Автоматизованное остранение. Критическое эссе

Василий Львов
Автоматизованное остранение. Критическое эссе

[Опубликовано в № 1 журнала "Журналистика и культура русской речи" за 2013-й год]

Автоматизованное остранение – оксюморон, и, подобно многим из них, встречается в действительности.
Пример автоматизованного остранения дан Чеховым в «Чайке».
В начале пьесы Треплёв говорит: «Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно».
После того как его пьеса на берегу озера провалилась, прошло два года. За это время он изменился, как человек и писатель.
Теперь у Треплёва печатаются рассказы. Он пишет уже иначе, чем прежде – «люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки…», – но все равно «в газетах бранят его очень». Рассказы Треплёва непонятны, они – «что-то странное, неопределенное, порой даже похожее на бред». Видно, что он «все никак не может попасть в свой настоящий тон».
Размышляя над всем этим, Треплёв противопоставляет свое творчество тригоринскому:

Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине. (Читает.) "Афиша на заборе гласила... Бледное лицо, обрамленное темными волосами..." Гласила, обрамленное... Это бездарно (Зачеркивает.) Начну с того, как героя разбудил шум дождя, а остальное все вон. Описание лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова (курсив мой – В. Л.), а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе... Это мучительно.

В настоящем искусстве очень редко говорят напрямую: чтобы придать ощутимость какому-либо явлению, то и дело прибегают к иносказанию, загадке. Чтобы написать о лунной ночи, Треплёву надо показать ее по-новому, остранить. Иное у Тригорина: «на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса» – это тоже иносказание, тоже остранение, но такое, которое Тригорин, создав однажды, применяет повсеместно. Уяснив себе те приемы, с помощью которых достигается такое остранение, его можно штамповать в неограниченных количествах, зимой и летом одним цветом.

Так, да не так
Этот же монолог Треплёва использует Михаил Шишкин в романе «Венерин волос»:

А вообще-то штамп штампом <…> Да вы оглянитесь! Вот тучи ползут на пузе. Вон на скамейке кто-то поел и оставил газету, а теперь воробей клюет буквы. На плотине, видите, блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса. Сирень пахнет дешевыми духами и верит, что все будет хорошо. Камни и те живые, размножаются крошением [Шишкин 480].

Прямо перед этим герой романа, толмач, говорит:

Никак от людей и слов не освободиться. А там все то же. Все по накатанной дорожке. Все по утвержденной в высших сферах форме. Каждый вопрос по установленному образцу, каждый ответ тоже [ibid].

А вот еще одно характерное место из «Венериного волоса»:

В квартире все было вверх дном, повсюду раскидана поломанная мебель. На стуле лежала бритва с окровавленным лезвием. Две-три густые пряди длинных седых волос, вырванных видимо с корнем и слипшихся от крови, пристали к каминной решетке.

Это дословная цитата из Эдгара По. Далее Шишкин несколько откланяется от оригинала, но, по сути, использует его не переработав. В «Убийстве на улице Морг» читаем:

На  полу, под ногами,  найдены четыре наполеондора, одна  серьга  с топазом,  три столовые серебряные и три чайные мельхиоровые ложки и  два  мешочка с  золотыми монетами – общим счетом без малого  четыре тысячи франков.

У Шишкина:

На полу найдены были четыре наполеондора, одна серьга с топазом и два мешочка со старыми юбилейными рублями, которые здесь все автоматы принимают за пятифранковую монету с Вильгельмом Теллем.

После этого стремительно пересказывается сюжет новеллы По и дается развязка – убийцей был орангутанг.
Так что же, получается, Шишкин еще хуже Тригорина? Тот хотя бы эксплуатировал то, что придумал сам – а Шишкин, выходит, ткет свои тексты из чужих?
В этом его обвиняли не раз. Алексей Караковский, например, утверждает, что тексты Шишкина – «паразитные», что они представляют собой разновидность плагиата.
А Мария Ремизова, хоть и признает «удивительное совершенство формы» в произведениях Шишкина, упрекает его в том, что они «скудны по содержанию», то есть обвиняет его, по сути, в «формализме». (Здесь, правда, надо отметить, что рецензия Ремизовой написана до «Венериного волоса».)
У Шишкина в «Венерином волосе» не только отрывки из Чехова и По, но и из несметного числа других авторов, как, например, целые пассажи из Веры Пановой (см. статью Алексея Караковского).
Это явление в современной литературе нередко, и даже профан возьмет да и щегольнет понятием «интертекстуальность».
Очень интертекстуален роман «Околоноля», изданный под псевдонимом Натана Дубовицкого и – не без основания – приписываемый Владиславу Суркову.
По иронии литературы, Дубовицкий тоже обращается к «Чайке»:

Вы, вы, вы и вы, люди, львы, орлы и куропатки, всем ли хватило места, у всех ли есть время? Все ли готовы? Всем удобно? Всем все видно? Хорошо ли видно вам пустое пространство, в которое входят два клоуна? Enter two clowns, пара нескромных скоморохов, колких комиков, мастеров своего дела – а дело их просто дразнить и дерзать, смущать и смешить, - впрочем, готовых при случае сыграть и трагедию, и пастораль, и нечто неопределенное.

И в «Венерином волосе», и в «Околоноля» используются уже готовые формы. Только весь вопрос в том, как.
Герой Дубовицкого занят тем, что собирает чужие тексты и – не переработав – продает их нуворишу, который издает их под своим именем. Так же поступает и Дубовицкий: реминисценции на модные среди интеллектуалов тексты – от Борхеса до Платонова – плюс социальная сатира. Другого предназначения, кроме скоморошьего, в романе Дубовицкого заимствования не имеют. При этом роман несмешной, а прециозный, в худшем смысле этого слова.
Что до Шишкина, то использование им чужих художественных форм оправдано. (Другой вопрос, нравится это или нет.) Оно соотносится с его авторской философией, которая лежит в основе «Венериного волоса»: люди меняются, а рассказы вечны, как вечны перчатки в отличие от их владельцев (шишкинское сравнение). Одна из главных мыслей «Венериного волоса» такова: даже если история, рассказанная одним из беженцев, мечтающих попасть в швейцарский рай, с ним не происходила, это не ложь, потому что она все равно произошла, только с кем-то другим. «Люди здесь ни при чем, – читаем мы в «Венерином волосе», – это истории бывают настоящие и не настоящие. Просто нужно рассказать настоящую историю».
Поэтому у Шишкина реминисценции становятся самостоятельным приемом, они взяты не в сыром виде (как это имеет место у Дубовицкого), а использованы как материал, который в «Венерином волосе» получает новую функцию в соответствии с замыслом произведения. Используемые им формы Шишкин использует как чужой материал (кстати, об остранении как о привнесении чужого в «Искусстве как приеме» писал Шкловский). Интертекстуальность Шишкина телеологически мотивированна.
Сам Шкловский точно диагностировал то, что мы называем здесь автоматизованным остранением. Вот что пишет об этом А. Чудаков:

Чутко улавливая след традиций и школ, Шкловский барометрически реагировал на подражание, копирование старых форм. В этом он видел одну из главных опасностей современного литературного развития. Вину за расцвет литературного реставраторства он возлагал и на самого себя как на человека, объяснившего принципы построения произведений старой литературы. Обвинял себя он напрасно; “инерционные формы” – было для него самым бранным выражением. <…> “Реставраторство” и “инерционность” для него граничат с литературной ложью. “Инерционное искусство обладает способностью искажать факт”» [Гамбургский счет 544].

Перейдем к теоретическим выводам.

Слово против числа
В автоматизованном мире человек имеет дело со сложившимися понятиями, представлениями о тех или иных явлениях. Без этого общественный механизм не работал бы. Задача здесь чисто прагматическая – чтобы все функционировало. Как все устроено, должно интересовать настолько, насколько это может быть практически применимо; разница между знанием, сведением о вещи, и между ее осмыслением не должна занимать того, кто мыслит с нормальной (то есть усредненной и затвердевшей) точки зрения. Осмысление неэкономично, оно избыточно: незачем тратить время на то, без чего можно обойтись. Этика автоматизованного общества утилитарна.
Мы существуем в мире готовых вещей, в мире клише, штампов. Этот мир, следуя всеобщему закону экономии, поглощает новые и свежие открытия и превращает их в готовые, упакованные вещи, как пишет о том Шкловский.
Свободный взгляд на мир открывает новое, свежее, заставляет мир  сверкнуть еще одной своей гранью, после чего это новое абсорбируется миром. Вернее, новое абсорбируется суетой, vanitas, то есть миром не как вселенная, а уже в религиозном понимании.
Возвращает вещи из этой среды остранение. Вот его главная задача или условие. Остранение разрушает штампы. И в этом его еретичность, ведь оно противостоит общественному механизму с его нормой – разрушая ее. Остранение – враг общего, враг общих понятий. Дайте остранению волю, и мы снова окажемся в неведении, растерянные и напуганные Вселенной. Остранение опасно.
Но когда остранение было открыто в литературе, названо, определено, когда оно стало понятием и было таким образом упаковано, поглощенное миром, оно до известного предела оказалось автоматизировано. Очень сильный выпад со стороны мира.
И это рождает необходимость остранить само остранение – вот новый, как принято говорить сегодня, вызов.
Позитивистская тенденция к минимизации, к экономии достигает своего логического конца в новоязе*. Новояз (newspeak из «1984») создан для механизированного общества без фантазии, общества ради самого себя и в себе, общества замкнутого, закрытого для диалога. Такое общество, порождением которого является новояз, не нуждается в живом слове.
«В начале было Слово, и Слово было Бог». Если общество замыкается в себе, начинает существовать ради себя самого, оно не может служить кому-либо, кроме себя, оно не может служить Богу, а Бог всегда требует служения себе. Чтобы быть ради себя одного, надо уничтожить то, что не позволяет тебе это делать, - Бога. Для этого Слово надо убить, обессмыслить, лишить его мышления, надо Слово превратить в число. Число вполне подходит для такого общества, «потому что все оттенки смысла умное число передает».
Приведем стихотворение Николая Гумилева целиком: в нем описано все, о чем до сих пор шла речь:

В оный день, когда над миром новым / Бог склонял лицо свое, тогда / Солнце останавливали словом, / Словом разрушали города. // И орел не взмахивал крылами, / Звезды жались в ужасе к луне, / Если, точно розовое пламя, / Слово проплывало в вышине. // А для низкой жизни были числа, / Как домашний, подъяремный скот, / Потому что все оттенки смысла / Умное число передает. // Патриарх седой, себе под руку / Покоривший и добро и зло, / Не решаясь обратиться к звуку, / Тростью на песке чертил число. // Но забыли мы, что осиянно / Только слово средь земных тревог, / И в Евангелии от Иоанна / Сказано, что Слово это – Бог. // Мы ему поставили пределом / Скудные пределы естества. / И, как пчелы в улье опустелом, / Дурно пахнут мертвые слова.

Слову противопоставляется число. Шкловский разделяет такой взгляд. Не случайно он, говоря об автоматизации, приводит пример из математики: «При процессе алгебраизации, обавтоматизации вещи, получается наибольшая экономия воспринимающих сил: вещи или даются одной только чертой своей, например, номером, или выполняются как бы по формуле, даже не появляясь в сознании. Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, жену и страх войны» [Гамбургский счет 63].
В книге «Тетива. О несходстве сходного» Шкловский пишет на эту тему так:  «Можно жить не ощущая, можно анализировать не осознавая, и такие методы осознания возрастают. Уже работают машины, которые познают нашу жизнь, сопоставляя ее явления. В мозгу человека есть потаенные пути, которые помогают ему ориентироваться в жизни, убыстрять решения, а также погашают первичное ощущение во имя быстроты реакции. Мыслящие машины прозаичны и лежат вне искусства, потому что протаптывают короткие пути» [Тетива 14-15].
Показательно, что у Мольера в «Дон Жуане» (действие третье, явление I), у Достоевского в «Записках из подполья», у Замятина в «Мы» и у др. 2х2=4 становится символом того, что противостоит остраненному восприятию мира.
Остранение существует, чтобы человек мыслил и потому что человек мыслит – и неясно, что стоит на первом месте.
Когда же остранение стало «обавтоматизовываться» и использоваться искусственно, оно стало штампом, перестало помогать мыслить, но создало опаснейшую иллюзию, будто мы – мыслим.
Примечательно, что такая антипозитивистская риторика перерастает в риторику практически антинаучную. Вспоминаются и провокационно звучащие слова Мартина Хайдеггера о том, что наука не мыслит (см. «Вещь»).
Впрочем, позднее Шкловский, видимо, смягчил свое отношение к научному способу мышления, допуская, что наравне с автоматизацией там есть свое удивление и остранение. Подтверждением этого служит то, что в «Тетиве» он цитирует Альберта Эйнштейна который в очень похожей манере описывает процесс автоматизации:

Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает в основном минуя символы (слова) и к тому же бессознательно. Если бы это было иначе, то почему нам случается иногда “удивляться”, притом совершенно спонтанно, тому или иному восприятию (Erlebnis)? Этот “акт удивления”, по-видимому, наступает тогда, когда восприятие вступает в конфликт с достаточно установившимся в нас миром понятий. В тех случаях, когда такой конфликт переживается остро и интенсивно, он, в свою очередь, оказывает сильное влияние на наш умственный мир. Развитие этого умственного мира представляет собой в известном смысле преодоление чувства удивления — непрерывное бегство от “удивительного”, от “чуда”.
Подведем итог. Автоматизованное остранение не строго научный термин, а если бы он таковым был, то потерял бы всякую ценность. Тем не менее автоматизованное остранение отражает распространенную тенденцию, когда художник остраняет вещь механистически, используя как заготовку: остранение формально присутствует, но эффект остранения не достигается, потому что не происходит переосмысления функции приема.

Литература
Караковский Алексей. Паразитный текст и массовое книгоиздание. Вопросы литературы, №3, 2011.
Ремизова Мария. Вниз по лестнице, ведущей вниз. Новый мир, №5, 2000.
Шишкин М. П. Венерин волос: роман / Михаил Шишкин. – М.: Вагриус, 2007. – 480 с.
Шкловский В. Б. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914 – 1933). – М.: Советский писатель, 1990. – 544 с.
Шкловский В.Б. Тетива. О несходстве сходного // Шкловский В.Б. Избранное в 2-х томах. Том 2. – М.: Художественная литература, 1983. – С. 4–306.
Хайдеггер М. Вещь. <http://www.humanities.edu.ru/db/msg/47390#_ww17>

Примечания
*см. http://proza.ru/2008/05/22/114