антагонизмов. Даже в деталях. При внимательном изучении усы легендарного командарма С.М.Будённого определяются в месте соприкосновения промежностей, а зрачки механизатора в точности приходятся на соски искусной акробатки. В ней, некстати, признали воспитательницу младших классов школы-интерната для слаборазвитых детей города Саранска. За такое совпадение её… Впрочем, я отвлёкся, отвлёкся чрезмерно, от меня ускользнул главный смысл действа, в котором появились посторонние люди. Они громко топают в прихожей, они громко говорят голосами людей, не испытывающих почтения к чужому горю. Привычные к трагедиям люди. Врач и фельдшер. Наверное, они объясняют, что «скорая» не выдаёт свидетельство о смерти, что необходимо вскрытие - только оно может установить причину. Морг? Моё бывшее тело мне далеко не безразлично, оно дорого мне воспоминаниями и умениями, я не желаю, чтобы его секли тупым и грязным лезвием патологические анатомы. И наспех стягивали прореху редкими стежками через край. Господа, никакого вскрытия! Вы звери, господа! – откуда эта цитата? – неважно. Не жела…

… Надо мной было бело и плоско. Белое и плоское разбегалось паутиной трещинок, и я признал в нём потолок, высокий потолок, параллельный моему положению. И в самом положении обнаружил, казалось, утраченные ощущения. Не осталось уже привычной лёгкости небытия, ибо возникла тяжесть, от которой я успел отвыкнуть. Тяжесть вернулась к рукам – у меня вновь появились руки!  и… ноги тоже появились, хотя конечностями я владеть не мог, не мог даже пошевелить ими. Сбоку что-то двигалось, оно оказалось человеком невзрачного возраста в серой фланелевой пижаме с синим воротником. Человек возил по полу тряпкой на деревянной швабре.
            - Ты кто? – спросил я человека.
            - Я - Сын Нотариуса.
Исчерпывающе. Мне оставалось спросить, кто такой Нотариус. Я спросил.
            - Папа, - сообщил он. – Вы не находите это естественным?
Логично. В высшей степени логично. Мимо прошаркал слюнявый старикашка в замысловатом кивере из газеты с надписью «Труд» на месте кокарды.
            - Не оставляйте газеты без присмотра, - сказал Сын Нотариуса. – Прячьте под матрац.
Ну да, подо мной находится матрац, а матрац в свою очередь лежит на кровати.
            - Какие газеты?
            - Любые. Фюрер их ворует, - кивнул он вслед старикашке.
            - Кто?
            - Фюрер, - равнодушно ответил Сын Нотариуса.
Потом он исчез, а на его месте возник мужчина приличной наружности в белой тоге. Тога была с нагрудным карманом, откуда выглядывали две шариковые ручки. Я понял, что он должен знать результат вскрытия. Всё-таки, любопытно, отчего ты умер.
            - Делирий, - представился он. – Делириум.
Редкое имя. Латинское. И наводит на мысль о римских консулах. Гай Фламиниум, Постулиум Альбин… Действительно, если есть Фюрер, почему не быть консулу Делириуму?
             - Нет, - поправил носитель шариковых авторучек. – Это не имя. Диагноз. Белая горячка. У вас белая горячка. А я – лечащий врач.
В голове что-то дрогнуло и тронулось с места, но быстро оценить новость я не смог.
             - Мне надо подумать, - сказал я.
Где же предаваться размышлениям, как не в сумасшедшем доме?
             - В психиатрической больнице, - вновь поправил он.
Потом он спросил, которые нынче год, месяц и число на календаре, а когда я ответил, он сделал знак кому-то за спинкой кровати. Оттуда появился небритый человек в несвежем халате и мохнатыми лапами освободил от резиновых пут. Я снова мог шевелиться. Я был живой!
             - Конечно, живой, - сказал врач. - Ваши сакральные видения суть зрительные и слуховые галлюцинации. Алкоголь, помноженный на богатое воображение. Ваши дети говорили, что у вас богатое воображение.
Они так говорили? Им-то откуда известно?
             - Что вы пили? – спросил он.
Я перечислил - у меня хорошая память, и даже не сбился на вакхическую песнь. Но признался, что совершил ошибку, поскольку доктора не велят пить красное сухое. Хотя рекомендуют. Но не после водки. И, ни в коем случае, не перед коньяком. Пусть и настоящим «Леро». Умение признавать ошибки – определяющий признак умного человека. Доктор оценил.
             - Как долго вы пили? Сколько дней?
Тут память засбоила. Застопорилась. Часть её энергии и массы кануло в искривлённом пространстве времени. Я не мог ответить на вопрос, потому что… Потому что не помнил. Зато… Зато я помнил, хорошо помнил, как умер.
… Я умер настолько быстро, что даже не успел испугаться…


                Май 2011