Мне всегда хотелось написать вам письмо, но по каким-то причинам желание оставалось нереализованным. А сегодня я проснулась среди ночи и уже не смогла уснуть. Бродила по пустой квартире, вслушиваясь в шорохи сонного дома: где-то скрипят полы, хлопают двери. За окнами простирается пустырь, валит густой снег, и кажется странным, что сейчас только двадцатые числа октября. Деревья удерживают клочья листвы, и она умирает до срока под этим необычайно ранним снегопадом. Город спит, осыпаемый хлопьями, овеваемый ветрами. Мутный луч фонаря прорывается сквозь белесую завесу, подобно свету далекой звезды, долетевшему, когда светило уже перестало существовать . Что в этой цепи прошлое – звезда для нас или мы для нее?
Так, размышляя, я смотрела на блистающий белизной пустырь, и мне снова захотелось написать вам письмо. Но на этот раз слова сами выпали из общего потока мыслей, сложились в предложения и, цепляясь друг за друга, перемежаясь знаками препинания, вылетели из-под клавиш пишущей машинки, легли на листы. Они, словно бабочки, порхали и порхали до тех пор, пока последний знак не завершил заключительную фразу моей истории. Да, именно так можно назвать это обращение к вам, написанное из одного лишь неодолимого желания сказать то, что столько лет хранилось в глубине моего сердца.
Итак, «История для Вас».
Я вас помню, а вы меня помните? Как-то рассматривая старый альбом, я наткнулась на фотографию: две девушки в зале вернисажа. Одна яркая блондинка с красивым лицом, это моя подруга Ира, другая – худенькая брюнетка с короткой стрижкой. Это – я. Мне двадцать лет. Я учусь на вечернем отделении факультета журналистики и работаю машинисткой в издательстве на Фонтанке. Помните наше машбюро? Я сижу слева перед большим окном и стучу по клавишам пишущей машинки первую половину дня, вторую половину ее терзает юная Оленька Толстая. Рядом Тамара. Она мне кажется ужасно взрослой, хотя ей не более тридцати. В противоположном углу – текучка. Ее занимают некие Юли, Гали, Светы. Они приходят на пару месяцев, а затем исчезают в неизвестном направлении.
И вот царица-Тамара произносит со своего машинописного трона: «А знаете, девочки, на месте Ерохина теперь такой хорошенький юноша». При этом она держит лицо перед вентилятором и расчесывает гребнем парик, натянув его на трехлитровую стеклянную банку. А вскоре вы сами появляетесь в нашем девичнике. Вы изящны, волосы слегка вьются, на хрупких плечах черный кожаный пиджак. Нетрудно заметить, как вас смущают эти визиты. Все сосредоточенно клацают по клавишам, а когда вы покидаете машбюро, вам в спину летит чей-то сдавленный смешок. Обсуждается все: одежда, выражение лица, внезапно вспыхнувший румянец.
Я сижу в вашем кабинете, говорим о литературе. Вы - начинающий писатель, ваши рассказы уже публикуются, ваши переводы появляются в журналах. Особенно я люблю приходить, когда у вас бывает он - «русский Гамлет», Виктор Соснора. Как он красив! Как вдохновенно его лицо! В его облике есть что-то блоковское. Облегающие синие джинсы, свитер кирпичного цвета «под горло». Разве это можно пропустить?
Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я – творец, а ты – лишь ты. Только
в твоей толпе. Теперь – твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и – молотками мой итог века!
«Ему не трудно, он еще слепит!»
Теперь – толпе. Я не скажу «стойте»,
Душа моя проста, как знак смерти.
Да мне не трудно, я слеплю столько…
Скульптуры – что там! – будет миф мести.
Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только в труд – слепо.
И если бог меня слепил в прошлом –
Ему не трудно, Он еще слепит!
------
Вы помните Марину Подольскую? Такая красивая, высокая девушка, корректор типографии? А молодого невзрачного очкарика Леню Завьялова? Как-то я сказала Марине: «Почему бы тебе не обратить внимания на Ленечку? Он, кажется, в тебя влюблен.» И она обратила. Теперь «Ленечка» - главный редактор весьма солидного журнала, у них двое детей, и , похоже, они счастливы в браке. Как ни странно, но именно Марине я обязана нашим последующим общением. Фигурально выражаясь, хлеб, пущенный по реке, вернулся с маслом тихим вечером, в парикмахерской на Литейном проспекте. Мы сидим в ожидании своей очереди и предаемся воспоминаниям. « А помнишь…?,- говорит Марина,- Он о тебе спрашивал». К тому времени, я прочла все вами написанное. Я открыла вас, как писателя, независимо от нашего знакомства. Читая, пыталась представить, какой вы теперь? Ваши произведения наполняли сердце тихой радостью. Ваш великолепный, закрученный в спираль, триолет из Томаса Харди, я знаю наизусть.
Вкруг дома хлопья кружат быстро
И ягод нету ни одной
На тонких ветках остролиста
Вкруг дома. Хлопья кружат, быстро
Стуча в окошко органиста,
Бродившего иной порой
Вкруг дома. Хлопья кружат быстро,
И ягод нету ни одной.
Иногда мы все-таки пересекались. Позже вы сказали, что часто наблюдали, как я спешила по переходу от Елисеевского магазина к Александринскому театру, а ваша жена удивлялась: «Смотри, мы все время ее встречаем». А я шла и не знала, что вы (вы!вы!) смотрите мне вслед. Зато я помню переход у станции метро «Маяковская». Ранее летнее утро, и двое – мужчина и женщина - перебегают дорогу. В мужчине узнаю вас. Но меня вы не видите. Впрочем, вы не видите никого, кроме вашей дамы. Вы счастливы, влюблены и любимы. Вы бежите, увлекая за собой спутницу, а я с завистью смотрю вслед женщине, которую вы держите за руку.
Тогда, в парикмахерской, я и не предполагала, насколько фраза: «Он о тебе спрашивал», изменит мою жизнь. Я безуспешно разыскиваю вас в Союзе писателей, по издательствам, выпускающим ваши книги, а потом встречаю знакомого кинодокументалиста, и он дает мне номер вашего телефон. Долго собираюсь, обдумываю слова. Впрочем, что можно сказать человеку, с которым ты была едва знакома тринадцать лет назад?
Звоню. Вы поднимаете трубку и не удивляетесь, и не спрашиваете, откуда у меня ваш номер. Вы говорите так, словно мы виделись вчера. Мы беседуем о ваших книгах, о Викторе Сосноре. « Я вспоминал вас и рад, что вы мне позвонили». После этой фразы у меня вырастают крылья.
А потом мы встретились. Я стою на ступенях лестницы у входа в метро, и вижу, как вы идете вдоль торговых павильонов. Вы в белом костюме. Я знаю, вы любите белый цвет, а еще сирень и музыку Рахманинова. Я держу в руках большой букет белой сирени.
«Сирень, сирень, в твои бутоны
Смотрю я вновь ошеломленно».
Вы берете цветы, слегка касаетесь моей руки, ваши пальцы прохладны. От вас исходит тонкий аромат одеколона, и весь ваш облик – идеальная копия мужчины со страницы иностранного журнала. Мне хочется сказать вам фразу, которая родилась от книжного представления о вас задолго до этой встречи. Но я не смею. Мы идем вдоль канала, болтая о пустяках. Через полчаса расстаемся, и мне кажется навсегда. Потом, я думала так всякий раз, когда ваш голос исчезал в лабиринтах телефонного эфира. Расстояние между нами представлялось мне огромным океаном, который мне никогда не преодолеть.
Тем временем вас втянули поезда, самолеты. Вас кружил яркий заграничный мир, вы меняли страны, города. Время от времени мой голос проникал в тишину вашего дома, но вас там не было. Зато была ваша мама. Мы стали беседовать о вас. Эта ниточка иллюзорна, но кто лучше вас способен понять, как порой мы жаждем иллюзий, как сознательно желаем заблуждений? Ваша мама говорит просто и весело. Я пытаюсь представить, как она выглядит. Возможно у нее такие же серые глаза; наверное, она любит кофе и старые журналы, занимается по утрам зарядкой и носит мягкие тапочки. Какие я слышу географические названия ! Париж. Мадрид. Амстердам. Со страхом думаю: « А что если вы останетесь навсегда в этом Парижемадридеамстердаме?»
«Он скоро приедет»,- говорит ваша мама. Радости нет предела. Скоро, скоро вы вернетесь в наш распухший от сырости город, где мы можем столкнуться на каком-нибудь перекрестке, пусть идущими в разные стороны, пусть держащими за руки других. Но осень кончается. По утрам лужи затягивает льдом, а пожухлые газоны покрывает изморозь. Ваша добрая мама утешает меня: «Вот-вот он окажется дома», но «вот-вот» длится бесконечно.
Вы появляетесь неожиданно. Я набираю знакомый номер и слышу ваш (ваш!ваш!) голос. От волнения забываю половину букв алфавита. Наши беседы возобновляются, вы рассказываете об Испании, о корриде, о солнечных пляжах, о ресторанах, где на белых террасах посетители едят дары моря, запивая прохладным вином. А в нашем убогом магазине «Океан» продаются только мороженые тушки кальмаров.
Вас окончательно поглощает написание романа, вы уезжаете в Репино. Наступает время телефонных курьезов. Вы как-то изволили пошутить: «Чувствуете на расстоянии? Я только что вошел. Как вы узнаете обо мне?». Мои звонки ловят вас в прихожей, когда вы перескакиваете за порог, чтобы уйти или когда открываете дверь, вернувшись с улицы. Я робко прошу вашу маму не приглашать вас к телефону, но она неизменно произносит: «Ну что вы стесняетесь, он вежливый». Воображение рисует картинку: пришел с мороза, два часа в электричке, час в метро, устал... Но ваша мама права, вы действительно, вежливый.
Как-то в начале весны вы позволяете навестить вас.
Приглашаю подругу с новой вишневой «девяткой». Мы берем наших детей - двух восьмилетних девочек, сетера Ринго, и отправляемся в Репино. Предварительно спрашиваю у вашей мамы, удобно ли являться эдаким колхозом? Она смеется: «А почему нет? Ему будет приятно прогуляться в такой компании». Ах, какая это была поездка! Вот мы сидим на берегу залива, пьем кофе из термоса. Подтаявший снег, солнце в соснах, витые сосульки на крышах дачных домиков, две маленькие девочки, играющие с собакой; машина, припаркованная на обочине. А потом мы идем вдоль береговой линии, останавливаемся на самой кромке. Ваша коричневая дубленка, серый шарф, темные очки, скрывающие стального цвета глаза. Но подруга сигналит, собака лает, дети машут руками. Вновь всплывает заветная фраза и повисает на кончике языка. Может сказать сейчас, перед тем, как расстаться? Мои мысли обрывает ваш голос: «Вам пора, пойдемте», и мы идем к машине.
Лето звенит высокой нотой. Вы переселились в город, но ваш роман продвигается медленно. Яхт-клуб, в котором я состою много лет, открывает сезон. Мы сбрасываем яхту и выходим по вечерам в залив. Я приглашаю вас на прогулки, вы обещаетесь, но не приходите. Наша белоснежная «Диана» скользит по волнам, и гости пьют сухое вино со льдом.
Июль приносит путешествие. Накануне отплытия, навещаю вас. Помните тот день?
Я потеряла записную книжку и в голове держала только адрес. Долго брожу около дома, пока решаюсь зайти. На звонок никто не отзывается. Я уже направляюсь к лифту, но дверь осторожно открывается, и я вижу вас в голубой пижаме. Ловлю себя на мысли: «Сейчас он скажет: «Так нельзя приходить», и слышу, как вы произносите: « Все-таки так нельзя…». Чувствую неловкость, торопливо объясняю про записную книжку, отплытие, извиняюсь за беспокойство. Ах да, этот нелепый букет! Вообще-то я принесла его вашей матушке в знак благодарности за один дождливый день. Вас тогда не было, и мы долго-долго говорили о жизни и моем только что умершем отце. Я протягиваю цветы, и фраза: «Мы еще увидимся, ведь не последний день на земле живем» завершается пошлым многоточием.
В четыре часа утра я сижу на корме яхты, поднимающейся по Неве в Ладогу. Город спит;
вы, вероятно, тоже, и злополучные розочки спят в вазе, но проходя мимо них, пусть по подсказке, вы, может быть, вспомните обо мне.
Нас колотит шторм, мы попадаем под снежный заряд, едва не влетаем в рыбацкие сети, наскакиваем на подводный камень, яхта дает течь. Пока ее ремонтируют в Приозерске, я, гуляя по городку, набредаю на почтовое отделение. Помните, я сказала, что хотела бы написать письмо? Мне тогда не хватило решимости спросить: « Можно я напишу вам?». Но письмо не пишется. Может послать телеграмму с той единственной фразой? Но телеграмму тоже не посылаю, и, побродив по улицам, возвращаюсь в гостиницу.
Цифры. Что они означают в нумерологии? 10 – стабильность, 100 –совершенство,
1000 – бесконечность. Или это всего лишь мистический бред? Когда мы познакомились, мне было двадцать, вам тридцать три; теперь мне тридцать три, а вам соответственно сорок шесть; вы на тринадцать лет старше меня и не виделись мы ровно тринадцать лет. Мне кажется, в этом есть некая закономерность.
Я знала вас, когда не читала ваших книг и читала ваши книги, когда вы исчезли из моей жизни. Если вас не было, я беседовала с теми, кто был близок к вам – с вашей мамой, с машинисткой Олей, печатавшей ваши рукописи; с художницей Ларисой со студии документальных фильмов. «Он был никакой редактор»,- говорила она,- в том смысле, что на этом месте надо иметь крепкие зубы, а он слишком интеллигентен».
Прощайте, прекрасный призрак моей молодости. Мы не были любовниками, мы не стали друзьями, у нас нет общего прошлого. Вы теперь известный писатель, а я повзрослела и больше не гоняюсь за миражами.
А фраза, которую я не сказала летним вечером у метро, не произнесла солнечным весенним днем на заливе и не решилась написать на казенном бланке телеграммы, проста:
«Пока вы есть, одиночество не безгранично».
-------
1988