Записки в альбоме.
Рассказ нефтяника. Ханты-мансийский округ. Река Вах.
Зимник только кажется более легкой дорогой. Короче? Да, но более трудной.
В тайге ли, в тундре ли, никакой разницы. Идет она по болотам, занесена пургой, мороз под 40, и ты один в санях. Гонишь сутки, пар столбом, а прихватит так, что рядом бежишь как тот конь. В общем, погнал я с Ларьяка до Сургута. Летом, по Ваху, пилишь суток трое на моторке, а, как выскочишь на Обь, ещё столько и полстолько. Ну, а на лошадке зимой, суток полтора с ночевкой. За зиму раза три скатаешь таким образом, жизнь сахаром не покажется.
Я за пять лет работы столько раз туда-сюда смотался, пальцев на руках не хватит, но помню до мельчайшей подробности первую поездку. Не потому, что первая, а потому, что в ней было. Про куклы хантыйские слышали? Две дощечки, мужчина и женщина, имеются в каждом доме, как ранее в каждом доме на Руси стояли иконы. Вонючие такие куклы, их поливают жиром, умасливают для лучшей жизни в семье, или хорошей охоты просят у них. А наказывают кукол, раскладывая их по разным куженькам.
Приписывают им всяческие чудеса и каверзы. Я много про них слышал, за эти годы, но в тот раз, когда я впервые тронулся в путь, эти рассказы воспринимал, как народные сказки.
Выехал я из Ларьяка ранним утром, зная, что где-то к ночи попаду к старой заимке на дороге. Конюх посетовал, что пуржит, а к вечеру нужно ждать бурана, и я не успею проскочить эту заимку.
– Слух о ней нехороший. Ребята говорят, что жутко там, даже заснуть бояться.-
Пропустил я его слова мимо, только подивился про себя, слыша такое от матерого таёжного мужика. В общем, бежит моя лошадка, вся в заиндевелых кудрях, сама дорогу выбирает, а я не подгоняю, чтоб силенки хватило до заимки.
Она остановилась у заимки, зная, где ей сено припасено. Буран так поднялся, что ничего не видно уже метра через три было. Я лошадь за узду протащил до навеса, и побрел откапывать дверь от снега. В сенцах высветил стенку дров и внес охапку в дом. Нашел керосиновую лампу и присел у топки печурки. Печка горит себе, я потихоньку оттаиваю на лавочке в дреме, как вдруг дверь резко распахнулась за спиной. Это меня пробудило, я закрыл дверь и заварил кипяток сушенной ягодой, что стояла в берестяной куженьке на столе. Вынес лошади ведро теплой воды, пропоил её и, подбросив сена, добрался до своей печки.
Стылый дом не давал возможности уйти от топки, и я вновь устроился на лавочке, потягивая чай и делая шашлыки из колбасы. Где-то, через полчаса, дверь вновь настежь рвануло. Я засунул полено в дверную ручку, заведя один конец за косяк. Каково же мне было проснуться от треска полена! Его переломало от очередного рывка! Я выскочил с ружьем на улицу.
Было тихо, всё залито лунным светом и никаких следов, кроме моих собственных. Буран утих, и тишина стояла такая, что мне показалось концом света. На часах было три, но у меня было дикое желание тронутся в путь. Под навесом тихонько заржала лошадь, её надо было выстоять после питья, и я вновь шагнул в дом.
Сна у меня не было ни в одном глазу. Я просто тупо смотрел на дверь. Потрескивали дрова, коптила лампа на столе, а я маялся на лавке, вспоминая напутственные слова конюха.
Потом послышался топот ног… на чердаке. Вот тут я с ружьём полез на чердак по приставленной лестнице в сенях. Но каково было моё недоумение обнаружить не тронутый слой пороши на чердаке. Я походил вокруг трубы, там никого не было лет сто. В занесенной пылью куженьке лежали две связанные фигурки.
– А! Так это куклы здесь шалят! Ну, так если не прекратите, разбросаю вас по углам.- Я погрозил им пальцем и спустился вниз.
Верите ли? Прекратилось всё! Я даже прикорнул на часок, и часов в пять выехал. На обратной дороге, я там не остановился, да и по времени было неудобно. Ещё светло было. Так и ехал дальше без остановки до Ларьяка.
Конюх вопросительно посматривал на меня, наконец, я не выдержал. Сказал только, что поговорил «там» кое с кем, и он понимающе кивнул.