Вера Позднякова Чарующая магия ненависти
Глава 8
Прошло ещё несколько лет. Антонина Григорьевна понемногу привыкла, что у неё объявился позабытый ею сын, да ещё с женой и двумя внуками.
С годами она даже стала находить в этом положительные моменты, ведь сын работал шофёром и никогда не отказывал матери в её просьбах подвезти её на дачу, да заодно там и поработать.
Славка, иначе она его не звала, по-прежнему был для неё – отрезанный ломоть, но она уже не могла его оттолкнуть и вновь выкинуть из жизни. Годы брали своё, и её верный рыцарь, Валерий Александрович, сильно сдал, раскормленный сверх меры её пирожками, хоть и был значительно её моложе. Славкина помощь была ей нужна. Она поощряла его любовь к себе, вновь играя роль из своего любимого фильма. Роль невинной матери, которую злодей – муж разлучил с любимым сыном. «Злодей» давно уже лежал в земле и не мог обвинить её в навете. Бога Антонина Григорьевна никогда не боялась, высмеивая своих знакомых, к старости ставших набожными.
Она даже, где – то глубоко в душе, была благодарна своему первому мужу за то, что он не рассказал сыну, кто кого бросил. И за что.
Но она и представить себе не могла, что потрясение трёхлетнего малыша было так сильно, что он помнил их расставание до мельчайших подробностей.
Знай это, Антонина Григорьевна удивилась бы ещё больше его любви к ней, пронесённой её «гадёнышем» сквозь годы.
Сама Антонина Григорьевна так и не смогла заставить себя полюбить своих сыновей. Но когда её знакомые и соседки говорили с трепетом о своих детях, она поддакивала им, не переставая про себя удивляться, как можно любить обузу на своей шее в самые молодые и интересные годы. Обстирывать и кормить замурзанных детей, когда все мужчины лежат у твоих ног.
Соседки и подруги уважали её за преданность любимому мужу и любовь к детям, ведь не постояла ни перед чем. Бросив всё, приехала сюда, как только нашла младшенького, «тайно увезённого негодяем от неё». Эта версия из любимого фильма, не раз рассказанная Антониной Григорьевной, приводила всех в восторг от её материнской любви. Они не раз говорили ей, что преклоняются перед нею, страдалицей за детей.
Всех свидетели своей бурной молодости, могущих пролить свет на истинное положение вещей, Антонина Григорьевна давно вычеркнула из списков своего общения, ещё перед Монголией.
Слава молчал, он обрёл мать, такую, какая она есть. И, как сказал его старший брат, ни добавить, ни убавить к этому было нечего. Он понимал, что ей трудно смириться с надвигающейся старостью и потерей красоты, и жалел её, непутёвую, всем своим добрым сердцем. Ему не нужна уже была, как малому сосунку, её любовь к нему, так и не нашедшая в её душе места. Он просто любил её такую, как она есть. Его любовь к ней, всосанная им с материнским молоком, не могла зависеть ни от её глупых, а порой жестоких, слов, ни от её, давно уже смешных манер, бывшей львицы.
Слава привык приходить к матери, иногда с сыновьями. Он полюбил сидеть за большим кухонным столом на её кухне, ощущать аромат пирогов своего детства, видеть мать со смешной, но, как ей самой казалось, величественной прической, наблюдать, как его, хоть и повзрослевшие дети, уплетают большущие куски пирога за обе щёки. В такие минуты Слава радовался счастью своих детей, которым не пришлось ждать этих пирогов долгую-долгую жизнь.
Его глупые мальчишки смотрели с восторгом на бабушку, приветливую и добрую, пекущую для них вкусные пироги и … разрешающую им спиртное.
В праздники обязательно накрывался стол в зале … с рюмками. После нескольких рюмок, всё так же картинно опрокинутых Антониной Григорьевной, она не упускала случая сказать внукам, что они ей роднее сына, так как его ей не дали воспитывать, а их она воспитает, как надо.
Парни сидели за столом и опрокидывали стопки наравне с приемным дедом и бабуш-кой. И отец им был не указ, так бабушка им постоянно твердила. Слава не мог угнаться ни за старшим, ни за младшим поколением. Он так и не приучился много пить.
На замечания Славы своим, хоть и взрослым, но мальчишкам, по поводу количества стопок, Антонина Григорьевна язвила. Какой ты, Славка мужик. И расхваливала успехи внуков на этом поприще. Осекать мать у Славы не получалось. Но он считал, что парни всё правильно поймут сами.
Бывшая Тонька, а теперь Антонина Григорьевна, обрела себя в новом качестве повелительницы – матери и – бабушки.
В эти минуты она чувствовала себя прежней королевой бала. Ощущения былого величия вновь возвращались к ней.
Валерий Александрович осаживал её, но она входила в раж и не реагировала и на него.
Антонине Григорьевне нравилось привечать рюмашкой и Славкиного друга. Тот любил прихвастнуть своими успехами у женщин, которых он называл «бабцами». В последние годы Терсков перебрался из своего знаменитого подвала, где жена стала его доставать, на дачу. Здесь он был вновь свободен от назойливой опёки любящей женушки, не дающей ему спокойно пропустить с друзьями по рюмашке. Он дневал и ночевал на даче, успевая окучивать помидоры и картошку у себя и у всех дачных вдовушек. А после неизменной проставки «окучивал» и всех хозяек вдовьих «фазенд», которые были согласны на его ласки.
Пьяное хвастовство Терскова о своих успехах у дачных владелиц коробило Славку. Он не мог понять, как в Володьке с годами стали уживаться любящий и любимый муж, семьянин, прекрасный отец и одновременно любитель сомнительных в своей чистоте дачно-пьяных похождений.
Антонина Григорьевна, наоборот, готова была с удовольствием слушать его часами, подливая ему для большей развязки языка, смакуя подробности.
Видя, как Славка плохо живет со своей невесткой, она подталкивала его откликнуться на призыв друга, насчёт «бабцов на стороне».
Валерий Александрович покрякивал от Володькиных россказней, Подмигивал Славе, мол, слово – серебро, а молчание – золото.
Так вокруг Антонины Григорьевны вновь, как и в молодости сложился «клуб по её интересам», только вместо вина, она давно пила самогонку своего изготовления, чем очень гордилась. Она вновь была в курсе всего и вся и умело вела свою дипломатию.
Слава, всё чаще, встречаемый женой пустыми кастрюлями и её задом, всё чаще шёл к матери, к её «ласковым» беседам и пирожкам, к разговорам, прибегающего на огонёк друга. Однажды тот проболтался, что есть у него зазнобы и получше, и повыше рангом, чем дачные «бабцы». Недавно они неплохо провели время у одной такой ухажёрки - морячки вместе со Славкой, а бабам своим сказали, что на рыбалке. Славка там здорово вытанцовывал и приглянулся кое-кому.
Антонина Григорьевна искренне порадовалась, что тютя тютей, но что-то в нём проснулось- таки и от неё.
Ну, слава богу, а то я уж думала, что ты, Славка, так и будешь всю жизнь за юбку своей торбы держаться.
Славкина же «торба» совсем не нуждалась в его супружеских ласках.
Тонька меньшая, как окрестила её Антонина Григорьевна, не любила ходить к свекрови. Мать и Тонька невзлюбили друг друга с первой встречи, когда Антонина Григорьевна, не изменяя себе, вслух, при всех, спросила:
- Где ж это ты, Славка, такую корову выискал?
Они встречались лишь на званых днях рождения, почти не разговаривая друг с другом.
Антонина Григорьевна совершенно этим не огорчалась. В свои, семьдесят с лишком лет, она не ощущала своего возраста и по- прежнему любила царствовать в компаниях, не отказывая, как всегда, себе в удовольствии выпить и тонко пройтись по любой своей «сопернице», записывая в таковые всех особей женского пола, начиная с сорока.
Невестка раздражала Антонину Григорьевну своей неприбранной головой, нездоровой полнотой и беспробудной простотой. Естественно, она никогда не отказывала себе в удовольствии сделать ей замечание по любому поводу.
Изъяны на своей голове и в фигуре, появившиеся с возрастом, она не замечала. Стопки самогонки шли ей явно на пользу, она не выглядела, как многие её ровесницы, похожей на сморщенное яблоко, а походила на поспевшую, гладко надутую, пыхтящую квашню. Но своим внутренним зрением она видела себя по-прежнему молодой, цветущей женщиной и была готова вершить, как и прежде, чужие судьбы. С той лишь разницей, что раньше это были её поклонники. Сейчас, за неимением оных, она «красовалась» перед соседками и возникшей нежданно в её жизни «новой» родней. Антонина Григорьевна была довольна, вовремя она подключилась к воспитанию своих внуков. Посылки в их характере ложились бальзамом ей на сердце.
Тонька и сама не догадывалась о своей помощи свекрови в деле развала своей семьи.
Она была проста в своём естестве, не думая о последствиях своих высказываний и методов воспитания. Ей просто не хватало денег на все её желания, ей просто привычно, изначально, надоел её дундук, на которого она просто всегда привыкла покрикивать … и опираться. И ехать на нём. Он давно стал её опорой, основанием её бытия. А кто же замечает или любит фундамент дома, если он крепко стоит на этом фундаменте.
Удовольствие она давно получала от непревзойдённых красавчиков из сериалов и от болтовни с товарками по работе, где уже давно и неоднократно все их «разы» были обсуждены и осмеяны. Изначальное отсутствие чувств к супругу сделало с годами секс и самого супруга столь мало привлекательными, что Тонька давно потеряла всю систему семейных координат. Она даже в мыслях не держала, что её «никчёмный» мужик может кому - то понадобиться. Она смеялась громче всех, рассказывая на работе, что Славкин аппарат совсем высох, желая этим обелить себя и полное отсутствие в себе сексуальных влечений.
Вот так, чем больше Славкин «аппарат» сох для Тоньки, тем больше он здоровел и крепчал для отдельных жён долгоплавающих Володькиных друзей и просто знакомых морячков. Слава шёл к этому без энтузиазма, излишней болтовни и тщеславия. Но здоровый организм переборет любой онанизм, любил шутковать Терсков. Слава, чаще всего, ограничивался флиртом и изредка уступал своей физиологии.
Антонина Григорьевна подначивала, подталкивала и поощряла сына и … внуков в их изысканиях на любовных нивах.
Нравы Славиной семьи за это время разительно изменились, младший давно уже, не стесняясь, вел счёт своим постельным победам, высмеивая с бабушкиной подачи отца за то, что тот со страху женился. Ну, вылитый я в молодости, радовалась его достижениям Антонина Григорьевна. Старший, видать впитавший с генами отца его опыт, наоборот, боялся общаться с девушками наедине, как чёрт ладана. Иногда он провожал с праздничной гулянки какую-нибудь шуструю девицу, напросившуюся на это, и страдал, боясь и одновременно желая к ней прикоснуться. Родителям он стеснялся говорить о своих проблемах, делясь ими со своей старенькой доброй бабушкой.
И бывшая королева секса нашла себя в новом качестве. Её фантазии в лепке «этих краснощёких пельменей» давали ей энергию, не хуже, чем от подзабытого ею секса.
Кроме всего прочего, Слава давно пахал на её дачной ниве.
Антонине Григорьевне приходилось самой с собою соглашаться, что её «гадёныш» ей пригодился.
Она даже вспоминала о его днях рождения и всегда торжественно его поздравляла, приходя к Славке в дом, как королева-мать, игнорируя своим вниманием «торбу», то бишь свою невестку.
Так Славкина мать вошла в жизнь его семьи вершительницей всех их судеб, не признаваясь даже себе, что её, не погасшая с годами, ненависть к нему будет иметь такое широкое поле деятельности.
Она гордилась собой. Она купалась в своих победах. Она жила, дыша полной грудью.
И, если бы можно было увидеть простым взглядом её ауру, то вид её устрашил бы любого. Она походила на большую, королевскую кобру с раздутым капюшоном, готовую в любой момент к нападению.