Одиножды один день (Николай Савченко) / Проза.ру

            Передо мной иногда словно раскрывается расселина,
кажется, она идёт от центра земли.
Чем она заполнена?
Тоской? Отчаяньем? Или счастьем?
Но каким?
Усталостью? Смирением? Смертью?
Для чего я живу? Да, для чего я живу?

            Эрих Мария Ремарк.
            «Чёрный обелиск».

            Одиножды один день.

      «Сколько это будет продолжаться?» - подумал он и скосил глаза на светящиеся в темноте стрелки будильника. Без четверти три, глубокая впадина ночи. Через полчаса побелеет близким рассветом край неба, а сна как не бывало. Второй месяц его мучила бессонница, мозг перешёл на круглосуточную работу в поисках выхода – тасовал варианты ситуаций, подыскивал комбинации и упирался в тупик. Он старался ложиться позднее, брал какую-нибудь тягомотину вроде Диккенса или открывал малопонятную статью из «Науки и жизни» - лучше с длинными цепочками формул из неорганики, с которой было туго ещё в школе, чтобы на третьем абзаце начали закрываться глаза. Гасил свет. В голове закручивались пёстрые картинки неизвестных мест, появлялись и пропадали незнакомые лица, звучали обрывки странных фраз, и подступал долгожданный сон. Ещё чуть-чуть… «Стоп!» – ясным голосом командовал мозг и выбрасывал свежую идею. Сон отлетал, и ждать его, раздражённо ворочаясь, не приходилось. Идея оказывалась очередной дремотной глупостью, он поднимался, шёл на кухню, пил чай, смотрел на глухую ночь и курил.
Положение становилось серьёзнее день от ото дня и постепенно перешло в критическое – партнёры, улыбчивые и обаятельные три года назад – «Ты же умница! Верим как себе!», почуяв сочный запах финиша, заартачились и потребовали ломоть пожирней.
            - С какого бодуна? – спрашивал Друг и Соратник. – Есть договор. Хамы!
От вредного для дела противостояния «хамы» перешли к намёкам. На физические угрозы.
            - Не дёргайся! – отвечал он. – Бандиты давно цивилизованны и разбираются в подписях и печатях не хуже нотариуса. На арапа берут - вдруг дрогнем.
            - Ты их недооцениваешь. Редкие козлы!
            - Прорвёмся, - успокаивал он в большей степени себя и считал ночные варианты.
С отвращением посмотрев на часы, потёр ноющее от больного мениска колено, тихо встал – жена спала излишне чутко.
            - Ты куда?
«В магазин, - говорил он или, - к девочкам», или ещё какую-нибудь глупость, походя изобретая несусветные ответы, тем более, что она их не воспринимала.
            - Во дворе в футбол погоняем. С ребятами.
            - Только недолго… - пробормотала жена.
За кухонным окном в темноте проступал двор, когда-то на вытоптанной площадке между двумя пятиэтажками допоздна резались на высадку до пяти голов, штангами ближних ворот служили старая липа и каштан. Их давно спилили, а укатанную асфальтом поляну плотно заняли автомобили. Перспективу замыкал железобетонный скелет растущего билдинга, в тёмной высоте висели габаритные огни башенного крана. «Ещё два этажа и солнца в квартире не будет. Придётся уезжать».
Квартира была старой, родительской; он её переделал, когда женился и переехал сын. Он налил чаю, уселся на высоком табурете перед открытым настежь окном, уставился в легко трепещущую молодой листвой майскую ночь. Курить не хотелось. Он поднялся, отметил время наручных часов, которые лежали на обеденном столе, зачем-то надел их на руку и отправился в спальню. Последнее лекарство – инъекция чего-нибудь хорошего из длинной памяти; нужно отвернуть мысль в иное русло. В детство или в юность, где происходило ничтожно мало того, что до сих пор заставляет морщиться приливом стыда. Он лежал с закрытыми глазами и тихо копался в тех счастливо-невозвратных временах, когда были живы родители, когда друзья были рядом… как хорошо было там... и незаметно уснул.

*

         … - Ника! – сказала мама. – Вставай! Восьмой час.
            - Сейчас, пять минут…
«Мама… Почему она так редко снится?» До звука её голоса он видел солнечно-разноцветный городок у зелёных гор на берегу моря. Весёлые дома, пёстро усыпавшие склоны, оранжево-красная черепица, белые зонты на жёлтой ширине пляжа. Он знал этот городок, бывал в нём, но во сне не мог вспомнить название. Потом из-за плоской вершины высунулся осторожный тёмно-серый щупалец, ещё один опоясал холм с другой стороны, и тяжело выполз, навалившись на верхушки сосен, чёрный осьминог грозовой тучи. Осьминог прилёг, обняв холм и примериваясь к добыче внизу, застыл, набираясь сил, чтобы стремительным броском накрыть городок, и внезапной жирной молнией расчертил голубой свод… И неясная тревога участила пульс.
            - Долго валяться будешь? В институт опоздаешь!
            - Встаю, - автоматически ответил он и очнулся.
«Это не сон». Холодные мурашки пробежали по спине к затылку, и он открыл глаза. Глаза уставились в обои, и он их закрыл. Обои! Жёлто-коричневые югославские обои в «бамбуковую» вертикальную полоску, за которыми мама простояла в трёхчасовой московской очереди, везла в переполненной электричке, и которые клеили с отцом. Жены рядом не было. Вместо твёрдого, как доска, ортопедического матраца с кокосовой стружкой, какими-то суперводорослями и прочей полезной для здоровья дрянью, под ним была чешская тахта в мелкую красную клетку с мягкими поролоновыми подушками. Вопрос: где я? – он не задавал, он знал, где находится. В комнате… Да, в своей комнате, четыре двадцать на три тридцать восемь. С письменным столом, книжными полками, чертёжной доской и приколотым на ней ватманским листом. В комнате, которой не может быть! Её ликвидировали лет шесть назад, чтобы соединить с кухней, и теперь у них вполне приемлемая столовая. Теперь?
            - Я ухожу, – сказала мама из прихожей. – И вообще… пора прекращать шляться до двух ночи!
            - Я встал.
Страх победил. Победил желание её увидеть.
            - Не кури натощак. Обязательно позавтракай. Папу не буди, ему сегодня позже вставать.
Щёлкнул с забытым звоном пружины замок входной двери, мама ушла на работу. В тишине он услышал удары собственного сердца. Закрыть глаза… подумать… и соединить несоединимое? Нет! Он упруго вскочил, в пояснице толчок не отозвался даже намёком, левое колено ни капельки не болело, и опустил взгляд на грудь. Гладкая кожа, натянутая на плитках мышц. Шрам? Широкий неровный шрам на левом боку в подреберье исчез! Зеркало, нужно зеркало! В прихожей, в длинной, от пола до потолка, раме он увидел высокого прилично сложенного человека с тёмно-русыми мягкими волосами. Без малейшего признака седины. Молодого человека! «Сколько мне лет? Двадцать?» Он растянул губы в искусственной улыбке – зубы были белыми и ровными, он провёл по ним языком. Ванная. Паста «Поморин», тяжёлый металлический станок, лезвие «Балтика», одеколон... Отвратительный одеколон «Спортклуб». Руки рефлекторно находили знакомые предметы, пальцы мелко дрожали, и он порезался. Приложил к подбородку кусочек бумаги, чтобы остановить кровь. Мысли и вопросы замещали друг друга быстро и бессистемно. «Я где-то шлялся до двух часов... На каком я курсе? Сегодня встреча, приедут «козлы» и продолжится ругань. Стоп! «Козлы» не здесь, они в том времени, там, где мне пятьдесят два! Где спит (или уже проснулась?) жена на ортопедическом матраце. Дался мне этот матрац! Какой теперь год?»
            - И вопрос момента, - произнёс он вслух. - Как я здесь оказался?
Радио на кухне радостно звенело детским хором «Пионерской зорьки».
            Мы юннаты, мы счастливые ребята
            Нашей солнечной страны!
Громадный календарь на бежевой стене и крупные цифры в правом верхнем углу. «Нет! Этого не может быть!» Он помнил этот календарь на толстой глянцевой бумаге и великолепную цветную печать. «Киохо Цухо Кайша Лтд.» - японский производитель каких-то станков, на всех двенадцати страницах - раскосые красотки в бикини. «Классные девочки!» Календарь подарила любимая сестричка, он гостил у неё на зимних каникулах, переводчик во «Внешторге», куда делегации чередой волокли сувенирную дребедень. Солнечная полоса из открытого окна легла на красивую девчонку в купальнике цвета распустившейся сакуры, она кокетливо косила карими глазками на четыре цифры в углу. Его глаза смотрели в ту же точку, и он им не верил. «Так не бывает!» Тысяча девятьсот семьдесят восемь. «Тридцать лет! - и опустился на табурет. – Тридцать лет назад!» Латинские буквы внизу страницы складывались в самое короткое название месяца.
         - Московское время – восемь часов. Последние известия, - оповестило радио. - Сегодня, пятнадцатого мая, в Кремлёвском дворце съездов откроется…
Остального он не слышал. Пленум ли ЦК КПСС, съезд комсомола или профсоюзов – какая разница? Число! Это было число завершившегося дня, который остался там, после которого он так долго не мог уснуть. «Мне двадцать два - в июне последняя сессия - через полгода защита диплома - я не женат. Что ещё?» и сжался от звука шагов. «Папа, папа... Я похоронил тебя пятнадцать лет назад... а ты живой».
            - Доброе утро, Кит.
            - Доброе утро.
Он щекой коснулся колючей щеки отца, коснулся знакомого запаха... Комок. Где-то в грудной клетке возник плотный комок. Узел. «Не может быть! Этого не может быть! Только не заплакать. Как безнадёжно пусто стало, когда ты ушёл!» Он остро помнил нежданность утраты. И ещё потерю опоры. Да, появилась забывчивость, старческая чудаковатость… Но отец по-прежнему оставался главой, старейшиной, последней инстанцией, где находились ответы на все «как?» и «почему?», а он сам стал достаточно взрослым, чтобы ответы слышать.
            - Не торопишься, - констатировал отец.
            - Мне ко второй «паре», - вынырнула из памяти привычная отговорка.
            - Что ж рано поднялся?
            - Выспался.
            - Н-да… - недоверчиво посмотрел отец и отправился в ванную.
Конечно, он знал, что сын вернулся поздно. Оказывается, родители всегда его ждали. Окно спальни выходило на противоположный от входа в подъезд фасад, остальные тёмные окна квартиры несли иллюзию их сна, пока однажды он не увидел быстро выключенный свет почти одновременно с осторожно открытой входной дверью. Нет, его не отчитывали, только говорили, что мог, хотя бы, позвонить.
            - Не всегда есть телефон. Да и зачем? Со мной ничего не случится!
            - Встретишься со шпаной, - говорила мама, - и свяжешься. Ты же иначе не можешь!
            - Нет. Я от неё убегу, - и добавлял с юношеским бахвальством. – Ещё не родился в нашем городе человек, который мог бы меня догнать. На ста метрах.
«Я вёл себя по-скотски. Ведением и неведением. Это понимаешь, когда появляются собственные дети. Когда боишься за них, боишься возможных несчастий...» Завтракать он давно отвык, по утрам любая еда была противна. Стакан кефира и кофе. Здешний молотый из высокой жестяной банки был забыто-отвратительным и напомнил французскую бурду в придорожном бистро близ Ниццы. «Лучший кофе - итальянский. Даже в самой нищей забегаловке в бедном квартале». Он уселся перед окном с чашкой, на подоконнике лежала начатая синяя пачка «Варны», закурил. «Гадость! А ведь считались неплохими сигаретами».
            - Сегодня, - с дежурной гордостью вещало радио, - в Советском Союзе осуществлён успешный запуск спутника «Космос 1007», который выведен на околоземную орбиту ракетой - носителем «Союз».
За окном деревья уменьшились в размерах, вытоптанная футбольная поляна оказалась на месте, возле подъезда стоял единственный во дворе автомобиль – жёлтый четыреста двенадцатый «москвич» соседа снизу. Там, так он определил время, в котором должен находиться, пожилой сосед ездил на новенькой мазде. «Фантастика!» Отец стоял в дверном проёме и внимательно смотрел на него.
            - Пап, как ты относишься к фантастике?
            - К фантастике? Так же, как к истории. Разряд беллетристики. Одного не было, во всяком случае, в том изложении, что нам предлагают, другого не будет. Хотя… в детстве зачитывался Жюлем Верном.
            - Он многое угадал.
            - Лотерея. Закон случайных чисел. У тебя всё в порядке?
            - Нормально. Почему ты спрашиваешь?
            - У тебя странные глаза.
            - Что значит – странные?
            - Взрослые.
            - Я и есть взрослый.
            - Да, конечно. Но они старше тебя.
«Отцовский слух. У Евтушенко выйдет сборник с таким названием. Тут - взгляд. Отцы не ошибаются. Он видит во мне что-то, невидимое мне самому. Глаза - зеркало души, а душа обогнала тело. Господи, он старше меня всего-то на шесть лет!»
            - Точно, ничего не случилось?
            - Точно.
            - Знаешь, Кит, - родители называли его каждый на свой лад, ему не нравилось собственное имя – Никита из-за Хрущёва, который свалился на его детство.
Доказывай, что родился до Двадцатого съезда и назван в честь деда!
            - Знаешь, Кит, неприятности имеют свойство заканчиваться, и через некоторое время человек вспоминает о них, если не с улыбкой, то достаточно легко. Как пустяк.
            - У меня нет неприятностей, - он чуть не добавил - здесь.
            - Ну и хорошо. Курил бы поменьше.
Он автоматически убрал постель, поднял с пола рядом с кроватью раскрытый посередине журнал «Иностранная литература» за прошлый год. «Оказывается, перед сном я читал «Иностранку»... Анри Труайя, «Анна Предайль». Героиня порядочная стерва». Под прозрачной крышкой проигрывателя «Cosmo’s Factory». «Этот диск потом взял переписать Лёха Сантос из третьего подъезда и куда-то загнал... Я хотел набить ему морду, но он отдал деньги. Кто здесь поверит, что в бардачке машины вся дискография «Криденс»? На одной болванке диаметром двенадцать сантиметров. Так... Что делать? Из дома надо убираться, надо привыкнуть к ситуации. Не то расколюсь. В институт!» Расписание занятий на стене под фотографией Кардинале из польского «Экрана». «Там понедельник, здесь четверг. Мне, действительно, ко второй паре. Значит, сегодня градостроительство и семинар по научному коммунизму. Сдавать госэкзамен по научному коммунизму?! Обалдеть!» Он натянул джинсы, они были на размер меньше. «Хорошо, хоть такие достал. Вполне приличный «Рэнглер». Стройотряд. У родителей ни копейки не взял». В карманах восемь рублей - трояк и пятёрка, какая-то мелочь, студенческий билет с вложенным проездным на май. Всё правильно. В этих карманах не должно быть мобильного телефона, водительского удостоверения и ключей от белой ауди с двухсотсорокасильным турбированным дизелем. Пустяки уводили от главного вопроса, на который надо искать ответ.
            - Ах, у ёлки мы с тобою, ах, у ели… - сказал он японке на календаре.
И посмотрел на часы, с которыми уснул. Для этих мест часы были вызывающими. Кто носит здесь швейцарский ретро-хронограф «Ревю Томен»? Точно такой же, как у покойного Эйзенхауэра. Я! Чего не повыбабаеваться?
            - Пап, я ушёл, - крикнул он от порога.
            - Не болтайся до ночи!
            - Как получится...
Отцу можно было так ответить - впервые, когда вернулся под утро, он случайно услышал вечерний разговор родителей.
            - Безобразие! Он пришёл в пять утра, - говорила мама.
            - Откуда?
            - От девочки.
            - Хорошо, не от мальчика, - ответил отец.

*

...Улица была солнечно - чистой, асфальт светился влажными пятнами следов поливальной машины, через дорогу бежал опоздавший на урок пионер, ему не требовалось смотреть по сторонам безавтомобильной пустоши; на остановке ждали люди.
За окном троллейбуса потянулись фасады тех же зданий, но без пёстрых вывесок магазинчиков в первых этажах, плакатов «Мы открылись!» в гирляндах воздушных шаров и зазывальных растяжек на фонарных столбах. Этот гастроном через двадцать лет станет центром экипировки «Найк», а в угловом доме с аляповатым дорическим ордером поселится продуктовый голландский супермаркет, чтобы расползтись сытой сетью по всему городу...
Город, серый город, по которому он ехал, питался лозунгами. «Решения двадцать шестого съезда КПСС в жизнь!», «Народ и партия едины!», «Пятилетку - досрочно!» - красно-белые пятна не вносили оживления в окружающую колористику.
«Лучшим исходом было бы проснуться... - думал он и не мог унять внутреннюю дрожь, ибо знал, что не спит. – И никому не расскажешь».

   В пятнистой тени на ступенях коринфского портика институтского корпуса толпились, курили, смеялись, здоровались...
      - Привет! - сказал Шурик Балуев, хлопнув сзади по плечу.
Он вздрогнул, обернулся. Весёлый кудрявый, чуть стеснительный отличник. Прирождённый проектировщик, как оценивали его преподаватели.
      - Привет.
«Через два года его призовут в армию, он там останется, будет командовать инженерно-сапёрной ротой и погибнет в Афгане. На разминировании. В восемьдесят четвёртом... или восемьдесят пятом… У него как раз родится сын».
      - Шурик, - сказал он неожиданно для себя. - Когда тебе предложат написать рапорт на двадцать пять лет, не соглашайся. Ни за что не соглашайся!
      - Какой рапорт? Где?
      - В армии. В Советской армии. Половину выпуска туда отправят.
      - Откуда знаешь?
      - Есть сведения... - ответил он туманно. - Ни за что не оставайся! Обещаешь?
      - Глупость, какая-то! Почему я должен там остаться? И почему я там окажусь? Может, вообще не заберут.
         - Заберут, поверь. Но возвращайся на «гражданку». Плевать на деньги!
         - Странный ты какой-то, Никита.
         - Нормальный.
         - Хэллоу, бойз!
Аркашка Шор! Живчик, похожий на лупоглазую обезьянку, с ранней сединой у висков в смоляной щётке шевелюры. Он защитит кандидатскую и уедет в Петах-Тикву. На постоянное место жительства. Против собственного желания, по желанию жены. Он зайдет попрощаться, прощание выйдет тоскливым, а когда они допьют бутылку коньяка, станет совсем погано. Потом они встретятся в Хайфе, лет пять назад. Или... двадцать пять вперёд. «Я не поеду на экскурсию, мы просидим два часа в кафе, Аркашка будет блекл и печален, начальный показной оптимизм быстро иссякнет, и он станет жаловаться на нищенское жалованье, тяжёлый климат, болезни жены, на сраную иудейскую жизнь и вспоминать …»
         - Здорово, ребята!
         - Здорово, Босс!
«Мужик! Крупный здоровый мужик. Гора мяса. Отслужил на флоте, я для него пацан. На самом деле, пацан он. Для меня. О, Господи! И Босс тоже погибнет! На стройке. Опора автокрана продавит грунт и порвёт кабель. Высоковольтный. Он испугается за крановщика и ухватится за эту опору. Машинально...»
         - Вить, на минуту! - он отвёл Босса в сторону. – Есть одна важная вещь, которую тебе необходимо запомнить.
         - Которую?
         - Запомни, с крановщиком ничего не случится. Кабина изолирована от напряжения.
         - С каким крановщиком? Бредишь?
         - Ты будешь строить цех. На механическом заводе. Уже станешь начальником участка.
         - Я думал - начальником управления!
         - Не смейся. Представление на тебя отправят на утверждение.
         - Нет, ты точно бредишь!
         - Ничуть. С крановщиком всё будет в порядке. Не делай к нему ни шага! Не лезь! И станешь начальником СУ-6.
         - Конечно, - ответил Босс с грустной иронией. - Безусловно, стану.
«Комплекс троечника».
         - Знаешь, оценки, которые мы получаем, в дальнейшем не имеют ни малейшего значения. Никто и никогда о них даже не спросит. У жизни, как ни банально это звучит, свои оценки.
         - Ты говоришь, как преподаватель. Точнее, как родитель.
«Я и есть родитель. Даже дед».
         - Оглянись, - тихо сказал Босс. - К тебе пришли. Бывает же людям счастье!
И он оглянулся, и увидел, и тёплая давно забытая волна поднялась и угнездилась поперёк дыхания. Она стояла внизу, у подножия ступеней, тонкая и стройная, в узких чёрных вельветовых брючках и белом джемпере с треугольным вырезом и смотрела настороженно - выжидательно. «Мила! Милка Марич… Я не видел тебя почти три десятка лет! Слава Богу, ты не попала в этот ужасный мартиролог».
         - Здравствуй! - он взял её за плечи, посмотрел в глаза, и они вспыхнули всей радостью сапфировой сини.
«Ты совсем не изменилась!» - чуть не ляпнул он.
         - Здравствуй. Ты больше не сердишься? – она тряхнула густой чащей тёмных волос.
«Я должен на неё сердиться?»
         - За что?
         - За вчерашнее.
«Если бы ты знала, где был я вчера!»
         - Я была неправа. Ужасно неправа. Извини, Ники.
«Извинения от Милки?! От этой вызывающе заносчивой девчонки, на которую пялится пол-института? Значит, мы зашли далеко».
         - Ерунда. Я тоже погорячился, - сказал он на всякий случай.
         - Приходи вечером. Мама на дачу уедет, отец в Москве.
«Точно. Уже зашли». Загремел звонок, перемена закончилась.
         - Побежали?
Она была младше на два курса, ей было в другую сторону.
         - До вечера?
         - До.

… Заслуженный и мудрый Дед анализировал планировочную структуру города, водя указкой по большой карте, а он вспоминал. «Мы жили на одной улице, я часто её встречал. С собакой».
      - Где такие часы надыбал? – шепнул Друг, тот друг, что станет Соратником. – Дай, глянуть! Швейцарские?! Охереть!
      - Отцовские, - отмахнулся он. – Разрешил поносить.
Друг недоверчиво покачал головой. «Он сам подарил их два года назад. На юбилей. И сказал фразу, которую я не понял. Что когда-то видел у меня похожие…» За окном аудитории на повороте заскрипел и громыхнул сцепкой трамвай, тявкнул коротким сигналом автомобиль... «У неё был громадный мраморный дог. Джерри. Да, Слюнявый Джерри. Он часто лежал на подоконнике, индифферентно свесив в открытое окно морду и лапы». В девочке даже внешне читались завышенные требования к окружающему миру. А мир крутился вокруг неё. Ещё бы! Папаша – третий секретарь обкома, единственная дочь. Нет, про её отца он узнал позже, когда она пригласила домой, а он вежливо похвалил роскошную квартиру. Пожалуй, впервые он не посмотрел на ноги. Взгляд поглотил её целиком и не нашёл к чему придраться. Уже потом плечи показались чуточку широкими, а бёдра немного узкими – это от художественной гимнастики, которую она недавно забросила, и вскоре всё подравнялось. От гимнастики останется прямая спина и походка. Волшебная походка! А дальше? Универсальный рецепт хронически влюблённого поэта: «Чем меньше женщину мы любим…» Они проходили мимо друг друга, он старался не смотреть в её сторону, но видел, как вздёргивались её подбородок и очаровательная верхняя губка. «Ты не обращал на меня ни капли внимания! – скажет она позже. – Ты был ужасно красивый. И ужасно взрослый». И когда он понял, что она извелась от непривычного пренебрежения, подошёл. «Любил ли я её?»
… - Таким образом, - говорил прозорливый Дед, - к концу нынешнего тысячелетия город затянет на своей шее транспортную удавку. Вот здесь.
Указка прошлась по старинной улице центра, в плане похожей на букву «С», её концы упирались в два моста через унылую реку.
      - О каких пробках он говорит? - спросил Друг. - В стране - полторы машины на тысячу населения.
      - Он прав. Сам убедишься.
      - Да откуда автомобилям взяться? «Жигулей» и за сто лет на всех не настрогаешь. И копить на них полжизни.
«Если я скажу, на чём ты будешь ездить, а ты ещё не слышал даже про карманный калькулятор… Почему я на ней не женился?»
      - Аржанов, - услышал он свою фамилию. – Покажите нам пути решения проблемы.
      - Проблемы возникнут не только в центре, - сказал он, взяв указку. – Въезды в город, особенно, южный и восточный превратятся из-за хаотичной и непродуманной застройки в бутылочные горла, заткнутые пробками.
      - Образно, - похвалил Дед.
      - Первое. Убрать транзитный транспорт на объездную дорогу.
      - Она уже строится.
      - Да, конечно, - он ошибся во времени. - Второе. Проложить дублирующую магистраль основной оси Север - Юг. В-третьих, связать два основных густонаселённых района обводным шоссе со строительством моста. Здесь. Ещё один необходимо построить в этом месте, что максимально разгрузит центр.
      - Согласен, - кивнул Дед. - Вы закончили?
      - Нет. Дополнительными мерами будет строительство подземных пешеходных переходов, двухуровневых развязок в узловых пересечениях, многоярусных парковок и организация одностороннего движения в центре на параллельных улицах. Как в большинстве европейских городов.
         - Например? - оживился Дед.
         - Практически везде, - он знал, потому что видел. - Вена, Рим, Париж... Да и в небольших городах тоже.
         - Что ж, - сказал Дед, - считайте, зачёт вы уже получили. Садитесь.
«Не сделают и половины того, о чём я говорил».
         - Ну, ты задрал! - восхитился Друг. - Многоярусные парковки! Сорок бочек арестантов.
«А старик мудр! Так. Милка...» - и он опять принялся склеивать кусочки.
Она взяла материнскую фамилию, он так и не выяснил, почему. То ли из присущего её натуре противоречия, то ли из-за сермяжного неблагозвучия отцовской. Мать была наполовину сербкой, дочерью югославского коммуниста, принципиального противника Тито. Милка удачно соединила черты южных и восточных славян – исчезла адриатическая горбинка носа и смягчились средиземноморские резкости лица. «Была ли она красивой? Красота - понятие не общее». В ней было заложено нечто, привлекавшее восемь мужчин из десяти. «Может, поэтому я на ней и не женился? Нет, появилась другая. Та, что меня сейчас ищет». Он представил, как там проснулась жена, увидела выглаженную голубую рубашку на спинке стула, другую одежду, которую он не надел, потом ключи от машины на тумбочке в прихожей. Наконец, саму машину под окном. «Что она сделает? Она наберёт номер моего телефона. И мобильник отзовётся в кармане пиджака. А ещё в кармане она найдёт ключи от квартиры. И войдёт в оцепенение. А кто бы не вошёл?!» Потом будет пытаться понять, в чём он ушёл из дому, и не поймёт. Потом будет звонить сыну, друзьям... «В морг? Нет, она решит, что я её бросил. И будет выпытывать у друзей, к какой бабе я ушёл. И они примутся искать меня у баб и не найдут». И вопрос, который никуда не делся, ибо вопросы исчезают лишь после полученных ответов, выплыл вновь.
            - Как я здесь оказался?
            - Где? - удивился Друг.
Оказывается, он произнёс фразу вслух. «По-стариковски».
            - В семьдесят восьмом году.
            - Очень просто. Родился в пятьдесят шестом и прожил двадцать два года.
Зазвенел звонок.

На перемене он курил в одиночестве. Ему расхотелось видеть лица сокурсников, зная, что ждёт каждого из них, и предостерегать от ошибочных поступков. Вот! Лилька Кротова. Фатальный исход... Умрёт от рака через коротких пятнадцать лет; заболеет после того, как от неё уйдёт муж, а позже бесследно исчезнет дочь. «И мы станем собирать деньги на лекарства - кто, сколько может, и всё будет бесполезно, а она до последней минуты будет спрашивать о дочери, которую найдут уже после её смерти. Убиенную. Сказать ей? Чтобы не выходила замуж за того, который её бросит, и рожала от кого-нибудь ещё... А Костян Носков почти сопьётся, когда жена найдёт себе другого, весьма обеспеченного, его уволят из десяти мест. Он бросит пить, устроится дворником, будет мести дворы и писать стихи под Твардовского. О бросившей его жене. Потом займётся изобретением стоклеточных шахмат и окончательно на этом свихнётся. Предупредить, чтобы не женился на стерве? Податься в пророки? По плодам их узнаете их. Право вмешиваться в промысл Божий? И чьим промыслом я здесь?»
         - Никита, ты идёшь?
         - Сейчас.
«Погоди! Ты же считался оптимистом, и не всё так печально. Вот Пиф - Сашка Перфильев с дурацкой кличкой бестолковой собаки из французских комиксов. Белобрысый тихоня Пиф сделается миллионером. Настоящим. Не шатко «деревянным» - надёжно «зелёным»! Будет производить самый необходимый товар для имущих – сейфы. Начнёт с жестяной коробки и раскрутится в мощное производство с новейшими электронными системами. Создаст что-то совместное с немцами или с итальянцами… И ещё будет помогать людям, не только друзьям. Тихо и немногословно помогать».
            - Пиф! – окликнул он.
            - Чего тебе?
            - Ты классный мужик! – и улыбнулся.
            - Не приставай, проказник! – улыбнулся в ответ Пиф и прошёл мимо.
«Перемещение во времени. Фантастика чистой воды!» Он не жаловал эту самую фантастику, хотя что-то, конечно, читал. В школе. Уэллс, Азимов, Беляев... У него не было машины времени, которая нажатием кнопки отправляет в выбранную дату. «И ни у кого нет. Включай логику, ты когда-то увлекался логикой. Как там? Основными формами мысли являются понятие, суждение и умозаключение. Знание отношений между объёмами субъекта и предиката суждений очень важно для понимания процесса вывода в различных умозаключениях». Так? Есть субъект, предмет мысли - место моего пребывания. А предикат? Тот признак, который утверждается относительно мысли? Хрен его знает! - вот единственный признак. Хрен его знает, почему я тут!»
            - Опоздаем!

...Научный коммунизм. Вершина, пик, апофеоз! Заключение трёхчастного концерта из марксистко-ленинской философии и политической экономии. С продолжительной увертюрой - историей КПСС. Мажорным крещендо финала ведала серьёзная дама среднего возраста, сорвавшая на поприще общественных наук куш докторской диссертации.
            … - Обоснованно доказана гибель капитализма и победа коммунистической формы организации общества.
            - Утопия. С той разницей, что у Сен-Симона и Фурнье они были безобидными, умозрительными, - шепнул он Другу.
Друг посмотрел удивлённо.
            … - Учение Маркса-Энгельса творчески развито Лениным…
            - Творчески пустить страну под нож.
            - Что вы шепчете, Аржанов? Скажите всем.
            - У меня сомнение, - он поднялся, - в отправной точке.
            - В какой именно?
            - В учении Маркса. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»! Кто установил его правильность?
            - Вы сами должны знать, коли цитируете.
Преподавательница говорила спокойно, отличника можно допустить до лёгкой полемики.
            - Конечно, знаю. А кто, в свою очередь, назначил Его непогрешимым?
            - История. И развитие социалистического общества, - она почувствовала лёгкое беспокойство.
            - Поверьте, Татьяна Геннадьевна, настоящий социализм строится не у нас, а в Европе. Той Европе, которая за пределами Варшавского договора и СЭВ.
Одногруппники, погружённые в туповатое безразличие, оживились.
            - Причём, совершенно бескровно, - продолжил он. – Умные учатся на чужих ошибках.
И он стал приводить цифры. Ужасные цифры от Великого Октября через тернии войн и репрессий. Цифры, которые стали известны в его времени. Группа замерла. А он говорил про голод и коллективизацию, о том, как уничтожали народ.
            - И наш «особый» путь загонит страну в тупик, и она вернётся к частной собственности. А обобществлённые средства производства растащат самые ловкие. И новая общность – советский народ, окажется фикцией, разделится по национальному признаку и замкнётся в границах новых государств. Там, где накроены нынешние союзные республики - давно заложенная мина. А теперешние «демократы» от Польши до Болгарии сбегут от нас ещё раньше. Как от чумы.
            - Как … вы… Откуда? – от возмущения она задохнулась и даже сняла сильные очки, обнаружив беспомощность близорукого взгляда. - Это взгляды диссидентов!
            - Правильно. Так говорят враги социалистического строя, - сказал он. – И мы видим всю беспочвенность их аргументации. Потому, что нашим инструментом в полемике является совокупность всех частей марксистко-ленинского мировоззрения. В первую очередь, научного коммунизма.
Преподаватель с докторской степенью не может быть дурой. Она оценила элегантный выход из ситуации - обоюдное реноме соблюдено, и перевела дух. Тем не менее, причина эскапады студента оставалась неведомой.
         - Куда тебя понесло? - спросил Друг. - Где ты это выкопал?
         - Есть места.
«А потом всё вернётся на круги своя. Они спохватятся и тихой сапой изведут начальную затею больших перемен, которая обернётся пустышкой. И останутся обглоданные границы усохшей страны с очередным самозванцем. И мёртворождённый спрут с лживым названием алчно примется за старое».
         - Аржанов! Задержитесь на минутку, - услышал он, когда семинар закончился.
Аудитория опустела.
         - Что за игры вы затеяли?
         - Это не игры. Чистейшая правда. Примите на веру. Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но и разлила.
         - Что принять? Какая Аннушка?
«Она ещё не читала Булгакова».
         - Неважно, это цитата. О том, что всё предопределено.
         - Вы фаталист? Или, может быть, верующий?
         - Да, – кивнул он и неожиданно вспомнил. - Вы тоже поверите в Бога! И это принесёт вам облегчение, уведёт от мысли, что большая часть сознательной жизни растрачена попусту.
         - Глупости! - она посмотрела, как на больного. - Идите! Я вас не слышала.
         - Проверьте, Татьяна Геннадьевна, - обернулся он в дверях. - Из разряда пустяков. Футбольный «Спартак» в этом году займёт пятое место, а в следующем станет чемпионом. Ещё. Много серьёзней. Через полтора года наши войска вторгнутся в Афганистан. Агрессию назовут выполнением интернационального долга. Начало конца. В восемьдесят втором умрёт Брежнев. Его сменит Андропов. Дальше?
Она махнула рукой с ощущением, что говорила не со студентом четвёртого курса. С ней говорил человек, гораздо старше её самой.
«Вспомнил! Мы встретились около Никольского собора. В будущем».

            *

      ... - Я вас узнала. Вы почти такой же, только седой. Ваша фамилия Аржанов, - сказала благообразная старушка, когда он с ней поздоровался.
            - Он самый, Татьяна Геннадьевна.
            - Давно хотела вас увидеть. С того момента, как «Спартак» стал чемпионом. В семьдесят девятом году.
«Бабка сбрендила».
            - Отчего вам это дано?
            - Что?
            - Как что? Вы провидец!
«Она сумасшедшая! Съехала-таки на своём коммунизме».

*

«Да, именно так я и решил. Извинился, сказал, что спешу, и слинял».
            - А старуха-то была абсолютно нормальной! - брякнул он ожидавшему Другу.
            - Какая старуха?
            - Неважно. Это в другом месте. Две тысячи пятый год. Футурум!
            - Будущее время? Может, какая-то старуха и нормальная, но ты точно с приветом! Что с тобой происходит?
            - Это необъяснимо.
            - Да. Куда уж нам…
            - Не обижайся. Эту задачу решить невозможно.
«Из пункта А в пункт Б отправили мужика, который уснул в своей постели. Причём, без его ведома. По дороге мужик помолодел ровно на протяжённость дороги. Что не коснулось ни памяти, ни органов чувств. Спрашивается, каким ветром его задуло в пункт Б?» Ему хотелось побыть одному, обдумать маленькую, неожиданно вынырнувшую, зацепку.
            - Пиво идёте пить? – подкатился Аркашка. – В «Солнце» «Московское» завезли.
            - Я пью только чешское, - автоматически произнес он.
            - Неужели? – съехидничал Аркашка. – И где ты его достаёшь?
«Забыл. Здесь всё является дефицитом. И всё надо доставать».
            - Его Милка угощает.
            - А! Обкомовский паёк! Ловко подсуетился. Наверное, и часики оттуда. За хорошую работу!
            - Шор, не делай из меня антисемита. Ещё раз такое вякнешь, устрою погром.
            - Не заводись. Лучше пошли! С нами Костян намылился и ребята из третьей группы. Всё равно, домой по дороге.

... В летнем кафе трепались о близости сессии, несданных зачётах, девчонках и футболе – через две недели начинался чемпионат мира.
«Да, старушка была в своём уме. Просто я не мог её понять, мы встретились за три года до сегодняшнего дня. Тьфу! Запутаться можно. Откуда было знать в две тысячи пятом, что я вернусь сюда из восьмого? И буду срывать покровы, и бичевать язвы... Нет, это не зацепка».
         … - Наши опять на чемпионат не попали. Колхозники!
            - Буду болеть за голландцев, - сказал Костян. - У них Круиф. Гений!
            - Они проиграют в финале, - сказал он. - Аргентине. Круиф на чемпионат не поедет.
            - С каким счётом? - съехидничал Аркашка.
            - Один - три. В дополнительное время. Если бы Реесенбринк на девяностой минуте попал в ворота, а не в штангу, всё было бы наоборот.
            - Может, ты знаешь, кто забьёт?
            - У хозяев дважды Кемпес, - тогда он ещё интересовался футболом. - Остальных не помню.
Никто не запротестовал, не засмеялся, все смотрели на него серьёзно, даже Шор, они видели – он знает!
            - Откуда?
            - Приснилось, - улыбнулся он и понял по глазам - не верят!
            - А дальше? - спросил Костян.
            - Что?
            - Через четыре года. Кто выиграет?
            - А наши поедут?
            - Всё, - сказал он. - Я не Нострадамус.
            - Да-а, - задумчиво протянул Аркашка. – Жаль, нет в стране тотализаторов.
Он вдруг почувствовал, что устал, страшно устал, что давно нормально не спал, а сегодня - часа четыре, не больше...
            - Меня ждут, - сказал он и встал.
            - Погоди, анекдот вспомнил! - сказал Друг.

Маленький Нострадамус: - Мама! Что у нас сегодня на обед?
            - И ты ещё спрашиваешь, гадёныш!

            *

... Потом он сидел в своей комнате за чертёжной доской и рисовал на листке квадратики с датами и стрелочками, но ответа не находил. «Я вернулся туда, куда вернуться невозможно. Что меня ждёт? Прожить с этого момента заново? Зная, что предстоит? Не хочу! Не хочу хоронить родителей в их даты. Заренее уготованные даты. А уберечь от смерти, смерти физической, невозможно - нельзя оградить от забот и тревог ничьё сердце. Даже самых близких и любимых. Потому что оно ими живёт. Тревогами и заботами, и радостями. Малыми - малыми радостями. Да! И есть много - много другого, чего вторично желать не приходится». Потом прилёг, полистал без интереса «Иностранку» и задремал.

         … - Перепутал день с ночью, - сказала мама с некоторым напряжением в голосе, она вернулась с работы. - Как в младенчестве. Может, пора вернуться к нормальному режиму?
«Что я хотел у неё спросить? Когда её не стало. То, что знала лишь она...»
            - Напрасно ты бросил спорт!
            - Нет, - сказал он. – Мне никогда не выбежать из десяти секунд. А после Борзова будут побеждать только чёрные.
            - Это меня не волнует. Ты растерял организованность.
«Вспомнил».
            - Ма, когда я родился?
            - То есть?
            - Днём или ночью? В какое время?
            - В половине первого, - улыбка, её мягкая добрая улыбка, сразу прогнала раздражение. - Ночи. Ты обедал?
            - Обедал, спасибо. Борщ очень хороший. И котлеты.
«Забытый вкус», - чуть не произнёс он.
            - А почему на кухне чисто?
            - Я научился убирать за собой.
            - Отрадно.
И она недоверчиво посмотрела на сына.

         … - Безвыходных положений не бывает, Кит, - произнёс отец, войдя в комнату, где он тупо разглядывал неоконченный чертёж шпренгельной фермы.
Он чувствовал, что с сыном неладно. «Да, я помню, ты говорил. Не бывает. Пока нас не забили в ящик! - это уже моё дополнение».
            - Напиши мне это, - попросил он.
            - Что?
            - То, что сказал, - он подвинул отцу лист бумаги и старый «Уотерман» с золотым пером.
            - Зачем?
            - Как девиз. Кредо. Пожалуйста.
Отец пожал плечами, размашисто написал, задумался и поставил подпись.
            - И дату.
            - Пожалуйста, - сказал отец.
Он положил листок в книгу, выбрав самую муторную из всех, что, наверняка, не возьмутся перечитывать. Генри Филдинг. «Избранные произведения», том первый, открытый наугад между двести шестьдесят четвёртой и двести шестьдесят пятой страницами, перед памфлетом «Письмо из Бедлама». И усмехнулся названию.

            *

      … - О, Ники! Я не знала, что от этого можно умереть.
            - От этого не умирают.
Её дыхание уже успокоилось, она устроила голову на его плече.
            - Ты сегодня другой. Совсем-совсем. Ещё никогда не было так хорошо.
«Опыт греха…» За кроватью, за распахнутым окном эркера, шевелился тополь, и уличный фонарь отбрасывал колеблющиеся тени ранних сумерек на светло-жёлтую стену. Он перебирал её тяжёлые густые волосы.
            - Они у тебя роскошные. Как у итальянок.
            - Ты видел много итальянок?
            - Сколько угодно.
            - Где?
            - Везде. В Риме, Венеции, Флоренции. В Сан-Ремо...
            - И как тебе Сан-Ремо? - она думала, что включилась в игру.
            - Цветочная столица. Старое казино, памятник Гарибальди, романский собор, средневековый квартал… Обычный городок Ривьеры, каких много, если ехать в Ниццу нижней дорогой. Вдоль берега. Городки сливаются в один, их отличаешь только по указателям - Оспедалетти, Вентимилья, потом уже на французской стороне - Ментон. И за мысом Мартен открывается Монте-Карло. Карандашики мачт в гавани, княжеский дворец и красные феррари на улицах... Море, вправду, лазурное. Лазурный Берег.
            - Ты рассказываешь, будто видел.
            - Да.
            - Я похожа на итальянку?
            - Нет. У них короткие ноги и тяжёлые задницы.
            - А у меня какие ноги?
            - Тоненькие, кривенькие и волосатенькие.
            - Дурачок!
            - У тебя красивые ноги. Очень.
            - Тебе хорошо со мной? – она перевернулась на живот и смотрела в глаза, чтобы поймать правду или ложь ответа.
            - Хорошо.
            - Ты меня бросишь? Когда разлюбишь.
            - Конечно, брошу.
            - Тогда я её убью!
            - Кого?
Она смотрела серьёзно, в сапфире преломился заоконный свет.
            - Её.
- Никого ты не убьёшь. «Далее сказал: исходящее от человека оскверняет человека».
            - Откуда это?
            - Новый завет. Евангелие от Марка. «… ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит от него, то оскверняет человека».
            - Войди в меня. Ещё раз.
            - Ты глупая.

… Потом в листве тихонько заворчало, мелкая россыпь капель пробежалась по подоконнику, чтобы мгновением спустя хлынуть вертикальными струями майского ливня. «Считать ли это супружеской изменой? Если пока я не должен знать ту, на которой женюсь. Хотя отметил с ней серебрянную свадьбу. Расскажи об этом психиатру, и будущее обеспечено. В лечебнице для дураков. Там рехнулись от поисков, а я здесь путешествую… По памятным местам».
            - Идёшь в ванную?
            - После тебя.
Он курил и смотрел на дождь.

            И снова ждёшь, ждёшь,
            И снова ложь - ложь,
            И снова тик-так,
            И снова fuck – fuck…
            - Давай, ещё так!

«Нет, это будет позже, и к Милке не имеет отношения. А тогда... в семьдесят восьмом... она сердилась и обижалась. И… да! - просила рассказывать об Италии. А я читал лекции по истории архитектуры. Говорила, что разлюбил, что только однажды был настоящим. Когда? Вспоминай! Мы расстались в сентябре, ссоры возникли в начале лета. Я не понимал, что она от меня требует, а она держала в уме... сегодняшний вечер?!»

            И снова дождь – дождь,
            И снова врёшь, врёшь,
            И струйкой дым – дым,
            И где-то дом – дом…
            - Поговорим?
            - Потом.

«Неужели, сегодня? Когда молодость знала и старость смогла. Получается, что я оставил здесь следы. Получается, что... я вернулся обратно! Вернулся! Третье подтверждение вслед за часами и коммунизмом. Вполне достаточно для вывода. Вернулся, но когда? Прости, Милка! Я тебя, действительно, любил. А не женился из-за отца. Твоего. Выработанное карьерной лестницей чванливое хамство! Грубо помыкать низшими и самозабвенно угождать высшим. Теория и практика власти. Оказывается, у меня уже были принципы. Я и видел-то его пару раз… Как это люди умудряются смотреть сверху вниз, будучи на голову короче? Его выводы прозрачно читались – Кто? Из семьи инженеров? Нищий интеллигент? Голь перекатная! Нам не пара. И как он узнал меня спустя двадцать лет?»

            *

… Милкин отец встретился летним утром, когда он выгуливал собаку. Давно рухнул карточный домик КПСС из двадцати миллионов членских билетов, и вдрызг расшвыряло тщательно сооружённый мир бывшего третьего секретаря. Лицо его обрюзгло и приобрело сизоватый оттенок.
            - Помоги. Никита, кажется? – он достал из пластикового пакета с дурацкими цветочками бутылку водки. – Открыть не могу.
Присели на скамейку. Руки секретаря плясали, но он изловчился поймать глоток из горлышка.
            - Память профессиональная, - произнёс он, когда внутри растеклось и зажгло. – Всех помнил. Раз увижу – зарубка! Директоров разных, председателей колхозов… А как иначе? Внушает расположение – большой человек, а по имени-отчеству величает. Работа! Теперь и колхозов-то не стало. Эх, зря Милку за тебя не отдал. Ты, я слышал, в порядке?
            - Более – менее.
            - Скромничаешь, - секретарь сделал второй глоток, рука обрела твёрдость.
«Скромничаю. Теперь несостоявшийся мезальянс выглядит прямо противоположно. Каждому человеку за жизнь выпадает единственный отрезок относительного благополучия. Мысль жены, основанная на личных наблюдениях. Хорошо иметь умную жену. Хорошо?»
            - Как она?
            - Неважно. Знаешь, за кого вышла? За саксофониста. Из кабака!
            - Мэрилин Монро.
            - При чём здесь это?
            - «В джазе только девушки». Её героиня не могла устоять перед саксофонистами.
            - Может быть, - папаша хлебнул. – Он здорово киряет. Хотя до меня далеко.
Его развозило на глазах.
            - Пойдёмте, провожу.
            - Не. У меня закваска мужицкая. Дойду. Ступай, если надо. Удачи!
«Удача требуется слабым…» В спину он услышал оклик.
            - Она тебя вспоминает!
«Я тоже», - промолчал он.

            *

… Милка была в ванной, он позвонил домой. Трубку взяла мама. «Лучше бы - отец».
            - Я вернусь часа через два.
            - С ума сошёл! Уже двенадцать!
            - Не волнуйтесь, я недалеко.
            - Что значит – «недалеко»?
            - Через три дома. Соседний квартал, - он старался говорить тише. - Ложитесь спать. Я уже большой мальчик.
«Ты даже не представляешь, насколько большой».
            - Спокойной ночи, ма! - и повесил трубку.
Утренний комок в груди ожил. Хотелось плакать.
            - Ники, иди! Кофе остывает.
И они пили кофе.
            - Не молчи, - сказала она. – Расскажи, что-нибудь.
            - Что?
            - О… Венеции. Мне понравилась эта игра. Ты ужасно интересно рассказываешь. Мы сидим на кухне, на улице ночь с дождём… пополам с дождём. Половина – ночь, и половина – дождь. А нам хорошо. Нам хорошо?
            - Да.
И потом он сказал, что Дворец дожей, действительно, потрясающий. Особенно с моря в солнечную погоду, когда виден весь фасад с двумя балконами на глухой стене из белого и розового мрамора. Замечательный контраст между тяжестью этой стены и ажурными аркадами нижних этажей. И что снаружи собор Сан Марко - китч, собранный купцами с бору по сосенке, и тем неожиданней гениальная простота византийских ликов на льющемся золоте мозаик внутри. Что Санта Мария делла Салюте – великолепное барокко, а город напоминает театральную декорацию.
            - Есть нечто искусственное в теперешней Венеции, в неестественной жизни на воде. Наверное, потому что утрачена первоначальная идея.
            - Какая?
            - Скрываться от врага на островах, их чуть больше ста. Короче, я не проникся. Как прониклись Байрон и Хемингуэй. Как Бродский. Они были влюблены в этот город. Но в музее жить неуютно. Наверное, я чёрств и глуп.
            - Нет, ты умный. И ужасно нежный. А кто такой Бродский?
            - Поэт.
Она пожала плечами.
            - Жаль, что мы этого никогда не увидим. Угораздило же родиться не в том месте! Представляешь, жили бы в Европе, учились в Сорбонне или Оксфорде…
«В Оксфорде? Да-да, Оксфорд, с ним что-то связано... Что? Что-то важное для меня, которое целый день крутится около… Вот! Интерпретация квантовой механики. Она получила название «оксфордской». Так… Параллельные миры. В каком журнале это было? Какая разница! Здесь его не найти. Теорию разработал Хью Эверетт в конце пятидесятых и не нашёл понимания у Бора. Классики не жалуют молодых конкурентов».
            - … гуляли по Елисейским полям или Пэлл Мэлл…
Он прочитал статью об эвереттике от безделья. На Крите. В каком-то журнале, оставленном предыдущими постояльцами. В памяти почти ничего не осталось. «Многомирие, мультиверс, другие вселенные, которые под боком, только руку протяни… Энштейн тоже говорил о тонких мирах. И многослойности времени. Что меня поразило? Физичность сознания! Учёный дошёл до Бога со своей стороны. С математической. Хотя и не заикнулся об этом. Нельзя желать зла ближнему! Возлюби как самого себя. Ибо духовное материально. Всё сомкнулось. Всё едино».
            - Ты не слушаешь.
            - Слушаю. Мне пора.
            - Уже?
            - Родители волнуются. Пока не вернусь, не заснут.
Она хотела огорчиться, но ей было так хорошо, что она решила не огорчаться, обняла за шею, поднявшись на босых пуантах - гимнастка, она же гимнастка - вспомнил он, стрункой дотянулась до губ, крепко прижалась… небольшая крепкая грудь и талия в ладонях, и доверчивая блёстка в глазах… И скрипнуло, проскрежетало внутри, запустилось. Остаться! Не сейчас… вообще. Нет, сейчас тоже остаться. И всё по-другому, всё…
            - Иди. Дождь перестал. Ты замечательный сын.
            - Не слишком, - сказал он. - Можешь, обещать мне одну вещь?
            - Почему одну? Мало обещать одну вещь. Ужасно мало!
            - Мне хватит одной. Обещай, что не выйдешь замуж за саксофониста.
            - За какого?
            - Из ресторана.
Она рассмеялась переливчато и негромко.
            - Обещаю! Если это будешь не ты.
            - Я не играю на саксофоне.
            - До завтра?
            - До.

            *

Кофе прогнал сон. Он лежал на старой тахте и пытался поймать ниточку ответа. «Не хватает знания. Неужели, в соседний мир меня завернула мысль? Моя собственная. Чушь! Почему чушь? Если мы не верим во что-то, вовсе не значит, что этого не существует. О чём я думал там перед тем, как уснуть? О чём? Нет, не вспомнить… А теорию Эверетта никто не смог опровергнуть. Что является критерием гениальности открытия? Степень безумства. Из этого безумства вытекает, что жизнь происходит в разных временных измерениях. Независимо друг от друга. Значит, моё присутствие здесь ничего изменить не может. Никакого «эффекта бабочки»? А Милка? А тётка по научному коммунизму? Эх, грамотёшки маловато…» В темноте тикал будильник, прошелестела по лужам поздняя машина, зацепив светом фар потолок. «Но! Если допустить физическую величину мысли, может ли она являться энергетическим посылом? Может! Тем более, что внешние побудительные факторы отсутствуют. Ни что не возникает из ничего и не исчезает бесследно. Мир повязан причинно-следственными цепочками. И почему следствие не может вызвать причину? Что это даёт? Ничего, кроме каши в голове. Господи, дай мне смириться с тем, что я не могу уразуметь? Нет! Дай мне уразуметь то, с чем я не могу смириться. Мне надо вернуться обратно!»

            *
            … - Ты проспал! – толкнула жена.
«Это - редкость. Значит, сильно устал», - подумал он, не открывая глаз, прислушался к себе - колено по-прежнему ныло.
            - Сейчас встану. Мне снился очень длинный сон. Странный.
            - Все сны странные. О чём? – без интереса спросила она.
            - Странный чёткой последовательностью. И тем, что я его помню. Целиком.
Она не слушала.
            - Я ещё полежу, - и повернулась спиной.
            - Пока!
«Жилетт» для мягкого бритья наткнулся под пеной на болезненную царапину. «Когда я порезался?» - удивился он, прижигая туалетной водой подбородок. «Ты порезался лезвием «Балтика» в семьдесят восьмом году, старый дурак! - подсказал мозг. – И не прикидывайся, будто тебе всё приснилось! Не сомневайся, сегодня шестнадцатое мая, посмотри на циферблат своих пижонских часов. Убедился? Ты - кот Шрёдингера! Он в двух сущностях, одновременно и жив, и мёртв. Квантовая игрушка. Но ты не игрушка. И живой. Везде. И здесь тебя никто не искал, потому что ты никуда не исчезал! Что ты там вчера наколбасил?»
      - По сведениям Росстата инфляция в стране за апрель составила одну целую и семь десятых процента, - доложил включенный приёмник.
Он вернулся туда, где и должен находиться. «Там» и «здесь» заняли исходные положения. И должен разгребать дела, которые никуда не делись. И решить главную проблему. Забодать «козлов»!
От порога он вернулся в гостиную и пошарил взглядом по полкам стеллажа. Первый том Филдинга. Сложенный вдвое листок спланировал на пол. Листок пожелтел на сгибе, он обрёл запах старой книги, которую не открывали много лет, но надпись не потеряла яркости чернильного пера.
«Безвыходных положений не бывает! Папа.15 мая 1978 года».
Он положил листок в карман пиджака и вышел, тихо прикрыв дверь.