Бубонный коллайдер

               
                Памяти Венедикта Ерофеева.



                Бубонный коллайдер.




    … И верите ли, пришло утро благорасположенных струй, и в душе трепетали стрекозы, и путь мой пролёг. Я бросил путь меж гор в долину, и в долине ожидали двое. В зачатии нового дня оба были хмуры и угнетены скорбью, и робко жаждали на зелёной скамейке. Один с оттопыренным ухом из-под полотняной кепки походил на мастера трудового обучения средней школы сто тридцать семь с математическим уклоном. Ни на кого другого он не походил, а как он мог походить на кого-то другого, если звали его Егор Палыч? И иначе никак его звать не могли, за это я ручаюсь. Другой напоминал… пожалуйста! - сэра Реджинальда, и я сообщил ему об этом.   
   - В обречённости вашего терпения видится печаль крестоносцев, поверженных Салах ад-Дином в битве при Хаттине, - сообщил я.
   - Я вчера перебрал.
   - Мы вчера перебрали, - уточнил Егор Палыч.
   - Что же пили вы, неутомимые романтики вакханалий? Что ****ь жрали в предзакатном пароксизме? Остались ли в вашей памяти названия потреблённых напитков?
   - Водку «Журавушка» жрали, - сказали они печально.
   - Вы безмерно огорчили меня и ввергли в невыносимый нонсенс.
   - В чём же нонсенс? – спросили они, и в их глазах всплыл мелкий испуг интереса.
   - В гендерных признаках соответствия. Мужчина не имеет права пить водку с дамским характером. Она вызывает внутреннюю мягкотелось и создаёт внешнюю аморфность бытия. Она отторгает истину и уводит в мнимые дали.
   - Что ж было делать? – обескуражились они.
   - Взять, как минимум, «Оружейную». Хотя я рекомендовал бы выйти за рамки предначертанных обстоятельств. Примерно, с «Флагманом». Обрести ипостась мужского начала! Ветер открытий и фантазии странствий. Или странствия ветра и открытия фантазий.
   - Мы усугубили, - вздохнул Егор Палыч.
   - Чем же? Уж не портвейном ли «Лоза Кубани» по шестьдесят девять рублей за бутылку в семьсот пятьдесят миллилитров?
   - Им.
   - Вы растоптали во мне почти всё светлое, что вынес я с собой в это утро! В унылом сочетании спирта ректифицированного и красителя пищевого Е159 гаснет ласковое солнце виноградников Сен-Эмильона.
   - Мы не отказались бы от «Оружейной». Сейчас, - сказали они, посмотрев с надеждой.
И я поспешил оправдать.
    - Нет! Никакой «Оружейной»! В моих карманах двадцать восемь тысяч миллионов купюр нежных свежей липкостью печатного станка. И мы обязаны вкусить прежде недоступных плодов. Позвольте, увлечь вас под приличный кров достойного заведения, где нам подадут американского бурбону или скотчу. Или то и другое. Нам предложат омара и говядину в пряных травах. Артишоков и устриц.
   - Терпеть не могу устриц, - сказал Реджинальд, пряча застенчивой улыбкой рефлектирующую гортань.
   - Вас устроит альбондигас ен сальса де альмендра?– спросил я. - Это блюдо прекрасно уживается с организмом, достаточно благоволить.
Его гортань отразила благосклонность.

Потом мы шли долиной средь полян цветущих глоксиний и дурмана анемонов в виду отар, усеявших склоны, а милейшие из пастушек осеняли дорогу нежной свирелью, и мной владело желание снять молчаливое напряжение спутников.
   - Не затруднит ли поведать, какие тосты были произнесены вчерашним застольем? – спросил я. -За кой хер вы пили?
   - За космонавта Георгия Гречко, - сказал Егор Палыч, - за второе издание «Всемирной истории градостроительного искусства», потом за демократические выборы и за…
Его рот заполнился слюной, он не успевал с ней управляться, и потому я поспешил признать свою неправоту. Поскольку за демократические выборы надо пить «Лозу Кубани» и ничто иное. В ней вопиёт подлинная демократия и социальная справедливость, в её рубине светится искупительная кровь революций.
   - Вы пили за национализацию недр и повышение размера минимальной оплаты труда? – спросил я.
   - Мы завершили адронным коллайдером, - сказал сэр Реджинальд.
   - Вот как! Эта тема напоена для меня свежестью бутона, поскольку наступивший день застал за решением проблемы дуализма.
   - Ужели?– воскликнули они. - Между фермионами и бозонами? И? Вам удалось обнаружить суперсимметрию?   
   - Да, - сказал я небрежно, как о чём-то, само собой разумеющемся. – Удалось. Вершину суперсимметрии разнузданной плоти.
Оба сразу оживились, напряжение оставило их; они наперебой спрашивали о способах и длительности эксперимента, об инструментарии… Я оборвал их несколько грубо.
   - Не прежде, чем сядем за стол.
Мы велели официанту убрать со стола вазу с фиалками, грусть их аромата несомненная помеха изысканности блюд, и заменить тонкие бокалы стаканами грубого стекла, ибо восемнадцатилетний скотч взывает к брутальной посуде. Официант плоским лицом растворился в холопстве и с радостным курлыканьем исполнил. Виски дал огненные всходы, и в языках пламени они спросили меня, терзая взглядом.
  - Итак? – спросили они.

  … Она пришла, когда распустилось чудное дерево мовингу, и в буйной кроне амаранта запела пеночка-весничка, ей томно вторила хохлатая желна, а в гуще копаибы обеспокоился сорокопут черноголовый.
И сказал я.
 - Скинь одежды, - сказал я, - и возлежи со мной в проникновенной глубине. И воспари к чудесным высотам облак и ионосфер. Оплети меня ветвями рук и радостно открой дивный вход меж чресел.
  - Обойдёшься! - сказала она.
И глаза её цвета горького шоколада коротко отразили влажный луч похабнейшего из солнц. Тогда её звали Гвендолин. По утрам её звали Гвендолин. Так дрожит бронзовый колокольчик у моего порога, когда она открывает дверь.
  - И не мечтай, - сказала она.
И тряхнула тёмной медью волос, а прядь ржаной соломы невинно упала на чистый лоб.
  - Никогда! – сказала она твёрдо.
И тотчас мы возлегли, ибо освободилась она от одежд своих быстрее своих слов. Лёгкий борей заколебал гладь и закрепчал, и погнал обрывки пены в Пропонтиду, и вздыбились волны – то нереиды гневались на её нагую красоту и на её губы, кои шептали слова желаний покорности и неистовства, и девятый вал поднял на гребень и подхватил, и унёс, но она удержалась на златорунном овне и не свалилась в Геллеспонт. И вал растаял, раскатившись по глади песка. Когда же вышли мы на отмель, она облачила себя в одежды и сказала.
   - Свинство! – сказала она, натягивая колготки цвета горького шоколада.
Надо сказать, в ней живёт достоинство вкуса в завершённости образа.
   - Полное свинство с твоей стороны - проделывать эти мерзкие штуки!
Я любовался ею с отрешённостью художника в попытке найти изъян. И не нашёл.
   - Совершенное скотство, - заключила она, застёгивая молнию на юбке. – Прощай, отвратительнейший из распутников!
Она ушла. Ушла, как пощёчина нежным ласкам долгих лобзаний. Ушла как Мириам. И мне пришлось напиться.

    - Вы понимаете, сэр Реджинальд, что иначе поступить я не мог?
    - Поступить иначе было бы противоестественным, - согласился он.
    - При вашем знании женской психологии и способности к анализу, предположите дальнейший ход событий, - просил я.
    - А хули тут военного? – удивился сэр Реджинальд и налил ещё по сто пятьдесят. – Психология простая – она вернулась. На следующий день. Как миленькая! Кстати, она мила?
    - Вы ошиблись, кавалер ордена гранёного стакана! – в упоении возразил я. – Нет, не в смысле её облика – она чрезвычайно и бесконечно обворожительна. Вы ошиблись касательно возвращения.
Он удивился ещё сильнее, и мы отметили сей факт звоном сдвинутого стекла.
    - Дело в том, - продолжил я, - что она относится к той редкой породе женщин, которые никогда не опаздывают. Вы помните маршала Эммануэля Груши?
    - Как же не помнить маршала Эммануэля Груши?! – воскликнули они, выпив и вкусив от артишоков. – Просто невозможно не помнить маршала Груши! Более того, его невозможно забыть.
    - Не горячитесь, друзья, - сказал я. – Позвольте, вернуться к теме опозданий.
    - Вы подразумеваете Ватерлоо?
    - Именно. Хотя французские источники определяют местом сражения Мон-Сен-Жан. Что не просто важно, а является фактическим ключом к заблуждению. Из несчастного Груши история сделала козла отпущения, даже Цвейг попался на крючок. Груши, как принято считать, опоздал с резервом и тем предрешил поражение Бонапарта.
Они томились в интриге, я был близок к мигу торжества.
    - Дело в разночтениях географических названий. Маршал, получив письмо императора от десяти утра восемнадцатого июня, двинулся куда? - на хер он двинулся! На Мон-Сен-Жан! Вы улавливаете логику?
    - Ещё как улавливаем! – кивнули они. – Он мог направиться исключительно в указанном направлении, покуда письмо было писано по-французски.   
    - А где Наполеон ожидал подкрепления? - у Ватерлоо!
    - Где же ему ещё ожидать подкрепления, если он находился именно там?
    - Безупречно! Вы безупречно уловили мысль.
Мы подкрепили мысль прекрасным бурбоном.    
   - Он явился без опоздания, но в совершенно другое место, не так ли? –  уточнил Егор Палыч, который не терпел малейших неясностей. – По вашему, Наполеон возложил собственную вину на Груши?
Я узрел, что они раздавлены и погребены очевидностью.
    - Безусловно. Правда, часть её он хотел спихнуть на Майо. По забывчивости.
    - Quos vult perdere – dеtmеntat, - сказал плоским лицом официант, который во время разговора находился за моим креслом.
    - Вы не могли бы перейти на испанский? - попросил Егор Палыч. – Я не силён в латыни.
    - Кого хочет наказать - лишает памяти, - извинительно произнёс официант. – К сожалению, я говорю лишь на голландском.
    - В голландском мне неприятны сдвоенные гласные, - сказал Егор Палыч. – Их никчёмная долгота унижает слух: Ма-астрихт, Ха-арлем, Ха-ага… А-ахен  просто отвратителен, хотя и стоит на немецкой территории. Он похож на потуги при запоре.
    - Простите мою назойливость, - учтиво склонился официант, - но Ватерлоо, тем не менее, голландское название.
    - Я вспомнил, - сказал Реджинальд. - Под Неем убили пятую лошадь, когда Средняя гвардия атаковала шесть каре Веллингтона в центре.
    - Vive l'Empereur! – провозгласил Егор Палыч. - Да здравствует император!
Мы выпили бурбону за императора.
    - Наполеон - гондон, - сказал официант. – И Ленин тоже гондон.
    - В гробу я его видел! – сказал сэр Реджинальд. – В третьем классе. У нас экскурсия была.   
    - А я не был пионером! – сообщил официант.
Мы замкнули им квадрат стола, усадив в пустое кресло.
    - Сколь редкостна теперь интеллектуальная беседа, - сказал он и велел метрдотелю подавать омара.   
И налили. Оживление и раскрепощённость воцарились за столом, и лишь сэр Реджинальд пребывал в задумчивости.
    - Как вы называли её? Ту, что не вернулась? Мириам?
    - Беттика. По возвращении она обнаружилась Беттикой. Тем более, что вернулась в тот же вечер, никак не позже. Она никогда не опаздывала, да и как она могла опоздать, если я её не ждал?

… Гвендолин сменила цвет, и волосы сделались ржаными, а прядь теперь отливала медью. И мы праздновали встречу охлаждённым брютом и клубникой, и построили, и буйно украсили храм Афродиты, сталкивая протоны и пытаясь разрушить глюонные поля…

Они были разочарованы, они действительно верили в несбыточное. Во всю эту х**ню, вроде демократических выборов. Или суперсимметрии.
   - Конечно, - закричали они. – Ведь мы говорили! Это возможно только в коллайдере! Когда его включат…  Он хуже бубонной чумы! Когда какая-нибудь сука дёрнет рубильник - мы распадёмся на х**! Нас всех в манду разорвёт! На куски! На кварки!
   - Мне безразлично, - с холодным достоинством ответил я, – значение собственного углового момента.
И объяснил. Объяснил этим мудозвонам, что пронизал время царей и не нашёл ничего, кроме мерзости, и вернулся обратно, и кроме мерзости ничего не обнаружил. Тогда я отправился вперёд, и мне сказали, что времена, из которых я пришёл - последние, и за ними нет времени.
  - А потому, - закончил я, - не всё равно ли? – разорвёт нас в манду или на квази частицы. Официант сказал, что так далеко он не загадывает, а приглашает в Амстердам, поскольку квартира всю неделю свободна.

Мы прихватили бурбон, омара и очутились. Играли валторны и гобои, били тамбурины и маракасы. На весёлой штраат в витринах торговали живыми женщинами по пятьдесят евро за штуку в единицу времени. Егор Палыч заправил ухо под кепку, хлебнул из горлышка бурбону и попросил у меня пятьдесят евро до получки. Вдоль улицы колонна проституток выходила на пенсию. Официант клешнёй омара дирижировал хором жриц и был ими влеком. В толпе мелькнуло лицо Миши Лурье-Безансона - директора цирка лилипутов из города Сарапул, по прозвищу Карлик Моня. Сэр Реджинальд хлебнул и попросил пятьдесят евро. Официант плоско отразился в жирной глади канала, оставил визитную карточку с надписью «Инспекция популяций домашних насекомых» и исчез в бенгальских искрах лунных водопадов.
… Тогда на зелёной скамейке мы сосчитали все деньги, и всех денег было ровно шестьдесят девять рублей, и потому мы ушли, и вернулись, и пили ректифицированный спирт с пищевым красителем Е195. Мы пили его с утра благорасположенных струй, с трепета стрекоз. И кто-то невидимый дотянулся до рубильника и включил. И стрекозы издохли. Оттопыренное ухо Егор Палыча отделилось от него, и кепка тоже отделилась, а сам Егор Палыч отделился от нас и начал распадаться на голубое облако псевдоскалярных мезонов и прочую элементарную поебень.
  - Во сука, что делает! – восхитился сэр Реджинальд, пукнул и распался во след, оставив аромат левкоев.
Настал мой черёд, я занервничал и кричал, и звал Гвендолин из безмятежного сна моей постели. Она услышала, она откликнулась. И подала нейтринный сигнал от коллапса массивной звезды в Большом Магеллановом облаке.  Я допил «Лозу Кубани» и успокоился.

                Ноябрь 2011.