"Духовная битва так же свирепа, как сражения армий..."
А.Рембо, "Лето в аду"
Я опять выныриваю в некие военные времена. Нас, мальчиков строят в каком-то школьном спортивном зале. По-моему это ещё не армия, а... забыл как называется. Да, кажется, боевая подготовка.
Сперва нас одели во вполне современные камуфляжные костюмы, и мы с непривычки всё никак не могли построиться по росту. Тут было согнано довольно много народа из разных школ. А у всякого ведь свои амбиции – внутри собственного коллектива и то непросто приспособиться, а тут. Кто-то считает, что он выше, потому что сильнее, другой – потому что умнее, кто-то не уверен, кто-то – просто упрямый идиот... В общем, все толкаются локтями и плечами – того гляди подерутся. Мне не то, чтобы так уж хочется стоять первым – я отнюдь не высок и не люблю бросаться в глаза начальникам. Однако, я не хочу быть и последним – ведь не я, в конце концов, самый маленький. Тут, смотрите, из других школ полным-полно коротышек!..
Нас так и не успели правильно построить, потому что пришёл приказ переодеваться. Оказалось, что нам не полагается солдатская одежда, а полагается какая-то совершенно другая, какую мы в глаза не видели, специально для смотра. Мы, мол, ещё не защитники Родины, а только собираемся ими стать – стало быть, должны отличаться и по форме.
Опять долгие перемещения по неуютным широким коридорам. Толчки в спину, отдавленные ноги... Никто не понимает куда. Никто толком не говорит. Все бредут как бараны. А пастух ведёт себя так, словно обкурился травы.
Наконец, несколько раз бесполезно сменив направление, мы оказываемся на каком-то большом складе. Здесь пахнет мылом и стиральным порошком, люминесцентные лампы неприятно потрескивают. Я всё время теряю из виду какие-нибудь хоть отчасти знакомые спины. Любой же из чужаков может оказаться врагом.
Некий прапорщик, может быть, офицер, направляет нас, взявши за плечи, влево, впрочем, довольно нежно. До этого мы стояли на месте в прострации и смотрели в потолок, приоткрыв слюнявые рты.
Мы идём влево, пока не упираемся в тупик. На стеллажах лежат иссера-белые тряпки – очевидно, подразумевается постельное бельё.
Тётенька с глазами, изрядно замутнёнными катарактой, появляется нам навстречу. Вернее, мы замечаем её перед собой, наконец перенастроив устремлённые в даль зрачки.
– Что брать? – спрашивает кто-то.
– А зачем вас прислали? – спрашивает шамкающая старушка.
Мы переглядываемся. Ещё несколько минут назад предполагалась какая-то амуниция. Мы даже не заметили, как нас опять раздели – стоим в одних трусах и носках на холодном полу.
– Нам бы одеться, - говорит кто-то.
– А спать вы как будете? – спрашивает бабушка.
Мы пожимаем плечами, опять переглядываясь. Плечи у многих уже покрылись мурашками.
– Берите наматрасники, - говорит старушка.
Мы хотим спросить, что это, но никто не желает показывать некомпетентность.
– Где они? – спрашивает кто-то.
– Вон там, - указывает бабка.
Мы лезем на стеллажи и снимаем оттуда несколько стопок «наматрасников».
– А для чего они? – не выдерживает кто-то.
– Чтоб надевать на матрасы, - просто объясняет кладовщица.
Я выбираю себе парочку наименее грязных, в зелёную продольную полоску. Хотя именно они оказываются самыми тонкими, у остальных – ткань поплотнее.
– А сколько брать? – интересуется кто-то.
– Берите больше. Берите штук по десять, - предлагает щедрая старушка.
Я задумываюсь: «Сколько это дней и на скольких матрасах мы собираемся здесь ночевать?»
– Берите, берите – все по десять, - настаивает бабка как-то подозрительно развеселилась – даже подбородок, из которого торчит несколько жёлтых волосков, стал подёргиваться.
"По-моему она не в своём уме", - думаю я, но всё-таки беру свои наматрасники – на всякий случай...
Тут раздаётся приказ следовать в противоположном направлении. Бабка прощается в нами уже как с родными – только что «Прощание Славянки» не исполняет. Неторопливым толкающимся стадом бредём через комнаты, уставленные стеллажами.
– Одеваться! – раздаётся команда.
Интересно: что мы до этого делали?
Навстречу нам гуськом, вернее колонной по двое, идут девочки, куда более организованные, чем мы. Их уже одели, они, по всей видимости, будут изображать барабанщиц. Это очень сексуально. Костюмы – тёмно-бордовые, они в шортиках и мягких сапожках, на них короткие, пока не застёгнутые жакеты, на головах – круглые шапочки, под жакетами – белые блузки.
– Вперёд! – слышна безжалостная команда, и вихрь проносит нас мимо девочек.
– Одеваться!!!
– Да во что? Где? – раздаются ропщущие голоса.
– Стоять!!!
Стоим и видим перед собой груды обмундирования, сваленные на гимнастических скамейках. Оно – как ни странно – такого же, как у девочек, бордового цвета. Каждый думает про себя: «Не буду ли я похож в этом на педика?» - но не никто высказывается, потому что на болтливого все покажут пальцем.
– А зачем тогда наматрасники? – спрашивает кто-то.
Все гогочут...
__________________________________________
Теперь это уже точно армия. Наш отряд, вернее два отряда, а может быть, и целый батальон, перебрасывают в стратегических целях с юго-запада на северо-восток. Трудно догадаться куда, но похоже, куда-то на Северный Урал, если не в Мангазею.
С нами на одном из этапов переезжает и прикреплённое, так называемое подшефное, учебное учреждение, ПТУ, где почти все девушки, не то швеи, не то плиточницы, или и то и другое.
Отчего мы не едем к цели прямой наводкой, а должны перемещаться из городка в городок в течение нескольких месяцев – это надо спросить у начальства. Но оно, непосредственное начальство, если вообще снизойдёт ответить, то укажет на начальство высшее, т.е. относительно нас гораздо более опосредованное.
Однако, нам не на что роптать. Мы уже привыкли жить в походном порядке, скоростными темпами обживаться почти где угодно и с лёгким сердцем бросать обжитые места. Нам незачем думать, куда мы движемся – нас ведут. Наслаждайся же, ведомый, ощущением внутренней свободы. Никто и ничто не требует от тебя принятия решений, наоборот все заинтересованы в твоей внутренней пассивности. Стань бараном и щипли траву, думай только о траве под ногами.
В одном из таких близуральских городов мы задержались сравнительно долго. Девки из училища были с нами, так что командный состав гулял напропалую. Мы, солдаты, тоже пробовали – но кому-то не позволяла субординация, кому-то комплексы неполноценности. Мне к тому же эти девки не очень нравились.
Помню, как мы сидели в давно не используемом местными жителями клубе на грубых скамейках, поднимающихся амфитеатром к кинорубке. Тяжёлые портьеры перед сценой намекали на то, что здесь даже, возможно, когда-то ставились спектакли.
На верхних скамейках восседали начальники с дамами, а пониже мы, и с нами ещё только один лейтенант. Волею судеб это был один мой бывший одноклассник. Только он попал сюда уже после института и в офицерском чине. Я же успел дослужиться лишь до всеми презираемого ефрейтора.
Разность в званиях не позволяла нам полноценно общаться на людях. Мы быстро к этому привыкли, и возникло некоторое отчуждение. Хотя в душе мы, разумеется, продолжали друг другу сочувствовать. В конце концов, мы оба были москвичи и из интеллигентных семей, нам все или почти все здесь представлялись быдлом.
Вроде мы выпивали, даже нам, нижним чинам перепадало. То ли был какой праздник, то ли просто было много самогона. В этот вечер в нашей военной части царила стихийная демократия.
Общество в целом было настроено довольно благодушно. Никого не били, не заставляли отжиматься или мотать круги вокруг корпуса. Опьянение начальственного состава паче чаяния не носило агрессивного характера. Может быть, женское общество смягчало нравы? Впрочем, одна из дам напротив действовала в диссонанс преобладающему настроению. А именно, вдруг ни с того ни с сего, начала отчитывать моего друга, пусть и не совсем друга, но человека мне здесь, несомненно, куда более близкого, чем остальные, того самого лейтенанта, который почему-то сидел с нами, рядовыми, а не выше по скамейкам.
Эта стерва его откровенно и вызывающе срамила. Офицер же, который сидел рядом с ней, приобняв её за плечи, этакий бравый старший лейтенант, уже так назюзюкался, что только, оттопырив слюнявую нижнюю губу, кивал при каждом её слове, наверняка уже ни хрена не понимая. Но его абсолютно свинячья морда вызывала у ораторши только умиление, она изредка поворачивала к нему лицо и чмокала его в сальный нос толстыми губами, словно набираясь уверенности и силы, чтобы произнести следующую отвратительную фразу.
Я сидел как на гвоздях. Больше всего в эти минуты мне хотелось схватить эту мымру за ноги и постучать её головой об скамейку. Какое право имеет она так издеваться над человеком, и кончика пальца которого не стоит?!
А он – почему молчит? Это мне' не позволяет субординация – лезть разбираться с офицерскими сучками. Он же – должен за себя постоять!
А она всё говорит, говорит, говорит... И одно слово падает больнее другого даже на мою голову, даже солдатик рядом со мной, ещё вчера почти не понимавший по-русски, ёжится. Каково же ему, лейтенанту?!
В общем-то, все её глумливые речи сводятся к тому, что ниже сидящий лейтенант – вовсе не лейтенант, и даже не тянет на высокое имя военного, и вообще – не мужик, а тряпка, ничтожество, чмо и прочая и прочая. Что, кстати, и доказывается тем, что ей он сейчас не возражает и сидит среди рядовых, т.е. среди парий, среди чёрной кости, среди грязных рабов. Но им то ещё простительно, у них ещё есть исчезающе слабая надежда выслужиться, а он, почему туда спустился он, по влечению сердца? – значит его и в самом деле тянет в лужу, как свинью?!!
Разумеется, она не говорила так красиво. Вряд ли эта красавица умела хотя бы относительно грамотно писать, а читала наверняка чуть лучше, чем по складам. Но апломба и задиристости в ней было сколько угодно. Хотя я раньше в ней этого не примечал. Но сколько раз я её видел? Раза два. Вот сейчас и проявилась, когда выпила. Это со многими бывает. Я вот сейчас ещё выпью – и тоже могу проявиться – не дай Бог.
Обижаемый лейтенант сидел уставясь в пол и вёл себя как последний стоик. То ли в нём сильны были мазохистские тенденции, то ли он просто оглох от очередной дозы спиртного. Встал бы да набил ей рожу, а старшего лейтенанта вызвал бы на дуэль в конце концов – он ведь даже и не приходится ему начальником.
Что вообще тут происходит? Слышит ли это кто-нибудь кроме меня? Отчего мне так больно? Неужели больно мне одному? Моему раскосенькому товарищу, сидящему справа, тоже больно – но, очевидно, он улавливает только стегающую кнутом интонацию...
– Встать!!! – раздаётся нечеловеческий вопль.
Мы вскакиваем и видим перед собой совершенно безумного полковника, нашего самого большого командира.
«Ну всё, п.....», - думает каждый.
– Пожар! А вы тут... - полковник не находит слов в клокочущем, подобно жерлу вулкана, горле.
– Тушить! Немедленно. Снаряды...
Даже омерзительная девка заткнулась. Даже её невменяемый хахаль, которого она приводила в пример в качестве настоящего мужика, протрезвел.
– Огнетушители! – орёт кто-то.
Мы куда-то бежим, смотря под ноги, а вернее на ноги, на странно подпрыгивающие мыски собственных сапог.
В результате мы оказываемся с пожаром один на один, точнее вдвоём, с тем самым нацменом, который сжимался в три погибели, страдая со мной рядом.
За задней стеной аккумуляторной будки штабелями сложены снаряды. Впрочем, может быть, это не снаряды, а баллоны с каким-то газом. Но редька хрена не намного слаще.
Кто-то жёг неподалёку украденную со стройки паклю, грелся у костра. Мы, отдыхая в клубе, всё же относились к привилегированному меньшинству. Кто-то ведь должен стоять в карауле, а холодно всем. Ветер перенёс горящую паклю сюда, поближе к опасным объектам. Сейчас она горит у самых задних этих железных цилиндров – у снарядов там, кажется, капсюли. Вот-вот будет взрыв.
Нас все покинули. И команды смолкли. Все куда-то разбежались. И лейтенант, за которого я так болел, - не исключение. Но я не в обиде. Только потрескивает огонёк в тлеющей массе, облепившей взрывоопасные предметы.
Тушить пожар решительно нечем. Мы стоим и смотрим на приближающуюся смерть. Время замедляется. Мы парализованы. Я – чуть впереди, чувствительный солдатик – чуть сзади. На нас – заскорузлые бушлаты цвета хаки и протёртые местами рукавицы.
– Ложись! – хочу я сказать. Но не успеваю, не успеваю даже понять, что мы не успеем, даже обернуться, но знаю, что ещё одна живая, пока живая, душа за спиной.
Горит подозрительно долго и не взрывается. Я забываю, что подо мной существуют ноги. Я должен бы куда-то сдвинуться, но не бегу. Возникает идиотская мысль – попробовать потушить возгорание руками, рукавицами – они почти из той же пакли, но – вдруг? – не затлеют.
Мы, похоже, думаем с моим напарником синхронно, хотя и на разных языках. Это какой-то гипноз. Мы просто стоим и ничего не делаем, и смотрим, как догорает. Даже дыхание в горле застряло. Неужели – пронесёт?
Стоим, стоим, стоим. Может и не совсем стоим, но так пристально и зачарованно смотрим, что кажется - стоим.
Пакля-то уже догорела. Что же это ещё мерцает на воронёном железе? Отблески заката. Закат догорает. Но уже нагрелось, может ещё бабахнуть. Не бабахает. Мы стоим и ждём – авось. Раз уж нам это выпало.