Вот в чём никак нельзя обвинить Левтолстоя, так это в том, что он страдал половой распущенностью. Нет! Это неправда! Он не страдал ею. Это было отнюдь, отнюдь не страдание!
Одна только мысль о распущенности неизменно приводила Левтолстоя в доброе расположение духа, он всплёскивал ладошками, притопывал и весело фыркал.
Жена его Софья не любила этого фырканья. Нет, не любила. Убегала сразу и пряталась. Спрашивается, зачем? Не спрятаться от такого, не скрыться. Неотвратимо настигал её Левтолстой.
Вот, к примеру, убежит Софья в людскую и спрячется там под кухаркину кровать. Лежит, такая вся графиня, в тафте и батисте, благоухает пармскою фиалкой в полумраке, средь старых лаптей и пыльных рогож… Лежит и слышит, как ищет её повсюду Левтолстой. Тапками по полу шарк да шарк, носом в бороду фырк да фырк. И всё ближе фыркает,сука, всё ближе!
Ну вот… Нашёл… Кряхтя и хрустя коленками, сел на корточки и смотрит. Брови взъерошены, бороду сквозняк колышет, в глазах – беспросветная, горькая нежность.
- Соня, - шепчет – ну что ты, Соня… Вылазь.
Конечно. Левтолстою было жалко супругу. Его бы воля, он бы её не трогал, поймал бы лучше какую-нибудь бабу на деревне. Но поймать не получалось. Шустрые были, заразы.