- Таких, как он, жалеть нельзя!
- Душа так же уродлива, как и он сам!
- Убийца!
- Верни наших детей!
- Бросьте его к крысам! Пусть они сожрут этого уродца!
- Вот еще, он их сам перебьет всех и сожрет!
- На виселицу его! В петлю!
- Сжечь мерзавца! Чтобы он мучился дольше!
Горбатая фигурка в старом грязном плаще пошевелилась и подняла лицо. Чуть тряхнув головой, человек отбросил с лица грязные, спутанные смоляные пряди и обвел зал суда почти безразличным взглядом. Его лицо было прекрасно: бледная кожа, точеные скулы, прямой нос, тонкие губы, чуть прищуренные глаза, только вот уродливые шрамы, аккуратно заштопанные темными нитками, пугали и отталкивали, но все же красоту это едва ли приуменьшило. Подсудимый сидел смирно, и было непонятно, слушает ли он, что говорят его обвинители, или же нет, но иногда он вскидывал голову, смотрел на своих судей, и его рот кривился в улыбке. В его восхитительных аквамариновых глазах не было ни тени раскаяния или сожаления, только жестокое любопытство. Мужчина не боялся приговора, равно как и людей, его выносящих, хотя защитника ему не предоставили. И пока судьи его, брызжа слюной, спорили о виде казни, он вертел в руках старую деревянную куколку - то единственное, что ему позволили оставить. Игрушка была полной его копией: такая же горбатая, одетая в старые тряпки. Но самое главное сходство было, пожалуй, в глазах - таких же ясных и нахальных, схожих цветом с морской пучиной.
Приговором стала, как и ожидалось, казнь. Завтра с утра его должны были обезглавить, но казалось, будто горбуна это и вовсе не волнует. Он выслушал заключение, склонил голову в почти покорном поклоне и позволил увести себя обратно в камеру. По правилам, к нему должен был прийти священник, чтобы дать мужчине исповедаться, но тот отказался и всю последнюю ночь провел за разговорами со своим единственным собеседником - куклой. Позже кто-то из тюремщиков, дежуривших той ночью, говаривал, будто мужчина смеялся, как дитя, а под утро плакал, словно отлученный от матери младенец. Он все время твердил что-то о куклах из своего театра марионеток. Когда мужчину арестовали, всех кукол, кроме одной, сожгли. И, хохоча, человек поминал недогадливость судей и нелегкую судьбу пропавших детей, а еще со слезами корил себя, что не смог спасти своих кукол, не успел спрятать их, ведь потом, даже после крыс или плесени, их можно было бы восстановить. Но было еще кое-что, о чем тюремщик боялся рассказывать. Той же ночью из камеры доносился второй голос. Более скрипучий и хриплый, а так же едва слышный. Что он бормотал, было невозможно разобрать, но и выяснять подробности бедняга не стал. Он испытывал перед осужденным вполне объяснимый страх и не хотел прослыть трусом. К тому же, наутро горбун был все так же очень тих и кроток. Он позволил завести себя на площадку и остановился у края, внимательно оглядывая толпу людей. Казалось, будто он высматривает кого-то. Мужчина отвратительно ухмыльнулся и швырнул свою куклу под ноги пришедших полюбоваться его казнью. От игрушки отступились, как будто она была заразна. Солдат, который сопровождал осужденного, толкнул его в спину.
- Без дуростей! Иди!
Мужчина обернулся к своему конвоиру и почти виновато кивнул, глядя на него снизу вверх.
- Извините, я просто хотел проститься со своим другом, - голос мужчины был бархатистым и проникновенным, речи лились подобно весеннему ручейку, непринужденно. Но во взгляде горбуна не было ни тени того раскаяния, которой сквозило в словах и голосе, - он должен жить, и я отдал его людям. Я может и убийца, но он - всего лишь кукла, не сотворившая ничего предосудительного. Так почему бы ему не стать другом кому-то хорошему?
Горбун был ниже солдата, но, когда он говорил, сверкая своими невозможными глазами и вскидывая голову, подобно настоящему аристократу, всем казалось, что это он возвышается над ними, а все они - лишь карлики рядом с великаном.
Закончив свою речь, мужчина отвернулся и подошел к палачу. Поприветствовал его, склонив голову и благосклонно улыбнувшись, словно позволив провести казнь, и тяжело опустился на колени. С виду мужчина был молод, но говаривали, будто он живет в этом городке уже добрую сотню лет, а до этого пришел откуда-то, такой же молодой. Но здесь маги и колдуны были нечастыми гостями, поэтому люди были не сильно сведущи в волшебстве, а "старик Гюсто", или "дядюшка Гюсто", как окрестили марионеточника, пришедшего в их городок, определенно был чародеем. По крайней мере, он заставлял даже самых непослушных детей замолкать и жадно внимать его представлениям. Взрослые горожане тоже нередко захаживали в его небольшой домик в самом конце улицы Мастеров. Его спектакли были восхитительны, но больше поражало то, что всеми куклами управлял он сам, а благодаря особому механизму, его марионетки могли говорить. Иногда это нагоняло на людей суеверный ужас, особенно когда в ходе представления, зрителям казалось, что лица кукол живые, что у них есть мимика, и что их глаза наполнены слезами и мольбами о пощаде. Но дядюшка Гюсто обезоруживающе улыбался и демонстрировал, что куклы лишь повторяют заданный текст. Только одна была кукла, чьим голосом являлся сам маэстро. Это был старый маг, который забирал души угодивших в его сети бедняг. Взамен он давал им то, чего они столь страстно желали. Хотите богатства? Получите. Но вы проснетесь грабителем, и вас почти сразу же арестуют. Хотите вернуть усопшего? Всегда пожалуйста, только не удивляйтесь, если он будет продолжать гнить на ходу. И все в подобном роде. На все вопросы касательно такого странного выбора, мастер пожимал плечами и говорил, что зло лучше не доверять бездушным механизмам, что зло нужно контролировать собственным, живым голосом. И только тогда оно не сможет вырваться и стать могущественным. Над ним смеялись, и им восхищались, его ненавидели и обожали, его называли гением и безумцем, ведь в каждом его спектакле была правда. Та самая, которую все так ненавидят. Он смотрел в души, видел всю их гниль до последней крохи и делал из неё невероятной красоты картины. Но потом стали замечать, что некоторые дети, приходившие на его спектакли, вскоре исчезали. А после пропали и несколько взрослых людей. На очередном спектакле кто-то заметил куклу, до безумия похожую на пропавшую дочь сапожника с соседней улицы. Этот кто-то не выдержал и обвинил мастера в том, что он убил и похитил души всех пропавших. Спектакль был сорван, зрители вскакивали со своих мест, вопили о том, что старик Гюсто - убийца. Сцена была перед ними, но необъяснимый, неописуемый страх не позволял никому зажечь основное освещение и вытащить Гюсто из-за тени кулис и декораций. Мастер вышел к ним сам. Он аплодировал и ликующе улыбался.
- Поразительно, - сказал он тогда, - я не думал, что кто-то сможет увидеть сходство! Но вы ошибаетесь, я не похищал никого, они сами приходили и просили сделать их куклами, - мужчина запнулся и удивленно вскинул брови, словно сказал какую-то несуразицу, - то есть, конечно же, создать кукол, похожих на них. Я не мог отказать, да и зачем? - кукольник развел руками и прикрыл глаза, словно вспомнив о чем-то хорошем. К слову сказать, его руки были очень сухими и жилистыми, тонкие и длинные пальцы подошли бы больше музыканту, а хрупкие запястья - юной леди. Только представляя, как он этими руками создает кукол... пожалуй, многие бы отдали душу лишь за то, чтобы увидеть это, - глупые дети думали, что я отдам созданных кукол им, но они исчезали, а куклы оставались в моем театре печальных марионеток.
- Ты сам их и убивал, чтобы не отдавать этих чертовых кукол!
- Отнюдь, - недобро сверкнул глазами Гюсто, - это мне ни к чему, я - художник, мастер, творец! Буду я еще пачкать руки убийствами каких-то глупцов... - мужчина с любовью посмотрел на свои ладони, - к тому же куклы перестанут подчиняться рукам, обагренным кровью.
То, с какой легкостью он говорил о смертях и убийствах, вызвало новый всплеск ярости. Горбуна скрутили и выдали полиции, обвинив в убийстве. И никто почему-то не усомнился в его виновности. Сам же кукольник лишь смеялся и баюкал в руках единственную взятую с собой куклу. Того самого старого мага, которого он озвучивал. Лишь единственный раз его лицо искривилось яростью и болью - когда он узнал, что его дом сожжен, и все куклы из его театра уничтожены. Но и то - лишь на считанные мгновения.
Можно себе представить, сколь счастливы были люди, представляя, как покатится голова бессердечного убийцы и злого колдуна, каким его называли тихо и шепотом.
- Рубите же, не тяните. Порадуйте эту толпу безмозглых людей, в которых я разочаровался. Я думал, они увидят и поймут мое искусство, но они, как сороки бросались на то, что блестит. Пока оно блестело... - насмешливый голос звучал громко и отчетливо, разливался над толпой смятением и ужасом. Люди чувствовали что-то странное, но от этого лишь больше распалялись. Кто-то выкрикнул что-то оскорбительное, второй подхватил и вскоре все уже вопили и бесновались, желая мучительной смерти для мерзавца и приспешника Дьявола. Горбун захохотал, пожалуй, даже искренне. И чертовски заразительно.
- Я же говорил. Один сказал, и все подхватывают...
Мужчина опустил голову на плаху. Палач занес топор, и через мгновение голова с омерзительным звуком отделилась от тела и упала в предварительно подставленный мешок. Из толпы раздавались ликующие крики, все были счастливы, что мерзавец получил по заслугам. Однако же, тело Гюсто вдруг осыпалось, словно развалившись на части. Один из солдат метнулся к нему и сдернул с казненного плащ. У его ног лежали детали марионетки, рассыпавшиеся, как только отрубили голову. Из мешка скалилась деревянная голова с криво прорисованным лицом. Радость и ликование людей сменились суеверным ужасом, толпа отпрянула от помоста. Солдаты были бледнее мела, они совершенно не знали, что делать.
И никто, абсолютно никто не заметил, как с мощеной площади исчезла маленькая деревянная куколка.