Снова Кувшиново, снова резерв кадров фронта. Как и в предыдущий раз заполнение листка по учету кадров. Снова полная экипировка по зимней норме и освобождение от всего лишнего знакомым путем «на алкоголь».
Мы не были пьяницами, но если была возможность — от выпивки не отказывались. А куда еще мы могли приложить свою энергию и оказавшееся свободное время перед фронтом? «Пожилые» искали женщин, а мы до этого еще не доросли.
В первых числах марта прибыл в 3-ю Ударную Армию. На фронте к должностному окладу добавлялись 25%, а в гвардейских и ударных частях еще 25%, то есть полтора оклада. Зря их нам не давали, ударные приходилось отрабатывать.
На передовой не было надобности в деньгах. Военторг боялся добираться до передовой, он обслуживал тыловиков и штабников. Хотя по положению, должен был добраться до всех. Мы не могли купить даже конвертов для писем. Не от хорошей жизни письма с передовой шли в треугольничках. В шутку передавали радостную весть: "Наконец-то, военторг попал в плен немцам, пусть они помучаются с ним". Мы, обыкновенно, деньги отправляли домой. Расписывались в ведомостях, заполняли почтовый перевод. Я еще расписывался в ведомостях на уплату членских взносов ВЛКСМ.
Первую встречу с фронтом ждал с большим желанием, с любопытством. Второй раз настороженно, уже знал, что такое фронт, бои, ранения. Третий приезд на фронт воспринимался как-то спокойно. Казалось, что так и должно быть: фронт — госпиталь и опять фронт, пока не кончится война или пока не убьют, или основательно искалечат. Все это воспринималось как само собой разумеющееся.
А странно как-то, когда на фронт возвращаешься. Заново надо привыкать к передовой. Опять, вначале, кланяешься каждой пуле, на каждый разорвавшийся снаряд или мину приседаешь.
Из штаба Армии направили в отдельную стрелковую бригаду, которая занимала оборону в районе Великие Луки — Новосокольники. Опять знакомые ПТР, но только половина штатного состава. По штату положено девять расчетов по два номера. После зимних боев в подразделениях был некомплект. Немцы на нашем участке большой активности не проявляли. На юге их гнали от Сталинграда и с Северного Кавказа. Кроме того, они уже начали концентрацию войск на Курской дуге для летнего наступления, чтобы нанести удар по Москве с ближнего юга. А здесь, на нашем участке фронта "шли бои местного значения" и "поиски разведчиков", хотя они уносили тысячи и тысячи солдатских жизней. С большими потерями "прогрызли" немецкую оборону и сковали его силы.
В памяти осталась напряженная картина фронтовой жизни конца зимы и начала весны 43-го года. С морозами и таянием снегов, с распутицей , с напряженным трудом по поддержке в исправном состоянии оборонительных сооружений, с неудобствами быта: окопы и землянки заливали весенние воды и жидкая грязь, костры на снегу и не просыхающие одежда и обувь, сон на снегу и мокрой земле, ржавая вода для питья из воронок от снарядов и мин или из болота, ночные марши, броски в наступления, неудачи и скромные успехи, дымящие развалины сел и деревень, многометровые окровавленные бинты, братские могилы и безымянные холмики на пригорках и вдоль дорог.
А разве забудешь детей, старух, стариков, которые еще оставались в сожженных деревнях и селах после освобождения. Они вылезали из подвалов и каких-то ям, голодные, оборванные, грязные. Может быть, среди взрослых не все были стариками, но они выглядели очень старыми и измученными.
На фронте велика способность солдата обустраиваться на новом месте. Сначала выкопают яму или приспособят воронку от взрыва, старый окоп. И спят в нем под открытым небом, прижавшись друг к другу, прямо на земле, а сверху подсыпает снег или дождик. На следующий день найдут где-то старые балки, бревна, доски, и каждый тянет к своей яме, как муравьи. Вот уже над ямой накат не накат, от прямого попадания не спасет, а все же крыша над головой — слой досок, разнокалиберных бревен, сучьев, сверху земля, для маскировки ветки деревьев, кустарника. А потом в углу появляется старое ведро или бочка — самодельная печь, и трещат в ней дрова, где-то раздобытые. А потом и освещение появляется — патрон ПТР (противотанкового ружья) или сорокопятки, сплющенный на конце, с чадящим фитильком, отрезанным от пола шинели или горит обрывок телефонного провода. На голом месте вырос поселок, от него протянута связь вверх и к соседям. Только не известно, надолго ли поселились.
Немцы обустраивались более капитально, с лучшими удобствами. На оборудование своих позиций разбирали уцелевшие дома, постройки, выгоняя оставшихся жителей. Вся система немецкой обороны создавалась надежной и удобной, как для боя, так и для обитания в ней. Нас очень удивляло, когда в немецком блиндаже, под кроватью обнаружили ночной горшок. Мне представляется, поставь немца в наши окопно-бытовые условия — боевой дух его значительно упал бы.
Можно просидеть несколько часов, поджав под себя ноги, в одном и том же положении, если знаешь, что ничего тебе не помешает изменить положение. Но если знаешь, что для того, чтобы выполнить задание или сохранить свою жизнь, ты должен сидеть с поджатыми ногами в тесном окопчике или на нейтралке, то начинаются судороги. И ноги дергаются и тычутся в то место, куда хотелось бы их вытянуть.
На одном из участков надо было выбить немцев, из очень "вредной" для нас высоты. Перед немецкой обороной лежало открытое километровое поле. Наступать по нему днем, да еще без танков и мощной артподготовки — самоубийственно. Да и сил для такого открытого боя не было. Начальство решило ударить по немцам ночью, в темноте, внезапно, без артподготовки и крика "Ура!" До броска в атаку надо было преодолеть километровую нейтралку скрытно, в тишине, ползком по снегу.
Я уже испытал, что такое ночной бой. Он похож на кипящий котел, и ты в нем варишься: грохот ручных гранат сотрясает землю и воздух, тени людей, вспышки выстрелов мелькают в темноте, стоны то вспыхивают, то гаснут. С началом такого боя управлять подчиненными трудно. Часто ничего толком не видишь ни справа, ни слева, ни впереди, ни сзади. Каждый действует самостоятельно. Овладевает инстинкт предков: "или я, или меня". И если в этой неразберихе произойдет сбой, то последствия могут быть трагическими.
Поэтому к предстоящему ночному бою готовились очень тщательно, старались предусмотреть всякие неожиданности. Для боя выделили полнокровную стрелковую роту, усилив ее пулеметами, ПРТ, снайперами. Солдат много раз наставляли, как скрытно преодолевать нейтралку, как вести бой в окопе и в темноте. Инструктировали, чтобы стремились не бить немца штыком ни в грудь, ни в живот, экономили силы. На длинных выпадах старались ударить штыком в лицо, в шею, в лоб. После такого удара пораженный упадет в шоке. А потом его добьют другие.
В темноте заняли исходные позиции, все в напряжении и ожидании команды. И вот нам дали команду "Вперед!" В полной тишине проползли, наверное, половину поля нейтралки. Изрядно пропотели. Вспоминается только как пот стекал со лба и разъедал глаза, мешал видеть. И где-то в тишине бездонной ночи раздался щелчок. И через секунду снег, тот мутный снег еще сохраняющий остатки своего цвета, внезапно вспыхнул голубым цветом. Вся нейтралка оказалась голой, «раздетой» от темноты, и мы на ней. Выброшенная вверх ракета, описав дугу нехотя покатилась вниз, упала, и темнота снова накрыла землю. Солдат много раз наставляли, чтобы после щелчка ракетницы замирали на месте, не шевелились, старались вжаться в снег, пока не потухнет ракета. Но немцы все же обнаружили нас и кончилась тишина, ночь взбунтовалась, застрекотали автоматы и пулеметы. Широкими полосами с визгом рвали ночь трассирующие пули. Ракеты уже непрерывно взлетали над нейтралкой. И среди этого глухого пулеметного выстукивания, автоматных очередей и визга пуль, нарастающего воя мин и их резких взрывов, кто-то в глубине ночи в немецком тылу начал вертеть не смазанное колесо: "Скрип! Скрип!" Один раз, второй, третий и так до шести раз. Поняли, знакомый голос "ишака" — немецкого шестиствольного миномета большой мощности. Доли секунды тишины, даже кажется, пулеметы и автоматы перестали стучать. Затем послышался вой. Выла не мина, выла голодная стая волков, которая мчалась к земле. Вой возрос до осатанелого надрыва, и земля прогнулась под тупыми ударами — один за другим, один за другим. Не верилось, что их всего шесть мин из шести стволов. Казалось, что этим ударам не будет конца.
Нам надо было быстрее уходить с этого места, не то всем будет «крышка», последует новый залп. Но вскочить , поднять солдат не успели. Снова вспыхнула земля в стороне немецкой обороны, снова закрутилось не смазанное колесо. Завывание мин заполнило все небо. Мы уже не могли оторваться от земли, старались еще плотнее вжаться в снег. Опять грохот справа, грохот слева. Отчаянные крики раненных. Большие потери. Атаковать немецкие позиции в этой обстановке было бессмысленно. Внезапность, на которую мы рассчитывали, не получилась. Дали сигнал отхода. По мере возможности старались захватить всех раненных и убитых, но не мало трупов осталось на заснеженном поле. Казалось бы, что мы все предусмотрели, чтоб скрытно добраться до немецких окопов, внезапность должна была быть для нас главным условием успеха. А мы еще до броска в атаку дали себя обнаружить и понесли большие потери. За плохую подготовку и провал операции выслушали от начальства много неприятных слов и угроз.
Во время войны командиры всех уровней злоупотребляли угрозами: снятием с должности, разжалованием, преданием суду Военного Трибунала, расстрелом. Но вместе с тем понимаешь, что война сама жестока и без жестокостей нельзя было обойтись. На передовой каждый не желал получить боевую задачу не по силам. Но часто ставились такие задачи, которые выполнить было невозможно. И все же, вынуждены были начинать выполнять. Результат был нулевой, да еще большие потери. Если в мирных условиях при выполнении хозяйственных задач возникают причины, срывающие их выполнение в полном объеме и в установленный срок, то на передовой этих причин возникает многократно больше.
Вначале я думал, что это мы плохо командовали своими подчиненными, плохо организовали бой, плохо управляли солдатами в бою, то есть были никудышными командирами. Уже после войны, изучая историю военного искусства, в том числе и периода Великой Отечественной войны, разбирая военные операции под руководством прославленных военно начальников, убедился, что замысел и результаты боевых действий очень редко совпадали. Результаты любых боевых действий, на любом уровне были ниже, скромнее, чем определялись боевым приказом и замыслом, на основании которого велись расчеты, работа по обеспечению силами и средствами для выполнения боевой задачи. Значит, за достигнутое в бою мы платили большую цену, чем должны были заплатить, определенную нашими уставами и наставлениями. Возможно, это закономерно, что мы ставим себе задачи-максимум, рассчитанные на благоприятные условия их выполнения. Но часто ставим себе задачи в угоду сиюминутным, только сегодняшним интересам.
Это относится и к нашим мирным, гражданским планам, решениям любого уровня, которые никогда в полном объеме и в обещанные сроки не выполнялись. Так и на фронте, результаты боя, как правило, были не те, на которые рассчитывали.
Много неприятностей на передовой было от формы 20. Командиры, санинструктора следили за этим, но на передовой нет условий проводить санобработку с прожаркой обмундирования. Это удавалось тогда, когда перебрасывали с одного участка на другой и, если хозяйственники проявляли расторопность. Вспоминается баня, в которой удалось помыться где-то в середине марта 43го года. Деревянные щиты с щелями, сверху брезент, чтобы не падал снег, несколько душевых кранов, на земле деревянные решетки, горячая вода шла неравномерно, но все же терпимая. Раздевались рядом в палатке, из нее бегом в душевую. А в это время все наше обмундирование прожаривалось в специальной камере. Следили только за тем, чтоб в карманах не оставались патроны, запалы, спички. Иначе вся закладка пострадает в камере. Во время такой санобработки менялось основное и запасное белье, портянки, полотенце. Несмотря на холод и щели в щитах, не простывали. Да я и не помню, чтобы кто-то болел гражданской, «мирной» болезнью, не считая кашля и чихания. Этим в окопах страдали большинство. На это не обращали особого внимания. Наверное, сказывалось высокое нервное напряжение, которое мобилизовало внутренние силы организма против болезней.
Если была нужда сменить нижнее белье на передовой, то у каждого в вещмешке была запасная пара и портянки. А снятое, если не было возможности сполоснуть, особенно зимой, трясли над костром и «прожаривали».
Начиналась весна, распутица в болотах и лесах, кругом вода, в окопах жидкая грязь, а мы еще в зимнем обмундировании. От полушубков избавились, но в валенках ходили по воде. Одежда не просыхала. Трудно было с подвозом боеприпасов, продовольствия, эвакуацией раненных.
На передовой верхней одеждой командиры не выделялись от солдат — все были в грязи и сырости. Кроме того, это позволяло не быть заметной целью для немецких снайперов. Задача снайперов, как немецких, так и наших, выводить из строя командиров. С гибелью командира, подразделение становилось плохо управляемо. Если на передовой появлялись большие начальники, то они одевали солдатскую форму.
Была большая разница в снабжении всем необходимым нас и немцев. Природно-климатические условия одинаковы, и погодные условия тоже одинаковы — тот же снег, та же распутица, та же грязь на дорогах. Да и пути снабжения у немцев длиннее, чем у нас. Но мы постоянно испытывали ограничения в боеприпасах: гранатах, снарядах, патронах, минах, даже в осветительных ракетах. Случалось, что на выстрел снаряда или мины нужно было разрешение старшего командира. И " боги войны" в самые трудные моменты боя не могли нас поддержать эффективным артиллерийским минометным огнем. Грешно думать, но получалось, что снарядом больше дорожили, чем человеком.
Немцы щедро расходовали боеприпасы, ночью непрерывно освещали нейтралку в своих интересах. Обнаруженную, даже незначительную цель подвергали массированному обстрелу. Когда захватывали немецкие позиции, наши солдаты пополняли недостатки своего снабжения за счет немцев. Мы часто пользовались немецкими осветительными ракетами, автоматами, осветительными плошками для землянок, сухим спиртом для разогрева пищи на передовой в окопе, без дыма и желтого огня. Нередко зимой пользовались немецким хлебом, незамерзающим, 4-5-ти летней выпечки, законсервированного в промасленную бумагу. Недостатки нашего снабжения, скорее всего, были не от бедности, а от нерасторопности наших тыловиков.
Весной окопы заливала вода и жидкая грязь. На преодоление этих неудобств тратилось немало сил и времени. От весенних вод и грязи доставалось и немцам. Иногда между нашими и немецкими позициями устанавливалось какое-то затишье, чтобы привести в порядок свои окопы. Но это затишье вызывало неудовольствие начальства. Каждый командир знал укоренившийся предрассудок старших начальников. Они полагали, что подчиненный командир должен либо вести бой, либо наблюдать за противником, либо разбираться на карте, либо решать какие-то вопросы со своими подчиненными. Но ведь ему когда-то надо и поспать. А для отдыха он выбирает время затишья. Но старшие начальники выбирают тоже это время для посещения передовой. И не дай Бог, если они застанут подчиненного спящим. Тут же ему учинят разнос и требуют открывать огонь по немцам, иногда и сами берутся за оружие. Этим страдали штабники, редкие гости на передовой. Эта неожиданная неподготовленная стрельба по немцам вызывала более мощный ответный огонь, да еще с привлечением артиллерии. Вызвав такую перестрелку и опасаясь за свою жизнь, представители штаба поспешно покидали передовую, а в штабе докладывали, что организовали активные боевые действия. А там смотришь, может оказаться в списках награжденных. Нам же на передовой всегда дорого обходились эти неподготовленные "активные боевые действия".
С освобождением Великих Лук на нашем участке немцев отбросили за реку Ловать. На левом берегу немцы закрепились основательно. Во второй половине марта наш батальон ночным маршем перебросили севернее, вниз по реке Ловать. Под утро дали небольшой отдых в лесу, а перед рассветом выдвинулись на опушку леса. Метрах в двухстах просматривалась река. На льду темнеют полыньи от взрывов или уже весенние промоины. На противоположном, левом высоком берегу просматриваются развалины деревни, где расположен опорный немецкий пункт. Наша задача: преодолеть реку, выбить немцев из опорного пункта и захватить высоты, которые находились в 2-х км от реки. Самое сложное для нас — это пробежать двести метров до реки, преодолеть реку по еще уцелевшему льду, сосредоточиться под берегом и атаковать немцев. Условием нашего успеха было пробежать по льду, пока немцы его окончательно не разрушили. Саперы-разведчики сообщили, что глубина реки 1-1,5 м. Это средняя глубина напротив деревни. В зимнем обмундировании, под огнем противника, особенно раненным, оказавшимися в воде, спастись будет трудно. Глядя на эту реку с непрочным льдом вспоминался А. Твардовский:
Переправа, переправа,
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый,
Кромка льда.
Кому память, кому слава,
Кому темная вода,
Ни заметки, ни следа.
Еще до выхода к реке, освободились от всего лишнего. Когда дали команду "Вперед!", и мы выбежали на открытое место, немцы открыли огонь не только по нам, но и по льду, стараясь снарядами и минами окончательно его разрушить. Те, кто бежали впереди, сумели проскочить по уцелевшему льду и залегли под немецким берегом. Но большинству пришлось добираться до левого берега вброд и вплавь между льдинами. Далеко не все добрались до противоположного берега. Мне тоже пришлось искупаться по пояс. Выбить немцев из опорного пункта полностью не удалось. Никакие приказы начальства, подкрепленные крепкими словами, сил нам не прибавили. К вечеру мы заняли часть немецких окопов, в которых и провели ночь. О каком-то обогреве, еде и "сто граммах" не могло быть и речи. Большинство были в мокрой одежде и за ночь основательно продрогли. На рассвете, наверное, злость нам придала силы, немцев все же выбили из остальной части опорного пункта. Они отошли на высоты в 2-х километрах, для взятия которых наших сил, после бессонной ночи в мокром обмундировании, уже не хватило. В захваченных немецких блиндажах мы смогли обогреться и обсушиться.
Весной передвижение танков и автомашин затруднялось (я имею ввиду магистральные дороги, снабжающие фронт). Основная тягловая сила подвоза на передовой были лошади. С эвакуацией раненных, доставкой боеприпасов, продовольствия лошади справлялись. Не совсем понятно утверждение школьных учебников, что эти леса оказались непроходимыми для татаро-монголов, когда они с этих мест и в это же время весны повернули назад, не дойдя какую-то сотню километров до Новгорода по причине весенней распутицы.
Война своих участников огрубляет. Редко кто из командиров не ругался матом. Повод для этого всегда находился. Чаще всего кляли Гитлера и его окружение, фашистов, немцев, францев, гансов, союзников, за их проволочки с открытием второго фронта. Вспоминали Бога, апостолов, святых, и слезы, и грязь, и снег, и дождь, и холод, и военторг, и тыловиков, и штабников, даже летчиков и артиллеристов, когда они по ошибке ударяли по своим. Кроме того, кляли "раму", "костыль", "лапоть", "мессер" — наиболее надоедливые немецкие самолеты разных марок.
Наверное, мат, огрубление не означали падение культуры, нравственности. В мате скорее всего находила разрядку напряженная психика. А, кроме того, матом старались придать себе видимость мужественности, крепости своим словам. Ведь большинство взводных, ротных были безусыми мальчишками по сравнению со своими пожилыми подчиненными. Все это было поверхностным, наносным фронтовой обстановкой. С окончанием войны от всей этой "шелухи" быстро избавились.
Земля подсыхала, боевые действия активизировались. Однажды рота наступала во втором эшелоне. Роты первого эшелона пошли в наступление, а мы заняли их освободившиеся исходные позиции в готовности поддержать и развить бой рот первого эшелона. Обратил внимание на исходные позиции: лежат остатки шинелей, вещмешки, котелки, кто-то освободился от противогаза, раскрыта банка тушенки "второй фронт". И, что удивительно, не доедена. Наверное, команда "Вперед!" застала владельцы в самое неподходящее время. Валяются упаковки от патронов и запалов гранат. Значит готовились к серьезному бою. Лежит недочитанная книга, заложенная травинкой на той странице, где солдата застала команда "Вперед!". Значит владелец книги не теряет надежды ее дочитать. И еще много-много окурков, поспешно вдавленных в землю.
Не знаю как у других командиров, но мне всегда было как-то не по себе отдавать приказание солдату, когда знаешь, что в ходе выполнения которого у солдата почти не будет шансов остаться живым. Командир обязан знать своих подчиненных. Это его уставная обязанность. Но зачастую было такое положение, что только едва удавалось запомнить фамилию солдата. При постановке особенно опасных заданий, в какой-то степени учитывалось, кроме боевых способностей, семейное положение солдата. По мере возможности как-то оберегали многосемейных. Хотя и молодых было жалко, которые и жизни то не видели.
На фронте самое трудное принять решение, иными словами взять на себя ответственность за все последствия. За то, что подчиненные, судьба которых в твоих руках, если даже и погибнут, то погибнут выполняя задачу, в правильности которой ты уверен. Что же переживали большие начальники, когда они принимали такие решения, выполняя которые гибли тысячи и тысячи солдат? Или они об этом не задумывались? Да, это и есть самое трудное на войне — принять решение, а приняв, твердо его выполнять.
Всю жизнь буду помнить, как глядели на меня солдаты, когда я отдавал им приказ на наступление или ставил второпях боевую задачу! Только на фронте человеческая жизнь употреблялась на одноразовое дело — на одну атаку, на бросок гранаты по танку. Любое решение или поступок на передовой — это результат выбора между необходимостью выполнить приказ и уцелеть.
Как-то так сложилось и на фронте, и в повседневной жизни, что мертвых любят и почитают больше, чем когда они были еще живыми. На фронте вообще, а на передовой особенно, смерть закономерна, как закономерна жизнь вдали от окопов. Но даже на передовой любили свою, будто по лотерее, выигранную жизнь. На это опирался фронтовой оптимизм, без которого не только стране, но и ротному, и взводному не выиграть своего личного боя за тот еле заметный бугорок впереди. Тяжело солдату на передовой, он рискует жизнью, теряет товарищей. Но он знает и испытывает определенное удовлетворение, когда захвачена высота, освобождена очередная деревня.
Наверное, каждому стоит узнать однажды, что такое висящая на волоске жизнь. Не ради острых ощущений, а во имя более разумного отношения к ней. Мне представляется, что на передовой люди в тысячу раз лучше, чем они были в гражданке, делаются как-то душевнее, грустнее. Наверное, это под давлением ожидания близкой гибели, смерти. Здесь человек, как на ладони, нельзя сыграть храброго, добренького, честного.
После боя надо докладывать об убитых, раненых. И не дай Бог, докладывать о пропавших без вести. Тут контрразведка "Смерш" душу из тебя вытрясет: когда, где, при каких обстоятельствах, кто его видел в последний раз, о чем говорил пропавший, с кем дружил, как вел себя в предыдущих боях. Об убитых штаб сообщит родственникам, что "В боях за Советскую Родину Ваш ... (сын, муж, отец, брат) такой-то, проявив геройство и мужество был убит (тогда-то) и похоронен (там-то). Или сообщат, что пропал без вести, если проверка не выявит какого-либо криминала, то есть не переметнулся ли на "ту строну".
На фронте невозможно провести грань между гибелью "необходимой" и "случайной". Смерть, наверное, всегда случайна, даже если она кажется неизбежной. Но даже с неизбежной смертью не можешь примириться. У человека всегда остается надежда выжить. Иногда, только она и спасает человека. Когда слышишь выражение "погиб зря", невозможно с этим согласиться. Погибший выполнял свой долг, выполнял приказ старшего, не важно где, на самой передовой или в глубоком фронтовом тылу, куда его определили. И честно выполнил свой долг — но это и есть героизм. Поэтому,совершенно справедливо в "Извещении" родственникам указывается — "проявив геройство и мужество". Один в скоротечном бою бросился вперед и его сразила пуля, или напоролся на мину. Другой неделями дни и ночи сидел в мокром окопе, а потом при редком "беспокоящем" обстреле был убит случайной миной. Третьего изрешетила пулеметная очередь с самолета, который неожиданно вывернулся из облаков над расположением тыловой части. Где здесь "случайность" и где "закономерность"? Ведь каждый из них мог оказаться на месте другого. Особенно, в ходе боя. Любой из оставшихся в живых мог быть убитым, если он отклонил бы свою голову в какой-то момент на несколько сантиметров в ту или иную сторону и оказался на пути полета пули или осколка, которых летит великое множество.
Вспоминается случай. После трудных и жарких дней наступило затишье. Послали одного солдата в ближайший тыл за почтой. Для выполнения этого поручения всегда находилось немало желающих. Когда солдат уже возвращался с письмами и газетами, попал под разрыв случайного снаряда и погиб. Попробуй тут провести грань: случайная смерть или необходимая. Почту доставлять на передовую необходимо, это закономерно. Но если бы солдат оказался на минуту раньше или позже на месте разрыва снаряда, или немецкие артиллеристы этот случайный снаряд выпустили на минуту раньше или позже, то солдат с почтой остался бы жив. Смерть на фронте закономерна, но когда она наступит, во многом дело случая.
Как-то дежурил по оборонительному району батальона, было некоторое затишье. Зима, холод, ночь. После обхода обороны и боевого охранения с сопровождающим вернулись в штабную землянку, обогреться и покурить. Горит печка — железная бочка, переднее отверстие открыто для освещения землянки, сверху стоял чайник с водой. Штабники отдыхали, только в одном углу сидел солдат — телефонист с привязанной к уху телефонной трубкой и периодически называл позывные подразделений батальона для проверки связи: "Береза, береза, я - ольха, как слышите, отвечайте", и называл другие позывные. Я перед открытой дверцей печки сел на какой-то ящик и закурил цыгарку. Под руку попалась картонная трубочка, которую я решил приспособить под мундштук к цыгарке. Но она внутри была чем-то забита. Я ее долго внутри ковырял щепками, пытаясь прочистить. У меня ничего не получилось и я помятую трубочку бросил в печку. Взрыв, чайник сбросило, искры, зола, угли вылетели из печки. В землянке ничего не видно. Все, кто отдыхали на нарах повскакивали: что такое? В чем дело? Оказалось, что я бросил в печку подрывной запал. Я был знаком с запалами в металлической оболочке, с картонным встретился впервые. Если бы я «доковырялся» до ВВ (детонатор, взрывчатое вещество), то он взорвался бы у меня в руках. Убить, не убило бы, но пальцы поотрывало. Хорошо, что все обошлось, за исключением матюков в мой адрес отдыхающих.
Когда смотришь фильмы о войне со стремительными бросками пехоты в атаку, рукопашными схватками, с грозными танковыми атаками и танковыми десантами, с громовым залпом артиллерии, ураганов после залпов "Катюш" и "Ивана Грозного" по немецким позициям, с нарастающим громовым ударом наших Ил-2 — штурмовиков — "летающих танков" или как их называли "черная смерть", с героической гибелью солдат, то создается впечатление, что происходило это изо дня в день на всех фронтах. И вспоминается наш Калининский фронт 42-43-х годов. Все было скромнее, скуднее в отношении техники и солдаты погибали как-то буднично, без особого шума и грома, хотя погибали тысячами.
Все, что показывали и показывают про войну и человека на этой войне, даже в самых лучших игровых фильмах, мало похоже на то, что я видел на войне. Да и в документальных фильмах тоже показывают не все, а выборочно, особые, редкие кадры.
Что же были за солдаты, с которыми мне пришлось быть вместе на передовой, в бою, которые по приказу шли в бой и погибали, а кому-то посчастливилось остаться в живых? Они были самые разные: хорошие и плохие, честные и нечестные, смелые и трусливые, жестокие и добрые, угрюмые и смешливые, холодные и задушевные, жадные и щедрые, женолюбы и безобидные эгоисты, и созерцатели, и романтики, и лирики. Вот такими они были, шли в бой, выполняя свой долг, свою обязанность по защите Отечества, подкрепленную Военной Присягой. Эта истина настолько проста, что неловко и вспоминать о ней. И никто не делил ни живых, ни мертвых по национальностям, по месту рождения, происхождению или социальному положению. Главная оценка человека на передовой — это отношение его к военному долгу, к однополчанам и, можно ли положиться на него в трудную минуту.
Не стоит презирать человека, если когда-то в бою он проявил слабость. У каждого свой запас прочности. Только в последующем надо дать ему возможность реабилитировать себя, чтоб он поверил в свои силы. Люди есть люди, и требовать от кого-либо не по его силам по меньшей мере нелепо. Каждого следует принимать таким, каким его сформировала жизнь. И использовать для дела те его человеческие качества, которые можно использовать. Никому никогда не надо забывать об этих истинах. Только из них надо исходить, когда говорят, пишут и вспоминают о войне.
На передовой на долгое житье не рассчитывали, жили одним днем, часом, минутой. Ведь только у земли края нет. А у всего остального он имеется. У жизни человеческой он всегда ближе, тем более на передовой. В напряженный опасный момент боя горячее время жизни измерялось не часами и минутами, а расстоянием. Вот бы выдержать, дожить до той высотки, бугорка, канавки, воронки.
Сколько раз мечтали на передовой о таком времени, когда вокруг тебя ничего не стреляет, не взрывается. Ты - в чистом поле, ясное безоблачное небо и никаких самолетов с черными крестами.
Наверное, самое страшное на передовой — это не пули, не снаряды, не мины и не бомбы. Ко всему этому со временем можно привыкнуть. Самое страшное — это бездеятельность, неопределенность, отсутствие цели. Страшнее сидеть в окопе, в открытом поле под бомбежкой, чем идти а атаку. В окопе шансов на смерть гораздо меньше, чем во время атаки. Но в атаке есть цель, есть задача, которую надо выполнить, а в окопе только бомбы считаешь и гадаешь, попадет или нет.
Влипнуть в беду на передовой было делом нехитрым, даже весьма примитивным. Например, когда бредешь один в темноте, без связного или сопровождающего по расположению подразделения или по району обороны можно запросто попасть в руки немецкой разведки. Наши разведчики таскали немецких "языков", но немецкие разведчики были не хуже наших.
На передовой опасность для жизни круглосуточная, даже если считается "передышка" между боями, если в эти минуты тишина. Мы, но особенно немцы, боеприпасов не жалели, применяли так называемый "беспокоящий огонь". Вот где-то вдали раздается орудийный выстрел, хлопок миномета или пулеметная очередь, безприцельно, наугад, но в сторону противника. Чаще всего снаряд, мина или пули полетят в пустое место, редко когда попадут по случайной цели. Но солдаты нервничают, а вдруг ударит в их окоп. Одни это напряжение могу скрывать громким разговором, смехом, шутками, другие - сосредоточено молчат, о чем-то думают, подавленно сидят , лежат, курят.
Война испытанная, пережитая на передовой, где убивают в течение 24 часов - это одна война, одно видение, одно восприятие войны. Совсем иное восприятие войны в штабах, где она отражается в письменных приказах, на картах, схемах, расчетах, графиках, докладах, донесениях. Здесь тоже могут убить при налете самолетов, ударе дальнобойной артиллерии или при внезапном прорыве противника. По иному воспринимается война тыловая, где она отражается в нормах снабжения, в заявках на боеприпасы, продовольствие, белье, портянки, мыло, в обслуживании раненных и их эвакуации дальше в тыл. Здесь тоже могут убить при налете авиации. По своему воспринимают войну летчики, даже танкисты и артиллеристы. Но, войну пережитую на передовой, в окопе никогда не забудешь и никогда не пожелаешь, чтобы еще раз ее испытать. И еще убедился в том, что чем ближе к передовой, тем чище были люди.
Что такое воевать? Я имею в виду войну на передовой. Это непрерывно и сознательно подвергать свою жизнь смертельной опасности, обязательно смертельной. Намерения и наши, и немецкие были одинаковые: как можно больше убить солдат противника. Подвергать свою жизнь не одномоментно, не спасая свою жизнь в последний момент, не в порыве или воюя под взглядом начальства, а непрерывно и долго, повседневно воевать, пока тебя самого не убьют или не ранят. А также непрерывно и долго угрожать противнику, стремиться наносить ему смертельный урон. Иначе это сделает с тобой он, твой противник. И еще обязательно, все двадцать четыре часа в сутки, нести ответственность за жизнь твоих солдат, подчиненных тебе. Которых тебе, лично тебе это бесценное достояние доверили. Вот что такое воевать, а не "находиться в действующей армии" или " на фронте", или в прифронтовой полосе, куда иногда залетали немецкие самолеты и сбрасывали бомбы.
Вот и вызывает удивление, что после войны ее участников объявилось очень много, хотя понимаешь, что без тыловиков и штабников тоже нельзя было воевать.
Во второй половине апреля рота занимала большой участок обороны, а людей было меньше половины штатного расписания. Прислали в роту взвод стрелков — 50 чел. Все бывшие офицеры, разжалованные Военным Трибуналом за разные преступления. Использовать взвод можно было только компактно, отдельно от других взводов, без дробления по другим подразделениям. Это - штрафники. На этот взвод командиром назначили меня. Это было своего рода повышение. Категория командиров в штрафных подразделениях на одну ступень выше, чем в обычных. Но, все равно, такое назначение меня не обрадовало. Штрафников всегда использовали на самых опасных заданиях, где больше всего бывает потерь. Значит, на нашем участке командование что-то замышляет.
Рота занимала оборону на трех небольших высотах. Правую и левую высоты мы уже оборудовали, а к средней было трудно подступиться. Она вдавалась в оборону немцев и с обеих сторон просматривалась и простреливалась. Днем на этой высоте нельзя было появляться. Оборудовать окопы на ней можно было только ночью, да и то используя время между пусками немецких ракет. Вот и решили взвод штрафников разместить на этой высоте.
Чтобы оборудовать опорный пункт взвода, сначала необходимо произвести разметку траншей, огневых точек, особенно первых, передовых. Разметка по карте давала только приблизительные направления. Желательно было определить контуры на местности и в дневное время. На высоту и примерный передний край решили посмотреть со стороны немцев. Нас разделяла нейтралка метров 200-250. Ближняя ее часть — болотистая низина, с редким еще голым кустарником. По карте определили, что низина немцами плохо просматривается, для них в низине мертвое пространство, затруднительное для наблюдения и обстрела. Мы решили рискнуть: забраться в эту низину, посмотреть со стороны немцев на нашу среднюю высоту и наметить первую траншею.
Перед рассветом все офицеры роты — 5 чел. пробрались в эту низину. Хотя немцы постоянно освещают нейтралку ракетами, но пока гаснет одна и запускается следующая, есть несколько секунд, трудных для наблюдения, в течение которых можно сделать короткую перебежку. Таким же способом рассчитывали вернуться на следующую ночь. Конечно, все это в какой-то степени авантюрная затея. В случае обнаружения нас в низине, рота осталась бы без офицеров. Но "игра стоит свеч". Мы рассчитывали на успех. Хотелось так оборудовать средний опорный пункт, чтобы он был основой обороны роты.
Все началось удачно. Мы забрались в низину, дождались рассвета и наметили на карте, с привязкой к местности, основные контуры опорного пункта. Редкие кусты с выступающими корнями и кочки маскировали нас. Лежать на земле нельзя — вода. Располагались на корневищах кустов. В середине дня нас обнаружили. Наверное, с фланга где-то была позиция снайпера. Вокруг нас стали шлепаться пули. На снайперу что-то мешало вести по нам прицельный огонь, иначе он запросто перестрелял бы нас. Бил по кустам, которыми мы прикрывались. По мокрой земле низины между кустами гонял нас как зайцев. Одного ранил в бок, ротному подстрелил плечо. Дальше оставаться нельзя, перестреляет всех. Решили открытое пространство к своим окопам метров 50 проскочить броском. Пока немец очухается от такой нашей наглости, мы возможно проскочим. Нам это удалось. Рекогносцировка нам стоила двух раненных. Никогда не привыкнешь к опасности, никогда не свыкнешься с ней, чтобы чувствовать себя более или менее уверенным.
В следующие ночи оборудовали наш опорный пункт. Наша работа не могла быть незамеченной немцами. Только мы приступили к работе, как при пуске очередной ракеты немцы нас обнаружили и начали минометный обстрел. С чисто немецкой методичностью обрабатывали нас. На время обстрела мы убегали в промоину на обратном скате высоты. Так, за несколько ночей мы оборудовали опорный пункт. Хотя это стоило нам десятка солдат. В дальнейшем немцы разрушали окопы, а мы, с такой же настойчивостью, их восстанавливали.
Единственный раз пришлось участвовать в "разведке боем". Любому командиру или штабу нужны всегда наиболее полные и свежие сведения о противнике, особенно о системе его огня, с учетом которых можно было бы с большей уверенностью планировать свои действия. "Разведка боем" и есть один из способов получения этих сведений о противнике.
Силами нашей роты, половину которой составляли штрафники, командование решило разведать на нашем участке размещение огневых позиций и систему огня орудий, минометов, пулеметов. Вот для чего были присланы в роту штрафники. Свою вину они должны были искупить кровью. Или убьют, или ранят, только тогда с них будет снята судимость.
Нам предстояло днем, открыто, без артподготовки преодолеть нейтралку, атаковать немцев и удержать захваченную позицию. Этим наступлением и атакой мы должны вынудить немцев обрушить на нас как можно больше огня, раскрыть огневые позиции. А в это время артиллерийская разведка должна засечь огневые позиции немцев и, по возможности, уничтожить их. Вот так просто, жертвуя подразделением, раскрывают силы и средства противника. Все это предусмотрено нашим Боевым уставом пехоты.
Первое мая, утро, совсем светло. Немцы в это время пьют свой суррогатный кофе. Война войной, а они придерживаются своего распорядка дня. Мы в первой траншее, как и другие взводы, на своих высотах, в готовности выполнить сигнал "Вперед!" Ночью саперы проделали проходы в минных полях и обозначили вешками. Напряжение достигло предела. Все уже накурились до одурения. У меня в голове, как заноза, сидит одна мысль — как поведут себя штрафники? Скорей бы наступать, хотя заранее знаешь, что немцы на нас обрушат шквал огня из всех своих средств. Они прекрасно понимают, что нейтралку, хотя земля сырая, слякотная, мы преодолеем за 4-6 минут. И если не сумеют прижать нас к земле, мы ворвемся в окопы первой позиции, и рукопашной не избежать. Из прошлых боев знаю, что немцы не любят рукопашной, да и кто ее любит. Немцы старались бить нас за счет массированного огня и техники. Скорей всего, немцам уже известно, что на этом участке появились штрафники, которых бросают в самое горячее пекло. Наше командование, наверное, специально выбрало первое мая для разведки боем.
Раздался выстрел ракетницы, и небо прочертила дуга ракеты красного дыма — для нас сигнал "Вперед!" Большинство штрафников — тыловики. И это для них первый бой. Подгонять не нужно было, все «махнули» что есть мочи в низину и выбежали на открытое поле. Для немцев было неожиданно, что так открыто, днем, без артподготовки, да еще 1-го мая, мы начали наступать. Но вскоре немцы очухались и обрушили на нас шквал огня. На это и был рассчитан наш бросок, только успевай засекать огневые средства противника. Но это уже не наша забота. Наше дело добежать до окопов, выбить немцев и закрепиться. Кто-то падает, одни поднимаются, другие остаются лежать на раскисающей земле. Я уже пробежал половину нейтралки, как одна из мин разорвалась у самых ног. Оглушительный треск, показалось, что небо покачнулось. Я упал с сильной болью в ступнях. Подняться на ноги не могу. Мне повезло, что мина ударила очень близко к ногам. Осколки мины летят вначале низко, потому и попало только по ступням. В горячке боя всегда хватает желающих вытаскивать раненного из боя, да еще командира, за спасение которого положена награда. Подбежали ко мне двое штрафников, схватили за руки и поволокли к исходной траншее. Заранее зная о больших потерях, были подготовлены носилки, санинструктор, санитары. Немцы бьют по исходной траншее, поэтому меня не стали перевязывать, положили на носилки и понесли в тыл. Но только поднялись из траншеи , как мне по колену правой ноги и по руке санитара ударило пулями. По сильной боли показалось, что правую ногу раздробило. Донесли до медпункта, где уже была возможность разрезать сапоги и штаны и сделать перевязку ног. Утешал себя, что мне повезло, на носилках могли и добить. Заполнили полевую карту, забрали личное оружие и, как обычно, сделали противостолбнячный укол.
Столбняк на фронте от заражения крови после ранения страшная штука. У раненного вначале подергивается лицо, рот растягивается в страшную улыбку, судороги захватывают все тело. Раненный выгибается дугой, упирается пятками и затылком в землю, корчится, его невозможно разогнуть и, где-то через пару часов, умирает.
Помню, что ехали на повозке и вечером привезли в эвакопункт. На этот раз меня обрабатывали на операционном столе. Я был лежачим. Под местным наркозом сделали рассечение раны под коленом. Запомнилось, как скрипели замороженные ткани под скальпелем. Врач успокаивал, что кости целы, а боль от повреждения нервных волокон. Когда разбинтовали ступни, то обнаружилось много застрявших в них осколков. Крупные вытащили, а мелкие еще долго выходили по мере лечения в госпитале. Удаление осколков затянулось, действие наркоза закончилось. Вспоминаю только боль во всем теле от ног до макушки головы, горечь во рту, обильный пот и сестру, которая вытирает мне лицо концом простыни.
Так закончилось мое третье прибывание на фронте, на передовой: первый раз около трех месяцев, второе — 10 дней, третье — два месяца.