Приступ прошел. Ночью ее дыхание было спокойным – ни хрипов, ни стонов. Случалось, что между такими приступами были интервалы в несколько дней, иногда больше, - тогда верилось в невозможное. Но когда приступы были долгими и изнурительными, казалось, им не будет конца. Жизнь походила на кошмарный сон, где нет ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера – сплошной хаос из криков, лекарств, вызовов «скорой помощи». Болезнь матери разделила мое существование на две части: в одной я могла, как все работать, читать, учиться, варить еду и спокойно ее есть, могла выспаться… В другой – была только борьба с болью, страданием, а нередко и с капризами.
Утром, позавтракав и оставив еду для матери на стуле, у кровати, я ухожу на работу. Все к моему режиму привыкли: коль я на работе – значит, все в порядке. В такие дни бормочу себе привычное: «Тьфу, тьфу тьфу, чтобы не сглазить…». Молодость – это жажда жизни. По вечерам хочется пойти в кино или же на свидание. Но мне приходится чаще всего носится по магазинам, потом к плите, кормить маму. Как-то сегодня будет?
Тишина в комнате стояла тяжелая – прИступная. Может, мама задремала? Но по тому, как была повернута к стене ее голова, напряженному залому подушки я снова почувствовала: неладное с мамой.
- Ма, картошку поджарить? Или пюре?
Молчание.
- Ма, ты спишь?
- Нет.
- Картошку поджарить или отварить? Я сосиски купила.
- Как хочешь. Я не буду.
- Почему? Телевизор включить?
- Нет.
- Что тебе приготовить?
- Ничего.
- Ты обиделась?
- В моем положении грех обижаться. – В голосе горечь, та самая, для меня непереносимая, к чему не привыкнуть, чего не заглушить.
- И все-таки в твоем голосе обида, мамочка…
- Ты тут не при чем.
- Тогда кто же?
И тут я догадалась: кто-то к ней приходил, пока меня не было.
- Кто – нибудь приходил сегодня?
- Да… Тетя Женя.
Непонятно. Тетя Женя – оптимистка. Никакие жизненные бури не могли ее сокрушить. Овдовев, почти в то же время, что и мама, тетя Женя, в отличие от нее, тут же переустроила свою жизнь, вышла замуж за своего довоенного знакомого, которому я, тогда девчонка–несмышленыш, ежедневно носила записки в сапожную мастерскую (где работал тетин избранник). Мне было восемь лет, всей важности момента я не понимала, как и возложенной на меня миссии. Иногда, за эти услуги мне перепадало на мороженое, чему я всегда искренне изумлялась – ведь ничего особенного я не делала, к тому же это было совсем не трудно. Да и неудобно… Но от тети Жени не отвертишься. Железная хватка в сочетании с добрейшей улыбкой довершали получение гонорара. В конце концов, я отправлялась за мороженым без каких-либо угрызений совести.
- А когда она была?
- Днем.
- Что у нее нового?
- Ничего.
Что же все-таки случилось? Длительная и безнадежная болезнь безжалостно выкорчевывала маминых друзей и знакомых. Дом, когда-то полный гостей, со временем превратился в тихий и пустой, с не выветривающимся лекарственным запахом. И только тетя Женя, одна из немногих, не забывает маму.
Второе тети Женино замужество протекало бурно. Она то выгоняла, то принимала обратно благоверного сапожника.
Приятельство у них с мамой давнее, довоенное. Мой отец работал с первым мужем тети Жени. Оба – инвалиды по болезни, к военной службе абсолютно непригодные, вместе с семьями и заводским коллективом эвакуировались в Казахстан. Оба – отличные специалисты, стахановцы, жили семейными радостями и печалями.
Часто, когда тетя Женя многозначительно молчала о «нынешнем», они вспоминали с мамой те годы. Эх, если бы за этими милыми воспоминаниями не стояла война, они были бы по-настоящему светлыми. Они воскрешали пережитое. В каждом слове, в каждой интонации – грусть. Тогда подругам не было и тридцати.
Из маленьких осколков и штрихов, случаев и событий, долгих страданий и крошечных радостей со временем в моем сознании сложился трогательный рассказ. О борьбе с холодом и голодом, болезнями мужей и детей, часто неженскими проблемами, с различными служебными неурядицами (обе, до войны домохозяйки, работали в детском саду: мама – нянечкой, тетя Женя – поварихой). Особенно как-то вспоминали весну 1944 года. Освобожден любимый город, можно было уезжать к себе на родину. И они уехали из студеной, ветреной весны в теплое-претеплое лето. Насовсем.
Перебираю умом слышанное–переслышанное. Что же случилось, пока я была на работе?
- Что ты делаешь, дочка?
- Картошку чищу.
Молчание.
- Ма, ты чего?
- Ничего.
- Так я нажарю?
- Прошу тебя, если придет тетя Женя, не впускай. Я не могу ее больше видеть.
- Не понимаю, мамочка?!
Опять молчит. Да… Что–то случилось. А я со своей картошкой навязалась. Надо выждать. Все равно сама все расскажет. Главное, чтоб не начался приступ.
- Ты помнишь, я рассказывала, как мы эвакуировались?
- Конечно.
Моя старшая сестра встретила войну симпатичной трехлетней малышкой двух неумелых родителей. Болезнь сердца, преследовавшая отца беспрерывно, догнала его окончательно через десять лет после Победы, за день до дня рождения. Свою сорок первую годовщину он встретил в морге… Да, отец. Он не знал, на какой срок увозит семью из родного города, куда едет. Взяли самое, казалось, необходимое: большую вазу для цветов, которою заботливый папаша плотно набил резиновыми игрушками – пищалками. Мама часто вспоминала, как пригодились они. Во вновь созданном, единственном детском саду для эвакуированных детей, не было ни одной игрушки. Никто не взял с собой ничего подобного. И богатство моей сестры стало общественным. Стыдно было утаивать. Сестра все отдала сама. Военное время сделало детей мудрыми.
- Сегодня тетя Женя объяснила мне, наконец, как нужно было эвакуироваться.
- Зачем вы все это вспоминаете?
- Она вчера выгнала Емельяна.
- В который раз!
- Он пропивает вещи. Она их копила и лелеяла всю жизнь, а он за бесценок сбывает.
- Сами решат.
- Только сегодня выяснилось, что тетя Женя вывезла все. Зашила в подушки, матрацы. Во время пересадок ей все помогали. Многие чертыхались, но таскали. Муж больной, пятилетний ребенок – постель необходима. А она…
- Обманула. Но зачем вспоминать?
- Это еще не все.
- Что же еще?
- Она воровала продукты. У детей. Почти три года вместе работали. А я, хоть была рядом, ничего не замечала, не догадывалась. С работы часто вместе шли. Мне и в голову не могло прийти.
- Ты ничего не путаешь?
- Нет… У тебя что-то горит.
- Картошка! – Я кинулась на кухню выключать газ. Вернулась.
- Детский сад находился в помещении старой школы. В столовой стояли парты, за ними ребята и обедали. Часто заходил муж тети Жени, садился тихонько за какую-нибудь парту и отдыхал. Одышка у него была страшная… Все жалели. Сегодня она мне призналась, что он садился за ту парту, в которой уже были спрятаны продукты в маленьких свертках: мясо, масло, жир. Сидит, вроде отдыхает, а сам все это потихоньку от детей по карманам и рассовывает (за партой не видно). Знали, что на него никто не подумает, не проверяли, - жалели: очень больной человек. Да и приходил он после обеда, когда все уже было съедено.
- Как он мог?!
- Не знаю. Кто бы мог подумать… Тетя Женя домой всегда шла с пустой сумкой. Никогда ничего. Ни грамма. Все радовались: честная повариха попалась. Вот так-то. Честная. У детей воровать! Они никогда сытые из-за стола не выходили. Нормы – то были крохотные. А она и на этом экономила. Как сейчас вижу их личики – худенькие, голодные. Сидят за этими партами и еще чего-то ждут. Я их зову, а они сидят. Ребята, говорю, пойдемте, поиграем перед сном. Среди них была и твоя старшая сестра.
- Мам, не плачь, не надо.
- И ее Сенечка. Его, как всех деток, жалели. Как она могла?
- Мам, не что ты? Не надо. Не мучай себя. Давай поужинаем. Ну, давай.
- Если б ее совесть мучила, а то… Ты бы видела, как она мне все это рассказывала! Она умная, а мы дураки. Так была возмущена поведением своего забулдыги, что и не заметила, как проговорилась… Дай мне платок.
- Мам, ну что ты? Не надо. Давно это было. Быльем поросло.
- Ты не понимаешь, ты этого не пережила. Дай Бог, чтоб ничего подобного не повторилось никогда. Ведь она – мать, женщина. А рассказывает обо всем подробно, с удовольствием. Не человек и не зверь, а страшная. Говорит и улыбается. Довольна собой. Всех провела, всех обошла. И не попалась… Знаешь, вызови «скорую».
После этого вечера приступы участились. В паузах, которые все сокращались, мама почти не разговаривала, отвернувшись к стене, словно рассматривала что-то на узоре знакомого вылинявшего коврика. Что вспоминала, что видела?
Эх, тетя Женя… Лучше бы ничего не говорила. Сколько лет молчала, помолчала бы еще!