Бывая проездом в Иваничах, я всегда с большим удовольствием оставался там на ночлег. Деревушка, прямо скажем, захудалая. Ни дорог человеческих, ни базара. Чем живут люди – не понятно. Да и людей-то мало в той деревне. Дед Прокоп да несколько старух – вот и всё постоянное население. Ну, приезжают, конечно, внуки их, да дети временами. На природу посмотреть, чистой водицы попить. Больше в Иваничах, собственно, и делать-то нечего.
Дед Прокоп, бывало, сядет на завалинку, да так и уснёт. И не понятно – жив он или нет уже. Так и проспит сутки – никто не хватится. А кому хвататься-то? Один живёт дед, и давно. Настолько давно, что себя молодого уже и не помнит, говорят. Я сам не расспрашивал его, всё собираюсь только. Это-ж, какая кладезь знаний-то, наверное, девяностолетний дед Прокоп!
Но останавливался я всегда не у него, а у бабки Яны, сестры его. Она тоже древняя старуха, по виду так ещё древнее деда. Жутковатая она, странная, но в целом, дружелюбная. Гостеприимная. Всегда накормит досыта, да спать положит на перины, а сама в то время уходит из дому и только под утро возвращается. Чудным это её поведение казалось мне поначалу, но вскоре свыкся. Как положит она тебя на перины, так и проваливаешься ты в сон в то же мгновение. Если не сильно противиться, конечно. Во первые разы я, конечно, не сопротивлялся. Засыпал, как на облаке и снов не помнил. Так глубоко погружался. Но в одну ночь любопытство возобладало мною, и не послушал я бабки. В момент, когда она укрывала меня пуховым одеялом, притворился я, будто засыпаю, а сам держал себя в сознании, чтобы не дай Бог не утонуть в этих колдовских перинах, как всегда. Старуха, бросив последний взгляд на меня, притворно спящего, вышла из избы вон. А я, тем временем, разгорячённый любопытством пуще прежнего, выждал полчаса, да, не торопясь сполз с высокой кровати так тихо, что и мышь не услышит. Оделся я, не издавая звуков, в свою одёжу и вышел на двор. На улице стояла тихая майская ночь. Изредка по высокой траве пробегал ветерок, да поскрипывали серые доски под ногами. Деревня ночью и деревня днём это два разных мира. Не зря деревенский люд ночью на улицу старается не выходить, окна плотно запирает, да ставни смыкает. Всякое, что днём покоится, ночью на глаза попасться может. Поэтому и не советуют никому шататься в потёмках. Мало ли на кого напорешься. Нечисть-то она, конечно, осторожная, меж людей не разгуливает, но всяко бывает. Твоё любопытство, да её послабление, и на тебе! Поэтому и говорят – не вглядывайся в темноту, не искушай того, кто ею укрываться может.
Чёрт меня понёс за калитку да по дорожке вдоль забора на пустошь. На той пустоши не единого растения не росло, только колючки какие, да клевер изредка. Иду, а сам не понимаю, куда. Словно во сне ходящий, которого невидимая рука за шиворот держит да по земле ведёт, обводя препятствия. Иду и боюсь споткнуться, а коленки уже добро потряхивает, хоть и не холодно. Май ведь на дворе. А на пустоши не ясно май или январь. Земли не видно, неба не видно, деревьев нет. Только тьма и воздух. Ощутимый осязаемый воздух и ощутимая осязаемая тьма.
Спустя так полчаса, мне совсем не по себе стало. Ноги подкашиваются, темный воздух на грудь давит. Качнулся я и через яму переступил, второй раз качнулся, и опереться вдруг захотел на что-нибудь твёрдое. Помутнел рассудок мой тогда. Как скаженный, я пальцы растопырил и рыскаю вокруг себя стену. А сам едва на ногах стою. Страх пробрал так, что дышать стало невыносимо тяжело. Тут увидел я будто забор из серых досок. Упёрся в него пальцами и упал. Упал навзничь в холодную траву. Никакого забора не было и в помине вокруг меня... Полнейшая тишина установилась в округе. Я несмело поднял глаза и увидел, что лежу на земле посреди поля. Краёв этого поля видно не было, только тьма. Тьма справа и слева, сверху и передо мною. Я старался не вглядываться в неё, памятуя о народном учении, но сложно это было, потому, как ничего кроме этой тьмы вокруг меня не было, и не вглядываться значило не смотреть вовсе.
Пополз я вперёд, про себя молясь, потому как страшно стало. Полз, как казалось мне, с четверть версты и, обессилев, перевернулся на спину, перекрестился. На небе ни единой звезды, только видно, как облака плывут чёрно-сизые, перекатываясь друг через друга. Страшно стало мне, хребтом и мозгом я чувствовал сырую землю, а ноги вытянул и шевелить не мог. Только и хватило мне сил три раза перекреститься, да Отче Наш прочесть дрожащими от холода губами. Казалось мне, что с той стороны, в которую я ногами простёрся, налетит на меня из темноты вурдалак, да вцепится в меня своими клыками, а ещё казалось, будто земля подо мною с боков проседает, будто разверзнется чрево её, и навалятся на меня со всех сторон черти и растерзанного унесут в ад. Понимал я головою, что нельзя вот так лежать здесь посреди адского поля, но встать не мог. Свело мышцы то ли страхом то ли холодом.
Тут услыхал я вдруг, как листья зашелестели поодаль. Перевернулся я на живот и попытался встать хоть на четвереньки. И к удивлению моему, получилось! В сотне метров от меня из темноты выплывал пригорок, как корабль из тумана. В подножьях его густо рос кустарник или низкие деревья. А на самой вершине воздух плавился, будто полыхал там костёр. Но не было видно ни дров, ни пламени, ни искр, разрывающих холодную тьму. А воздух плавился. Я тёр глаза, что было мочи и, щурясь, вглядывался в это невидимое пламя огромного чёрного костра, объявшего уже всю вершину невысокого холма. Любопытство обуяло мною, и я тихонько пополз на четвереньках к пригорку, стараясь не выдать своего присутствия. И вот уже близко я, и чувствую всею кожей хватающие меня невидимые языки адского кострища. Я спрятался в тягучем кусту и только глаза наружу выставил, интересно мне стало, что за бесовье действо здесь играется. И не видно ж ничего, лишь изредка, сквозь плавленый воздух над вершиною холма пролетают еле заметные силуэты. Но не разобрать их, настолько они стремительны и непонятны. Одни больше, другие меньше. Иные летят, держась друг за друга.
Плохо стало мне вскоре, и почувствовал я, что силы с потом, что льётся по спине, в землю сходят. И тяжелее задышал я, как загнанный мерин, хватая воздух сырыми ноздрями. «Бежать бы надо от этой чертовщины», – подумал я, но еле двигались ноги, да и глаза, как приворожённые уставились на вершину холма. Взгляд выхватывал из синего плавленого воздуха один силуэт за другим и вот уже, кажется мне, будто доносятся до меня голоса оттуда. Отвратительные. Смех и крики. Бесовьи игрища…
И тут, ни с того ни с сего, схватила рука моя тяжёлую острую ветку с куста да как зашвырнёт её туда, словно копьё. Прямиком в беснующиеся силуэты. Кто-то вскрикнул, и смех прекратился. Силуэты замерли на мгновенье. Я почуял, что обратил на себя тяжёлый взор чего-то страшного, непостижимого.
Осеняя себя крестными знамением, я вырвался из дремучих зарослей и бросился прочь от холма, спотыкаясь и падая, но не оборачиваясь. Более всего я боялся оборачиваться, ибо казалось мне, что обернусь и закоченею в тот же момент от взгляда нечистой твари. Казалось мне, что на плечах уже сидит по ведьме и что раскрыли они пасти и готовятся откусить мне уши. Я чувствовал, как слюна с их чёрных клыков уже стекает мне за шиворот и струится по позвоночнику. Ком в горле почти лишал меня воздуха и в какой-то момент он увеличился настолько, что я, выпучив глаза, и прохрипев из последних сил, перестал дышать и рухнул замертво наземь.
Пронзительный надрывный крик петуха, как топором по шее, разбудил меня. Омерзительно, болезненно я ощущал себя, проснувшись. Всё тело ломило, голова раскалывалась, слепящий свет первых лучей, пробивающийся сквозь занавеску бил прямо в глаз, пробивая даже через сомкнутое веко. Трясущимися руками я сдвинул с себя мокрое одеяло и встал на пол. В избе было тихо, лишь треск шкварок на сковородке выдавал присутствие живого. Продышавшись, я, хромая, побрёл в кухню.
Оказалось, что не бабка Яна жарила шкварки, а дед Прокоп. Закончив, он сел за стол и, тяжело взглянув на меня, произнёс, не шевеля губами: «Ешь, давай…» Я присел за стол, озираясь по сторонам, и уставился в лицо деду. А он, не дожидаясь моего вопроса, выдавил, глядя в потолок: «Бабка Яна памёрла. Ночью на острую ветку напоролась, поутру нашли…» После этих слов он перевёл взгляд на меня, вынудив мои глаза опуститься в тарелку. Хрустящие шкварки не лезли в горло. Я извинился перед дедом Прокопом и вышел из избы. Стоя на крыльце, я услышал, как дед тихонько кашляет и причитает. Наверное, он любил бабку Яну какой-то непонятной мне, братской, любовью. При мне он держался холодно, не выдавая эмоций.
Я старался гнать от себя мысли о том, как могут быть связаны меж собою эти два события минувшей ночи, но сделать это было очень трудно. Не знаю, догадывался ли дед Прокоп о том, кем была его сестра или, может быть, он точно знал об этом, но не говорил. Много таит в себе молчанье стариков, так много, что взгляд их становится тяжёлым, и движения всё труднее даются иссохшим губам. И считайте огромным везеньем разговорить такого человека, как, например, дед Прокоп.
Я не стал дожидаться похорон, не по себе мне было смотреть на мёртвую бабку Яну. Да и дыхание нечистого холодило мне затылок, не оставляло ни на мгновение. В последний раз прогуливаясь по округе, я так и не нашёл того пустыря с ямами и того пригорка. «Чёрт его знает, что может прийти в голову человеку в деревне ночью», – успокаивал я себя, а холодное дыхание и невидимые, но явно ощутимые взгляды не давали мне расслабиться. Я сел в экипаж и уехал прочь, попрощавшись только с дедом Прокопом, которого очень любил. Он так и остался для меня невырытым кладом.
Спустя три года, я встретил в городе приятеля, так же, как и я, бывавшего в Иваничах. Он рассказал мне, что был на похоронах бабки Яны, и там произошло нечто необычное:
– Бабка Яна лежала в гробу холодная и недвижимая, но при этом тяжело дышала, – рассказывал он, не скрывая смятения и непонимания.
– Не может такого быть… – не верил я, силясь вообразить себе эту ужасную картину.
– А именно так и было, клянусь! Своими глазами видел! – крестился приятель. – А затем один из мужиков забрался на крышу дома, да и оторвал конёк топором, так, что прогнившие доски с треском разлетелись в стороны. В ту самую секунду старуха и замерла навеки. Говорили потом, что душа её не могла тело покинуть, а только через конёк и вышла. Это значит, что она ведьмой была. Вот такие дела…
– Ну, а что дед Прокоп-то, жив ли ещё? – похолодевший, попытался я изобразить живость.
– Пропал дед…
– Как пропал?
– Ну как, ушёл, говорят, в лес в тот день, да и пропал.
В ближайшее от того разговора с приятелем воскресенье пошёл я в церковь, да и поставил свечки за деда Прокопа и за бабку Яну. Только вот от второй свечи пламя полыхнуло пуще обычного, да обдало мне руки каким-то холодным синим языком…