В конце ноября нас всех оставшихся в госпитале, снова вернули в Кинешму, в прежний госпиталь, а этот закрылся. Моя рана затянулась, локтевой и кистевой суставы атрофировались. Рентген показал, что кость срослась правильно. В кабинете ЛФК суставы разогревали парафиновыми ваннами, массировали, давали нагрузки. Целыми днями носил мешок с песком, сгибал и разгибал руку. К концу декабря суставы немного разработались. Поскольку это левая рука и я не солдат, посчитали лечение в госпитале закончить. С надеждой, что со временем все функции руки восстановятся сами собой. Под новый год уже был на пересыльном пункте в Иваново. Вспоминается сильный мороз, клубы пара в воинском зале, толчея, крики команд. Хотя и разгар зимы, я в легкой шинели, в пилотке, в летнем обмундировании, без теплого белья, без рукавиц. В кармане вафельное полотенце чуть больше носового платка. Поскольку мне снова предстоит фронт, госпиталь выписывает в том, в чем раненный прибыл с фронта. Я был ранен еще в теплое время.
Сформировали из нас очередную команду и направили в Резерв кадров Калининского фронта. Настроение было не столь боевое, как в первый раз, летом.
Новый год встречал в поезде Москва — Калинин. Запомнился переполненный вагон. Я сижу на средней боковой полке, очень хочется спать, ноги свисают в проход. Чтобы не свалиться с полки, притянул себя ремнем к стойке полки. Из Калинина на фронтовом «подкидыше» приехал в Кувшиново, где размещался резерв кадров фронта. В резерве заполнили листок по учету кадров офицерского состава. Во время войны личные дела были только у тыловиков, а на фронте у большинства офицеров не было даже удостоверения личности. Движение, обновление, выбытие офицеров было большое. У меня на руках была расчетная книжка на получение денежного довольствия и комсомольский билет. Это и удостоверяло мою личность.
В Кувшиново побыл несколько дней. Получил зимнее обмундирование: валенки, брюки, гимнастерку, шапку, рукавицы, две пары белья, теплое белье, запасные портянки, пару нормальных полотенец и вещмешок, куда все запасное хозяйство можно вложить и водрузить себе на спину. Был выбор: брать полушубок или шинель. Знатоки подсказали — брать шинель, поскольку к ней положены фуфайка и ватные брюки, которые можно "загнать" на спиртное. Все излишнее, запасное менялось на спиртное в соседних деревнях. Облегчение для нашего вещмешка и "помощь" населению в приобретении одежды, правда не безвозмездно. В течение 4-5 дней, до получения назначения для отправки по частям, с нами пытались проводить командирские занятия. Не знаю, ходил ли кто на них, но из наших шести жильцов (мы жили по частным домам по 4-6 человек) все коротали время по своему усмотрению. Излишнее имущество реализовывали еще и потому, что знали — через несколько дней будем на передовой, а там, возможно, ничего этого не потребуется.
Где-то 6-7 января в команде из пяти человек был направлен в распоряжение механизированной бригады, которая только на днях участвовала в освобождении города Великие Луки, а сейчас где-то там поблизости ведет бои. На ночном поезде-«подкидыше» поехали к фронту. Ночью нас высадили на какой-то станции, дальше поезд не идет. От всей станции уцелела какая-то будка. Большинство приехавших старались забраться в эту будку до утра. Было морозно и ветрено. Помню только, что стоять в будке можно было на одной ноге, вторую некуда поставить от тесноты. Так, стоя, дождались утра. На рассвете пошли по своим направлениям. Рассчитывать приходилось только на свои ноги. Днем, да еще зимой никакой транспорт не появлялся на дорогах в ближайшем тылу. В небе постоянно "висели" немецкие самолеты и контролировали прифронтовые дороги. Они хорошо видели и обстреливали не только автомашины, подводы, но и отдельные группы людей. Поэтому днем прифронтовые дороги пустынны, все передвижение только по ночам. Но большинство приехавших на «подкидыше» решили добираться до своих частей днем.
Нам до Великих Лук идти 25-30 км. Шли не спеша. За светлое время одолели половину пути. Никто с воздуха нас не "побеспокоил". На ночь остановились, в когда-то большом селе. Села и деревни, где только что прошли бои, были в развалинах. На сгоревших и разрушенных пепелищах уцелевшие трубы стремились куда-то вверх, к небу, а мы, — живые, старались плотнее прижаться к земле. В центре села немецкое кладбище с белыми березовыми крестами. Кое-где из подвалов разрушенных и сожженных домов вьется дымок. Значит, здесь есть еще живые души. Несколько на отшибе стояло уцелевшее одноэтажное каменное здание. Когда-то в нем, наверное, была школа. Вместо разбитых стекол окна чем-то забиты. Значит в нем кто-то обитает. Вот в этом здании и решили искать себе ночлег. В нем мы встретили десяток девушек под командой пожилого интенданта. Оказалось, что здесь размещается ППС — полевая почтовая станция — военная цензура, где вскрываются все наши письма с фронта. Редкие в конвертах, а чаще треугольнички. То, что составляет на взгляд этих девушек военную тайну, старательно замазывается черной тушью. Письма снова заклеивают и ставят на конверте штамп "Проверено военной цезурой". Во время войны военной цензурой проверялись все письма, не только фронтовые и на фронт, но и тыловые. Вот, оказывается, эти девушки определяют (согласно инструкции) что можно читать адресатам наших писем, а что нельзя. Но мы умели «обходить» Военную цензуру со своими маленькими секретами, когда надо было сообщить домой не просто номер ППС, а более конкретное свое местоположение пребывания на фронте.
В этом девичьим доме после мерзлой дороги и бессонной предыдущей ночи, в одной из комнат и для нас нашлось пять лежачих мест. Так последний раз перед фронтом, в тепле, под крышей, на сытый желудок мы проспали до светлого зимнего утра. Распростились с гостеприимными хозяевами и снова оказались на солнечной, пустынной зимней дороге. Уже слышен гул недалекого фронта, дым над городом. Все пятеро из госпиталей, после ранений, с передовой были уже близко знакомы.
Морозно. Накатанная дорога, покрытая булыжником и расчищенная от снега. Ночью на ней интенсивное движение. А сейчас - только мы пятеро. Дорога шла по возвышенности. Леса поблизости нет, чистые поля. Вдоль дороги кое-где стоят уцелевшие телефонные столбы с оборванными проводами.
"Идиллия" для нас закончилась. В небе появился "мессер". Мы продолжили свой путь. Все равно укрываться негде, кругом голо. Да и тешили себя надеждой, что мы для него цель малостоящая. Но у немецкого летчика на сей счет оказалось другое мнение. Самолет делает разворот вдоль дороги на встречу нам, снижается до бреющего полета и из спаренных пулеметов дает по нам очередь. Пули на булыжной мостовой высекают искры и рикошетят с противным звоном. Мы попадали на обочины дороги. Никого не задело. Встаем и идем дальше. На мерзлой земле долго не полежишь. Самолет делает новый разворот и снова пускает по нам очередь. Мы опять падаем на обочины. И так он нас «клал» три раза. Немец играл с нами, как кошка с мышками, чувствуя свою полную безнаказанность. Никто из нас не пострадал, но нервы он нам потрепал. Наконец, немцу "игра" с нами надоела. А может боеприпасы кончились или горючее было на исходе, и он улетел.
Город Великие Луки освободили 1 января. Но крепость на одном конце города и водокачка на другом были еще у немцев. И они могли просматривать и простреливать город с двух сторон. Около города нас остановил комендантский пост, проверил документы и объяснил, как более безопасно добраться до штаба бригады. Прикрываясь развалинами домов, а кое-где траншеями, добрались до места назначения. Штаб размещался на окраине города, в блиндажах, в полукилометре от крепости. Врезалось в памяти снежное поле перед крепостью, усеянное трупами наших солдат. Они были в различных позах. Одни лежали, другие сидели, третьи стояли на «четвереньках». Наверное, не сразу были убиты, пытались подниматься и в таком положении закоченели. Летом убитые и раненые всегда лежали.
В конце поля сверкали скаты крепостного вала. Немцы на земляные валы наморозили лед и штурмующим нашим солдатам трудно было добраться до вершины валов. Поэтому несколько попыток штурма крепости были безрезультатны. В крепости, как выяснилось позднее, более тысячи немцев. В течение двух недель немцы с внешней стороны многочисленными атаками с танками пытались прорваться к крепости и выручить окруженных. Наша бригада (теперь уже наша) прикрывала дорогу в пяти километрах от города, принимая на себя удары и неся большие потери.
В ночь с 9-го на 10-е января нас, вновь прибывших, направили в отдельных стрелковый батальон, который своим опорным пунктом и седлал основную дорогу к крепости. Со связным добрались до штаба батальона. В батальоне, после больших потерь, вместо положенных по штату 3-х стрелковых, пулеметной, минометной и роты ПТР, в наличии была одна стрелковая рота со взводами пулеметным и ПРТ. По сути, здесь был не батальонный, а ротный опорный пункт, в центре которого находились два больших добротных, построенных еще немцами, блиндажа в 50-70 метрах друг от друга. Блиндажи имели надежные накаты, защищающие от артиллерийского минометного огня. Немцы строили укрытия добротно, основательно, не жалея для разборки уцелевшие дома в деревнях и селах, выгоняя на мороз жителей. Вокруг этих блиндажей - система окопов с ходами сообщения в полный рост, укрытия для огневых средств. Это была надежная позиция. Во время артиллерийского минометного огня личный состав роты надежно укрывался в блиндажах, за исключением наблюдателей. А во время боя и прорыва танков на позицию глубокие траншеи с промерзшими стенками могли устоять от разрушений и защитить обороняющихся.
В одном из блиндажей размещался штаб батальона, а во втором — управление роты. В него же поочередно направлялись солдаты из окопов для обогрева и отдыха. Было холодно, макушка зимы.
Мы в штабе доложили о своем прибытии. Меня сразу же определили на взвод ПТР, в роту. Остальных четверых моих попутчиков пока оставили при штабе. Они в шутку пожелали мне "великих подвигов", и еще если будет трудно, то они придут на подмогу. Мне дали сопровождающего и я ушел в роту.
И так с 10 января я снова на передовой, и судьба с первых суток отнеслась ко мне благосклонно. С утра немцы начали новую подготовку удара на прорыв крепости. Им очень мешали эти два блиндажа, в которых солдаты надежно укрывались во время артподготовки. Несмотря на снежную маскировку, немцы знали точное расположение блиндажей. Сами их строили.
Утром 10 января над нами появились два Ю-87, одномоторные "Юнкерсы". Сделали над нами разворот и, в пикировании с низкой высоты, сбросили бомбы. Это были пятидесяти килограммовые или сотки. Одна ударила под угол штабного блиндажа, вторая - около нашего, среди окопов. Расколола и сдвинула верхние мерзлые плиты земли, раздавила или контузила нескольких солдат. Я находился в блиндаже. Бомба упала в 10-12 метрах от него. Блиндаж не пострадал, только взрывной волной вышибло двери основного и запасного выходов. Что касается штабного блиндажа, то спасся только один человек. Во время удара бомбы он находился в тамбуре у одного из выходов, его выбросило вместе с дверью и контузило. Остальные обитатели блиндажа оказались придавлены накатом и глыбами мерзлой земли. Мы сразу же начали разборку завала и спасение людей. Мерзлые глыбы земли и бревна вытаскивали руками. Во время разборки были слышны голоса заваленных. Жутко было слышать как они пели "Интернационал", чтоб подбодрить себя и дать знать наверх, что они еще живы, что надо ускорить разборку. Но постепенно голосов становилось все меньше. Все меньше оставалось у них воздуха, или оседающие бревна перекрытий раздавливали заваленных. Когда, наконец, разобрали завал, все заваленные были мертвы. Это спасение заняло два часа. Работа по спасению осложнялась еще тем, что в 200-300 метрах, через лощину, чуть правее от нас, на возвышенности, в разрушенной деревне Сорокино, находился немецкий опорный пункт. Команда спасателей работала полусогнутыми. Если кто-то в горячке работы разгибался, то тут же получал пулю снайпера или автоматную очередь. А это новые жертвы.
Вот так начался для меня первый день на передовой во второй раз. Все четверо моих попутчиков из Кувшиново на фронт погибли в первые сутки, а мне судьбой было отведено 10 дней. Не зря, наверное, говорят, что "судьбу человека изменить нельзя — она изначально предопределена". На фронте люди быстро сближаются, время скоротечно идет. С этими лейтенантами я провел почти неделю, и мы уже сблизились, сдружились. Никто из нас не предполагал, что знакомство так быстро оборвется, и мне придется откапывать их и хоронить.
Всех погибших во время этого авианалета похоронили на обратном скате высоты. Всех вместе, и офицеров, и сержантов, и солдат. На передовой не было равенства: начальники - подчиненные, старшие - младшие, командиры - солдаты. Но когда погибали, хоронили всех вместе. И все матери, жены, сестры, дочери своих погибших родных оплакивали одинаково.
Мы в спешном порядке восстанавливали свои окопы. Ожидали, что немцы после бомбежки блиндажей начнут наступление, чтобы прорваться к крепости. Но до конца дня немцы ограничились обстрелом наших позиций из артиллерии и минометов. Да из Сорокино открывали огонь, если кто-то из наших окопов высовывался. Между нашими и немецкими окопами, на нейтралке, стояли с десяток обожженных танков. Тут были и наши и немецкие танки. Судя по изрытому и почерневшему снегу, бои тут были жаркие.
На следующий день, еще затемно, немцы начали интенсивный обстрел наших позиций. Тяжелыми снарядами им удалось разрушить и второй блиндаж. Было понятно, что это основательная артподготовка, и надо ждать наступления. С рассветом из-за Сорокино показались шесть немецких танков, прошли свой передний край. Из опорного пункта к ним присоединились сотни две немцев и двинулись к нашим позициям. По наступающим усилилась стрельба и нашей артиллерии. Нас на опорном пункте оставалось не более сотни, но была уверенность, что мы выстоим. Стрелять из ПТР в лобовую броню танка - только зря жечь патроны. Из стрелкового оружия начали стрелять по немцам метров с 200, берегли патроны. Метрах в 250 один из танков развернулся боком с перебитой гусеницей. Из единственного, оставшегося еще исправным ПТР, мы танк подожгли. Видно, как из горящего танка выбираются немцы. У нас появились убитые и раненные. Раненных сносили в яму разбитого штабного блиндажа. Ненадежное укрытие, но все же от пуль и осколков защищает. В этом укрытии собралось более десятка раненных. Не было возможности отправить их в тыл, да и для их сопровождения нужно выделять солдат, а сейчас каждый был дорог здесь.
Перед окопами еще один танк задымил. Оставшиеся четыре танка все же ворвались в наш опорный пункт и начали утюжить окопы. Когда в траншее попадешь под днище танка, ощущение такое, будто поезд ворвался в туннель. И грохот, и гром, и угарный дым вползает в окопную щель. Зловещее чувство опасности, что вот-вот стенки окопа осядут и тебя раздавит. Мерзлая земля выдержала, но кое-где окопы завалились. Когда немецкие танки утюжили наши окопы, по нам била и немецкая и наша артиллерия. Наше командование предпринимало все меры, чтоб не допустить прорыва немцев к крепости. Загорелись еще два танка среди наших окопов. Чья заслуга, трудно сказать и определить в этой горячке боя. Но я и другие оставшиеся в живых видели, как два солдата роты бросали по танкам гранаты. Оставшиеся два танка продолжали давить окопы. Немецкие солдаты подбежали к окопам и стали забрасывать нас гранатами. Двое наших солдат не выдержали, выскочили из окопов и побежали, струсили. В этой горячке боя за ними побежали и остальные. Остановить солдат в этой панике было невозможно. Немцы захватили наш опорный пункт. Задержать наших солдат удалось только на второй позиции, метров за 250-300. Добежало человек полсотни. Немцев дальше нашего опорного пункта не пустили. А оставшиеся два танка прорвались к городку, к крепости. Позднее, 16 января, когда наши захватили крепость, там обнаружили эти два танка, исправными, но без горючего и боеприпасов. Где-то через полчаса нашими оставшимися силами и подброшенной из резерва ротой мы контратакой выбили немцев из опорного пункта. Контратака была отчаянной и злой. Немцы отошли в Сорокино, преследовать их у нас уже не было сил.
В яме разбитого блиндажа мы нашли наших раненных мертвыми, все были с выколотыми глазами и исколотыми штыками. Немцы к нашим раненным жалости не знали. После таких картин трудно было требовать от наших солдат гуманного отношения к раненым и пленным немцам.
Прежнюю нашу позицию в опорном пункте заняла резервная рота, которая участвовала с нами в контратаке. А остатки нашей роты отвели в тыл, за 600-800 метров, в овраг, где мы провели ночь. Это был отдых - не отдых. В скате оврага были вырыты углубления. Солдаты залезли в них и задремали. Просыпались от холода. Вылезут, попляшут, разогреются и опять залезают в углубление на полчасика, пока снова не заберет холод. Костры жечь не разрешалось, да и дров для них не было. Нам с ротным удалось поочередно подремать часа по два.
На другой день построили в овраге остатки роты, вернее батальона, вывели из строя двух солдат-паникеров, вызвавших панику всей роты и поставили перед строем. Зачитали приговор Военного Трибунала о расстреле. Для исполнения приговора нужно было пять человек. Трое вышли добровольно, двух пришлось назначить. На фронте суд скорый, возможно не всегда правый.
Еще раз убедился, что страх смерти страшнее самой смерти. При страхе мозг находится в приторможенном состоянии, он не может работать нормально.
За результаты боя накануне, за панику во время боя, за временное оставление позиций, за гибель раненных, за прорыв танков в крепость получил нагоняй командир батальона, который командовал батальоном менее суток после гибели прежнего комбата в заваленном блиндаже. Комбат дал нагоняй ротному, а ротный мне. Как это принято в армии, если начальник получил нахлобучку старшего, то он дает такую же нахлобучку подчиненному и так передается эта "эстафета" до последнего "стрелочника".
Из шести офицеров роты до боя, в строю осталось двое — ротный и я. Поэтому ротному взбучку пришлось давать мне, по той же программе: почему оказались эти двое трусов, которые первыми побежали, почему я побежал за солдатами, почему пропустили два танка? Оправдываться было бесполезно, все так и было в действительности. Хотя ротный знал, что этих двух трусов он подчинил мне уже в ходе боя, после гибели их взводного, я не успел узнать даже их фамилии. А то, что я бежал вслед за остальными, так и ротный и батальонный бежали вместе с нами. Я понимал, что ротный на мне отводит душу от взбучки батальонного, но все равно противно на душе, когда тебя обвиняют в трусости. Факт остается фактом: оставили свою позицию и бежали. Погибли раненые, большие потери, пропустили танки. После «разговора» с ротным, настроение отвратительное. Хотя и понимал, что на войне всякое бывает. Не всегда есть возможность в острые моменты учитывать личные переживания. В армии, тем более на передовой, старший начальник всегда прав. А мне разгоняй давать некому — сержантов в строю не осталось. А два главных виновника уже расстреляны. В следующую ночь нам дал небольшое пополнение. И мы заняли передовые позиции правее бывшего нашего опорного пункта, как раз напротив Сорокино.
Мы понимали, что окопы заняли временно. Скорее всего уже сегодня нам придется бежать, по этому, впереди лежащему полю к нейтралке, где лежат серые комочки, которые несколько дней назад тоже бежали и кричали «Ура». Солдаты стараются не смотреть на нейтралку с трупами. Ко всему привыкаешь, особенно после позавчерашнего боя. Никак не можешь забыть этот бой. Правее от нас, через широкий овраг соседний батальон. Он при поддержке роты танков перешел в наступление. Прорвал первую полосу обороны немцев и наступает дальше. Морозно, светло и нам хорошо виден успех соседа.
Поступила команда, что к нам с тыла подходят восемь танков Т-34. Во время короткой остановки рота должна сесть на танки и выбить немцев из Сорокино. После пополнения в роте 70 человек. Значит на каждый танк по девять человек. Это многовато, будут большие потери. Но начальству виднее. По расположению роты немцы ведут редкий огонь. Но когда показались танки, немцы поняли, что мы будем наступать. Они усилили огонь по нам. Посадили солдат на танки и рванули по этому открытому полю. За несколько минут мы проскочили разделяющие нас 200-300 м. смяли проволочные заграждения и танки начали утюжить немецкие окопы. Солдаты роты уже покинули танки. Два танка подорвались на минах перед окопами.
Единственный раз участвовал в качестве танкового десанта. Это только в кино интересно смотреть, как танки с десантом лихо мчатся в атаку. На танке в бою ты открыт всем пулям и осколкам. Все они летят в тебя, не укроешься от них, не прижмешься к земле. При ударе снаряда машина может и выдержит, но из десантников мало кто остается невредимым. Взрывом чаще всего сбрасывало всех. Танк мотается вправо, влево, чтобы немецкие артиллеристы не могли точно прицелиться. Подскакивает вверх, вниз, проваливается в воронки. От гусениц и разрывов снарядов летят комья мерзлой земли. Танк, как необъезженная лошадь, старается сбросить тебя. Если свалишься, танк не будет останавливаться во время боя, чтобы не превращаться в неподвижную цель.
Часть немцев в опорном пункте была уничтожена, остальные отошли на вторую позицию. Поступил приказ закрепиться в Сорокино. Танки, уже без десанта, двинулись дальше. У второй позиции потеряли еще два танка и вынуждены были отойти в низину, позади нас.
Не успели отойти наши танки, как немцы предприняли контратаку, чтоб вернуть опорный пункт Сорокино. Да не тут-то было, занятые рубежи мы отстояли, да и немцы контратаковали без особого запала. Кроме того, наши соседи справа с слева вклинились в немецкую оборону. Нам поступила команда наступать на вторую позицию, которую немцы оставили без особого сопротивления, боясь оказаться в мешке и быть окруженными.
День быстро пролетел. С наступлением темноты закрепились на второй позиции немцев. Тут у командиров немало работы. Нужно выставить боевое охранение, уточнить личный состав. Если то-то убит или ранен, обязательно выяснить где - это особая статья. Проверить оружие, боеприпасы. Как-то организовать горячую пищу. Если удастся, то и "остограмить". Принять меры от обморожения. Значит надо что-то приспособить для обогрева солдат из уцелевших немецких сооружений.
За позавчерашние бои за наш опорный пункт с ротным написали донесение. Хотя нас и ругали за этот бой, написали рапорт на двух солдат, которые бросили гранаты по танкам. За подбитый танк полагался орден "Отечественной войны". К сожалению, ходатайствовали о награждении посмертно. Один из них погиб в ходе контратаки, а второй сегодня, во время танкового десанта. Не знаю, какое решение было принято начальством по нашему рапорту, т.к. через неделю я выбыл по ранению.
Когда солдат идет в бой, он не думает умирать, а думает жить. И самое сильное оружие на войне - это вера. Если пропала вера в успех боя, надежды на благополучный исход почти нет. Если веришь, что это не последний твой бой, веришь, что пуля или осколок тебя минует, наверняка этот бой будет успешным. Хотя кто знает, что думали те, для кого этот бой был последним.
Мне кажется, что нельзя разделить героизм и будни войны. Сами будни войны являются подвигом, возможно большим, чем мгновенная вспышка. Когда солдат с гранатой или бутылкой бросается на танк. Это длится секунды. А будни — это кровавые или бескровные дни и ночи. И только смерть или ранение могут освободить тебя от этого напряжения, выдержать которое неимоверно трудно.
Что касается командирского повседневного героизма на передовой, мне он представляется в следующем. Помимо обязательного выполнения боевой задачи, прежде всего, чтобы твой солдат, хотя бы раз в сутки похлебал горячего. Пусть даже котелок на двоих. Далее, чтобы твой солдат хоть четыре часа в сутки поспал, пусть в шинели, в обнимку с винтовкой или ПТР. И, если это зимой в окопе, чтобы сосед помог ему повернуться, иначе шинель примерзнет к стенке окопа. И еще, чтобы солдат верил, что за его спиной все в порядке, чтобы он не оглядывался назад во время боя, чтобы из дому хорошие письма получал. Хотя это уже не во власти командира, но он должен знать, что дома у солдата все в порядке, мать здорова, дети не голодают и жена с другим не спит.
На практике не всегда удавалось этому следовать. И очень жаль, что эти простые истины только со временем постигаешь.
Накануне падения крепости, немцы еще раз предприняли отчаянную попытку прорвать нашу оборону и выручить гарнизон крепости. Это мы почувствовали по немецкой артподготовке, когда они «гвоздили» нас в течение получаса. Это означало, либо у немцев недостаточно сил для мощного удара, и потому они хотят артиллерийским минометным огнем подавить нашу оборону. Либо этот участок они выбрали для главного удара и решили действовать наверняка. Поэтому хотят одним броском прорваться к крепости.
На нас обрушился шквал огня, в окопах ядовито запахло взрывчаткой. Наверное, немцам казалось, что они нас смешали с землей и снегом. Нас спасало от больших потерь то, что мы немецкие позиции заняли без больших разрушений. А за сутки мы успели кое-что подправить и укрепить. Старшие начальники все время нас предупреждали, что пока крепость нами не занята, немцы будут продолжать попытки деблокировать ее.
Немцы пошли в наступление вслед за танками. Наступали уверенно, прямо нахально, в полный рост, без перебежек. Пулям и снарядам не кланялись, несмотря на потери. Позднее выяснилось по винному перегару у раненных, что их изрядно подогрели спиртным.
Наше командование приняло все меры, чтоб не допустить прорыва немцев. На встречу немецким танкам рванули наши Т-34. Первый и единственный раз видел бой между танками с близкого расстояния. Танки в упор расстреливали друг друга. По ним били и наша, и немецкая артиллерия. Некоторые танки горят, это в 150-200 метрах от нас. Танкисты покидают танки и сами горят. Трудно забыть бегущего и горящего человека. В этом огне и грохоте, немцев не пустили до наших позиций, и их уцелевшие остатки вынуждены были отойти. Это была последняя попытка немцев выручить гарнизон крепости. На следующий день нашими войсками крепость была взята. Напряженность боев на этом участке фронта несколько спала. И та, и другая сторона в этих боях понесли большие потери. А в газетных сводках Совинформбюро, как обычно, сообщалось, что "шли бои местного значения и в последние сутки на всех участках Калининского фронта существенных изменений не произошло".
Прожитым днем на передовой дорожили. Не убило, не ранило — значит порядок. На войне не живут. Войну, если повезет, переживают. Если погибал мой солдат, казалось, что в этом виноват я, независимо от того, что случилось на самом деле. Когда смерть ходит рядом, думаешь, почему этот солдат погиб. Казалось, он не должен погибнуть. И наоборот, другой из самого безнадежного положения выбирался живым. Неужели каждому из нас что-то предопределено кем-то или чем-то? Значит ли, это предопределение каждому из нас неотвратимо? И еще, несмотря на атеизм, в трудных ситуациях вспоминали Бога.
Вспоминается фронтовой хлеб. Горячую пищу готовили в ближайшем тылу, потом ее подвозили поближе к передовой или доставляли в термосах. Хуже было зимой с хлебом. Пока его довезут с полевой хлебопекарни на передовую, он превращался в камень, и не всегда была возможность его оттаять. Часто солдаты мерзлую буханку разбивали выстрелом из автомата. Это не поощрялось, крошки разлетались и от буханки мало что удавалось собрать.
Уже после войны от тех, кто знал о войне что-то от других, приходилось слышать, что и наши солдаты ходили в бой пьяными. Не знаю, как было в 44-45-х годах, когда обстановка на фронтах была в нашу пользу, и война продвигалась на Запад. Но в 42-43-х пьяными в бой не ходили, во всяком случае там, где мне приходилось воевать. Да, на фронте были положены законные "сто грамм" на живую душу в сутки. Выпивали почти все, но пьяницами не были. Водку выдавали после боя, вместе с горячей пищей и, далеко, не каждый день. В тыловых частях, наверное, выпивали каждый день и, в том числе, нашу норму. До нас водка доходила не в бутылках, как в финскую войну, а разливная. Пока она дойдет до передовой, ее много раз перельют. От стограммовой нормы до нас доходило 60-70 грамм. Все брали от нашей нормы понемногу. Любителей выпить в тыловых частях хватало, хотя начальство и запрещало разбавлять нашу норму. Но попробуй уследи. У нас на передовой бывали излишки спиртного, когда мы захватывали немецкие запасы. Тут уж мы были хозяевами, пока старшие не наложат свою руку. Поскольку тыловики запаздывают с приготовлением с доставкой горячей пищи на передовую, то и водка запаздывала.
Зимой водка согревала, снимала напряжение, помогала немного расслабиться. Летом вблизи трупов пища не лезет в горло. Трупы старались прибрать. Наши в первую очередь, немецкие по мере возможности. Наши, даже с нейтралки, с риском для жизни. Но немецкие, если они не мешали, особенно зимой, долго оставались неубранными. Вообще-то, начальство требовало своевременно убирать все трупы и хоронить. Хотя в каждой части были похоронные команды, своих убитых, если позволяла обстановка, мы хоронили сами.
Часто встречали немецкие кладбища. Ровные ряды белых березовых крестов, иногда на них были надеты каски. Не знаю, хоронили ли немцы своих в братских могилах. Наши похоронные команды хоронили немцев в общих могилах. Немцы для своих захоронений выбирают парки, скверы и другие красивые места. Возможно, среди этих индивидуальных могил были общие захоронения.
После войны немецкие индивидуальные могилы были ликвидированы, останки свозили в общие могилы, да и то, наверное, не всегда. Слишком велика была ненависть к немцам. Я только раз наблюдал разрушение немецкого кладбища. В парке села Ушицы размещались танкисты. Здесь же было немецкое кладбище. Во время разворота танков, к могилам отнеслись без почтения.
Несколько дней была задержка с доставкой продовольствия и боеприпасов. "НЗ" в своих мешках подчистили. Около полевого немецкого аэродрома обнаружили склад со сгущенкой и шоколадом, наверное, для снабжения летчиков. Пока старшие не наложили свою руку, наши солдаты ели это добро пару дней "от пуза". А потом от такой пищи начало мутить. Конечно, по-умному, эти продукты надо было употреблять ограниченно. Но кто знал, сколько и как их нужно употреблять, и сколько тебе отведено жить. Много лет спустя я не мог смотреть без отвращения на сгущенку и шоколад, вспоминая зиму 43-го года. Со временем все проходит, и сейчас с удовольствием употребляю и то, и другое.
Во время затишья над нами появилась "рама". Это двух фюзеляжный самолет-разведчик, корректировщик артогня. Но, иногда, и бомбы бросал. Сейчас мы косились на него, мог и бомбой "плюхнуть". Самолет, как "манной небесной", осыпал нас листовками. Солдатам не разрешалось читать немецкие листовки. Командирам вменялось в обязанность следить за этим и уничтожать листовки. Но солдаты все равно читали их. Как обычно, и на этот раз, в листовке писалось: "Русские солдаты! Сдавайтесь в плен! ШВЗ" (штыки в землю). Примитивная агитация. Наверное, узнали, что у нас трудности с питанием, поэтому в листовке добавлено: "Не забудьте взять ложки!". Иногда листовки были ядовитые, с рисунком и текстом. Еще в листовке 42-го года Гитлер развалился в кресле, играет на баяне и поет "Широка страна моя родная". А у его ног, на пеньке сидит Сталин, играет на балалайке и тоже поет — "Скромненький синий платочек". На обороте всех листовок немцы рисовали аккуратный домик с садиком, перед ним на скамье сидят Он и Она, около них козочка и опять же текст — "Русские сдавайтесь в плен! Данная листовка является пропуском в плен".
Очень редко случалось, чтобы солдаты в 42-43-х годах на нашем участке сдавались в плен. Если это где-то случалось, то скандал на всю армию. Перебежчиков клеймили в беседах, в политинформациях. Тут и грозные приказы, распоряжения, расследования. Обычно на сторону немцев переходили солдаты, семьи которых находились в оккупации. Да и мы, командиры, относились с повышенным вниманием к солдатам, чьи родственники оказались по ту сторону фронта. Их старались не посылать в секреты и не давать боевые задания в отрыве от своего подразделения.
Наши самолеты тоже сбрасывали листовки на немецкие позиции, в листовках приказывали сдаться в плен. Иногда во время боя, чувствуя безысходность своего положения, немцы сдавались в плен и предъявляли наши листовки как пропуск. В 42-43-х годах на нашем участке фронта это случалось редко. Да и в разгар боя старались не обременять себя пленными. Особенно, когда каждый солдат на счету и необходим для боя и его исхода. А для сопровождения пленных в тыл надо выделять солдат.
Иногда до нас на передовую доходили подарки и письма с тыла. Письма чаще всего от девушек молодым бойцам. Обычно они начинались — "От имени и по поручению …"
На передовой свободного времени не бывает. Для сна, приема пищи, написания писем использовали промежутки между "работой". Это - подготовка к наступлению, наступление, приведение в порядок подразделения после боя, подготовка обороны, сам оборонительный бой, восстановление и укрепление окопов. И так без конца. А сколько перекопано, передвинуто, перелопачено в разное время года самой разнообразной земли. Мерзлой, как камень, а мы все равно рыли. Жидкой весной и после дождей. Пересохшей во время летней жары. И песчаной, рассыпчатой, когда стенки окопов не держатся и осыпаются. Рыли землю самую разнообразную и в ней находили защиту. Говорили себе в утешение: "Без рытья на войне нет житья". Несмотря на то, что будучи в обороне, копали много, ни разу не удавалось выкопать окопы полного профиля, как это требовалось "Наставлением по инженерному делу". Все что-нибудь, да мешало.
Когда было холодно, невмоготу, на передовой в окопах солдаты разжигали костры и грелись. Разжигание костров категорически запрещалось. Даже глазок цигарки вызывал бунт: "Прячь в рукав, сукин сын! Накройся палаткой!" Невзрачный огонек папироски мог вызвать другой огонь: снарядов и мин со стороны немцев. Закон фронтовой жизни свят: "Бойся света по ночам!"
На фронте я видел, как раненная при разрыве снарядов лошадь хоз. взвода, на которой к передовой подвозили кухню, привыкшая тянуть из последних сил, пыталась встать с перебитым позвоночником. Она упиралась передними ногами, вся дрожала, подковы разъезжались по мерзлой земле, и смотрела, смотрела на людей, словно ждала помощи. Ее пристрелили, пожалев. Да и мясо нужно было.
Немало погибало раненных не от тяжести ранения, а от несвоевременного оказания помощи. Особенно, когда раненный оказывался на нейтралке. И наша и немецкая, каждая из сторон, следила, чтобы своевременно обнаружить спасателей, и пристрелить или захватить как языка. Раненный на нейтралке, да еще кричащий о помощи — это приманка, чтоб кто-то пополз его вытаскивать. Иногда специально имитировали крики раненного. Это не жестокость, сама война явление жесткое. Задача сторон на войне не только захват территории - это само собой, но при этом как можно больше вывести из строя солдат, техники, оружия противника. Обман противника, введение его в заблуждение — законное явление на войне. Строились ложные позиции, огневые точки с макетами орудий, танков, ложная имитация артподготовки или наступления. На войне все допустимо.
В донесениях наверх больше ценилось количество убитых немцев. Американцы во Вьетнаме старались больше ранить. Убитый может быть заменен другим. А для лечения и содержания раненного в тылу требуется семь человек. Это огромная нагрузка на государство. Я вспоминаю сколько в госпиталях на нас расходовалось людских сил и материальных средств.
После каждого боя наших потерь всегда было больше, чем немецких. В донесениях о потерях цифры округлялись. С нашей стороны - в обороне 1 к 3, в наступлении наоборот 3 к 1. За основу брались свои потери, тут надо быть точным. Когда после войны подсчитали немецкие потери по донесениям, то они в несколько раз превышали всю немецкую армию.
Как-то перед наступлением, на рассвете обнаружили по склону высоты, справа от наших позиций, неожиданно появившийся на снегу забор не забор, но что-то вроде этого, похожее на бороны, поставленные на ребро. И вдруг эти бороны — огорожа покрылись дымом, покатился тягучий гул. По небу, словно дельфинья стая, полетели толстые неуклюжие снаряды. И где-то в глубине немецкой обороны заходила земля, дрожь ее до нас докатилась. Догадались, что это, в то время редкий гость на фронте, "Иван Грозный" - собрат Катюши. Кое-где его называли "Андрюшей". Раньше о нем только слышать приходилось, а тут он оказался рядом. И как-то веселее, увереннее стало от такого соседства. "Катюши", когда дают залп, "играют" по-другому, похоже на попытку завести мотор автомашины при неисправном аккумуляторе, только в сотню раз громче. Близкое соседство "Катюш" и радовало и настораживало. Радовало то, что после их залпа немецкая оборона на большей площади была вздыбленной и обожженной. Но "Катюша" сыграет и тут же снимается со своих позиций. Их установки на своем ходу, не то что "Иван Грозный". А мы остаемся и знаем, что сейчас немедленно по этому месту обрушится шквал немецкого огня. И, если есть поблизости немецкие самолеты в воздухе, то сейчас этот район будут бомбить. Немцы охотились за батареями "Катюш".
Ночью на передовой тишины не бывает, постоянно взлетают ракеты, освещая нейтралку, в темноте периодически раздаются автоматные очереди и дежурных пулеметов по тем направлениям, где наблюдатели что-то услышали или увидели подозрительное. Иное дело тишина днем. И с той и другой стороны внимательно следят за противником наблюдатели и снайперы. Иногда в расположении окопов раздается взрыв снаряда или мины дежурных орудий, которые ведут беспокоящий огонь или огонь по площадям.
В ночь с 19 на 20 января наш батальон сняли с передовой и ускоренным маршем направили на другой участок. Снегопад затруднял движение. К утру он прекратился, но до начала светлого дня мы не успели дойти до места назначения. Днем возле передовой передвигаться опасно, да и командование рассчитывало перебросить батальон незаметно для немцев. Начальство решило сделать остановку в небольшом лесу. Немцы, наверное, засекли наше снятие с участка передовой. Где-то часов в12 над нами появился немецкий маленький черный самолет с узкими, косо обрубленными крыльями. Он не гудел, а стрекотал как сенокосилка, и колеса под его фюзеляжем искалечено торчали в разные стороны. Он снизился к самым верхушкам деревьев и начал елозить над лесом, заваливаясь с крыла на крыло, помеченных черно-желтыми крестами. Кто-то с первых дней войны назвал этот самолет-разведчик "костылем", вложив в это слово презрение и горькую обиду: его трудно было сбить. Он часто попадал в сосредоточенный огонь нескольких зенитных батарей. И искореженный, почти бескрылый и бесхвостый, не улетал, а «утягивался» туда, откуда появлялся, после чего наступало лихо очередной бомбежки. Самолет трижды прошелся над батальоном, и казалось, что этому летучему гробу достаточно одной бронебойно-зажигательной пули из ПТР, чтобы он рухнул. Трижды комбат повторял команду "Не стрелять!" До вечерних сумерек оставалось каких-то 3-4 часа. И желание остаться незамеченными перерастало в уверенность, что разведчик не видит нас. На пятом заходе самолет неожиданно взревел и круто пошел вверх. Из-под его колес вывалились листовки и широким веером начали опадать над нами. Значит самолет все же обнаружил нас. Сейчас жди налета бомбардировщиков. Здесь, в этом лесу они могут смешать нас с землей, снегом и обломками деревьев. За короткое время до авианалета мы все равно не успеем вырыть щели для укрытия людей в этой мерзлой земле. Нас спас возобновившийся снегопад, под его завесой мы поспешно покинули лес и вскоре сзади послышались взрывы бомб. Пожалуй единственный раз не ругали снегопад, а радовались ему.
Ночью сделали еще привал, набрались сил, к утру перешли железную дорогу, прошли мимо каких-то развалин. Говорили, что это станция Чернозем, значит до передовой 1,5 - 2 км. Прошли небольшой лесок и остановились в редком кустарнике.
Подали команду отдать старшине свои вещевые мешки, в которых все нехитрое солдатское хозяйство: смена белья, полотенце, запасные портянки, мыло, у пожилых - бритва, бумага для писем, обрывки газет на закрутку, ножичек, у кого-то пара сухарей. Необходимое, все нужное имущество, хотя не очень весомое. Считалось, что освобождали от вещмешков, чтоб сподручнее бить немцев, хотя не мешки оттягивали солдатские спины и шеи. Тянули пояса автоматные диски, подсумки, гранаты, бутылки с горючей смесью, противогазы, запасы патронов, каски тоже давили голову. С неохотой солдаты расстаются с вещмешками. Кто-то рассовывают содержимое вещмешков по карманам, а кто посмекалистей, выбрасывают противогаз и в сумку от него упрятывают все. Но большинство сдают мешки со всем содержанием. В тот период войны, да еще на нашем участке фронта солдатские вещмешки не отягощались трофеями.
Начинался рассвет. Наспех получили боевое задание - наступать в направлении чуть просматриваемых высот. Там и проходит передний край немецкой обороны. До нее метров 300. Впереди чистое поле метров 100-150. Где-то посередине стоит легкий сарайчик, а далее спуск в ложбину. Наша задача - преодолеть это чистое поле, скатиться в ложбину. В ней мертвое пространство для немецкого стрелкового огня, так мы определили по карте. После сосредоточения в ложбинке, броском преодолеть оставшиеся 100-150 м до немецких окопов и захватить их.
Все это боевое распоряжение выглядело каким-то упрощенным, настораживающим и поспешным. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Прежде всего надо преодолеть этот открытый сто пятидесятиметровый "стол" до спуска в лощину. Для немцев он хорошо наблюдаемый, наверняка, пристрелян. Это видно по черным пятнам разрывов мин и припорошенных трупов наших солдат. Значит до нас здесь уже пробовали наступать. На организацию наступления дали 5-7 минут. Удивило, что безо всякой артподготовки дали команду "Вперед!" Снег по колено, кто-то вырвался вперед, сзади идущие старались идти вслед за ними. Невольно на этом снежном поле пробили несколько троп, по ним идти легче, но эти цепочки солдат хорошая мишень для немцев. Кто-то старался прикрыться сараем, но это тоже хороший ориентир для корректировки минометного огня. Как только вышли из кустарника, немцы открыли по нам орудийно-минометный огонь, к нему подключились пулеметы. Немцы старались не допускать нашей концентрации в лощине. У нас появились убитые и раненные. Вслед за нами из кустарника показались несколько легких танков Т-70, сделали несколько выстрелов в сторону немцев и вернулись вглубь леса. Снег для них оказался труднопроходимым, и танкисты решили не рисковать.
Самое трудное было преодолеть подход к скату в лощину. Кто-то уже прорвался туда. Ротный уже там, мне надо подгонять остальных солдат к спуску. Больше всего убитых перед обрывом. Я уже был в 20-30 метрах от обрыва, как получил удар по правой ноге. Сильная боль, нога не слушается. Надо уходить с этого места. Не успел подняться как новый удар пр ступне, тоже правой. Прикрылся убитым солдатом, чувствую, что в валенке тепло от крови. Надо уходить с этого места. Встать не могу, начал отползать к сарайчику. Укрытие плохое, пули и снаряды его прошивают насквозь. Около сарайчика много трупов. Вскоре немцы зажгли сарайчик. От горящего сарая пополз по протоптанной дорожке к кустарнику, мне помогли снять валенок. Первый большой осколок застрял в толстом заднике валенка, он то и отбил ногу. Второй осколок или пуля пробил носок валенка и прошел между пальцами ступни. Портянки набухли от крови. На скорую руку ступню забинтовали и натянули валенок. Не помню как добрался до медпункта, где уже хорошо забинтовали ногу и туго натянули валенок, заполнили полевую карту, отобрали личное оружие и отправили в тыл, в эвакопункт. Как быстро пролетел день, на рассвете началось наступление, а сейчас уже ночь. Запомнилась длинная ночная дорога. Очень холодно. Мерзнет раненая нога, ее заклинило в валенке, я пальцами не могу пошевелить. Казалось, что ступни превратились в ледышку. Впереди саней сидит возница в тулупе, а мы несколько раненных лежим на соломе. Ехали шагом, очень надоедливо и тоскливо скрепят полозья. Казалось, что этому скрипу не будет конца.
К утру привезли в деревню, где размещался эвакопункт. В избах на нарах, вплотную друг к другу лежат раненные. Тяжело раненные лежат в конвертах, впервые увидел раненных — обрубков, без рук и без ног. Их кормят с ложечки, делают непрерывно уколы, а раненные кричат, стонут, ругаются. Близлежащая станция Скворцово постоянно подвергается бомбежкам. Раненных не могут отправить в тыл, эвакопункт переполнен.
От вновь прибывших раненных нашего батальона узнал, что до низины добрались человек сорок. Это из всего батальона, в котором до наступления было 120. Наступать дальше не было смысла, и ночью остатки людей вывели из лощины. Не знаю, какая была цель нашего наступления. Скорее всего, сковать силы немцев, привлечь внимание к этому участку. Показать, что мы способны наступать, а может проверить на прочность оборону немцев на этом участке. Но уж очень дорого обходятся эти бои.
Где-то через день-два, может больше, предлагают тем, кто может двигаться самостоятельно добраться до города Торопец. Не знаю, сколько это километров, но сказали, что дорога займет дня четыре.
Я чувствовал себя удовлетворительно, на правую ногу мог наступать. Чем ждать транспортной эвакуации, а это неизвестно как долго, рискнул идти своим ходом. Вдоль дороги есть леса, в которых можно укрыться от самолетов, а переночевать где-нибудь найдем, была бы еда. Продуктов выдали только на сутки. Выдали продовольственный аттестат, "отоваривать" который могли только через 15 км. Значит этот путь мы должны осилить за первый день, иначе где-то придется искать ночлег. А рассчитывать на еду у местных жителей не стоит. Эту местность освободили осенью, и немцы вчистую обобрали население.
Команды формировали по 4-5 человек из расчета, чтобы в дороге могли оказать помощь друг другу. В нашей команде было четверо. Из них один я хромой. На руки выдали в пакетах истории болезни и проходные свидетельства для комендантских постов. Шли медленно, за день до продпункта не дотянули. Ночевали в одной деревеньке. На первом же продпункте хорошо накормили. Вместо 2 - 3-х суточного сухого пайка, мы выклянчили на шесть суток, с запасом, учитывая нашу скорость движения. Самолеты нам не очень досаждали. Дорога до Торопца заняла пять дней. В город пришли засветло. Сухой паек еще оставался, и мы в эвакопункт не спешили. Ночевать обосновались в одном частном доме. Хозяину было лет под 50, дочери - лет 18. Город тоже недавно освободили. Хозяин с дочерью оставались при немцах. Они с нами чувствовали себя как-то напряженно. Хотя мы, как положено, хозяину показали проходные свидетельства. Иначе он не мог пустить нас на ночлег без направления из комендатуры. Таков порядок в прифронтовой полосе. Хозяин как-то все перед нами заискивал. Или рассчитывал на наши продукты, или чем-то запятнал себя во время оккупации, а может при немцах привык унижаться. Из разговоров мы поняли, что дочь работала в казино. Не наше дело разбираться в их жизни. На это есть спец. органы. В оккупации они оказались не по своей воле. Переночевали мы в тепле, остатки продуктов оставили хозяевам. Знали, что в эвакопункте нас голодными не оставят.
Эвакопункт размещался на отшибе от других уцелевших зданий, между городом и вокзалом, в двухэтажном здании. Сделали нам перевязки, разместили на втором этаже в переполненной палате. Немцы каждую ночь бомбили город, станцию и эвакопункт. Я не помню, спускался ли из палаты кто-то из раненных, но я оставался на месте. Ночью из теплого помещения бежать на мороз не хотелось. Да и знали мы, что еще ни одна бомба не попала по дому. Кроме того, со временем начинаешь воспринимать истину: "Чему быть, того не миновать". Хотя знали и другую : "Береженого Бог бережет". Так что, в зависимости от обстановки и настроения, был выбор чему следовать.
Дня через 3-4 ночным «подкидышем» отправили в Калинин, в сортировочный госпиталь. Рентген показал, что кости стопы целы. На это раз был легко раненым, и меня определили в АПГ, не далеко от города, на месте дома отдыха или санатория. Госпиталь офицерский, ходили в своем обмундировании, спали на двух-ярусных нарах: ватный матрас, подушка, шерстяное одеяло, постельное белье. Казарменный распорядок дня: подъем, вечерняя поверка, отбой, утрення физзарядка. Вспоминаются утренние звуки баяна, под игру которого проводилась физзарядка. У меня был повод не ходить на физзарядку — ранена нога. Да и другие предпочитали подольше поспать с удобствами, знали, что скоро опять на фронт. Если позволяла погода, ходили по аллеям зимнего парка. Была возможность читать. Вечерами в клубе кино, концерты. За время лечения не было воздушных тревог, хотя город часто бомбили.
С концертами приезжали "фронтовые бригады". Наш госпиталь для них был предпочтителен: тепло, сыто, безопасно и фронтовые привилегии.
Однажды смотрели концерт школьников из прифронтового города Лихославля. Руководила ребятишками пионервожатая. Как обычно, после концерта ребят пригласили в палаты. Семейным офицерам, у которых были свои дети, интересно было пообщаться с ребятишками. Мы старались чем-то угостить ребят. В тумбочках всегда было что-то от доп. пайка. По виду ребят чувствовалось, что их домашняя еда была скудная. Но наше угощение ребята брали неохотно. Если кто-то отказывался, то мы свое угощение совали им в карманы. Мы знали , что ребят перед посещением госпиталей предупреждают, чтобы у раненых не брали ничего из еды, что раненным необходимо поправляться и опять бить врага, освобождать землю от оккупантов.
После концерта пионервожатая, в порядке вежливости, пригласила посетить их школу. По пути на фронт нам не миновать Лихославля, там пересадка с пассажирского поезда на фронтовой «подкидыш».
В конце февраля моя рана зажила, ходил почти нормально. Из госпиталя выписался в команде из пяти человек. Направили по знакомому адресу — город Кувшиново, резерв кадров фронта. Все пятеро лейтенанты, по два десятка лет возраста. При пересадке в Лихославле решили сделать остановку, воспользоваться приглашением пионервожатой и посетить школу. Знали, что остановка приведет к опозданию на место назначения. Но как говорили в те времена: "Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут". А мы все равно едем на фронт и на высокие должности не рассчитываем.
Явились в школу, зашли в учительскую, доложили директорше, что прибыли по приглашению. Школьное начальство от неожиданного нашего визита вначале растерялось. Но нашли пионервожатую и все выяснилось. Поскольку мы уже в школе, как бы гости, то гостей надо развлекать или чем-то занять. На общем совете было решено провести в классах уроки патриотического воспитания на тему: "Встреча с героями - фронтовиками". Звучит громко. Героями мы себя не считали, среди нас был только один с медалью "За отвагу". На наших гимнастерках, кроме погон, красовались только нашивки за ранения: желтая — тяжелое ранение и красная — легкое. У меня была та и другая. В глазах ребят мы были героями- фронтовиками, непосредственно участвовали в боях и были ранены.
Не помню, что говорили мы ребятам, какие давали ответы на многочисленные вопросы любопытных мальчишек, но в каждом классе нас спрашивали — страшно ли в бою? Конечно, мы не разочаровывали ребят, наверное, говорили о своей смелости. Не будешь же говорить, что в бою страшно, все боятся своей смерти. Но нам по молодости стыдно было в этом признаваться. Когда фронтовик говорит, что никогда не боялся в бою — не стоит этому верить. Жизнь всем дорога. На передовой люди не признавались друг другу в своем страхе. Но от него никуда не уйдешь.
Вот на тебя движется 30-40 тонная стальная громадина с черными крестами, рычащая мотором, грохочущая стрельбой из пушки и парой пулеметов, из из-под гусениц летят комья земли. Вот эта громадина все ближе и ближе, не скрывает своего намерения стрельбой смешать тебя с землей и остатками разрушенных окопов. Если ты еще остался жив, развернуться над твоим окопом и раздавить, засыпать тебя землей. Попробуй утверждать, что тебе не было страшно.
Или на открытом поле, перед немецкими окопами тебя прижали немцы к земле ружейно-пулеметным огнем, да еще «гвоздят» снарядами и минами. Тебе так хочется вжаться в землю, а надо встать обязательно, да еще поднять , оторвать от земли солдат, бросить вперед на немецкие окопы, вывести из-под артиллерийского минометного огня, заранее зная, что ждет тебя в немецких окопах. Разве это не страшно?
Но не будешь же говорить об этом страхе ребятам, которые смотрят на тебя, как на героя - фронтовика, и знаешь, что многим их них — ученикам старших классов самим придется все это испытать на фронте. Ведь только начало 43-го года, и немцы находятся в какой-то сотне километров от их города.
На войне чувство страха должно быть всегда. Это неизбежно и необходимо, страх сигнализирует об опасности. Чувство страха имеет свои плюсы и минусы. Страх перед боем заставляет все проверить и перепроверить, заставляет продумать вероятность действий немцев и свои решения, чтобы выполнить задачу и самому уцелеть. Страх заставляет солдата держать свое оружие в исправности и всю другую экипировку. От этого зависит его жизнь в бою. Если на занятиях приходилось заставлять солдат копать нормальные глубокие окопы, то на передовой это делают без принуждения. Страх заставляет всех зазря не подставлять свою голову и другие части тела под немецкие пули и осколки.
Но у страха есть и свои минусы. Излишняя осторожность, боязнь за свою жизнь может помешать выполнению боевой задачи, подвести, предать своих товарищей ради сохранения своей жизни, страх одного или нескольких может вызвать панику у остальных, как это случилось 11 января под Великими Луками. Страх, переросший в панику, сковывает человека, делает его беспомощным.
Тогда, перед ребятами, я еще не сумел бы все это убедительно объяснить, да и они не поняли бы меня. Вот и старались в силу нашей малоопытности и молодости говорить ребятам, что не было нам страшно в бою, что страх можно преодолеть, если не бездействовать, не ждать своей участи. В этом мы уже убедились на практике. Так впервые, неожиданно, пришлось заниматься военно-патриотическим воспитанием молодежи.
Вечером пионервожатая пригласила нас к себе домой. Продукты у нас были свои, на кровати с простынями мы не рассчитывали, да еще на пятерых. Чай и вареная картошка у хозяйки нашлись. Нашлось кое-что постлать на полу, нам не привыкать в таких условиях спать. Мы были довольны проведенным днем, отдохнули среди ребятишек, среди гражданских.
Наша хозяйка — пионервожатая жили с тетей в большой квартире 2-х этажного дома. Ее мать до войны была секретарем райкома партии, в войну командовала партизанским отрядом. С передвижением фронта, связь с ней была потеряна. Старший брат на фронте, жили без отца. Не знаю, где работала тетя, но она имела возможность оформлять племяннице пропуск в город Калинин.
На следующий день на продпункте получили продукты на несколько дней вперед, вынули из вещмешков все, без чего могли обойтись в ближайшие 3-4 дня, и обменяли на спиртное. Вечером организовали ужин, на который пригласили учителей школы. Среди нас все были холостяки. Наверное, никто и девушек-то не целовал. Нам хотелось перед фронтом позволить себе что-то наподобие праздника, хотелось посидеть с девушками. На серьезные знакомства мы не рассчитывали. И для учителей тоже была разрядка от повседневных забот.
На третий день еще раз побывали в школе, встретились с учениками тех классов, в которых не были в первый день. А в ночь фронтовым «подкидышем» уехали в Кувшиново. На проводах прозвучала вежливая просьба писать с фронта. Мы обещали и рассчитывали на ответные письма.