Порт приписки - Владивосток

Широта крымская, долгота колымская

В середине декабря 1986 года в 11 часов вечера на перрон ж/д станции Владивосток сошел молодой человек в плаще и летних туфлях. За плечами у него висела легкая брезентовая сумка и десять тяжелых дней рейса поезда «Москва — Владивосток».
Половина денег, взятых в дорогу, была проедена, другая половина проиграна в карты с попутчиками. Где-то между Сковородино и Могочи поезд встал на прикол и простоял двое суток. И вправду говорили в армии: бог создал Ялту и Сочи, а черт — Сковородино и Могочи.

Впереди сошел с рельсов товарняк, и наскоро подлатав одну из веток, железнодорожники пропускали поезда по очереди: один на восток, другой на запад. У кого из пассажиров не выдержали нервы, те собрали вещи и уехали в аэропорт. Через сутки практически все вернулись. Из той дыры, в которую мы загремели, можно было выбраться только по рельсам.

Вид горевшей земли и разорванных в клочья цистерн навевал тоску, но назад уже дороги не было. Мосты были сожжены бурнашами.
Мне, пережившему томские и хабаровские зимы, было невдомек, почему меня так колбасит в городе, где не замерзла вода в порту? С третьего раза прохожий понял, о чем я у него спрашиваю. Челюсти у меня стучали так, что водитель трамвая вышел проверить надежность колесной пары. Постучав молотком по буксе, он успокоился, увидев причину своего волнения.
Общими усилиями мне объяснили, как добраться до улицы Мыс Чумака, 1а, и я через час, окончательно окоченевший, стоял перед вахтенным школы.


ШМОня

Владивостокская мореходная школа, живописно расположившаяся на берегу Амурского залива, в сороковые годы называлась ШМО — школой морского обучения, поэтому все выпускники с давних и последующих времен, несмотря на новую аббревиатуру ВМШ, ласково называли ее ШМОнька.
На фотографии два здания справа и слева — учебные корпуса, в которых обучали специальностям матроса и моториста 1 и 2 классов, матроса-моториста и радиста для работы на судах морского флота. Срок обучения в школе был от 2 до 12 месяцев. Двухэтажное строение в центре — столовая. Перед ней располагался плац с флагштоком. После поднятия флага на утреннем построении мы шли на учебу.

Общага, в которой проживали курсанты, находилась за столовой. Одинокое девятиэтажное здание с единственным подъездом, окруженное огромным полем с площадками для игры в волейбол и футбол, стояло метрах в двухстах от берега. На поле был вкопан хороший турник с растяжками, железные брусья и «козел», на котором я иногда показывал молодецкую удаль.

Балконы в общаге начинались со второго этажа, и стены под ними были сильно испачканы ботинками «скалолазов», взбиравшихся ночью вместе со «скалолазками» на второй этаж по веревке.
У причала ШМОни (на фотографии слева в углу виден кусок пирса, а вот за ним и причал) с 1973 года было пришвартовано учебно-тренажерное судно типа либерти «Александр Невский». Пароход был построен в 1943 году в Портленде (США) и по ленд-лизу передан советской стороне.

На «Александре Невском» я бывал всего несколько раз. Три раза, чтобы сдать экзамен на живучесть или что-то в этом роде. Проплывали под водой из одного бассейна в другой, завязывали на себе беседочные узлы одной рукой на плаву. И один раз с Олегом, когда познакомились на набережной с двумя девчонками. Вести их было некуда, поэтому отдали вахтенному бутылку вина и расположились на ночь в его каюте.
Ночь показалась длиною в год. Узкие койки, холодный душ палубой выше и отсутствие выпивки с едой грубо оттеняли маленькие радости встречи с женщиной. Ощущая мою нервозность, девушка спросила: когда у меня была последний раз женщина? На что я, не моргнув глазом, соврал, что три месяца назад.
Утром, проводив своих пассий до дороги, поймали такси, дали им трешку на дорожку и с превеликим облегчением пошли досыпать в общагу.

Из монотонных будней казарменной жизни курсанта мореходной школы выделил бы всего несколько моментов.
До определенной ступени в процессе жития каждому из нас кажется: жизнь настолько полна и бесконечна, что порой плещется яркими брызгами через край. А слово «смерть» воспринимается как нечто, предназначенное для других. Но природная гильотина, поддерживающая баланс живого и неживого, словно автоматический кузнечный пресс, уже ждала дрожащую руку непохмелившегося работяги.

Осенняя прогулка на шестивесельном яле (шлюпке) не предвещала ничего сверхестественного, всего лишь запланированная вылазка для последующей сдачи зачета. Волнение было около полуметра. Иногда, не попадая в такт, чье-нибудь весло неуклюже било о воду, и ветер, срывая мелкие капли, швырял их нам в лица. Дух замирал, когда очередная волна била в нос лодки. Я чувствовал себя викингом, плывшим на Большую землю за грабежом и насилием. Шинель, полчаса назад казавшаяся неудобной и колючей, грезилась мне недавно выделанной овчиной и кружила голову запахом дубильных веществ.

Гребли мы не так слаженно как надо, но для будущих радистов вполне сносно. Доплыв до того места, где на свет божий появляются нечистоты, изрыгаемые одной из тринадцати канализационных труб в заливе, и увидев стаю чаек, клевавших фекалии с использованными презервативами, мы решили развернуться.
Берег был в пределах видимости. Мы не осознали серьезность обстановки и подставили по незнанию борт под нахлынувшую волну, шлюпку резко накренило. Зачерпнув левым бортом холодной воды, ял начало медленно разворачивать под волну другим бортом.

Судя по ужасу на лицах товарищей, в душе у них происходило то же самое, что и у меня. Каждый со страху начал грести кто куда. В какие-то доли секунды мне показалось, что это конец. Никогда не думал, что вот так, на практически ровной воде, недалеко от берега можно в несколько мгновений утонуть.
В том, что мы утонем, ни у кого не было сомнений. Шинели, кителя, брюки, ботинки: из этого никто бы из нас не выбрался. А ведь я раньше думал: а что тут такого, ну, снял верхнюю одежду и плыви себе до берега потихонечку! В той ситуации мы бы утонули, еще не коснувшись воды.
Но у Создателя, видимо, был другой расклад. Рулевой Олег первым взял себя в руки и начал ровным и громким голосом считать: «и ра-а-з, и два-а-а», и мы налегли на весла. Придя в общагу, никто из нас в течение суток не разговаривал друг с другом.

Следующим случаем была обычная драка, состоявшаяся между пацанами из нашей 41 группы и местными. Произошла потасовка в районе цирка (улица Ленина), довольно далеко от ШМОни. Один из побитых примчался в общагу и, пробежав по всем этажам с криками «Наших бьют!», собрал внушительную ватагу курсантов.
Огромная черная, словно расплавленный битум, масса (бушлаты, ботинки, брюки, фуражки — все черного цвета), к которой по ходу присоединялись сочувствующие, медленно поползла на город. По лицам граждан, мгновенно разбегавшимся при виде колонны, можно было понять тот ужас, о котором когда-то упоминали в письмах домой солдаты вермахта: «черная смерть» постепенно подгребала под себя все живое.
Всем было понятно, что до городского цирка наш «цирк» не дойдет. Через полчаса шествия орду в черных бушлатах и тельняшках уже сопровождало два милицейских «бобика», из которых слышались разного рода уговоры остановиться.

Толпа остановилась, когда путь ей преградил трамвай. Из трамвая моментально были извлечены подозрительные личности, подходившие под описание пострадавших. Это были панкообразные молодые люди в широких штанах с клоком длинных волос и выбритыми висками.
Еще через полчаса из «бобика» уже послышался голос начальника мореходки. Толпа прошла по инерции еще метров двести и остановилась. Все курсанты ШМОни прошли службу в армии, и каждый понимал, что время, весело проведенное в стенах бурсы, может улететь коту под хвост. От души покричав напоследок в сторону милиции и чуть было не перевернув одну из машин, колонна развернулась и направилась в обратную сторону.

На следующий день всех курсантов с признаками побоев на лице допрашивал лично начальник школы. Не помню, каким образом появилась версия с днем рождения Гитлера, но после ее озвучки дело начинало приобретать политический оттенок.
С 20 апреля в моей жизни будет связано три вещи: инцидент во время пребывания в Москве, когда я был еще учеником средней школы № 45 г. Самарканда. Я написал о встрече с группой латышей, приехавших в столицу на празднование дня рождения своего вождя, в книге «Самарканд».

Следующей была драка во Владивостоке, о которой пишу в данный момент, и день рождения моей дочери, родившейся в один день с дедушкой Гитлером, но это будет не скоро.
Когда к допросам подключилось КГБ, все пострадавшие, как один, утверждали, что их начали бить после того, как они сказали, что им по хрен, когда родился Гитлер. А дело было, как ни странно, именно 20 апреля. То есть получалось, что наши хлопцы вместо того, чтобы отдуваться за массовые беспорядки, претендовали на поощрения от местных органов за правильную комсомольскую позицию.

Всем было понятно, что Адольфа высосали из пальца, и, как ни странно, такой ход следствия устраивал всех, включая самого фюрера. После нескольких дней переживаний и страха все благополучно закончилось. Никого не отчислили и не наказали. Для порядка было задержано несколько местных панков, но после опознания, то есть неопознания, их тоже отпустили.
Иногда к нам в общежитие приходили бывшие курсанты — нынешние радисты, работавшие на судах ДВМП*.

Первое, на что обращали внимание,— одежда. В моду только входила куртка «аляска» с меховой опушкой на капюшоне. Как увидел такую курточку, сразу понимал: все у человека было хорошо. А если одет практически, так же, как и ты, тоже понятно без слов.
Первая и главная радость курсанта — паспорт моряка. Это значит, что тебе открыли визу, и «Прощай, каботаж, здравствуй, заграница!». Счастье было вдвойне, если уже к практике первый отдел давал тебе добро на рейсы за рубеж.
Чтобы открыть себе дорогу за бугор, было необходимо написать свою подробную биографию и попросить отца и мать переслать свои биографии. Переписка с родителями занимала, как правило, несколько месяцев: то не так написали, то неправдоподобно, а то и вообще наврали. Женщины, сидевшие на приеме документов, частенько подсказывали, как и что подкорректировать. Администрация же школы, наоборот, пугала: если при проверке ваших данных вскроется что-то не то, не видать вам визы, как своих ушей.

Поверив на слово коммунистической пропаганде, вспомнил и написал все: про детскую комнату милиции, следствие после драки по несовершеннолетию, вытрезвители, протоколы. В общем, рассказал все, как на духу.
Миловидная брюнетка из первого отдела взяла мою писанину и через две минуты взглянула на меня так, что я почувствовал себя самым большим идиотом в СССР. Она вернула мне кипу листков и сказала: «С такой биографией вас и в тюрьму не возьмут, а не то что за границу». И тогда меня осенило: никто и ничего не проверял и проверять не будет. Всех нас брали на пушку. Искали простачков, разъеденных комсомольской пропагандой, и находили.

Переписал все заново с грамотами за отличную учебу, поощрениями, субботниками и сборами металлолома. Отредактировал биографии родителей: отец тоже разоткровенничался про деда-кулака, и с чистой совестью сдал документы.
Перелистывая иногда свою «чистую» биографию, все время ловил себя на мысли: как прожил-то молодые годы! Ну, прямо Павка Корчагин!

Братья по разуму

В тот день, не сговариваясь, мы с Олегом решили все-таки навестить девчонок, с которыми «несли вахту» на «Александре Невском». Накрапывавший весенний дождь и запах украинского борща из столовой вселяли в нас надежду на теплый прием и домашний уют.

Уложив пропуск в комнату любой общаги (кулек пряников и три бутылки вина) в кожаный дипломат, каждый из нас в преддверии долгожданной встречи вспоминал ночь, проведенную на учебном судне.
Первые коррективы были внесены, когда, приехав в общежитие на Моргородке, мы не обнаружили своих дам. Соседки, мило улыбаясь, не преминули оповестить нас о том, где иногда шляются эти б..., их «лучшие» подруги.


Запеленговав загадочную фразу о рыбацком бичхолле*, мы какое-то время стояли в растерянности, так как слышали о «братьях по разуму» не очень лестные отзывы товарищей. Но «узбекское» любопытство и русский авось («Мы ж не свататься едем!») взяли верх над нашими сомневавшимися половинами. Поняли свою ошибку, когда вахтер на ресепшн посмотрел на нас, как вурдалак на канистру с кровью. Нашли нужный номер и, стукнув в дверь для приличия, вошли.

Как только мы перешагнули порог комнаты, нас придавило к земле жуткой рыбной вонью. На столе у окна сверкала серебром куча голов кильки. За столом сидел дородного вида мужчина с голым торсом. Очертания человека напоминали контуры оплывшей свечи. Черпая из стоявшей рядом бочки горстями рыбу, он выкладывал ее на газету. На четырех койках сидели несколько человек и смотрели на ужин товарища с такими скорбными лицами, будто после кильки он обещал взяться за них.
Действительно, в трапезе было что-то завораживающее. У меня даже возникла шальная мысль, что вот так, наверное, увидев жравшего «борова», Леонардо посетила мысль написать сцену последнего ужина Христа с учениками.


И пусть мои мысли кого-то шокируют, но все гениальное произрастает из грязи. Нож и локти на столе, в руках несколько дохлых рыбок, и сразу в голове — бах, мешочек с серебром. Да это же Иуда! Растолстел малость, но повадки не спрячешь, тридцать монет не утаишь. А рядом с ним надкусанная краюха хлеба и пятна красного вина на занавеске, как символ безгрешного тела и пролитой крови.

Я уже наслаждался этой картиной. Чревоугодник из Кариота одним движением двух пальцев левой руки откручивал кильке голову и ногтем указательного пальца правой, словно скальпелем, выскабливал у рыбы внутренности. Дальше он водил рыбешкой вокруг рта и после пары кругов хватал ее зубами.
Создавалось впечатление, что рот жил отдельно от хозяина. Наконец толстяк, мельком глянув в нашу сторону, остановил свой взор на «дипломате». В глазах рыбака, как в мониторе «однорукого бандита», забегали цифры, звери и бутылки. «777» замигало у него в зрачках.

Олег уже начал искать пятками пути к отступлению, я же по своей самаркандской простоте полез на рожон. Мне вежливо ответили: мол, щас найдем ваших телок. После этих слов и мне стало понятно, что мы лишние на этом празднике души. Сказав на прощанье, что подождем на улице, мы пришли в себя только у остановки.


Бег в «трусцах»

Иногда летом по настроению я совершал вечерние пробежки. Купил у товарища старенькие кроссовки за десять рублей, нашел у себя в чемодане синие узкие трусы с лампасами (в то время было модно дефилировать именно в узких трусах или шортах, поэтому, когда смотрю хронику тех дней, самому неловко за педерастивно-спортивный стиль) и бегал от общежития вдоль Амурского залива до кинотеатра «Океан» и обратно.

Кто-то из старожилов школы заметил меня и, подойдя однажды, предложил мне новые трусы, как ни странно, тоже за червонец. В первое мгновение было неприятно, даже стыдно — вроде как подачка. Видимо, моя спортивная экипировка навевала грусть на многих, раз незнакомый человек сделал такое предложение.

Зато труселя были что надо: белые, шелковые, с подштанниками, по бокам широкие красные полосы. Одно наслаждение было в них по набережной рассекать! И девчонки как-то по-другому стали на меня смотреть. Или мне показалось?


Смотрины

Рядом с нашей общагой находился дикий пляж. Покупали жареной камбалы или палтуса в кулинарии, пива и отдыхали у моря душой и телом. На пляже, как полагается, были завсегдатаи — как местные девчонки, так и курсанты мореходки.
Примелькалась одна деваха, не в моем вкусе, правда, толстовата, но, когда с тобой начинают разговаривать, беседу надо поддерживать: я ведь будущий представитель комсостава. Плыл, никого не трогал, обходил стороной огромных медуз, и тут откуда ни возьмись появилась торпеда в цветастом купальнике:
– Здрасьте.
Ну я, типа, и вам не болеть. Куда, спрашиваю, путь держите? Больше из приличия, чем надобности. А она мне и говорит, поплыли на ту сторону. Глянул я туда, куда она перстом указала, и увидел только край света. Думал, может, шутит? Отказался. Она, недолго думая и сплюнув в мою сторону кусочек бревна, замахала руками, и только я ее и видел.

Сидел на берегу минут сорок, а ее так и не дождался. Через сутки услыхал новость о купальщице. Ее выловило где-то в море учебное судно. Так она еще брыкалась, когда ее из воды вытаскивали. Видел пловчиху после очень часто в сопровождении мамы, серьезной такой тетки шарообразной формы. Шел слух, что они жениха выбирали. Вздохнул с облегчением, когда, бросив на меня испепеляющий взгляд, дамы прошли мимо.

Гулливеры

Познакомились с Юрком, соседом по кубрику с двумя девчонками здесь же, на пляже. Расстелив коврик с оленятами, девочки вытащили из чехла гитару и стали наяривать знакомые песни. Разве можно было пропустить такой концерт!
Жили они в общаге, недалеко от ШМОни. Договорились к пяти часам вечера быть у них под окнами. Мне одеться, что голому подпоясаться, а Юрок начал галстук искать, а потом его еще и гладить. Опоздали на целых полчаса. Стояли и понимали, что врюхались. С надеждой смотрели по окнам. Не знали точно, где жили наши новые пассии.

Минут через сорок появились. Сделали вид, что ничего не произошло. Повыше — Вика, Юрок на нее запал. Мне досталась Ирина, гитаристка. Не то, чтобы худая, но и не полная. И слава богу!
Кто-то предложил поехать в цирк. Почему нет? Пока ехали на трамвае, рассказывал Ирочке какие-то дежурные истории из своей жизни. Когда в моей болтовне проскочило слово «матушка», Ирунчик так заверещала от радости, что на нас стали оглядываться пассажиры. И потом при каждом упоминании этого слова, а я специально это проделывал, она смеялась, оголяя передо мной почерневший передний зуб.

Зубы, зубы, хвост — вот что главное. Отступив немного от Ирининого резца, вспомнил о Леночке, у которой их вообще не было. Какой-то злой рок преследовал меня на краю света. Только на следующее утро друган Вова рассказал по секрету, что у Лены не было передних зубов. Ну, сами посудите, она же не лошадь, чтобы ей в рот заглядывать. Молчит все время и молчит. Думал, умная. Я в то время, видимо, акцентировался на других органах либо был под сильной анестезией.

Доехали на трамвае до цирка, взяли билеты и за суетой знакомства не посмотрели на афишу. Когда погасили свет, и все присутствующие привыкли к темноте и запаху конского навоза, на арену вышел ребенок. Бурные аплодисменты скрыли от нас речь малыша.

Когда включили свет, на арене стоял уже пионерский отряд в таком откровенном одеянии, что если бы не новогодняя мишура, навешанная на некоторые места гастролеров, то я бы сказал: в чем мать родила. Мне очень понравились на одной из девочек огромные груди, закрытые сверкающим лифчиком. По зрительному залу прокатилось всеобщее «ах».

Я от неожиданности сжал Ирочке руку, на что она, поняв мое состояние, фыркнула: это же лилипуты! С моей стороны это был больший прокол, чем не заметить отсутствие зубов у подруги. Когда ажиотаж с появлением полуголой труппы прошел, и я начал прислушиваться к писклявой речи артистов, понял, надо уходить.
Девушка с большой грудью уже переоделась в Мальвину, и мы, не дожидаясь появления из-за кулис Карабаса Барабаса в блестящих трусах и с плеткой, поспешили на выход.


Пионерский галстук

Легкие землетрясения в теплые летние вечера в школе были для меня неожиданностью. Вспоминался Самарканд, где от внезапных подземных толчков никто не паниковал. Но когда лампочка в кубрике начала раскачиваться под гулкое и монотонное «бум! бум! бум!», мне стало интересно, и я спустился вниз.
Через пять минут все прояснилось. За стихийное бедствие я принял топот женских ног, стремглав летевших на нашу дискотеку. Лучшие представительницы всех улиц Первой речки были скромно разбавлены черной униформой курсантов и пестрой одеждой молодых парней с тех же краев.

Специалист по звуку в дружной бригаде шарманщиков, судя по хрипящим колонкам, отсутствовал. Не стал затягивать с предстоящим прибыльным делом и набросал список необходимого комсомольскому вожаку школы. Из всего списка он предложил ограничиться первым пунктом и вытащил из кошелька восемь рублей вместо написанных десяти. Оценив смекалку вожатого, я все же попросил изыскать внутренние резервы в виде двух рублей и кучи транзисторов.
Отремонтировал колонки в течение двух дней: собственно, на этом весь ремонт должен был и закончиться. Список радиодеталей был написан только для того, чтобы напустить туману и поднять себе цену.

В субботу атаман всея комсомольских ячеек подогнал к общаге тентованный «ГАЗон», дал нам троим десять минут на сборы, и мы выдвинулись в известном только предводителю направлении.
Через сорок минут с тремя пустыми баулами мы стояли у огромного ангара в морском порту в десяти минутах езды от морвокзала. Кто-то из моих одногруппников пошутил перед воротами: «Сим, сим, откройся!», и мы вошли. Нет, не вошли, а были перенесены в пещеру с сокровищами волшебной лампой Аладдина. Да что там Аладдин! Глядя на гору радиоаппаратуры высотой в два этажа, я ощутил себя сексуальным маньяком, попавшим в набитую до отказа женскую баню. Мое вспотевшее, истосковавшееся по женскому теплу тело хлестали вениками, терли жесткими сосками, огромными, всасывающими все вокруг задницами, скребли живот мозолистыми пятками...

Очнулся я, лежа на куче. В каждой руке у меня было по усилителю, в зубах торчала деревянная панель с лампочками и надписью «SONY». Мои товарищи уже набили сумки до отказа и с жадностью разгребали кучу с боков. «Не забрать, так потрогать, не потрогать, так поломать или хотя бы надкусить»,— читалось на их разъяренных лицах.
Комсомольский главарь стоял у ворот с таким обескураженным видом, будто мы ползали по алмазным россыпям, а не по куче мусора. Вся аппаратура была импортного производства и блестела хромом, золотом, лаком. В голове не укладывалось: кто мог ее так изуродовать?

Судя по корпусам усилителей и прочей электрической радости, по ним прошелся не танк, но что-то тяжелое. Вся эта контрабанда, поделился секретом главный комсомолец, была реквизирована нашей доблестной таможней у своих моряков и разворочена ею же.

Остыв от первого шока, я получил второй. У моих ног из покореженного железа торчал гриф электрогитары. Я когда-то бредил этим инструментом, выпиливал деки, обтачивал грифы, клеил, шлифовал и дошел до того, что уже начал присматривать, куда бы ей влепить вагину. И тут шестипалая любовь высунула свою ножку, будто просила о помощи. Дотронувшись дрожащими руками до ее блестящих колков-пальчиков, я лизнул гриф. Комсомольский поводырь уже ничего не понимал. Он, брезгливо пятясь, жалел о знакомстве с тремя мутантами в шкурах курсантов мореходки.

Разворошив вокруг словно погрязшей в грехах «женщины» электронный хлам, я взял ее на руки, как маленькую, нежную девочку. Куски разодранных струн, будто курчавые лобковые волосы, щекотали мне ладонь. Из ее распоротого «живота» торчали катушки звукоснимателей и пучок разноцветных «вен». Перевернув свою малышку, я обомлел. На вогнутой спине была видна кровь.

Воображение унесло меня на старенький лесовоз и по совместительству «пионер» теплоход «Коля Мяготин». В Находке во время таможенного досмотра из каюты четвертого механика слышались громкие голоса. Возбужденный до предела король г...вна, воды и пара вырывал из цепких рук толстого таможенника свою мечту, поменянную в Хайфоне на два утюга и электровафельницу.

Лопаясь, струны испускали жалобный стон. На помощь толстяку прибежало еще несколько человек в погонах. И тогда Серега, поняв, что жить уже незачем, решил повторить подвиг юного пионера, имя которого с гордостью носил его пароход. Схватив гитару за гриф, он со словами «Это вам за колхозный инвентарь, это за колхозный скот, это за колхозный хлеб!» начал крушить ею врагов своих воздушных замков...

В протоколе комсомольского собрания, на повестке дня которого было исключение из рядов комсомола с дальнейшим увольнением из пароходства четвертого механика, чьей-то нетвердой рукой было приписано: «В октябре 1932 года кулак Фотей Сычев подговорил подкулачников братьев Вахрушевых убить парнишку. Выстрел в упор навсегда оборвал жизнь тринадцатилетнего пионера».
Воровски оглядевшись, я с болью в сердце попрощался с «любимой» и, чтобы не испытывать колесо фортуны, похоронил гитару в осколках чьих-то исковерканных судеб.


Советский зомби

Наряду с основными предметами в мореходке нам преподавали и довески. Как точно назывался урок, я уже не припомню, что-то среднее между историей КПСС и политэкономией.
Представьте, вы всю свою сознательную жизнь копали траншеи, а тут вдруг к вам подходит этакая современная бизнес-леди и, показывая на лопату, утверждает, что это вовсе не лопата а копало, и состоит оно из держала, хлебала и черпала.

Первый урок этой «политагрономии» начался с того, что энергичная дама приятной внешности на пружинистых ногах вошла в класс. Еще не дойдя до доски, она остановилась, будто что-то вспомнив и резко повернувшись, спросила:
– Вы знаете, как зарабатывает капиталист?
Мы оторопели. Кто-то вообще думал, что это урок физкультуры. Двадцать пять балбесов смотрели на нее такими вожделенными глазами, что на очках у нее начали запотевать линзы.
– Так вот,— продолжила она, включив зачем-то метроном,— я расскажу вам, как капиталист зарабатывает доллары.

Акцент был сделан правильно. Если бы она произнесла слова «деньги» или «прибыль», никто бы и ухом не повел, а тут «доллары»! Каждый из нас и сидел здесь за тем, чтобы узнать, как они зарабатываются.
Я был единственным в группе, кто за ней конспектировал. Вот она, взрослая жизнь, думал я и записывал, записывал. А метроном все стучал и стучал.

На втором уроке народу было уже меньше. Видимо, прогульщики пускали в ход полученные знания. Поймал себя на мысли, что эту лекцию я уже где-то слышал. Заглянув в тетрадь, понял, что она излагает то же самое. Через неделю все повторилось снова. К концу месяца можно было вообще ничего не пересказывать, а просто включить метроном, и никто бы из нас ничего не заметил.

Еще через полгода я однажды осознал, что нахожусь в чужой квартире с незнакомой девушкой, которая кормит грудью малыша. Я сидел на диване в дырявой майке и слушал, как громко били ходики. «Тик-так, тик-так» стучали часы.
– Дима, что-то не так? — устало поинтересовалась девушка.
– Все нормально,— ответил я.
На самом деле в душе меня мучил вопрос: знает ли она, как зарабатывает доллары капиталист?


Крюйс-бом-брамсель

Вначале урока «Устройство судов» преподавателю задавался примерно такой вопрос: «Сан Саныч, а как называется четвертый прямой парус, расположенный на фор-бом-брам-стеньге?»
Лицо старого моряка, пропитанное брызгами всех океанов, начинало излучать такое свечение, что в соседнем помещении загорались лампы дневного света. Помолодевшего лет на сорок бывшего капитана было не остановить: фор-бом-брамсель, грот-стеньги-стаксель, фор-марсель, апсели, крюйсели вылетали из него и, отскакивая от стен, вонзались в наши пустые головы.

Названия парусов не входили в учебную программу, стаксели-шмаксели нужны были для того, чтобы поиздеваться над хорошим человеком. Когда через пару недель у нас начала просыпаться совесть, наконец перешли к рангоутам-шпангоутам.


Теплоход «Клара Цеткин»

Окончив Владивостокскую мореходку, я проходил практику на нескольких судах ДВМП: «Гавриил Кирдищев», ледокол «Капитан Бондаренко», «Коля Мяготин». После получения паспорта моряка (слава богу (вернее, КПСС), первый отдел открыл мне визу) я устроился практикантом на рефрижератор «Клара Цеткин».
Увидел в порту свой новый пароход и обрадовался: белий-белий, горячий-горячий! Из тех судов, на которых я плавал,— это лучшее. Отдельной каюты мне не досталось, жил в кубрике с матросом. Виделись с ним редко: то я был на вахте, то он, то я просыпался, а он уже спал, то наоборот. Это, правда, не мешало совместно поставить брагу на забродившем яблочном соке.


Море для меня было уже не в новинку, а вот первый заграничный порт — это событие. Не хотелось бы повторяться, поэтому выдернул описание этого события из другой своей книжки.
Вспомнил свой первый рейс за бугор на рефрижераторе «Клара Цеткин». Стояли на рейде в Сайгоне, редкая прохлада после проливного тропического дождя, появились первые звезды. Вышел из радиорубки на верхнюю палубу, поднял руки к небу, зевнул во все хлебало, поежился, предвкушая сладкий сон после вахты, опустил взгляд вниз на воду и чуть языком не подавился.

На связанных вместе бревнах, еле удерживая равновесие, стояли два вьетнамца в трусах и соломенных шляпах и смотрели на меня, как на отца родного. Внезапно один из папуасов засунул указательный палец себе в рот и причмокнув два раза сказал на ломанном русском: «Цыгарета давай». Мне после этой встречи вахтенный помогал рот закрыть.

Тропический климат для меня — это всегда неожиданность. Вот вроде солнышко светит, а через секунду проливной дождь, как из ведра. К влажности и жаре привыкнуть невозможно. Благодарил бога, что на пароходе есть кондиционер! Оценил это только тогда, когда он вдруг сломался, и мы сутки стояли без вентиляции. Лежать, стоять, ходить было невыносимо. Видел наших военморов в порту: сложно представить, как они в своей железной коробке без кондиционера службу несут?
Первое, что бросилось мне в глаза еще во Владивостоке, это телеграмма, в которой был написан порт назначения: Владивосток — Сайгон. Слышал, что рейс во Вьетнам, но на всякий случай осторожно уточнил у начальника рации: где это Сайгон (перелопатил карту Вьетнама, но такого порта не нашел)? Начальник, естественно, ухмыльнулся и пояснил:

– Есть вещи в пароходстве, которые не зависят от тех или иных правящих в стране режимов. Сайгон после победы над американцами переименовали в Хошимин.
Приняв информацию к размышлению, я не стал выделяться и тоже называл город Сайгоном. В следующий раз уже в порту Сайгона я был удивлен не меньше. Увидел охранника, стоявшего рядом с вахтенным у трапа, причем его повидавший виды «калаш» валялся рядом на палубе. Ночью иногда, как рассказывал вахтенный матрос, охранник постреливал по кущарям, в обилии растущим на причале.

Начальник опять пояснил: местные крадут все, что плохо привязано, швартовочные концы например. Я оглядел толстые канаты, которыми было закреплено судно к причалу, и задал очередной глупый вопрос: а что они с ними делают?
– Расплетают концы и плетут сумки, шляпы и всякую х...ню.
Следующим шоком для меня был приход военных в радиорубку. Два вьетнамца с автоматами, как и все, неопределенного возраста, увидев, что я работал на передачу (я передавал телеграфным ключом телеграммы членов экипажа), сделали злые лица и, гневно рыча что-то, спихнули меня со стула.

В абсолютном непонимании я встал с палубы и увидел прибежавшего начальника рации, извинявшегося перед вояками на английском и русском языках вперемежку. Оглядев подозрительно начальника, бойцы опломбировали рацию, заклеив бумагой кнопку включения передатчика.
Передатчик стоял в маленьком отсеке за радиорубкой, но дело в том, что всю аппаратуру я мог включить с другого пульта, который стоял возле приемника в самой радиорубке. Видимо, не зная об этом, представители вооруженных сил Вьетнама, опечатав аппаратуру и явно показывая нам, кто в доме хозяин, ушли с гордо поднятой головой.

Начальник, в очередной раз назвав их долб...ми, через полчаса включил передатчик и передал очередные телеграммы в пароходство. Телеграммы были единственным быстрым способом общения с близкими и начальством, с молчаливого согласия которого происходило нарушение законов соцдержавы.
Стоили телеграммы недорого. Я подсчитывал количество слов и выставлял счет очередному абоненту по прибытии в советский порт. Свои телеграммы, естественно, передавал бесплатно. И когда в пароходстве принимали мои послания по количеству слов, было понятно, кто пишет, не зная счету деньгам.

В мои обязанности входили и некоторые изменения текста принятых телеграмм. К примеру, вы работаете в пароходстве несколько лет и обзавелись тремя девушками на разных пароходах. У этих девушек, естественно, как минимум столько парней, сколько было пароходов, и когда она пишет очередному ухажеру, то порой путает имена.

В мою негласную задачу входило исправлять на правильное имя того или иного члена экипажа на полученной депеше. Хочешь не хочешь, а приходилось запоминать всех боевых подруг с женами половины экипажа. Я проходил практику и работал на судах с экипажами не более 30 человек.

Лишь однажды я изменил этому правилу. Был один член среди мотористов, с которым мы не сошлись характерами на теплоходе «Рубцовск». И когда в очередной телеграмме очередная мадам назвала его Сашей, а не Васей, я не стал исправлять и передал телеграмму ему через товарищей. Попервой всю принятую корреспонденцию я дублировал, записывая на магнитофон, и когда разгорелся скандал из-за имени, предъявил доказательства.

Я понимал, что надо быть выше таких мелочей, но в той ситуации поступил, как подсказало сердце. Этот парень мог, к примеру, рассказать всем, что переспал с дневальной и во время полового акта, если его можно так назвать, она ковыряла пальцем переборку в его кубрике. Чем тут хвалиться, когда в твоей постели твоя женщина вместо того чтобы получать наслаждение, ковыряет пальцем стенку?

Кроме работы радистом на судне и обслуживания эхолота, ЛАГа и гирокомпаса в мои обязанности входило оформление прихода и отхода судна в советских портах. Со своими обязанностями справлялся. Правда, однажды придя первый раз на теплоходе «Рубцовск» и не зная, что к чему, стал объектом шутки третьего и четвертого помощников капитана. Дали мне не все бумаги для отхода судна и отправили в пароходство.

Понял я это, только когда оказался в стенах отдела кадров. Если буду врать, рассуждал я, мне конец. Поэтому постарался бывалым морякам объяснить, что впервые занимаюсь отходом судна. В отделе кадров симпатичные девчонки мне допечатали все недостающее, а вот капитан порта (последняя инстанция), бывший капитан дальнего плавания, поставить свою подпись отказался. Ну что ж, подумал я, это судьба. Не получилось утереть нос молодым помощничкам. Извинился, встал и уже направился к двери, как морской волк остановил меня и поинтересовался: у кого я в ШМОне учился?

Мне повезло, нашли общих знакомых, с которыми бывший капитан несколько лет плавал на одних и тех же судах, и он поставил автограф. Самое интересное ждало меня на пароходе.
В мое отсутствие молодые помощники напели капитану, что отход оформляет молодой радист, который ничего не смыслит в этом, и уже шестой час бродит где-то по городу. Капитан злой, как собака, бегая по пароходу, вдруг случайно обнаруживает меня в каюте. Лицо его перекосилось, на глазах появился нервный тик, но он взял себя в руки и спросил, типа: ну, чо? Я, пожимая плечами, ответил: все нормально.

Документы пять минут назад отдал чифу. Капитан впал в прострацию, однако понял, что кто-то, мягко выражаясь, говорил неправду. Посмотрел на меня в последний раз подозрительно и пошел искать старпома. А третий и четвертый помощники оказались практикантами. Это будет еще у меня впереди, а пока я пытался влезть в плотные ряды «дружного» коллектива теплохода «Клары Цеткин».

Специально меня на судне никто не представлял, поэтому знакомился с людьми по мере сближения. С первых минут меня начали поражать некоторые нюансы, вроде того, что второй механик по пароходу все время ходил в каске. В заграничных фильмах часто показывали сюжеты про стройку и флот, там все поголовно носили каски, но на самом деле на советских судах это было не принято, хотя пароход и являлся средством повышенной опасности.

Втираясь в доверие к начальнику рации, я понемногу начал понимать, куда попал. Действительно, принимая во внимание все плюсы данного судна: это сравнительно короткие, а главное, постоянные рейсы (неделя туда, неделя там, неделя оттуда) во Вьетнам. Зарплата в рублях, чеки ВТБ плюс валюта и человеческие условия работы и проживания.
– Такие пароходы достаются тяжело,— говорил начальник.— И если не брать во внимание случайных людей вроде тебя, меня, матросов и мотористов, то костяк экипажа не меняется несколько лет. Коллектив настолько сплотился в своей подсидке друг друга, что просто диву даешься.

И действительно, на всех, кто не носил каски, уже были написаны докладные и, лишив валютной премии основных работяг, бравших на себя основную грязную и тяжелую работу, сплоченный костяк делил чеки ВТБ за этот труд между собой.
Бывал фарс и поинтересней. На собрании задним числом матроса, который в данный момент был в отпуске, лишили премии в валюте только из-за того, что в кубрике под его койкой нашли пустые бутылки из-под алкоголя.

На этом внутренние резервы второго механика (его боялся даже капитан) не заканчивались. Он повесил ящичек вроде почтового и обязал весь экипаж бросать в него рацпредложения. Два в месяц. Кто не справлялся, автоматически становился в обойму для вышибания с судна. А рацпредложения, сами понимаете, фуфло полное. Смотрел я на его изобретения: то болт из одного места перенесет в другое, то еще какую-нибудь поганку ненужную придумает.

Больше всех на собраниях выступал «дед» — старший механик. Дед был из чукчей, всегда неопрятен, вокруг залысины волосы дыбом и рубашка обычно без одной пуговицы: первый раз видел представителя нацменьшинств на такой ответственной должности. Болтал он на собраниях, не умолкая, язык был подвешен хорошо. Мысль иногда возникала: может, он родственник Рытхэу, известного писателя-чукчи?
Единственный и главный нюанс у него с речью — это то, что он через слово произносил непонятное «самотак». Его за глаза так и называли. Я этим словечком наделил персонажа в одной из своих книжек, тоже чукчу. Начальник рации его каюту называл ярангой. Хоть и убирала там буфетчица каждый день, но вонь стояла возле каюты редкая, без матюка мимо не пройдешь.

Этот пароход меня многому научил. После него клубок змей или банка со скорпионами меня уже не страшила. Кстати, о стеклянной банке с насекомыми. На «Рубцовске» вечером я намазывал литровую банку маслом, бросал на дно хлеб и ставил ее к переборке. Наутро банка наполовину, была наполнена тараканами. Не ленился, шел на корму и выбрасывал насекомых за борт.

Причем нельзя было высыпать их прямо в иллюминатор, потому что все в итоге оказывалось лежащим на корме. Понял это, когда выбросил ночью из одной каюты на главной палубе использованный презерватив. Не знал еще про эту фишку. И только через неделю один из матросов по пьяни разговорился и объяснил, что я не прав и ему пришлось за мной убирать. Вот стыдоба-то была! Такие истории разносятся по пароходу мгновенно.

На следующее утро меня разбудил грохот, доносившийся сверху. Я вышел на главную палубу и оторопел от увиденного. Вся надстройка парохода была облеплена вьетнамцами, словно муравьями. Кто-то висел на веревке, кто-то сидел в яслях, кто-то, балансируя между жизнью и смертью, стоял на одной ноге, опираясь на маленький выступ над огромными иллюминаторами надстройки. У каждого висевшего в руках было по молотку, которым он обстукивал проржавевший металл. Стук стоял такой, что неслышно было пароходных гудков в порту.

Руководил мероприятием боцман. Каждый световой день не занятые вахтой матросы скоблили и долбили стальные палубы и переборки на пароходе от ржавчины. Потом очищенные места закрашивались грунтовкой. Безработицы на судне не было.
Здесь же, наблюдая за тем, как светилось лицо боцмана, было понятно: нашлась практически бесплатная рабсила и в огромном количестве. В ход пошла та краска, которая засохла и которую боцман давно хотел выбросить вместе с бочками за борт.

Вьетнамские работяги черпали краску из бочек прямо голыми руками. От этого несколько человек были выкрашены по пояс в зеленый и черный цвет. Пласты засохшей краски они запихивали в карманы и целлофановые пакеты и, судя по их счастливым лицам, боцман разрешил часть краски забрать себе.

Первый взгляд на порт уже говорил о том, что молодая республика еще не оправилась от войны, и бедность выглядывала отовсюду. Из грузовиков, подвозивших к судну корзины с арбузами, преобладали автомобили советского и американского производства, в основном трофейные. Как правило, с облупившейся краской, без капота и дверей. Поэтому сразу понять, что за машина, было нельзя. Обычная поза водителя в кабине, стоявшего под разгрузкой: задница на сиденье, а ноги на потолке кабины.

При выходе из порта в город стоял контрольно-пропускной пункт. С собой можно было взять столько-то пачек сигарет, консервов и т. д. Одного из матросов повязали с блоком «Мальборо». А это значит, что следующий рейс он будет, как выражался боцман, моржам хрен дрочить где-нибудь в Провидении.

Высоток в городе было мало, в основном одноэтажные постройки, в которых шла бойкая торговля всем подряд. На улице возле длинного забора под открытым небом расположилась парикмахерская. На двух креслах подстригались, на остальных мастера ковыряли длинной изогнутой спицей у клиента в ушах. Тут же стояла бабуся с окровавленным ртом, в котором торчал только один черный зуб, и что-то быстро говорила.

Я поначалу думал, избил кто-то старую, но ребята мне объяснили, что старики все поголовно жуют листья бетеля, от которого пасть становиться ядовито-красной, а зубы со временем чернеют. Повсюду были видны лужицы, как из-под насвая, только не зеленые, а ярко-красные.
Валюту во Вьетнаме, как и на Кубе, никто не брал: также изыскивали внутренние резервы. Кто утюг продаст, кто электрический чайник, кто еще какую-нибудь дребедень типа пъезозажигалки для газовой плиты. Женек, матрос, с которым мы делили кубрик, брал с собой радиодетали: тиристоры, транзисторы, стабилитроны.

От покупателей отбоя не было. Продавали прямо из иллюминатора, который у нас выходил на главную палубу, и вьетнамцы сами заглядывали и предлагали что-нибудь продать. Последний раз поменяли две банки сгущенки на две бутылки «ламойки» с корнем внутри — местной рисовой водки.

Так открыто заниматься контрабандой могли только такие раздолбаи, как мы. Я — практикант, Женьке тоже все было по хрен. На самом деле, на каждом пароходе ДВМП находился человек, следивший гласно и негласно за тем, чтобы советский моряк достойно представлял свою Родину за рубежом. Этим человеком являлся первый помощник капитана. Сколько было негласных сотрудников, я не знал.


На «Кларе» фест мейт (первый помощник) был незаметен, на теплоходе «Ованес Туманян» сам себя наделил работой оформлять приход и отход в загранпортах. В основе своей эти ребята являлись первыми бездельниками, от которых целиком зависела судьба каждого члена экипажа. Многим они жизнь поломали.
Грузчики предлагали еще «вьетнамский мадам», но мы и так в край обнаглели, что даже вахтенный на трапе сделал нам замечание.

На вырученные донги грузчики-вьетнамцы купили нам еще «ламойки», и мы, закрывшись в кубрике и пользуясь тем, что комсоставу было не до нас, оторвались по полной программе.
На следующее утро меня поднял с койки боцман. Несмотря на мое состояние, дал фуфайку и попросил поруководить погрузкой вместо него. Голова у меня гудела, ноги слегка подкашивались, но когда я спустился в твиндек, все моментально прошло.


Напомню, «Клара» была рефрижераторным судном-холодильником. Температура за бортом плюс сорок и бешеная влажность, в твиндеке мне пришлось накинуть на плечи телогрейку.
Бригады грузчиков (7–8 человек) состояли в основном из женщин. Каждый из рабочих брал с поддона, опущенного краном в твиндек, плетеную корзину, в которой лежало пять арбузов. Ставили корзины в ряд, друг на друга в пять ярусов.

В самом начале погрузки два вьетнамца начали проверять меня на вшивость: как я отреагирую, если они уронят на палубу корзину. Я вел себя спокойно, когда рабочие разбили первую корзину. Вся бригада собралась у разбитых арбузов, и сердцевины ягод были мгновенно съедены. Никто из них не обгладывал арбузные корки.


Эта картина навела меня на мысль, что так себя ведут только зажравшиеся люди. Те, у кого этих арбузов завались. По себе помнил, когда в Самарканде на ярмарке с пацанами украли около двадцати арбузов, ели их примерно также. Били арбуз о землю и выедали только сердцевину. Через полчаса мои мысли подтвердились: «случайно» уронили еще одну корзину, и все повторилось вновь.
Первый помощник капитана предупреждал нас, что контингент наглый и ленивый, но, чтобы не случилось, продолжал он, ни в коем случае не распускать руки — политика.

На соседних пароходах, принадлежавших Черноморскому морскому пароходству (ЧМП), разговор с грузчиками был короткий. Хохлы называли вьетнамцев «косорылыми» или «обезьянами», и при малейшем неповиновении били без разбору и жалости. На большинстве пароходах ЧМП первый помощник капитана отсутствовал или его должность замещал кто-то из штурманов. Это до сих пор остается для меня загадкой. Страна вроде бы одна, а порядки разные. Там и торговля с местными процветала, словно на рынке. Скупали дешевое серебро и везли в Союз на перепродажу.

На третьей «упавшей» корзине я не выдержал и подошел к зачинщику — худому и маленькому пареньку, похожему, как и все остальные, на мартышку в брюках. Понимая, что я его не ударю, он начал измываться надо мной: вставал в какие-то позы, говорил мне что-то вызывающее. Я сам-то весил в то время килограмм под 65 и роста был среднего — 170 см (щас значительно выше), но на фоне сайгонских «орлов» выглядел внушительней.

К зачинщику присоединился еще один, женщины при этом молча разгружали поддон с корзинами.
Если бить их нельзя, думал я, почему бы тогда не помериться силами? Я подозвал одного из них к штабелям с арбузами, сел на одну из корзин и показал вьетнамцу согнутую правую руку: мол, хочу посмотреть, кто из нас сильней.

Специально армрестлингом я не занимался, просто в голову пришла именно такая импровизация. Грузчик сел напротив меня, мы сцепили правые руки и на счет «ван, ту, фри» я уложил его руку без каких-либо проблем. Видя, что соперник еще не отошел от поражения, я подозвал знаками его товарища и взялся мериться силами сразу с двумя. Уложив обоих, я стоял в твиндеке среди улыбавшихся женщин, как единственный самец. Поняв, что вьетнамские хлопцы маленько обосрались, грузчики мгновенно изменили манеру поведения. Хлопая меня по плечу, они молча взялись за работу.

Когда укладывали верхний ряд, я обычно помогал женщинам закидывать корзины, да и просто хотелось кровь разогреть.
На следующий день перед тем, как они начали работать, я разрешил открыть корзину и съесть столько арбузов, сколько смогут. Тут опять началось хамство. Вчерашние наглецы принялись за старое: начали вскрывать другие корзины, выискивая арбузы покрупней.
Одного все-таки пришлось садануть слегонца. Второй все понял и, показав, что болит живот, устроился в углу твиндека и принялся чего-то рисовать. К концу смены художник протянул мне бирку, сорванную с одной из корзин.

Перевернув кусочек картона, я увидел свой портрет в рост, правда, без фуфайки, и на каске в место «Клара» было написано «Калава». На мой вопрос, что обозначают надписи рядом с рисунком, грузчик изобразил свист соловья и помахал руками, словно крыльями. Наверное, фамилию свою написал, пташечка вьетнамская.
Из ярко запомнившихся впечатлений была лавка с надписью «Сони» с сидевшим прямо у входа продавцом и ремонтировавшим продаваемые изделия.

Еще я хотел хоть одним глазом глянуть на одну сексуальную штучку. Называлась она бычий «глаз». Эта штука выглядела действительно, как срезанная кожа с глаза. Кожаный кружок, из которого наружу по диаметру торчали бритые ресницы. Надевать это изделие надо было на вставший член. Продавец уверял, показывая на себе и закатывая глаза, что мадам будет «вери гут».

Покупать бычий «глаз» я не стал, услаждать на этом пароходе было некого, купил на эти деньги часы с четырьмя маленькими саморезами по периметру. Надпись на циферблате гласила: «100 метров под водой». Проверить герметичность на такой глубине не было возможности, поэтому, вернувшись во Владивосток, на всякий случай продал их за 70 рублей. Если учесть, что я получал 125 рублей в месяц, это была неплохая прибавка к основному заработку.


Ледокол «Капитан Бондаренко»


На ледокол «Капитан Бондаренко» попал практикантом-радистом не по залету, а по распределению. Старенький пароход исколесил весь дальневосточный каботаж. Команда в основном была перемещена на ледокол с нормальных судов за пьянку или еще за какое-нибудь бл...во.
Поселили меня в каюте матроса-моториста Сереги. Широким жестом, отдав мне свою скрипучую койку, он устроился на диванчике. Кают, надо сказать, у матросов и мотористов на грузовых судах и советских ледоколах не было. Спали они в кубриках, рассчитанных на три-четыре человека. А тут по какой-то случайности ему была выделена каюта или просто спал в чьей-то.

На второй день вечером легли спать. Примерно через час в дверь теперь уже нашей каюты тихонечко постучали. Не дожидаясь ответной реакции с нашей стороны, дверь открылась, и ко мне на краешек шконки присела какая-то девушка.
Я был приятно удивлен, понимая, что дама пришла к Сереге, а он спал или делал вид, что спал. Мадам была одета в рабочую фуфайку и пропахшую мазутом робу. Терпел и ждал, что будет дальше. Разглядеть в темноте красоту пришедшей королевы бензоколонки не было возможности.

Она что-то радостно щебетала и вдруг без предупреждения запустила руку под одеяло. Слава богу, клешня заползла в район груди, а не трусов. Вероломница, чувствуя, что на груди возлюбленного за сутки выросли волосы, замерла на секунду. Я нежно взял ее мозолистую руку в свою. И тут Серега взлетел с дивана, как из катапульты, и принялся отдирать от меня ничего не понимающего портового докера.

Я открыто смеялся, девушка хихикала, один Серега был на взводе. В дневное время я бы скептически отнесся к замуту с леди, которая укладывала асфальт или разгружала суда в порту, а вот ночью сердечко мое затрепыхалось, как у кролика перед смертью. Получил какие-то новые жизненные ощущения и тяжесть в районе мочевого пузыря. Чтобы заснуть после встряски, пришлось вспоминать уроки физики в гальюне, в смысле — закон правой руки.

Подружился с радистом Федором и поварихой Леной. Маркони (радист), высокий, вечно небритый, с черной крупной щетиной, запомнился только своим рассказом о том, как сломал ключицу.
В спортивном зале, а на многих судах таковые имеются, играли в баскетбол и случайно сломали Феденьке ключицу. Скривившись от боли, Федор поднялся несколькими палубами выше к доктору. Светлана Николаевна уже спали-с.

Накинув на себя халатик, купленный задолго до рождения Федора, судовой врач открыла дверь. В каюту ввалился, именно ввалился, рассказывал сам герой, потому что руку тянуло к земле, а ноги после игры подкашивались.

– Не знаю, какие сны видела докторица до моего прихода,— продолжал радист,— но, дотронувшись до моего потного тела, Светлану Николаевну начало трясти. Она не могла не то чтобы наложить фиксирующую повязку, а даже связать два слова.
Федя был в таком состоянии, что ни о каких дамах не помышлял. Пришлось самому себе делать какие-то инъекции и фиксировать руку.

Обтесавшись среди местной молодежи, и сам стал похаживать в спортзал. Простенькие тренажеры с железом на тросах, турник и так, по мелочам. Пристрастился к тренировкам и после вахты зависал в зале постоянно. И вот однажды на рейде Охотска спустился в спортивные пенаты, а там дым коромыслом, и человек сто вповалку на полу. Кто курил, кто просто лежал. А я такой весь из себя дохлый качок в трусах и в майке нарисовался... А за бортом начало зимы, морозец уже. Зашел и опешил.

Увидев мое разочарованное лицо, мужики дружно начали ухмыляться и тыкать в меня пальцами. Поворачивать назад было нельзя, не в моих правилах. Перешагнул через чьи-то шмотки, качнулся пару раз и с гордым видом, под хмельные смешки работяг удалился.


Куба

Рейс Владивосток — Ванкувер — Панама — Куба — Ванкувер — Находка — Владивосток обычно длился около трех месяцев, месяц из которого была стоянка на Кубе (работяги еще те: то очереди ждешь на рейде под разгрузку, то у них карнавал, то кофе-тайм, часа по четыре в обед, то праздники революционные. В общем, подход социалистический — любая работа, лишь бы лежа).

Пароход назывался «Ованес Туманян». Моряки про свое судно всегда говорили «пароход», хотя на самом деле это был теплоход. По версии наставника ШМОни, если бы пароход назывался теплоходом, то было бы теплоходство, а не пароходство. Логика железная, и возразить нечего.

До Ванкувера шли порожняком под загрузку пшеницы: отдраивали трюмы и твиндеки до блеска. Нам в мореходке утверждали, что вывозим из-за границы только кормовые сорта пшеницы, но, показав документы на зерно и назвав кого-то «этими долб...бами», второй помощник уточнил, что сорт высший.

К работе радиста чистка твиндеков отношения не имела, но по прибытии можно было срубить чеков ВТБ за уборку трюмов. Чеки ВТБ отоваривались в магазине «Альбатрос», расположенном на улице Саратовской над последним причалом в морпорту. Стоял бутик на сопке, и, словно на маяк, слеталась туда не только морская братия, но и всякая шелупонь.

Представляете себе в то время на фоне пустых прилавков валютный магазин? Пиво в банках, спиртное, какое пожелаешь, колбаса копченая, «вареные» джинсы, импортное шмотье и обувь. Само собой разумеется, в магазине отиралась толпа «курносых» братьев-моряков.
«Слюшай, брат, чеки не продашь?» — словно тень отца Гамлета, носился за тобой один и тот же вопрос. Охрана на входе была ими проплачена, и вели они себя в магазине хозяевами. В Находке возле аналогичного магазина терлись гортанные наперсточники, и примерно каждые полчаса, объегорив очередного морского лоха, заходили в магазин и отоваривались в зависимости от выигрыша.

Если вдруг в кабаке у тебя заканчивались рубли, официантки с радостью принимали чеки, таксисты тоже не брезговали, как правило, даже копейками (курс был, грубо, один к десяти). Чековая книжка представляла собой маленький блокнотик, из которого можно было вырвать бумажки стоимостью от нескольких копеек до нескольких рублей.
Первый кубинский порт был Сантьяго-де-Куба. На фотографиях мы в парке Баконао, в долине доисторического периода, расположенном недалеко от Сантьяго-де-Куба.

Это огромная территория, на которой стояли динозавры в натуральную величину и люди каменного века. Была еще экскурсия в крепость Сан-Педро-де-ла-Рока-дель-Моро, которая находилась на входе в бухту Сантьяго, но фото нет, хотя вид там был более сказочный. Может, было не до пленки, потому что после экскурсии мы устроили в ресторане пьянку и переполох при расплате по счету официанта. Но если быть честным до конца, запомнилось совершенно другое.

Пароход встал на фумигацию (жучков травить в трюмах, а заодно и тараканов в каютах) на одном из причалов порта. По судну ходил местный оборванец и, перемешивая русские, испанские и английские слова, говорил: «Уно майка — файф песо». Предлагал за шмотки деньги.

В кубинских магазинах, как впрочем, и наших, было шаром покати и цены бешеные. Поэтому валюту в этой стране никто не брал (до прибытия в порт все члены экипажа докладывали третьему помощнику, будут они брать заработанную за рейс валюту или оставят ее на депоненте). Использовались внутренние резервы: кто, где, чего мог провезти, продать или обменять и в конечном итоге пропить. В соцстранах была только одна радость — выпивка. На Кубе к рому и пиву присовокуплялось еще мороженое.

На время травления жучков весь экипаж на пару дней переселили в гостиницу. Если бы это происходило где-нибудь в Японии, то было бы вроде подарка судьбы. (Раньше говорили, встал на ремонт в Японии, и можно после этого списываться на берег. Огребал и валюты, и рублей, и товаров, и задницу не разорвал при этом.) Фумигации, конечно, далеко до ремонта, но тоже отдохнули прилично.

Гостиница была расположена в центре на холме, возле улицы-лестницы. Обычные советские номера с телевизорами «Березка». Единственно ценный момент в ней то, что на простой кубинский завтрак с какими-то плюшками русским подавали бутылку пива. После такого отношения к советским морякам мы прощали все, даже круглосуточное отсутствие воды в гостинице. Приходилось срать и ссать на экскурсиях.

Особенно тщательно опорожняли свой кишечник возле динозавров. Следующей группе гид достойно отвечал, что иногда каменные идолы ведут себя словно живые. А кто не верит, может потрогать пальцем или попробовать на вкус гигантские кучи, уложенные ровненько под хвостами животных.

В номерах проживали по-разному: комсостав — по двое-трое, матросы с мотористами — по шесть-восемь человек. Однажды спустился вечером в вестибюль и увидел знакомого матроса, входившего в фойе с таким счастливым лицом, будто его пять минут назад усыновила американская семья.

Заподозрив неладное, остановился и сразу все понял. В слегка раскачивавшейся колонне моряков, входивших в гостиницу, шла проститутка, молодая мучачка лет двадцати. Слюну, волочившуюся за ватагой советских граждан, уборщица смывала неделю.
Как уж это у них происходило в отсутствии воды и прочих контрацептивов, можно только догадываться, причем помполит (первый помощник капитана) намедни проводил лекцию о кубинских революционных гонококках. Так нет же, у нас как? Пока сам на свой хрен не намотаешь, не поверишь.

Выйдя из гостиницы, я быстро нашел в толпе тусующихся того, кого мне надо было. Вернее сутенер меня сам нашел, видя, что я ищу кого-то глазами. Дело в том, что в Канаде я прикупил 90-минутных магнитофонных аудиокассет фирмы «Сони» по доллару (канадскому) за штуку и хотел их выгодно продать. Что в легкую и проделал.
Чувак, которого посоветовал сутенер, даже не торговался, дал за пять кассет крупную купюру песо и не взял сдачи. Я, конечно же, побаивался разных судовых сексотов (помполита, например), живших в гостинице и возможно наблюдавших за мной, но желание отполироваться пивком после завтрашней экскурсии взяло верх.

Я понял, что влип, когда в кабаке возле крепости официанта, увидевшего в моих руках злополучную купюру, хватил сердечный приступ. Он испугался больше нас, потому что Рауль Кастро за дореволюционную валюту карал строго. Меня кинули с кассетами, понял я, подсунув старые песо, вырванные с кровью из «кровеносной» системы молодой республики.

P. S. Забавно было слышать обращение кубинцев друг к другу. Вместо нашего «эй» или «девушка» и т. д. они смотрели в сторону человека, к которому хотели обратиться, и издавали звук, который у нас в СССР произносили, когда маленького ребеночка хотят попсикать: «пс-с-с, пс-с-с». За такое обращение к советскому человеку можно было и по рылу схлопотать, но иногда по приколу общались между собой именно так.


Панама

Проходим на теплоходе «Ованес Туманян» панамский канал: озеро Гутан. Во время пятичасовой рейдовой стоянки на берег в Панаме никто не сходил, за такое короткое время ничего не увидишь, а украдут чего-нибудь или ограбят обязательно, зато каналом насладились в полной мере. Погода весь проход канала была прекрасная, крокодила даже видели.

На шлюзах по обе стороны канала монорельсы с зубцами. По рельсам двигались тягачи на электрической тяге (по два на каждую сторону), похожие на детские паровозики, и за тросы тащили наше судно по шлюзам. Уровень Панамского канала выше уровня Мирового океана почти на 26 метров.

Рядом проходило американское судно, так с обоих пароходов выбежал экипаж и начал фотографировать друг друга с такой прытью, будто после двухлетнего дрейфа в Арктике впервые увидели людей.
На фото у крайнего мужика слева (электромеханика) в каюте рос цветок прикольный. Поднесешь руку к цветку — и он на глазах вянет. Убираешь руку, он оживает и снова, как новенький. Ходили к нему в каюту, как в ботанический сад.


Восемьдесят девять метров с половиной

Меня однажды зимой назначили старшим кормовой швартовной бригады. На «панамской» фотографии два мужика крайние слева — из этой бригады. Вообще-то швартовка — один из сложнейших маневров судна. Представьте себе, что вас, ни в зуб ногой в швартовке не понимавшего, ставят еще и старшим (заболел кто-то из помощников капитана) на корму.
Дело происходило в Совгавани. Мороз градусов двадцать, ветер. Прихожу на корму и вижу недовольные лица матросов. Объясняю им по-человечески, мол, пацаны, без обиды, я не знаю, что надо делать, помогите!

Ага! Щас. Поняли, как же! Начали меж собой ругаться и делить, кто будет главным. А уже якорь выбрали и портовый буксир начал толкать судно к причалу. Ладно, думаю, хрен на вас. У меня в руках матюгальник, по которому я должен докладывать что-то капитану, стоявшему на мостике и руководившему швартовкой. Качество нашей связи сами знаете какое! Но это мне и помогло.

Улавливаю еле-еле из репродуктора, висевшего на мачте, а слух у радиста дай боже, до сих пор слышу, как по ночам двумя этажами выше кошка ссыт, доклад второго помощника, руководившего швартовкой на баке. Гляжу, как приближается пароход к причалу, и в соответствии с этим отвечаю.
Второй помощник говорит: сто пятьдесят метров до причала. Вижу, буксир корму немного ближе к берегу толкнул, докладываю: сто сорок девять метров до причала. Я ж не знал, что у них кратность не один метр, а больше, и продолжал глумиться.

Когда до причала осталось совсем немного, обнаглел окончательно и назвал число «восемьдесят девять с половиной метров». Слышу, капитан закашлял, подавился видать слюной от такой наглости.
Но когда на вопрос капитана: «Как проходит корма?» я ответил «Нормально», он меня такими х...ми обложил по громкой, что самому смешно стало. Откуда мне знать, как должна проходить корма?
Матросы, корчась от смеха, подсказали: корма проходит чисто.


Березка

Чтобы во время рейса связаться с иностранным грузополучателем или отправителем, пользовались услугами промежуточных радиостанций. У начальника рации был адмиралтейский справочник всех радиостанций мира на английском языке.
Получив РДО* от мастера, я начинал связываться с радиоцентром, например в Гонолулу. Долбил примерно с час, тишина. И медленно передавал позывные, и быстро, и средне — тишина. Время идет, капитан постоянно интересуется: ну как там? А там — никак.

Пошел жалиться к начальнику. Начальник вместо того чтобы помочь, прочитал мне лекцию о международном положении. Весь рассказ сводился к тому, что в жарких странах радист-папуас лежит весь день под пальмой и ждет, когда с нее упадет кокос. Отобедав, он начинает плясать. После этого к нему приходит подруга, и они пляшут вместе. Далее идет любовь, туалет здесь же под пальмой и сон. У каждого жителя своя пальма. Последующие дни проходят по этому же сценарию. Чтобы подкрепить свою теорию, он дал мне послушать кассету, очень популярную в то время среди моряков.

Хотелось бы закончить куплетом одной из песен Вити Темнова с этой кассеты, хормейстера и композитора знаменитой «Березки»:
Мотаясь по миру не раз,
Я насмотрелся всяких раc
Настырных, бл..., забитых, оголтелых.
Расизма в сердце не держу,
Но за кого, я вам скажу —
За белых, бл..., за белых, бл..., за белых.


РДО: «Срочно. До востребования. Татьяне»

Танечка, милая! Я помню, как ты улыбнулась мне впервые у трапа. Ты еще ни о чем не догадывалась, а твой зубик, слегка подернутый патиной кариеса, сказал мне о многом.
Когда после моего недолгого ухаживания я дотронулся до твоего плеча, невольно вспомнил случай из детства. Из озорства полез в электрический щиток за предохранителем. 380 вольт — не шутка. Меня отбросило на пять метров, и я два дня приходил в себя.

Танечка, дорогая! Да бог с ним, с этим браслетом, который тебе не нравился! Выглядел он на моей руке действительно аляписто, про часы я вообще молчу. Но выбросить я его не мог, это подарок. Ну, представь, если бы ты была вожатой в пионерлагере, и тебе детки подарили бы венок из ромашек, а я бы сказал, выкинь его сейчас же. Браслет мне подарили не дети, конечно, но он тоже из лагеря. Зэки, они ведь хуже детей.

Когда ты ушла в отпуск и улетела домой, я места себе не находил. Слал тебе каждый день по две телеграммы до востребования, но понимал, что это как на деревню дедушке.
В каждом мужчине, даже в таком интеллигентном, как я, сидит жлоб и постоянно сбивает с пути истинного. И в этот раз он мне сказал: «Диман, она про тебя уже забыла. Оглянись, вокруг столько баб!» И я оглянулся.

Там, у отдела кадров, когда ты вышла из гостиницы «Моряк», я шел под ручку с Валюшей. Получается, что она вроде не при делах и тоже пострадавшая. Я не стал вас знакомить. Согласись, это был бы перебор.
Дорогая Танюша! Ты же знаешь, я однолюб. Все мои встречи были по любви. Жаль только, что все на свете заканчивается. Если тебе будет легче, то я женился совершенно на другой девушке. Уже, правда, развелся, но дети мои, как и все остальное, были зачаты в любви.


Япония

В Японском порту Майдзуру между штабелей леса, который мы приперли из Владивостока, играем в футбол. Япония — капиталистическая держава, поэтому никаких тебе пропусков, проходных с колючей проволокой, охраны с «калашами» и шмона в порту.

Никому не интересно, что ты привез и с чем шел в город. Верили на слово. Если написал в декларации в каждой графе «нет», в смысле наркотиков, оружия, контрабанды, значит, так тому и быть, никто проверять не будет. Спустившись с парохода, некоторые рыбаки по призванию сразу начинали искать на причале зацепившуюся леску с японскими крючками.

Там рыбалка разрешена везде, отсюда и куча зацепов у причала. Стоя на рейде, обратил внимание на кучи мусора, проплывавшие мимо судна. Тогда пластиковых бутылок в СССР не было, и мы вылавливали красочную тару из-под моющих средств и всякой бытовухи. Отмывали, оставляя нетронутой этикетку, и использовали в быту.

Стоял, например, в очереди за пивом, и продавщица начинала интересоваться, сколько литров в таре? Делал безразличное лицо, будто у меня таких бутылок пруд пруди, и отвечал: да хрен этих япошек знает! Народ вокруг смотрел с завистью, понимал, что из-за бугра парень прибыл. Или в общественной бане зимой сразу понятно, кто откуда. У всех кожа белая от мороза, а ты черный от солнечного загара, хотя соляриев не было.
Взял на «Рубцовске» в библиотеке русско-японский разговорник и разучил простые словосочетания: «как пройти?», «где?», «куда?» и «почем?». Ставил вопрос таким образом, чтобы собеседник отвечал только «да» или «нет». Вот, к примеру, фраза: «Тёт то сумимосэн га». По-русски это всего-навсего «эй». А моряки, что со мной шли, охреневали от такого количества незнакомых слов, да еще понятных мужику в очках на велосипеде. А когда велосипедист останавливался и заговаривал со мной, вот тут кое-кто даже трезветь начинал.

За границей в город с парохода выпускали только тройками. Старший группы — кто-нибудь из комсостава, я к примеру. С давних времен в России цифра три стала нарицательной: тремя пальцами крестились, три брата в сказках, Святая Троица, три источника и три составных части марксизма, судили тройками при Советах, наконец, мультфильм «Три банана». Да можно долго перечислять! Из чего исходили люди, составлявшие инструкции, сейчас уже сложно представить. Мысль шла в таком направлении: один убежит, два договорятся и убегут, а вот трое никогда не придут к общему знаменателю. Пока размышлял о тройках, вспомнил случай с семеркой, тоже еще та цифирька!

1992 год. Сидели на свадьбе у товарища. Столы были накрыты соответственно годам, так себе. Все в ожидании горячего вертелись на стульях. Тамаде и того хуже, он трезвый и голодный. И решая отыграться на гостях, он задавил своими конкурсами — просто продыху нет!

Спели, станцевали, шарики ногами передали, и тут тамада начал новый конкурс. Было необходимо назвать все, связанное с цифрой «семь». «Семь цветов»,— кричал кто-то. «Семь цветов радуги»,— вторил тамада. «Семь я, семь дней недели, семь раз отмерь, семь смертных грехов», и за каждым тамада повторял. Мне надоело, и я громко крикнул сразу за кем-то без паузы, так, чтобы у него даже времени подумать не было: «Семь пальцев». И он на автомате повторил: «Семь пальцев». Естественно, народ уже был навеселе и начал смеяться.

А что касаемо Японии, народ доброжелательный, вокруг чистенько, шмотье дорогое, аппаратура тоже не дешевая. Над нами хохлы постоянно удивлялись. «Какой дурак в Японии магнитофоны покупает? — спрашивали они.— Для этого есть такие помойки, как Сингапур или Гонконг».
Для кого-то Сингапур — помойка, а кто-то из каботажа не вылезает, и Нагайская бухта ему стала, словно родная. Шикарней картины на Севере не видывал. В Охотском море шторма постоянно, а в бухте Нагаево тишь и благодать.

Зубрежка японских слов дала свои результаты. Намечался выезд за пределы порта, центр города располагался километрах в сорока от причалов. Составители японского разговорника как раз сделали акцент на диалоге о проездных билетах с водителем. Фишка была в том, что стоимость проезда на городском транспорте иногда называлась в оба конца.

Узнав цену билетов в один конец, наша группа быстро собрала нужную сумму и вручила мне, как самому смышленому. Я что-то промямлил водиле про скидку и в итоге ее получил. Оказалось, что у меня в руках остался сэкономленный проездной билет, о котором я умолчал и которым воспользовался на обратном пути. Назад все добирались, кто как сможет.

Относительно покупок хохлы были правы, но некоторые из моряков позволяли себе купить что-нибудь из аппаратуры. А так, в основном, покупали по мелочам — попить, поесть. Купил себе часы «Casio» на солнечных батарейках за 1000 иен по курсу: четыре наших золотых рубля за 1000 японских иен. В те счастливые времена советский рубль был золотым, а не деревянным, и американский доллар стоил, если не соврать, копеек восемьдесят, а канадский — 64 копейки.

Была еще одна мулька, которой пользовались, но очень редко. Двадцатикопеечная советская монета по габаритам напоминала сто иен. Поэтому, оглядевшись внимательно по сторонам, кто-нибудь посмелей да и бросал монетку в аппарат с сигаретами или колой. Более продвинутые, закинув двадцатник, нажимали на рычажок возврата и получали уже японскую валюту.

В крупных городах Японии с этим кидаловом разобрались быстро, но на периферии иногда прокатывало под страхом увольнения из пароходства, естественно. В таможенной декларации одно время даже отмечали, что советской мелочи нет.
К техническим японским новшествам мы относились с уважением, особенно к видеокамерам в магазинчиках. Было очень дико, когда входя в один из многочисленных магазинчиков вдоль дороги, ты не обнаруживал продавца.

У некоторых в этот момент срабатывал один из советских инстинктов — что-нибудь украсть. И каково же было удивление, когда осторожно потянувшись к предмету вожделения, внезапно откуда-то с неба человек слышал громкий голос.
Однажды, будучи старшим группы, я присутствовал при краже. Если можно так выразиться, все это произошло с моего молчаливого согласия. Поняв в чем дело, я от стыда просто вылетел пулей из торгового зала и наблюдал за происходившим через стеклянную дверь.

Происходило это в лавке, где продавали одежду и всякую мелочевку. Один из матросов, вытащив из кармана бумажку с ручкой (эти канцелярские принадлежности заменяли нашим морякам знание языка), подозвал продавщицу. Надо отдать должное и японцам, практически никто из них не знал другого языка, кроме родного.

Матрос принялся рисовать на листке разные геометрические фигуры и говорить при этом всякую чушь, набор слов. Японка очень вежливо слушала, вставляя иногда несколько слов от себя. Матрос был настолько правдив в своем желании что-то объяснить, что я и сам поначалу повелся. Но увидев бегающий взгляд его товарища, все понял. Пока продавщица вежливо кивала головой, с вешалки были стянуты плавки и майка. Сердце у меня билось, как у дворняжки, которую пьяные охотники на Хантере приняли за лисицу и гонялись за ней, пока движок не стуканул. Я как никогда осознавал, что моя детская мечта посмотреть мир висит на волоске, но сделать ничего не мог.

В группе я был старшим, и если мои подопечные засветятся, мне конец. Нельзя сказать, что в детстве я рос паинькой, всякое было, но этим двум матросам на мое будущее, как впрочем и на свое, было начхать.
По дикой случайности встретился в порту с Сашкой Гуляевым. Мы и служили вместе, и учились в ШМОне на радистов в одной группе. Рад был видеть товарища. После крепких рукопожатий рассказал ему об инциденте.

Выслушав мою историю, Санек успокоил:
– Все познается в сравнении. У меня рассказ поинтересней. Месяц назад в Явате (Япония) пошел в город с такими же уродами, как и твои. Побродили по магазинам, выпили и пошли назад в порт. Одному приспичило еще вмазать, догнался пивом. Ты, наверное, слышал байки про японские автомобильные кладбища, на которых за тысячу иен нагребай столько, сколько унесешь? Так вот, мои уроды с залитыми «шарами» приняли маленькую автомастерскую за автомобильную свалку и вырвали с корнями магнитолу из автомобиля, стоявшего на смотровой яме. Владелец долго объяснял, что машина его и просил вернуть запчасть. Но куда там! Моим морячкам хоть кол на голове теши, послали его на хрен и пошли к себе на пароход.

Через час возле трех советских судов, стоявших у причала, выстроилась вереница полицейских машин с мигалками. Все экипажи судов выстроили на главных палубах, и япошка, владелец автомастерской, лично обходил всех и высматривал знакомые лица. Вот где я пересрал так пересрал...
Спасибо японской порядочности, показывая в мою сторону, он что-то пояснял полицейским и меня даже похвалили. А ты говоришь, павлины!

P. S. Часы с солнечными батарейками за 1000 иен продержались у меня лет восемь. Если была возможность, всегда пристраивал их ближе к солнечному месту, на подоконники и т. д. Ехал однажды в поезде «Москва — Волгоград» и положил часы на нижнюю планку оконной рамы. Утром глянул: а часов нет, упали в межоконное пространство. До дома осталось часа два, белье уж сдали, а я все ковырялся у окна. Расстроился сильно, память все-таки, и сдаваться не собирался.

Узнал, куда отогнали поезд, съездил домой за инструментом и нагрянул в депо. Пробрался незамеченным в вагон и полностью раскрутил окно. Проводницы, услышав гром упавшей оконной рамы, собрались вокруг меня стаей злых и голодных хищниц. Им домой идти, а тут урод какой-то полвагона разобрал! Выслушав душещипательный рассказ и пристально посмотрев в мои честные глаза, вагоновожатые плюнули на инструкцию, оставили меня одного в вагоне и разошлись.
Кроме ведра грязи нашел горсть мелочи, ложки, носки и почти истлевшую упаковку с презервативом. Часы вылезли последними. Наспех собрал обшивку, лежанки, окно и грязный, но счастливый, полетел до дому.


Трепанги


Один из немногих случаев, когда частью не занятого вахтой экипажа теплохода «Рубцовск» мы выдвинулись на отдых. Стояли под погрузку угля на рейде Посьета и, уместившись в единственную исправную спасательную шлюпку, взяли курс на ближайшее понравившееся место.
Места полудикие, берега, как пляжи на Кубе. Матросы научили ловить трепангов. Собственно, и ловлей это было назвать нельзя. Шел по пояс в воде и ногами нащупывал в песке морские ребристые огурцы, доставал и кидал их на берег матросу с авоськой.

Развели в лесу костер и посидели душевно даже без спиртного, потому что капитан был рядом. Отдых закончился, поднялись на пароход, а из авоськи, раздутой, как шар, потекла какая-то срань со слизью всех цветов радуги. Видать, трепанги поняли, куда попали, и обосрались от счастья. Повариха глянула на эту картину, послала нас на х... и выбросила весь улов за борт. Вот так посредством трех слов простая русская баба увеличила популяцию морских слизняков на Дальнем Востоке.


* * *

В кают-компании на теплоходе «Рубцовск» чиф зачитывает циркуляры, полученные из пароходства. Мы ж не знали сами, как жить, вот и получали инструкции. Справа капитан, между ними дед. В нижнем правом углу спит начальник рации. Мой единственный командир после мастера. Безобидный, тихий и порядочный человек. Иногда в нем просыпалось буйство, и он мог чего-нибудь отчебучить, типа купить за 8000 иен однокассетный магнитофон в Токио, когда за эти деньги умудрялись покупать целые системы: магнитофон, усилитель, проигрыватель и тюнер в одной посуде.

Однажды он сделал мне неожиданный подарок. Записал на свою новенькую игрушку с эфира песню «Черный тюльпан» Розенбаума. Весь рейс вышибала из меня слезу: «В Афганистане, в «черном тюльпане», с водкой в стакане мы молча плывем над землей...».

За спинами высшего комсостава дверь на камбуз. На этой двери во время рейса развешивалась простыня, и чуваш-электрик показывал на ней советские фильмы. Напротив камбуза был маленький закуток с кинопроектором. Я всегда останавливался у двери рядом с кинобудкой и, не заходя в кают-компанию, в сотый раз смотрел «Иван Васильевича» или «Кавказскую пленницу».

Во время просмотра фильма у поварихи была привычка подходить ко мне тихонечко сзади, класть свои огромные сиськи на мои худые плечи и спрашивать о фильме: «Чо, опять про море?» Пышная дивчина была с юмором, фраза про море из старого итальянского фильма «Синьор Робинзон». В Самарканде за билетами на этот фильм была очередь, как на индийский. А такие выражения из картины, как «динь-динь», до сих пор вызывают у меня улыбку.

Иногда менялись фильмами с рядом стоявшим судном. В кают-компании еще стоял телевизор, но показывал он только у японских и американских берегов, потому что был куплен, как хлам, задарма, в одном из портов Японии.


Русский глагол

Читая по жизни множество книг и слушая советскую речь, принял на веру, что плавает только г...вно в проруби, но живя в портовом городе, среди морского братства усомнился в правдивости данного выражения.
На двери отдела кадров ДВМП висела табличка: «Плавсостав». «Одинокая» дама, пришедшая вечером одна в ресторан, скажем, «Арагви», могла сказать о своем муже: супруг плавает и т. д. Вся эта мишура с глаголом — изобретение тех, кто не то чтобы моря и проруби не видел.
Тем не менее данным глаголом пользуюсь редко, не хочется травмировать психику «настоящих» моряков.

Золотой треугольник

Золотым треугольником у нас назывались три здания: бухгалтерия ДВМП, отдел кадров и расчетный отдел (касса), расположившиеся в центре города на пересечении улиц Ленина, Посьетской и 25 Октября. Но несмотря на небольшое расстояние между этими точками, чиновники могли загонять тебя так, что высунув язык к концу дня, ты уже знал, где у этого треугольника четвертый угол.


Резиновый пароход

После получения исчерпывающей информации о балалайке, водке, балете и русской душе американская разведка обратила пристальное внимание на закрытый порт Владивосток. Разведывательные органы Соединенных Штатов интересовали не подводные лодки и корабли Тихоокеанского военно-морского флота: они давно уже были пересчитаны.
«Шпиёнов» США мучил только один вопрос: как может грузопассажирское судно, рассчитанное максимум на 400 человек, взять на борт одновременно больше двадцати тысяч пассажиров?

По тревоге были подняты все резиденты Владивостока, законсервированные на случай будущей войны, а также спецназ морской пехоты США, дислоцируемый на авианосце «Авраам Линкольн». Но ничего, кроме спиленной лопасти гребного винта, с загадочного парохода достать не удалось.

Лопасть прошла все экспертизы, включая детектор лжи. Ее пробовали даже на зуб, но понять, как ведет себя корпус судна при нахождении на нем такого огромного числа пассажиров, никто из американцев не мог. Во время операции погибло порядка пятнадцати хорошо обученных водолазов, имевших награды за вьетнамскую кампанию. Резиновый костюм «морского котика», покрытый специальным составом, связывающим агрессивные свойства любой кислоты, не выдерживал и двух минут нахождения рядом с судном. Часть диверсантов зацепилась за огромную массу рыболовных крючков, свисавших отовсюду и задохнулась под килем парохода. Один подводник погиб от неожиданно сброшенного за борт ведра с засохшим цементом.

Странность еще и состояла в том, что с парохода, стоявшего у 33-го причала в центре города, за борт периодически падали люди и никто из администрации судна и города не торопился их спасать. Упавшие, не имея защитной экипировки, как правило, выбирались из воды сами. Сблеванув и поссав у трапа на прощание, они направлялись в сторону деактивирующего центра, замаскированного, как казалось заокеанским военным, под площадь Борцов за власть Советов.

С тех пор минуло много лет, и я, скорее всего, разгласив тайну резинового судна, попаду под срок давности знаменитой статьи. Теплоход назывался «Григорий Орджоникидзе». Это была одна из первых в Союзе «резиновых квартир», в которой было прописано полмильёна морских гастарбайтеров ДВМП.


Три товарища

У помполита на «Рубцовске» были бегающие глазки и потные ладони. В доверительной беседе (клянчил у меня телефон, купленный за 300 иен) на родных японских берегах он поведал мне о трагедии, произошедшей с его отпрыском. История была банальной для того времени. Его сына призвали в стройбат, и там ему стукнули лопатой по голове так, что жизнь надломилась у всей семьи.

На теплоходе «Ованес Туманян» первый помощник был высокого роста, хорошо сложен и красив. Кроме непосильного труда в библиотеке, оформлял приход-отход судна в загранпортах. Тоже жалился на жизнь: закончив «вышку» во Владивостоке, они с товарищем зашли в ГУМ и сделали двум продавщицам предложение руки и сердца. «Санек уже развелся,— с каким-то сладострастием продолжал он,— а я все мучаюсь».

В жилистом и сухом старичке на «Кларе Цеткин» только по бейджику я узнал фестмейта. Он первым вышел к трапу в Сайгоне. Даже мастер косился на эту табличку, называя ее надгробной плитой. Чем занимался седовласый старец на ссученном пароходе, я не знал. На жизнь он точно не жаловался.


Нагаево

Нравилась у Высоцкого песня про Нагайскую бухту, да мне все его песни нравятся! В Магадане (порт Нагаево) на рейде атаковал турник на верхней палубе. Великолепие бухты настолько заворожило, что я в одной майке стоял на морозе, пока с буксира мне не загудели.
Потом, бывая уже в тропиках и сравнивая живописность теплых бухт и морей, не мог отделаться от мысли, что красота нашего Дальнего Востока ни в какое сравнение не шла с тропиками, несмотря на пальмы и всю сопутствующую экзотику.

Здесь было что-то животное, исходившее из глубин человека неразумного, вибрации души, вырывавшиеся из моего тела и неподвластные мне. Благолепие родной стороны давило на меня с такой мощью, что даже при отсутствии поэтической жилки начал рифмовать слова.
А когда увидел лачуги по склону сопки у порта, сбитые из фанерных щитов, вспомнил про помойку, и появились стихи, в которых были рифмы типа «ботинок — полуботинок».
Сравнить это жилье можно было только с картонными коробками американских бомжей. А Магадан, извините, это вам не Майами. Зимой там ласты склеишь!


Ванино

У одного из курсантов нашей 41-й группы был «убитый» кассетный магнитофон «Весна», который, словно переходящий вымпел соцсоревнования, путешествовал из одного кубрика в другой. После нескольких песен Малежика и Жанны Агузаровой на одной из кассет народ натыкался на отечественный шансон, представленный Шуфутинским, Гулько и т. д. И, наткнувшись, заслушивал его до дыр.

После того как магнитофон отремонтировал один из местных радиолюбителей, песни стали звучать заметно быстрее. Это нисколько не смущало наши уши, а даже наоборот, хиты, записанные с нормальной скоростью, не воспринимались вовсе: казалось, что мафон тянет.
«Только мне по ночам, нет, не ивы шелестят беспокойно ветвями —
Это стонут в Татарском проливе десять тысяч оставленных нами.
Как закрою глаза, снова вижу: пепел, кровь и родного мустанга...»

И вот я уже сам закрываю глаза в Татарском проливе, и голос Миши Шуфутинского, словно ускоренный набат, рвет мою душу в пепел и кровь. И сколько мысленно ни представлял количество загубленных русских душ, глядя на пролив, представить не мог.

Ванино — российский восточный порт в Татарском проливе, Тихоокеанское побережье. От причала в центр, через весь маленький городок шла в гору широкая дорога, которая упиралась в единственный ресторан «Дельфин». Живая музыка вокально-инструментального ансамбля: в перерывах пожилой еврей играл на скрипке и ходил вокруг столиков.
Заказали за рубль знаменитую по всей стране и особенно популярную в этом портовом поселке «Я помню тот Ванинский порт...». Расслаблялись в кабаке всем экипажем теплохода «Рубцовск», каждый нашел там себе отдушину на ночь.


Анадырь

Встали на рейде Анадыря в русле реки с таким же названием. Боцман завел второй якорь на всякий случай: течение сильное. На рейдовом катере добрались до порта. Сходил в городскую поликлинику к стоматологу, прошлись по городку. Обычный северный город, вокруг молодые лица, ни одного старика. Молодежь с колясками, Ленин с цветами, водки нет.

Дома многоэтажные, точно не помню, этажей пять или четыре, как в Самарканде. И что меня поразило, когда я попал на Север впервые, так это отсутствие деревьев и дома на сваях. Это когда вместо первого этажа пустота и ветер гуляет под домом.

Пока бродили по магазинам в надежде на дефицит, пароход уже пришвартовался к причалу. Артельщик поставил сетку рядом с трапом. Хвалился потом пойманными огромными рыбинами.
На время, что стояли на рейде, иллюминаторы приказали задраить, пароход был загружен по ватерлинию. Моя каюта находилась ниже главной палубы, поэтому воду можно было зачерпнуть прямо из иллюминатора.
Ближе к ночи услышал подозрительные вздохи. Грешным делом подумал на соседей. К одному из матросов иногда захаживала повариха. На судне ничего не утаишь! Но когда вздохи усилились, понял, что так утюжить может только Илья Муромец. Глянул в иллюминатор и обомлел. Огромные белые спины кишели рядом с пароходом. И в каждой спине дыра с кулак, из которой и слышались эти вздохи.

Отдраил иллюминатор, и вместе с холодом в мою каюту вошла инопланетная речь. Это сказочно плескались вокруг белухи — огромные белые полярные дельфины. Если постараться, то можно было дотянуться до них рукой и потрогать. Рисковать не стал, как у нас в Самарканде говорили: «очко — не ферум».




Бухта Провидения

Очередной северный пейзаж похуже, чем в Анадыре. Одноэтажные строения с бегавшими между ними курицами. Дома были такого зашарпанного вида, что вспомнился Клондайк Джека Лондона. Зато в единственном хозяйственном магазине продавались мужские зимние шапки из ондатры и норки, рублей по пятнадцать всего. Входя в магазин, обратил внимание на существо, стоявшее у входа на верхних ступеньках.

Не успел рассмотреть человека, как он звучно втянул из носовых перегородок сопли и харкнул в мою сторону так сильно и высоко, что мне не пришлось даже нагибаться. Такого хамства и наглости я еще не видел. Подошел к существу ближе. А ему все по х... Из носа у него текли сопли, одето оно было хрен его знает во что, и, главное, был не понятен пол гуманоида.
«Проглотил» выходку аборигена и зашел в магазин, а там еще трое таких же чумазиков. Будучи в одном из парков в Ванкувере, видел там валявшихся особей такого же типа, которые звались индейцами. Их даже полисмены не брали. Подъехали, толкнули ногой и уехали.

Заинтересовался, что же эти субъекты делают в хозмаге? Стояли в очереди к кассе, а кассир чего-то ругался и не отоваривал их. Спросил у продавщиц: шо це такэ? Местные дезодоранты покупают, ответила мне миловидная девушка. У меня сразу возник следующий вопрос: а зачем, они же не моются? Не моются, зато пьют. Тогда продавали по два изделия в руки. Вот и клянчили еще.

По поводу чукч много ходило морских баек. Вот одна из них, мне кажется, построенная на реальных событиях. Задолго до перестройки во время навигации на Север завозили, кроме бочек с топливом и консервов, еще и водку. В ДВМП такая доставка называлась «пьяный рейс». Мало того, что весь экипаж под хмельком, но еще и все работяги в маленьких и больших портах до Тикси стояли в очередь за пойлом к боцману, чифу, капитану и всем тем, у кого имелся доступ к «стратегическому» запасу.

То, что у народов Севера было хорошим тоном подкладывать свою жену гостю, знают, похоже, все, кроме самих северных народов. На этой почве во время очередного застолья произошел конфликт между аборигеном и старшим помощником. Вроде выпили, закусили, а он, который чукча, бабу свою не предлагает.

Чиф, парень здоровый, не рассчитал своих сил и грохнул паренька, Иванова Ваню. Что делать? Пришел на пароход, встал на колени перед капитаном. Тот, в свою очередь, почесал затылок, взял ящик коньяка и пошел в сельсовет. Председатель сельсовета Петя Петров (фамилии и имена всему северному люду присвоили русские), видя серьезный аргумент на столе в пользу старшего помощника капитана, взял в руки книгу учета рождаемости и смерти, «паркер» и, вычеркивая фамилию односельчанина, сказал: был Ваня Иванов и нет Вани.


Тельняшка

Примерно после месяца жизни в этом роскошном портовом городе под названием Владивосток ты настолько сильно срастался с его местами больным, веселым, энергичным организмом, что когда тебя, в смысле меня, хотели отчислить из мореходной школы, начал подыскивать работу в городе, а не стремился уехать из усыновившей меня обители.

На первых порах при выходе в свет, несмотря на погоду, надевал под цивильную рубаху тельняшку. Ну, что ты! Я ж моряк! Мне теперь на грудь ссать не обязательно, по морю не скучаю, вот оно! Потом стал замечать, что местные, а каждый второй, да что там второй, каждый первый житель Владивостока так или иначе связан с морем: либо моряк, либо рыбак, либо сидел с видом на море. В итоге понял, что тельник надевали, только если это форма одежды или как робу, выкапывая, например, траншею.

Начал угадывать вновь прибывших морских волков, разгуливавших вразвалочку по набережной или Ленинской. За границей лицо советской национальности угадать еще проще. Наш человек и в булочную на такси едет и с проституткой разговаривает с таким напряженным лицом, что спички можно зажигать о сморщенную на лбу кожу.


Справочное бюро

Слева от морского вокзала у бетонного забора примостилась будка справочного бюро ДВМП. Через маленькую амбразуру окошка вежливая дама рассказывала о дате прибытия и местонахождении нужного тебе судна.

Постоянная очередь из одного-двух человек никак не отягощала тебя. Здесь можно было неожиданно встретить того, кого долго искал и не находил. На стенке возле будки висели разного рода объявления, расписания, даты прихода и отхода самых спрашиваемых судов.
Встречались и такие надписи: «Лена, я тебя люблю. Игорь. Т/х «Полина Осипенко»». Думаю, всякой Леночке были приятны, такие откровения. Девушки, читая это объявление, больше уже ничего не спрашивали у окошка, как-то сразу стройнели, делали загадочные лица и, озарив присутствующих улыбкой Джоконды, уходили.


Волейбол

Резались в порту Сайгона в волейбол с местными вояками. За нашу команду играл армянин, торговый представитель из нашего посольства. Он частенько приходил в порт так просто поговорить с народом, а заодно и тряхнуть молодецкой удалью. Вьетнамцы все были маленькие, худые, но играли хорошо.
Стоял под сеткой. Шел мяч, ну так хорошо шел, что хотелось выпрыгнуть и засадить им по самое не хочу! Но что-то меня сдержало, было страстное желание повыделываться.

Прыгнул будто бы на удар, но по мячу не стукнул. За сеткой боец тоже выпрыгнул на блок и не ожидал, что удара не будет. И вот летим мы втроем: я, он и мяч вниз. Когда мяч оказался у самой сетки, я нежным движением одного пальца послал его на сторону соперника.
Первым приземлился боец, вторым — мяч, третьим — я. Видя растерянность вьетнамцев, вся наша команда начала ржать. Смеялись не зло, а действительно, как-то получилось мягко и неожиданно. До этого момента играли жестко, в силовой волейбол.

Мы не ожидали, что бойцов народной вьетнамской дружины это заведет. Слово за слово — русское, английское, вьетнамское, украинское. Ну и, естественно, обозвали их косорылыми обезьянами.
Если бы не армянин, быть драке. Честно сказать, мы хоть и хорохорились и обзывали их по-всякому, но что-то в них было такое, что мы давно утратили. В их взглядах чувствовалась сила, отвага, смерть. Иногда глаза человека говорят больше, чем его язык.


Сказали: «За мной не занимать»

Встал в пароходстве в очередь на квартиру. Дали картонную карточку размером чуть больше визитки, на которой был написан номер «пять тысяч какой-то» с моими реквизитами. Вот на досуге подумал: может, подошла уже очередь?

Петропавловск-Камчатский

Единственно, чем мне запомнился Петропавловск-Камчатский,— колхозным рынком, расположенным на большущей сопке и пятью трехлитровыми банками красной икры, которые принесли к трапу нашего парохода какие-то подозрительные личности и просили по 80 рублей за каждую.

Купил икру только артельщик. Во Владивостоке продал ее в десять раз дороже. Возвращаясь домой, попали в сильный шторм. Волны были такой силы, что нам вывернуло левый фальшборт. Мастер (капитан) был в одном шаге от того, чтобы не дать сигнал бедствия. Переждали стихию в бухте Акулья под косыми взглядами браконьеров на ржавой посудине. На палубе у них виднелись крабовые ловушки.

Но камчатского краба поесть все же удавалось. В центре Владивостока на улице Ленинской находился фирменный рыбный магазин, в котором, отстояв очередь, можно было приобрести пакет с ногами и руками краба. Я иногда шутил, рассказывая о толщине крабовых ног. «Вот с эту руку»,— показывая свою конечность, говорил я. Мясо, находившееся внутри жесткого панциря, было чуть толще указательного пальца.
Как правило, нож или ножницы при поедании оных конечностей отсутствовали, и поэтому ломали их через колено, пачкая свои руки, одежду и лицо не соком деликатеса, а слюной, обильно выделявшейся перед пиршеством. А если рядом была бутылочка пива, хоть бы и «Жигулевского», то это был праздник живота.

Близость морей и океанов практически не влияла на наличие приличной рыбы в магазинах Владивостока. Ее было не достать. Несмотря на это, пельмени в столовых подавали рыбные. К слову, о фосфоре. Обучаясь заочно в ЛВИМУ, познакомился в Ленинграде с механиком рыболовного траулера. Его всегда бесило, когда в столовском меню было написано второе блюдо, например, «картошка с рыбой».

Он мне и кассиру с поварами мозг выносил своим вопросом: какая рыба? Для него, профессионала-рыбака, это было, как красная тряпка для быка. Ему начинали врать, показывать накладные, где тоже было написано «рыба». Успокаивался он только тогда, когда ему давали стакан сметаны бесплатно.
Однажды по Владивостоку пронеслась новость, что на плавбазе, стоявшей под разгрузкой, вместо салата из морской капусты в консервную банку закатали крабовое мясо.

Действительно, на плавбазах, чтобы вынести деликатес через вахту, закатывали красную икру или крабов в какие-нибудь никому ненужные консервы. Поэтому, покупая салат из морской капусты, иногда можно было нарваться на очень приятную неожиданность. После таких новостей магазины сами пускали «утку», чтобы залежавшиеся морепродукты улетали с молотка.


Третья ходка

Сантьяго-де-Куба. На пляже слева — я (на мне, кстати, те знаменитые трусы, купленные за червонец) с третьим механиком теплохода «Ованес Туманян». Мы с ним за одним столиком сидели в кают-компании. Ешь и в пятьсот девяносто третий раз слушаешь одни и те же истории. Можно, конечно, в каюту порцион забрать, но это было не принято.

Ты обязан выйти, если не на вахте, на завтрак, обед, полдник и ужин, чтобы все удостоверились, что жив, здоров и дружишь с головой. Третий механик (прости меня, дорогой человек, забыл, как тебя зовут!) в последний раз говорил так: «Диман, иду на третью ходку (в третий раз женится). Что ей надо?» Это он про новую жену. «Все у нас есть — и хата, и деньги, а я вот в рейсе, а она на Черное море собралась лечиться. Ты ведь знаешь, как там лечат! Морской укол,— он стукнул ладошкой по кулаку,— и вмиг вылечилась».
Квартира ему досталась тяжело. Он ухаживал за родственницей, которая была не в себе и прятала свои фекалии по дому. Иногда, правда, задача по поиску испражнений усложнялась полным исчезновением оных. Тогда на помощь приходили соседи, показывая искомое у себя на балконах.

Кто-то наверняка прыснет, зачем нужны такие подробности, а для кого-то это реальная жизненная ситуация. И г...вно перешло уже из состояния человеческих выделений в систему человеческих ценностей, измеряемую количеством обсуждаемого предмета.
«Еще месяц,— продолжал он,— и на баб я больше бы смотреть не мог». Повезло ему, бабуся отошла, и он вспоминал об этом эпизоде уже с юмором.


* * *

– Он приказал взять почту, телеграф, телефон и баян, или беляшей...
– Барышень,— поправила матроса Надежда Константиновна.

Иногда у железнодорожного вокзала можно было услышать такой диалог:
– Не подскажете, где почтамт? — спрашивал вновь прибывший у прохожего.
– Вон, у Володьки спроси,— отвечал тот мимоходом.
Приезжий стоял несколько секунд, переваривая услышанное, потом обращал внимание на направление руки у памятника Ленину, улыбался и бежал давать телеграмму: «Мама, доехал хорошо. Вышли тридцать рублей».

На этот почтамт приходили письма и телеграммы до востребования. Поясню тем, кто не знает, что это такое. Когда у тебя нет постоянного адреса, это единственное место в городе, где тебя сто процентов найдет письмо или телеграмма.
Всегда по прибытии из-за границы было хорошим тоном дарить карандаши или японские ручки девчонкам, сидевшим на выдаче писем. Они, мило улыбаясь, брали ярко раскрашенный «пенсил», опускали подарок в граненый стакан, стоявший рядом, и продолжали писать неказистой советской авторучкой.

Приняли по первому разряду

– Ара, инч, ара, инч, ара, инч,— что мне нужно было от швейцара ресторана «Арагви» в 12 часов ночи, до сих пор не могу понять. Я стучался в закрытые двери кабака и видел перед собой лицо небритого хачика. И ведь на сотый раз он меня все же понял, как мне тогда показалось, но помешала милиция.
Все, что происходило в тот вечер, помнил отрывками. Весь сентябрь я сидел на биче и проживал в зашарпанном номере бичхолла (гостиница «Моряк») на улице Посьетской, естественно, впроголодь и без денег.

Приход товарища из рейса вытащил меня на мгновение из долговой ямы, а банкет в ресторане по этому поводу скрасил мое существование до вечера. Дальше все смешалось в кучу: деньги, драка, какие-то пьяные девки, но главное, лицо швейцара, которое лишило меня всего этого.

В РОВД, расположенном на этой же улице, что и бичхолл, я бросал свои вещи в старшину, плевался, ругался и наконец пытался сблевануть, но ничего, кроме двух карамелек, не вылезло.
Сидел утром по пояс голый перед врачом-наркологом и слушал ее рассказ о моих выходках. Мне было так плохо, что глаза доктора постоянно наполнялись влагой. Казалось, что еще чуть-чуть и милая дама в белом халате обнимет меня, как заблудшего сыночка, а я расплачусь у нее на плече.

Жизнь лопнула, думал я, видя свои документы в руках у капитана. Я не мог найти ни единого повода, из-за которого можно было вытирать ноги об этих людей. Меня не били. Это был самый больной момент в этой истории. Не за что было называть их козлами. Окружавшие меня сотрудники понимали это и сочувствовали, как могли.

Женщина начала выяснять все подробности моей холостяцкой жизни, и в какой-то момент промелькнуло имя ее дочери, которая недавно развелась. Я был согласен уже на все, даже на поцелуй с лягушкой — только отдайте паспорт! Пообещав доктору семейное рандеву, заплатил штраф, купил капитану коньяк, забрал аусвайс и лег на дно бичхолла.


Бичи

Бичами, как объяснял нам наставник в мореходке, раньше называли моряков, лежавших на пляже в ожидании заработка. На пятке каждого бича была написана цена, за которую он согласен работать. Быть на биче — быть без работы. Бичхолл — межрейсовая гостиница со стоимостью койко-места от 30 копеек до 2,5 рублей в сутки. Цена зависела от количества кроватей в номере и удаленности от центра.

Каждый из нас когда-то бывал в таких местах, где четыре койки, четыре тумбочки, стол и гора пустых бутылок. Холодильник в коридоре, идиотов класть туда продукты было мало, но бывали. Поэтому иногда можно было чего-нибудь и перекусить. В некоторых городах России-матушки, таких как Урюпинск, например, где был в командировке, аналогичная гостиница называлась четырехзвездочной.

Рядом со входом висел огромный плакат, собранный из четырех частей, с изображением Брежнева. Две части, на которых была нарисована голова, отвалились, остались только пиджак и четыре звезды.


«Часы» пробили полдень

Егизбай Кыркуйеков в тот день удостоился права стать комендором* сигнального орудия, оповещавшего граждан Владивостока о том, что наступил полдень. Матрос срочной службы с большого противолодочного корабля «Маршал Шапошников» стоял на сопке Тигровая у лафета 100-миллиметрового орудия, как Чингизхан у ворот Казани.
Он долго всматривался в затуманенную даль залива, выискивая обидчиков. Вчера в увольнении он познакомился с красивой девушкой и поехал провожать ее до дому.

В объяснительной, лежавшей у вахтенного офицера на столе, матрос из Алма-Аты писал, что его избили хулиганы и сняли с него часы, ботинки и Наташу. На вопрос вахтенного:
– Кто это был?
Казах твердил одно и то же:
– Чурки, чурки,— и показывал в сторону зубастых окраин Чуркина.
– Сам ты чурка,— подытожил каплей и приказал выдать потерпевшему новую обувь.
Сложив кисти рук биноклем, матрос поднес их к своим глазам и мгновенно крикнул:
– Оско-о-о-личным заражай!

Два дембеля с этого же корабля переглянулись. Покатываясь со смеху, они достали из вещмешка гильзу с холостым зарядом и  радиоприемник «Альпинист-407». Стукнув пару раз по приемнику, один из дембелей настроил его на «Маяк» и закрыл руками уши. Другой матрос, ожидая выстрела, то и дело вытаскивал палец из уха и слышал куски фраз комендора:
– Бл..., я их мама еб..., папа еб..., бабушка еб...
Все вздрогнуло, дембеля с непривычки свалились на задницу. У привокзальных голубей и прочих тварей за многие годы выработался рефлекс, они уже не могли посрать без «дирижера». Поэтому там, на верхних эшелонах, слышалось облегченное «э-э-х».

Внизу же, из окон бичхолла «Моряк», как всегда, доносилась раздраженная речь бичевки Люды, второй месяц ожидавшей рейса на Австралию:
– Ну, е... вашу мать. Когда ж вы настреляетесь?
Во Владивостоке была еще, как минимум, одна недовольная полуденным выстрелом пушки девушка. Зинаиде Петровне Семеновой каждый день в обед муж приносил птенца, выпавшего из гнезда после выстрела пушки,— чайки, голубя, синицы. Последний раз Гена принес попугайчика.

– У Маринки,— плача, говорила супруга Геннадия,— муж домой деньги носит, а не эту х...рню,— Зина бросила двух пташек в кастрюлю с кипящей водой.— Я же, бл..., жена гаишника, Гена, а не наседка.
Я тоже однажды уходил вечером от одной замужней девушки, проживавшей на Чуркине, и меня так же, как и казаха, повстречали местные парни. И ведь чувствовал, что пацаны нормальные, вот только без пиз...юлей не отпустили.

Медсестра в ШМОне, долго разглядывая мои сине-черные яйца, шутила:
– Ну чо, допрыгался? Я вам сколько раз говорила, что дальше центра не хрен шляться. Куда тебя, служивый, занесло?
– Чу... чу... чу...,— корчась от боли, мычал я.
– Чукотка? — продолжала издеваться она.
Я мотал головой.
– Чунга-чанга?
После «Чубурашки» я заплакал.


Ресторан

Улица 25 Октября была для нас, молодых и неоперившихся, как взлетная полоса аэродрома. Если не брать во внимание музей на углу, то темп на ней задавал ресторан «Арагви», за ним, если немного притормозить у первой «серой лошади», проживал Артур (я произносил его имя, делая ударение на первый слог), мой одногруппник, дальше неслись: пароходство, морвокзал, почтамт и его величество морской порт.


Жил Артур с женой и ребеночком в непонятном для меня месте — не то квартира, не то отдельное хозяйственное помещение. В общем, у него был отдельный вход с лестницей и мусоропровод прямо на кухне. Я иногда посмеивался над таким пахучим новшеством социализма. Напротив его дома находилась сберкасса. Как только я проходил мимо «серой лошади», из сберкассы всякий раз выходила интересная блондинка и шла в обратную сторону.

Повторялось это в течение месяца. Нестерпимое желание узнать имя девушки и куда она ходит перебороли лень, и я, перейдя дорогу, пошел знакомиться.
Все оказалось банально просто. Вера работала в сберкассе, я это, естественно, знал (у меня были кое-какие сбережения, чтоб не сдохнуть на биче), и ходила обедать в ближайшую столовую.

Время у меня было двое суток до отхода судна, и я, чтобы не тянуть кота за хвост, назначил ей свидание в восемь вечера, где она пожелает. Она немного подумала и отказала мне, сославшись на еще одну работу. Тут уже я заинтересовался: где может еще трудиться симпатичная девушка после основной работы?

– В ресторане,— смутившись, ответила она.
В моей голове сразу возникли две мысли и обе неприличные. Сделав задумчивое лицо, не стал интересоваться, а хотел уже уйти, как она сама все разъяснила.
– Мы с подругой убираем после банкетов. Платят примерно по пять рублей...
– На рыло? — не дослушав, перебил я Веру.
Улыбнувшись, она уточнила:
– Каждой.

Мне стало еще интересней, и я напросился с ними на уборку (если честно, не до конца верил).
Ресторан находился в конце Ленинской и назывался не то «Нептуний», не то «Плутоний». Судя по кривым лицам швейцара и музыкантов, без радиации там точно не обошлось. В одном из двух залов шел банкет, другой был пуст, там шла уборка.
Оглядев косыми глазами нового уборщика с ног до головы (а я был в белых пластмассовых китайских кроссовках и «вареном» костюме), швейцар, цокнув языком и видимо сожалея, что меня еще не раздели, пустил в вестибюль.

Когда я зашел в нужное мне помещение, зал был пуст. Только за столиком у эстрады сидели осоловелые музыканты и доедали и допивали то, что не успели смести посетители.
Увидев очередного прикинутого морячка, они, не сговариваясь, начали подниматься на эстраду, и солист уже ждал, когда я полезу в карман и заплетавшимся языком закажу что-нибудь из Розенбаума. Понимая, что малость переигрываю, я поднял в приветствии руку и сказал ребятам:
– Сидите, сидите, не вставайте. Я к девчонкам.

Проводив меня глазами умирающей камбалы, солист спустился к своим. Девчонки мне обрадовались, и, взяв веник, я начал им помогать. Подметая, стал объектом пристального внимания артистов. Что-то у них, видимо, не срасталось с моим появлением. Не дожидаясь, когда я домету ряд, меня подозвали к столу: «Слышь, студент, иди сюда».

Я был готов к любому раскладу, примерно зная, чем все это кончится. Тем не менее нарываться не стал. Во-первых, я с дамами и, во-вторых, трезв. Мне налили большой фужер водки и со словами «Ну, вздрогнем» залпом выпил. У солиста ко мне вопросов больше не было. Паритет был найден. Мне налили еще. Выпив, я закончил общение входившей тогда в моду фразой: «Будут деньги, забегайте» и пошел мести дальше.




«Серая лошадь»


Будучи в гостях у Артура, услышал очередную версию происхождения названия его и рядом стоявшего домов — «серая лошадь». Я слышал краем уха о каком-то извозчике или водовозе, который привязывал свою лошадь к воротам дома, отсюда и пошло название двух зданий по улице 25 Октября.
Действительно, из подсобки кабака, расположенного недалеко, каждый вечер мужик на телеге вывозил объедки для свиней. Свою серую Ласточку он привязывал не к воротам дома номер 19, а за столб у ресторана.

И вот однажды, после того как он погрузил на телегу бадью с прокисшими щами и отхлебнул из нее, у мужика прихватил живот. Понимая, что в ресторан по нужде ему путь заказан, он направился прямиком в подвал дома номер 19, в котором проживали семьи милиционеров и служащих НКВД. Запнувшись о кучу печатных машинок и сделав свое мужицкое дело прямо на них, водитель кобылы вернулся к ресторану. У кабака стояла только телега. Лошади и бадьи со щами не было. «Уперли»,— нехорошо ругнув в душе советскую действительность, подумал «водовоз». Представив искаженные ужасом гримасы своей жены и свиней, мужик бросился на поиски кормилицы.

Никто из прохожих до самого морского порта его Ласточку не видал. Неожиданно для мужика к нему подошел прилично одетый гражданин в изрядном подпитии и поинтересовался, кого он ищет? Объяснив все обстоятельства и приметы, мужик с надеждой смотрел на гражданина.
– Круп, говоришь большой? — переспрашивал товарищ.
– Да,— мотая головой, отвечал мужик.
– Ласточкой зовут?
– Да.
– Серая, говоришь? Пошли,— и повел мужика в ресторан.

Пробравшись сквозь густую завесу табачного дыма, гражданин указал на выпачканную жирными пальцами портьеру. Заглянув за нее, мужик увидел лежавшую на лавке огромных размеров бабу со спутанными волосами.
– Твоя? — игриво подмигивая, спросил гражданин.— Ну как же,— видя сомнение в глазах мужика,— сам же говорил: серая, круп большой и Ласточкой зовут.
При упоминании имени Ласточка баба зашевелилась и вдруг схватила мужика за грудки:
– Ну, стукни меня, стукни. А хочешь, убей свою Ласточку,— и, упав на лавку, продолжала,— ремнем меня, ремнем... поделом...

Опешивший мужик незаметно перекрестился и со словами:
– Да как же это? Я не того. Вы не подумайте чего,— начал пятиться к выходу.
Через полчаса по улице 25 Октября шла очень занятная процессия. Мужик, запряженный вместо лошади, вез на телеге здоровенную бабу. Ему навстречу, со стороны морского порта двигалась не менее интересная кавалькада.

К милицейскому «воронку» была привязана бесхозная лошадь, бродившая по причалам порта, а внутри автомобиля сидело два милиционера. Один из стражей порядка, придерживая рукой бадью со щами, периодически прикладывался к ней. Опуская голову в кастрюлю и отхлебывая щи, он приговаривал:
– Хороши! Кисленькие. С похмелья в самый раз. Приедем домой, Ласточку свою покормлю. У 19-го, как обычно, останови.

«Серая лошадь» жила еще какое-то время в 19-м доме, но когда Силантия Петровича из милиции выгнали, в эту квартиру переехал известный советский поэт.


ХХХ

В Ванкувере тремя группами завалились в секс-шоп. Искали долго и нашли. Продавец индус с козлиной бородкой и такой же улыбкой начал нахваливать свой товар. Вот, мол, кусок г...вна, очень натуральный, вот мужские принадлежности всех форм и размеров, здесь женские прелести — недорого.

Кто-то из самых шустрых пробрался дальше за ширму и крикнул: «Тут кабинки с телевизорами!» Все девять советских суходрочников забились в кабинку для одного канадского онаниста таким образом, что телевизор передним упирался в живот а задние вообще стояли к нему спиной, иначе дверца не закрывалась.
Продавец видел раньше нашествие местных пидоров, но такое шоу наблюдал впервые. Одна из щупалец советского осьминога достала четвертак и опустила его в монетоприемник. На экране появилась черная ж...па и белый член.

– Началось,— услышали на задах.
– Ну что там? — донеслось от дверей.
– Что, что? Задница во весь кинескоп. Засунь свой четвертак и посмотришь,— хамили передние.
– Куда же мне его засунуть? Если только тебе в сраку,— не оставалась в долгу «камчатка».
Когда кто-то из глазастых, наконец, разглядел в телевизоре две пары яиц, раздался дикий рев. Передние, уже представляя перекошенное лицо помполита, кричавшего: «Вы что, смотрели порно с пидорасами?», полезли по головам на выход.

Индус ради такого случая пригласил товарища, и они оба с понимающими лицами, на которых было написано: «Да, несладко вам, ребята, видать, в Союзе приходится», предлагали всем вывалившимся салфетки.


Теплоход «Гавриил Кирдищев»

Когда пароход с таким названием выходил из Владивостока, вся японская береговая охрана вставала на уши. Тип судна Ро-Ро а это значит, что оно перевозило в своей утробе гусеничную и колесную технику. В основном, естественно, военную.
Нос у Гаврюши задирался, словно забрало на шлеме у рыцаря. И в это темное чрево загоняли сами знаете что. Когда трюм и твиндек был забит под завязку техникой цвета хаки, на главной палубе крепили три ярко-красных трактора и отдавали концы.

Еще до того, как судно добралось до пролива Лаперуза (между островом Хоккайдо и Сахалином), нас начали облетать два японских самолета. Помполит с лицом внезапно проснувшегося пожарника бегал по пароходу сначала с биноклем, потом в руках у него появился фотоаппарат. Когда в «Смене» закончилась пленка, первый помощник схватил молоток.
Видя, что добром вылазки судового чекиста не кончатся, капитан приказал боцману разоружить ярого коммуниста. Помполит пытался махать инструментом в сторону пролетавших самолетов, но дальше криков дело не пошло.

Разгружали пароход в Провидении несколько дней. Если за границей водителя, выехавшего из трюма на привезенном авто обратно доставляли на машине, то у нас он шел за следующей единицей пешком.
На обратном пути постоянно играли в твиндеке в футбол. Настолько удобно было гонять мяч, что как бы ты ни ударил по нему, за борт он не улетал. Еще на этом пароходе я узнал, что в кают-компанию нельзя было приходить без носков.

На одной из верхних палуб поселились несколько вояк-абреков, которых мы взяли в Анадыре. А на одной из нижних обитал моторист Саня, прошедший Афганистан, и который очень нервничал при виде новоявленных дембелей. Беда была в том, что Александр, единственный из всех на судне, месил боксерскую грушу так, что дед периодически спускался в машину посмотреть, что там застучало.
И вот когда «афганец» отметелил друзей из южной республики, поводом в объяснительной помполиту было отсутствие носков на лапах бойцов.

Санек мечтал поступить в московскую высшую ментовскую школу и сеять справедливость по всему миру. Судя по тому, что правды до сих пор нет, он провалился.


Дорого, как память

У каждого моряка, приехавшего во Владивосток, были либо знакомые, либо друзья, либо женщины, у которых они хранили свои вещи.
Други мои, живущие в этой дальневосточной жемчужине! Пошукайте у себя на антресолях желтый чемодан. На нем еще были две гэдээровские наклейки с бабами. Шмотье, поди, истлело, но запах-то того времени должен остаться! По крайней мере, на белых трусах. Я их полгода не стирал.


Шляпа

Из самого дальнего контейнерного причала Находки вышли утром с девушкой прогуляться. Она пришла в гости вчера к кому-то на наш пароход и по роковой случайности осталась у меня. Дама фактурная, в одного не обхватишь, на голове шляпа с большими полями.

Рядом деревня не деревня, село не село, но стоял кинотеатр. Афишу кто-то сдирал, словно когти чесал. Какой фильм, было не понять. Зашли в кассу взять билет. Постучали в закрытое окошко и попросили два билета на последний ряд. Заспанный кассир, чтобы посмотреть на диковинный головной убор девушки, высунул опухшее лицо из «кормушки».

Я засмеялся, он тоже. «Чтобы начался сеанс, необходимо еще шесть человек»,— явно чувствуя, что день задался, заявил кассир. На улице никого. Назад на пароход идти было влом. Пришлось посадить ее на автобус без обещанных развлечений.

Китай

В Циньхуандао стояли утром перед отъездом на экскурсию и ждали всей толпой дневальную. Обстановка постепенно накалялась, кто-то выпить захотел, кто-то еще чего. Прошло полчаса. Сначала потихоньку, а потом все громче слышались нехорошие слова в ее адрес. Чиф стоял в черных очках у трапа, не шелохнувшись, как китайская стена, на которую мы и собрались.

А его как раз вчера видели, как он дневальной фен подарил. Тут все понятно и без слов. Вышла украинская красавица разукрашенная, как новогодняя открытка, и типа: чо стоим? И тут чиф, на правах старшего высказал ей все, что накипело у экипажа. Она сделала губы бантиком и спросила: «А чем я вас не удовлетворяю?» Дальше был дикий хохот. Даже чиф не выдержал.


* * *

Географию изучал по карте, висевшей на переборке своей каюты. Каждый порт был отмечен булавкой с красным флажком. Кто работал давно, такой ерундой уже не страдал.


* * *

На всякий случай у многих в каютах были детские пистолеты или ружья, стрелявшие присосками или большими шариками. Таможенника подколоть и так, подурачиться с кем-нибудь из экипажа.


Правый руль — хорошо,
а «левый» пассажир лучше

Нельзя не обойти тему автомобилей с левым пассажиром. Но если честно, в то время было не до него. Во-первых, это всего лишь средство передвижения, а во-вторых, чтобы вывезти авто из Японии, необходим был стаж работы в ДВМП не менее пяти лет.

Мало этого, в пароходстве созывалось партийное собрание, на котором незнакомые тебе люди решали, владеть тебе иномаркой или нет. И даже если на партсобрании принимали положительное решение, на общем сборище экипажа кто-нибудь из твоих «друзей» или обманутых подруг мог показать тебе огромную дулю.

Был случай, когда все эти сходки решили провести задним числом. То есть машину уже купили и везли в Находку, а протоколов собраний еще не было. Второй механик, так мечтавший бороздить наше бездорожье качественным японским «седаном», был обескуражен еврейским ответом из пароходства.
Кто-то в местной таможне уже положил глаз на «летевшую» в Союз «Короллу». Борис Васильевич почесал репу и пошел ночью ослаблять крепеж своей любимой... Капитану потом долго пришлось объяснять таможне, почему при смещении груза и падении машины за борт остался целым фальшборт.


Пророчество


Закончив заочно ВМУ (Владивостокское мореходное училище), решил съездить домой в Самарканд. Валюша, жарко поцеловав меня на прощанье, дала в дорогу свое фото, оформленное в виде сувенира на ключи.
Работая официанткой на каком-то «пассажире» и будучи в Гонконге, она посещала местный зоопарк. Фотограф на входе делал снимки посетителей и в конце экскурсии предлагал фотографию, уже оформленную в виде брелока.

Узбекская вотчина встретила меня распростертыми объятиями одноклассников. Сумасшедшая неделя, проведенная в Самарканде, оставила в душе теплые воспоминания, а в руках — путевку на Черное море.
Как и кто ее впарил, мне рассказали перед вылетом. А когда напомнили про банкет, устроенный в мою честь, сам вспомнил. Девушка из турагентства, с которой познакомил Равиль, хвасталась, что многие туристы, воспользовавшиеся ее услугами, находили себе на курорте вторую половину.

Я плевал через плечо 33 раза, всякий раз вспоминая о женитьбе. Все это казалось мне выдуманным — и путевка с подтертой лезвием фамилией, и фирменное блюдо в ресторане. Ох, и гадость была эта рыба по-дальневосточному!
Логики в моих действиях было мало: с одного моря ехать за тридевять земель на другое. Что-то потустороннее выталкивало меня из привычной обстановки, и волею не известных мне сил я отправился пробовать на соленость очередной водоем.

Дальше все было как в фильме «Красотка», только без бл...дей. Хотя какая лав стори без проституции? У Анечки, с которой я познакомился в столовой пансионата, была подруга, стюардесса Оля, которая весь отдых обслуживала футбольную команду, расположившуюся в соседних номерах корпуса «Меридиан» гостиницы «Весна».

Познакомился с двумя серьезными парнями из Латвии, но это отдельная история. Они приехали в Адлер на заработки. Какие там заработки, я поначалу не понял. Через три месяца пришло письмо из рижской тюрьмы, в котором М. Креслиньш написал, что ему дали 15 лет, а Валдису — «вышку». История жизненная, поэтому очень короткая.

Закончилось мое путешествие безумной любовью. И сколько бы ни плевал через левое плечо, я все-таки женился на девушке из Царицынской сказки. Про Валюшино фото и о ней самой я, как последняя сволочь, забыл. А ведь она меня, козла, все время называла только Димочкой, о сердечке моем беспокоилась: не шалит ли? Остальная компрометирующая меня фотодокументация Анной была порвана в клочья.

После наспех сыгранной свадьбы, с ревом и плачем всех ее родственников взяли билет на самолет и полетели на крыльях любви в порт, теперь уже нашей общей приписки. Кроме разбитого корыта, во Владивостоке нас ожидали еще заросшие курчавыми волосами сусеки. Но сколько я ни скреб по ним, в руках оставались только волосы, а не деньги.

Внимательно посчитав оставшиеся семейные гроши, решили для начала снять комнату. Недалеко от железнодорожного вокзала у пригородных билетных касс был хитрый угол с лавочкой. На этом углу тусовались сдававшие и пытавшиеся снять комнаты граждане.
На доске объявлений и на стене висело множество предложений сдачи внаем жилья. Переписав несколько адресов, мы разделились и только решили отправиться в путь, как нас остановила миловидная дама.

Указав на первые два объявления, она произнесла:
– Этот алкоголик, жить спокойно не даст. Следующий адрес в такой ж...пе, что сами откажетесь. Есть тут еще и маньяки. Короче, не верьте на слово, прячьте деньги и будьте осторожны.
Выбора у нас не было, и мы отправились по одному адресу на Первой речке. Пухлая от грязного дерматина дверь открылась, и мы оказались в берлоге алкаша, несколько прибранной перед нашим приходом. На кухне стояла собранная раскладушка. В единственной комнате вместо входной двери висела тряпка, телефон отсутствовал, но был телевизор.

– Как же без двери-то? — спросили мы у обладателя землистого цвета лица.
– Вы меня не бойтесь, я на кухне сплю.
И не дожидаясь следующего вопроса, хозяин попросил денег вперед. Оставлять свою любимую один на один с этим чучелом не захотел, и мы вернулись на исходную.

Через сутки я уже мог определить по человеку, какая у него квартира, почем сдает и какие мысли на душе. Коллектив, нуждавшийся в жилье, сдружился так сильно, что встретившись с кем-нибудь после, обнимались, как родные.

С жильем помогли родители. Нашлась дальняя родственница, и вот мы уже раскладываем вещи в трехкомнатной квартире на улице Интернациональной. Чуркин постепенно превращался в дорогое моему сердцу место.
Семья стандартная для Владивостока: муж — старпом на каком-то «Академике» и все время находился в море, жена работала официанткой, несовершеннолетний сын был не нужен никому и рос без крепкой мужской руки.

Пришел однажды из рейса, привез подарков, черри бренди для Светланы поставил в холодильник. Ее сынок при мне открыл дверцу, глотнул из горла и долил туда воды. Не ожидал от него такой выходки.
– А что, нельзя просто выпить и ничего не доливать? — поинтересовался я.
– Мама ругать будет,— ответил наследник.

Когда мы пришли после прогулки в свою комнату, то сразу насторожились. Все лежало не на своих местах. Кассеты в магнитофоне с популярным тогда «Наутилусом» отсутствовали, краска в косметичке была истыкана пальцами, набор губных помад размером с цинк для «калаша» опустел наполовину. Было очевидно, что по коробкам прошлась не одна пара рук.
Ловил потом этих гаденышей по подъездам. Пришлось вспоминать речь блатных на Ангарской зоне. По-другому они не понимали.


Встреча

Перед приходом во Владивосток после трехмесячного рейса начал готовится к встрече с женой. Отломал мягкую спинку от дивана и вставил ее в койку, чтоб пошире стала. Каждый день пересматривал подарки.
Трансформатор на двух кассетнике «Sanyo» пришлось перемотать, оказался на 110 вольт. Пока проверял, два раза в сети вышибало автомат. Электрик приходил, интересовался, чем это я занимаюсь? Сказал, что дрочу. Кисло улыбнувшись, ушел, бурча себе что-то под нос.

Из шмоток майку ей купил с жирным пятном в секондхенде и вареную куртку с орлом на груди за 150 баксов на ванкуверском Бродвее. Этот орел мне потом аукался постоянно. Нас в этой куртке то за проводников вагона, то за служащих аэропорта принимали, столько жалоб выслушали — жуть!

Вот и рейдовый катер подошел. Весь экипаж вывалил на один борт, и каждый ждал своего кусочка счастья. Ночь какая-то дикая была. Трусы зачем-то на Анюте порвал. Такое ощущение было, будто рядом незнакомая девушка.


* * *

Порт Находка. Стояли с женой в длинном зале пельменной. Хвост очереди, человек в тридцать, упирался во входные двери. Посадочных мест было меньше, чем желающих отобедать. Некоторые ели стоя. Я только из рейса. Сюсюкались, обнимались, целовались. Подошла дама средних лет и начала нас стыдить. Мне было так хорошо и так безразлична эта очкастая баба... Анюта заплакала.


Письмо


Здравствуй, моя маленькая любимая девочка!!! Обнимаю тебя крепко, нежно, необъятно, жарко и целую допьяна. Целую твои губы и руки. Уже несколько дней не могу заснуть. Закрываю вахту в 3.00 ночи и до 7-8 не сплю. Перебираюсь на «плацкарт» или на твое место — все равно глаза не закрываются.

Вот сейчас обложился фотографиями, создал интим и принялся за письмо. До смешного доходит, пишу тебе, а на глазах водичка наворачивается. «Что с тобой, Дмитрий?» — это я себя спрашиваю.


* * *

И я себя спрашиваю: «Что с тобой, Дмитрий?». Что за сопли? Пароход помню, баб помню, а слезы не помню. Ты понял, кто с тобой разговаривает? Нет? Это я, Диман. Вернее, ты в сорок девять лет. Сколько тебе? Двадцать четыре? Ты брось это. Не стоит разбрасываться такими словами. За базар отвечать придется. Где ты их выкопал? Цитируешь одно из писем своих баб? Прекращай, иначе будет хуже. Вернее, хуже уже не будет. Хуже уже некуда.


* * *

Анечка, ты у меня единственный человек в жизни (я даже предков забыл уже), которого я люблю. Ты мне очень дорога.
Пишу тебе на подходе к Бальбоа (или Больбао?), не имеет полового значения. Завтра в девять утра будем в порту, затаримся продуктами и через канал на «Кубань». Еще пока неизвестно, какой порт выгрузки. Наконец-то хоть земля появилась.
Сходил в радиорубку, принял РДО из Панамы. Проводка по каналу будет 21/8 в 19.00. Я буду приписывать к письму каждый день, а потом, если получится, отошлю.

Ко мне на вахту стал приходить третий механик. Помнишь, кудрявый такой, залетел тогда в каюту, напугал тебя? Он второй раз женат, и жена за весь переход не написала ни строчки, а у него вчера была годовщина свадьбы. Приходится выходить на радиостанции Провидения, Гаваны и Москвы в надежде на телеграмму, но ему ничего нет.

Начали плакаться друг другу. У его жены что-то с маткой не в порядке. Появились пролежни. Доктора ей сказали, что надо рожать, в противном случае будут оперировать. А как тут родишь, если только фото выслать? У меня сразу мысль сработала в этом направлении. Наверное, нерегулярная половая жизнь очень сильно влияет на ваши органы.


* * *

Ты, я смотрю, не успокоишься никак. Слезу пытаешься выбить, и не получается? И не пытайся. Лучше представь подоконник у мусоропровода. Да, да, уже пролетело пять лет супружества. Раздвинутые ноги какой-то шалавы. Ее лобковая борода лезла тебе в лицо и щекотала ноздри, а п...зда, словно старая лошадь отвисшими губами искала, что у тебя пожевать. Как тебе? Ты, наверное, пролежни пытался разглаживать или пробовал очередной водоем на соленость?

Врешь ты все, Диман. Не было такого. Да и не могло быть. Ибо если оно было, то куда же делось? Может, эта любовь превратилась во что-то? Во что? На мне, то есть на тебе, ничего нового не выросло, более того, уже что-то начало убывать.

* * *

Меня, как вспомню твою упругую грудь, в жар бросает. На досуге даже сочинять начал: «У ней такая маленькая грудь, а губы, губы алые, как маки...» Или «Я помню чудное мгновенье, когда передо мной явилась ты...» Тут слухи по пароходству пошли, что скоро можно будет в рейс за границу брать жену. Это во всем мире считается в порядке вещей, а у нас — сверхзапросы.

Представляешь, идем с тобой по центру Токио, по Гиндзе например, как по набережной во Владивостоке, и ничему не удивляемся, как будто так и надо. Я там, кстати, австралийских аборигенов видел. Сидят такие полуголые, носы расплющены, волос на голове с кудрявую шапку. На фоне японцев они казались мне инопланетянами.

Весь переход обновляем спортплощадку. Занимаюсь спортом, тягаю железо.
Как я по тебе соскучился! Ты только не забывай меня, Анечка!
У нас подписка началась. Навыписывал твоей маме в Волгоград «Огонек», «Аргументы», «Здоровье», «Крестьянку», «Морской флот». А потом пришла депеша, что ша, ребята. За пределами Приморского края подписка недействительна.


* * *

«Мурзилку» забыл. Тебе, мой хороший, впору «Человек и закон» читать. Через семь лет ты первый раз, Димасик, стукнул своей Анечке кулаком в лицо. Не со всей силы, но рубец на губах, которые так сладко здесь целуешь, остался. Она вцепилась в тебя у дверей и не пускала к бл...дям.
За спиной орали твои дети, а ты — хрясть — и пошел. Мужчина! Хозяин! Ты начал уже заливать шары, Димочка. И это только начало.


* * *

Помнишь нашего дока, усатый такой, на Розенбаума похож? Он иглоукалыванием занимается, заканчивал в Хабаровске институт по этому профилю. Пошел плавать только из-за прибора. Представляешь, купил устройство в Китае. Пытается сейчас генератор усовершенствовать, но ничего не получается.

Милая моя Анечка, я тебя очень люблю. Часто вспоминаю, как ты мне пела: «Но свою неправую правую я не сменю на правую левую». На душе так приятно становится! Из книг ничего не читаю. Не лезет в голову. Взял в библиотеке энциклопедию на букву «П». Ты мне советовала.

* * *

Лучше бы взял на букву «Ю», чтоб не было морщин на х...ю.


* * *

Милая моя, ты не написала, где и кем работаешь? Кто тебя окружает? Передай кобелям, рога обломаю. Что пишет моя мать? Пишет ли вообще? Начеркай письмо и перед отправкой подержи его на груди, хоть запах твой со мной будет. А то белье, на котором ты спала, сменили. Полотенце пытался спрятать, но и его эта стерва нашла.

Хочется сойти на землю и начать крутить с квартирой. Кое-что уже разнюхал. В общем, настрой боевой. Думаю так: работаю последний год, получаю диплом радиста первого класса, беру отпуск, лечу в Волгоград и зондирую вариант с работой. На Волге, надеюсь, работа найдется.


* * *

Зондировать тебя будет гастроэнтеролог, когда ты порвешь себе пишевод. По пьяни запил сухарики пепси колой, муд...ла! А насчет работы и не надейся. На хр...н ты не нужен ни на Волге, ни на Оби, ни на Енисее. Пока без прописки будешь работать грузчиком на конфетной фабрике.

От такой жизни начнешь тырить конфеты и выносить через проходную. У всех дегенератов из твоей бригады зефир будет в шоколаде, а у тебя в ж...пе. Ты еще со службы знаешь, где у зэков нычки. Это неважно, что задницу щипет и спина лоснится, главное — жизнь становилась слаще.


* * *

Любимая моя, как у тебя с учебой? Если не поступишь в медицинский в Волгограде, то во Владивостоке точно получится. Ты случайно не интересовалась у своих предков, пустят они нас к себе? Квартиру в Самарканде ни за что не обменять на Поволжье. Да и родители мои не согласятся.

Главное, что я тебя люблю! К 30 годам буду уже с высшим образованием. Здесь, на море для меня перспективы нет. Жить ради того, чтобы прикупить шмоток и бытовухи, не для нас с тобой. Нас ждут великие дела. Фантазия у меня богатая.

* * *

Да, фантазии у тебя действительно хоть отбавляй. Разбил о голову своей ненаглядной телефон «Panasonic» с автоответчиком. Весил он вместе с кассетой килограмма полтора. Крепкая черепушка у твоей любимой оказалась. Денег тебе стало жалко, много разговаривает. А разговаривала-то она с твоей дочерью, обучавшейся в столице.

Учиться ты, Димулик, будешь 20 лет, на третьем курсе досдавая и пересдавая кучу предметов. Сначала переведешься из Владивостока в Питер, потом в Шахты, следом в Волгоград и бросишь это неперспективное занятие, оставшись недоучкой.



* * *

Да, вот, чуть не забыл про вариант с Ленинградом. Что-то там глухо. Надо позвонить, не додумался раньше. Попробую с Атлантики звякнуть. Тариф терпимый — 60 копеек минута.
Как ты подстриглась: коротко или не очень? Это не имеет большого значения. Ты красива с любой прической. Прическу можно изменить, но вот с твоей фигурой и милым личиком надо родиться. Спасибо маме с папой.
Анечка, как у тебя здоровье? «Дихлофосиком» пользуешься? На эти вопросы ответ обязателен.


* * *

О чем разговор. Однажды в дверь твоей квартиры постучали. На пороге стояла пожилая женщина и, извиняясь, старалась тебе объяснить, что, мол, внизу сидит какая-то узбечка, ей очень плохо, и она назвала номер вашей квартиры. Почесав живот, ты надел рваное трико и вышел на детскую площадку. Это была не то чтобы узбечка, а даже не казашка. В посиневшем лице ты еле угадал свою возлюбленную.

С ней случился астматический приступ. Она задыхалась. Ты что-то пытался сделать, но твоя суета была мелкой и бессильной. «Дихлофосиком» пользоваться в данный момент было нельзя. Ты увидел то, что видеть тебе было рано.

В каком-то французском романе описывалась долгожданная встреча солдата со своей женой. Он не видел ее много лет и, когда подходил к своему дому, услышал крик. Его жена рожала. Он принял роды и после увиденного ушел от нее.
Ты не бросил ее, но острый коготок старухи с косой чувствовал каждый раз, когда Анечку накрывало.

* * *

Анечка, может получиться так, что я не смогу поздравить тебя с днем рождения. Желаю тебе любви и здоровья — самых главных вещей в нашей жизни. Чтобы твой мужчина был не только хорошим мужем, но и хорошим другом. Будь всегда такой молодой, веселой и обаятельной. Хотя все это зависит от твоего мужа. Я думаю, он прочитал и взял на вооружение.


* * *

А то! В один из дней ее рождения ты не ночевал дома. Пришел под утро весь измазанный синей краской и материл художников из ЖЭКа, которые покрасили детские качели.


* * *

Идем в Сантьяго-де-Куба. Сегодня провели инструктаж — что можно, что нельзя. Придется вести счет груза силами экипажа (тальманство). До шести по-испански я считать умею: уно, дос, трес, кватро, синко. Док рассказал нам о СПИДе и дал по две таблетки от малярии.


* * *

Это до пяти, а не до шести. Что же док вам от СПИДа таблеток не дал? Или резину жевать долго? А еще ты узнал другие слова: мучо — много, мучачка — девушка, сарвезо — пиво.


* * *

Постоянно тропические ливни и грозы. Проходим по панамскому каналу. Построен он в 1913 году. Красиво загнивают. За проводку заплатили 15 000 долларов США. Лоцманы — американцы, вся остальная братия — местные. Часов семь шли. Из шлюза в шлюз. Поднялись на 26 метров и опустились. Видели памятник погибшим при строительстве канала. Целую тебя сладко.

04.26 мск. 21.26 местного времени.
Через несколько часов наступит (7/9) твой день рождения, а нас с тобой разделяет огромное расстояние. Маленькая моя, мне очень, очень плохо без тебя. Днем еще могу отвлечься — то работа, то покраска судна, то прием телеграмм.

Как наступает вечер, все. Остаюсь один на один с собой и тобой. Вспоминаю, как целовал маленькие родинки на твоем любимом личике, губки сладкие-сладкие, пальчики твои тоненькие.
Хочу обнять и прижаться к твоей груди, просто ужас, аж пот прошибает! Чмокнуть клювиком в твою маленькую попку, самую хорошую.


* * *

Что есть, то есть, попка у нее была хоть в образа вставляй.


* * *

Чтобы положила мне на грудь головку, а я бы лежал, смотрел на тебя и гладил твои волосы. Услышать запах твоего тела. Сейчас я могу только мечтать об этом.
Как ты себя чувствуешь, Анечка? Постоянно меня информируй. Милая моя, письма, которые ты получила, написаны под впечатлениями твоих РДО. Угадывая твое настроение, писал сумбурно и запутанно. Прости меня, жена моя.

Как мы решим с курсами во Владивостоке? Знаешь, Анечка, у меня такое чувство, что я затянул тебя черт знает в какую авантюру, и тебе приходится всегда что-то искать, делать, страдать.


* * *

Слава тебе, Господи, он понял! Я уж думал, еще десять страниц придется читать. Видать, вам док еще и таблеток от ума из козьих шариков накатал. Осознал-таки, к какому обрыву девку подталкиваешь!


* * *

Анечка, получил от тебя РДО, прости меня милая, за некоторые строки. Знаешь, иногда налетает легкая ревность. Со мной это впервые, что плачу ночью. Хочу (дальше зачеркнуто и непонятно. Рыдал, наверное) полностью (опять начеркал шариковой ручкой. Самому интересно, что он там полностью захотел) ласкать, любить всем телом и душой, заботиться.

Долго я мечтал о любви. Может, где-то покажется неясно или смешно, здесь я дилетант. Первый раз за 24 года пишу такое. Анечка, знай, тебя буду любить всю жизнь, и не думай сомневаться во мне. Целую.
8/9 вышли из Сантьяго, идем в Матансас довыгружаться. Хотел сегодня позвонить в Волгоград в 11.00 мск. Ждал на очереди три часа. Подошла очередь, а в Москве говорят, что плохая слышимость.

Здравствуй, моя Анечка! Как твое здоровье? Настроение? Честно говоря, очень обеспокоен. Откуда такая нервозность? Что произошло? У нас будет ребенок! Это же просто прекрасно, (зачеркнуто) мне говорила. Не фантазируй лишнего. Я стараюсь. Ты тоже постарайся.

У меня и в мыслях не было жить отдельно. Сама пишешь, сама отвечаешь. Анечка, я тебя люблю и сделаю все, что от меня зависит, для нашей совместной жизни. Но, милая, иногда надо послушать своего любимого мужа и через все свое «хочется — не хочется» взять и сделать то, что он скажет.
Вот так просто, тупо подчиниться. Может, он и вправду что толковое сказал. И слушать только умные советы, касающиеся какого-либо дела конкретно. А учить жить, пусть идут они все к черту!

Давай говорить четко и ясно. Пишешь, не намерена терпеть жить отдельно, однако с морем у нас не получится жить вместе. Надо писать конкретно: или бросай море, или катись на х...р. Даешь повод думать, что вроде бы и плавай — потерплю, а вроде бы — не намерена.



* * *

Уже слышатся слова не мальчика, но мужа. Ты думаешь, это она одна такая загадочная и противоречивая в твоей вновь обретенной ячейке общества? Это у них семейное.
Ее маму, вернее, теперь твою тещу, сняли с поезда «Волгоград — Москва» в Борисоглебске. Ну, подумай, что нужно было сделать такого, чтобы пенсионерку, инвалидку и дитя Сталинграда ссадили с поезда? Она с протезами обеих шеек бедра и одним костылем отмудохала двух ментов, проводника и всех соседей в радиусе трех купе, включая боковушки, только за то, что ей принесли остывший чай.

Твой тесть с тремя высшими образованиями двигал науку на местном химзаводе до тех пор, пока не увидел свои изыскания в диссертациях начальства. Дошел в борьбе с несправедливостью до того, что от психушки его спасли только тещины знакомства и костыли.
Именем Аниного дедушки названа улица в Волгограде. Самому Паулюсу докладывали, что у тракторного завода появился какой-то бешеный политрук Коля Салуткин — истребитель танков, который с одним кайлом кидается на бронетехнику. На трех самоходках траки посшибал. А куда ему деваться? Патронов нет, людей нет, назад дороги тоже нет. Кирку в окопе поднял и вперед.

Ты, кстати, найдешь братскую могилу, где он захоронен. Заслуга, если честно, Интернета, а не твоя, но будет приятно, когда его дочери вынесут тебе благодарность. Что такое Интернет? Узнаешь, когда счета принесут.


* * *

Прости меня, моя любимая, за резкие слова. Постарайся выбрать из всего написанного только самое главное: что я тебя люблю, что ты у меня единственный человек (зачеркнуто)... Нет у меня пока недвижимого имущества. У меня есть ты. Не знаю, насколько у тебя есть я.

Иногда наступают минуты слабости, и я начинаю подстраиваться (зачеркнуто), но потом чувствую — это не то. Подстроившийся под кого-то Дима тебя не заинтересует. Одно вытекает из другого. Если из цепи выдернуть одно звено, то это уже не цепь, а два разных конца.


* * *

А если на цепь насрала чайка? Что ж ты не пишешь, что носил на своей волосатой груди разные цацки, вроде золотой цепочки? Однажды, идя с Анечкой по порту, тебе показалось, что цепь ни с того ни с сего порвалась в районе груди.
Ты попросил жену посмотреть. Она глянула и рассмеялась. На цепи вместо медальона висела блямба из птичьего помета, и это, заметь, был не полдень. Ты получил эту медаль авансом за будущие заслуги перед своей любимой.


* * *

Анечка, я как принял РДО насчет пополнения, мне как будто скипидару подлили в задницу. Но с этой радостью понимаю, что надо будет пережить тебе. Прежде всего (начеркано) половая жизнь (зачеркнуто), институт отпадает (хотел, наверное, написать, что все п... накрылось), не будет той легкости перемещения по вкусненьким местам. (Она частенько посещала кафе на Ленинской во Владивостоке, где все блюда готовили из морепродуктов. Угощала скоблянкой из кукумарии, но меня больше занимали цифры на ценниках, чем вкус блюда.)

Милая, в последней РДО ты меня не поцеловала. Я объяснял, что если тебе плохо, то мне в десять раз хуже. Не знаю, куда нас зашлют после Кубы. Заканчиваю, письмо надо отдавать. Почту повезут в Гавану, а оттуда в Москву.
Анечка, целую тебя сладко. Скоро буду дома и буду целовать тебя каждую минуту, каждый сантиметр твоего любимого тела. Не чувствуется еще, кто? Люська или Васька? Береги себя. Я только твой.


* * *

Вторая беременность пришла также неожиданно, как и первая. Твоя Анечка уже училась в Волгоградском мединституте и упорно занималась самодеятельностью. Пела, плясала и везде была главным массовиком-затейником. И даже когда впервые на сцене после ее выступлений остались лужицы, как после «КамАЗа» с пробитым радиатором, вы не задумались и не пошли к врачам. Но два охотника, искавшие по ее следам лося-подранка, заставили вас наконец-то обратиться к специалистам. Не зря она тебе советовала читать энциклопедию на букву «П».

Довольно редкое заболевание, когда вместо плода начинают разрастаться пузыри. Все симптомы беременной женщины, а плода нет. Какой-то доктор сравнил это с разраставшимися в матке кистями винограда. Вся страна виноградники выкорчевывала, а вы растили.

Ты часто мыл Анюту в ванне, но в этот раз что-то вывалилось из нее в воду, и в одно мгновение, как тебе показалось, вы оба стояли по колено в крови. Ей было очень стыдно и больно, и она тебя прогнала. Дальше в клинике тебя убеждали врачи, что необходимо ехать в Москву. Все бы ничего, вот только открылось сильное кровотечение. Несмотря на это, доктора настаивали лететь.

Ты связался с профессором московской клиники, и тот в свою очередь запретил вылет при такой потере крови. Волгоградские медики настаивали на своем. Ты понял тогда простую вещь. Ни ты, ни твоя любовь с детьми никому не нужны. Каждый пытался сбагрить вас со своих рук.

Следующим этапом была химиотерапия в Москве. Ты незаметно прочитал аннотацию к лекарственным препаратам, прописанным жене: побочный эффект — суицид. Но к тому времени ты уже знал, вся наша жизнь — это и есть суицид.

Во время сеансов химиотерапии ты торговал в Лужниках французскими плащами «BUGALUX», сшитыми в Белоруссии. Нужны были деньги, и Анечка, приходя из больницы, помогала тебе.
Ты к своему стыду посматривал на ее волосы, не выпадают ли. Пробовал их даже дергать, но запас прочности у твоей любимой просто зашкаливал, это ты понял еще по телефону «Panasonic».

Слава богу, все закончилось благополучно, и она снова носила под сердцем твое семя. И закон подлости сработал вновь. Кровотечение, и тебя поставили перед выбором: либо выскабливать, и супруга, возможно, уже не родит никогда, либо рожать, и Анечке открывается прямая дорога в рай.
Возможно, в тот момент и случился надлом. Ты сделал выбор. Нельзя сказать, что он был для тебя трудным. Ты выбрал рай, и она, как ни странно, тоже. И там, на небесах, кому-то из вас дали шанс.


* * *

Знать, что кто-то оставил тебя в положении, и, плавая, наслаждается всеми благами жизни черт его знает где, очень тяжело. Любимая моя Анечка, осталось немного потерпеть.
Сто рублей должны выслать мои родители на 120 отделение до востребования, смотри. Мне надо к 1 июня сдать экзамены. Это значит, в феврале или марте я бросаю Дальний Восток. Беру отпуск, выходные и увольняюсь. Итого в общей сложности шесть месяцев. Милая, ты у меня слабенькая, но придется потерпеть. Целую, люблю, скучаю.


* * *

Когда ты порвал с Амуром и Бахусом, у нее только начал просыпаться к ним интерес.
К сорока годам крепись, Дмитрий, это теперь только твоя проблема. Я развелся и уже больше семи лет не связан ни с какими «лузами» Гименея. И, кажется, понял, куда исчезла твоя любовь. Она в наших с тобой детях. Прихожу домой вечером, обнимаю сына и вспоминаю твои крокодиловы слезы. Действительно, это такое счастье, когда и тебя кто-то любит! Прощай, дружище.