Памяти моих дорогих родителей гвардии старшины Соловьева Владимира Ивановича, прошедшего всю войну, и Бурухиной Веры Яковлевны, служащей Советской Армии.
Мама держалась достойно: ни слёз, ни истерик. Только сигарета в её тонких, до сих пор изящных пальцах слегка подрагивала да несколько судорожными движениями она всё поправляла и поправляла непокорную чёлку, выбивающуюся из-под чёрной кружевной косынки.
- Ирин, помоги. – Она отдала мне свою сумку и, нервничая, пыталась утихомирить эту непокорную прядь.
- Да идём уже… Приедем в кафе, там причешешься… Гляди, все уже по машинам расселись… Столы же на два часа заказаны…
Мы возвращались с кладбища молча. Только мамин брат, успев уже где-то слегка помянуть дедушку, всё повторял:
- Ну пожил батя, пожил… Всем бы до девяноста пяти в твердой памяти и здравом уме дожить. Чего убиваетесь, пожил дед…
…В кафе было светло и празднично. В соседнем зале, за лёгкой перегородкой отмечали чей-то день рождения. А у нас – поминки… И зачем нужно было устраивать их в кафе? Не понимаю! Хотя, конечно, в дедушкиной крохотной однушке не развернуться, а кафе – рядом с его домом. Вот мы и заехали сначала к нему: то ли попрощаться с домом, то ли забрать что-то, то ли ещё раз увидеть дедово любимое кресло, посидеть в нём, помолчать. Оставить в своей памяти не кладбищенский холм, а то место, в которое дед, кажется, вот-вот сейчас вернётся и проворчит недовольно:
- Ну и как там ваши демократы, ещё не совсем страну разворовали?..
Возле кресла – дедовы домашние тапочки, на журнальном столике – его старенькие очки и раскрытая на середине толстая книга о войне. Мемуары… Дед будто только что, опираясь на палку, вышел в соседний киоск за сигаретами или бутылочкой пива. И курево, и пиво он не бросал до самых последних дней. Да и рюмочку любил пропустить перед обедом. Для аппетита…
На письменном столе рядом с массивным чернильным прибором лежал альбом с фотографиями, старательно приведённый дедом в порядок к своему девяностолетию. Там вся его жизнь. На первой странице рядом две фотографии – дедушка и бабушка, ещё молодые, а дальше – ну просто история рода…
...Дед родился в небольшой деревушке на западе Белоруссии. До тринадцати лет ходил в длинной холщовой рубахе, подпоясавшись льняным ремешком. Мама рассказывала, что в детстве они с братом часто гостили у деда на родине. Льняные поля там цвели огромными голубыми озёрами до самого горизонта. И у моего деда, как у большинства белорусов, были голубые светлые глаза. Удивительно, но с годами они не выцвели, а оставались такими же прозрачно-голубыми до самой его смерти.
Войну сорок первого он встретил уже взрослым человеком: закончил к этому времени педагогическое училище и учительствовал где-то в глухой белорусской деревушке. На фронт отправился добровольцем и прошёл всю войну, что называется, «от звонка до звонка». Во время войны и познакомился с моей будущей бабушкой, задорной московской барышней-красавицей.
На одной из пожелтевших от времени фотографий моя ещё совсем юная бабуля лихо управляет мотоциклом с коляской. На голове – кокетливая кепочка, в зубах – папироска. Улыбка – голливудская. Тридцать два ослепительных ровненьких зуба. У неё и в старости оставалась такая же белозубая улыбка. Она никогда не знала страшных стоматологических кресел, никогда не мучилась зубной болью. Дед же, напротив, зубы потерял ещё в войну. Иногда он, предаваясь воспоминаниям, любил повторять:
- Они мне за каждый зуб ответили…
Я, маленькая, не понимала, почему взрослые смеются, когда дед рассказывает о войне. А он частенько, сидя за праздничным столом или просто чаёвничая в кругу семьи на кухне, вспоминал какие-то весёлые фронтовые истории, забавные случаи из армейской жизни.
И только повзрослев и поумнев, поняла: развлекая нас военными байками, он будто убегал от страшных воспоминаний, от ужаса, через который ему пришлось пройти за эти четыре с лишним лихих военных года. Окружение, контузия, два страшных ранения, одно – аккурат девятого мая сорок пятого в Чехословакии…
Четверых братьев, одного за другим, потерял мой дед во время войны. Павел, младший, пропал без вести. Вот так, разыскивая его следы, дед и познакомился с моей будущей бабушкой. Он даже с фронта, чуть ли не с передовой всё слал и слал запросы в Наркомат обороны, в один из отделов, где собирались сведения о погибших, раненых и пропавших без вести.
Однажды его письмо попало на стол хохотушки Вероники, работавшей в этом отделе; она как раз и занималась поисками пропавших без вести.
Мою будущую бабушку все ласково величали Вероничкой, Верушей, реже – просто Верочкой. Она была жизнерадостным, весёлым, неунывающим человеком. Поклонников – море: бравые офицеры, чиновники высокого ранга, работяги с Площади Восстания, где Веруша жила с семьей: моими будущими прадедушкой, прабабушкой и их домочадцами, разобраться в родственных связях которых мне всегда удавалось с большим трудом.
В сороковые годы она была уже взрослой девушкой, но замуж не торопилась. Семейная легенда гласит, что Вероника потому и не выходила замуж, что ждала единственного суженого – моего будущего деда, гвардии старшину Романа Соловья.
Веруша по долгу службы ответила на запрос деда о Павле: ответ был краток и неутешителен. Потом она получила от деда ещё одно письмо, адресованное уже специально ей, затем ещё одно: служебная переписка плавно перетекла в личную. Письма от гвардии старшины Соловья Вероничка стала получать регулярно.
Как-то с фронта, прямо в шестиметровку, где обитала Вероника вместе с Ленкой, младшей сестрой, родившейся за несколько дней до войны, явился совсем ещё молодой, бравый лейтенантик. Он привез от Романа письмо и маленькую посылочку с тушёнкой, мылом, буханкой чёрного хлеба. Вероничка не просто понравилась бравому офицеру, он буквально влюбился в неё с первого взгляда. Высокий, красивый, с густой тёмной шевелюрой вьющихся волос, молодой лейтенант не отходил от Веруши ни на секунду. Ухаживания были по-военному стремительны и настойчивы. На третий день знакомства лейтенант уже звал её в ЗАГС. Но Веруша была непреклонна.
Ни разу ещё не видя своего будущего жениха даже на фотографии и зная его только по переписке, она уже ощущала себя привязанной к нему на всю жизнь. Чем так тронул бабушку Роман Соловей – не знаю. Но вся его жизнь, все жизненные установки, отношение к людям, которые я наблюдала у деда с самого моего рождения, говорили о том, что в него можно было влюбиться и по переписке.
Образованный, умный, галантный и ироничный, он, по словам моей мамы, был любимцем женщин. Думаю, бабуля не раз плакала в подушку, заподозрив деда в измене. А он только улыбался, обнимал Верушу за плечи и шептал ей что-то на ушко, после чего, зардевшись, она тоже улыбалась и, умиротворённая, уходила на кухню готовить любимые дедом драники…
Бравый офицер, спустя неделю, убыл в расположение своей воинской части. Его восторженные отзывы о гостеприимной семье моей бабушки, о её приветливых и хлебосольных родителях (насколько вообще возможно было хлебосольство в голодной тогда военной Москве) были приятны Соловью. Он уже гордился будущими тестем и тёщей, гордился своей московской невестой-недотрогой…
Через некоторое время пришло очередное письмо от Романа, в котором вот он – на фотографии. В юности, часто разглядывая эту фронтовую, с оторванным углом фотокарточку, я думала: "Вот бы мне такого мужа, как дед»…
Куда там бравому офицеру до него! Косая сажень в плечах, стройный, как Аполлон, с узкой, свободно перетянутой офицерским ремнём талией. Армейская фуражка, лихо, не по уставу сидящая на крупной, классической лепки голове, почти не скрывала его светлых, пшеничных волос. Хромовые, начищенные до зеркального блеска сапоги (обувь деда всегда являла собой образец аккуратности и особой заботы). А чужие хромовые сапоги и офицерский ремень дед тогда надел ради шику, чтобы поразить будущую невесту. Но зато орден Красной Звезды и медаль "За отвагу", украшавшие широкую грудь, были дедовы, кровью заработанные. И, конечно же, неподражаемая улыбка уверенного в себе мужчины – манящая, многообещающая, победительная...
Посмотреть на фотографию Верушиного жениха пришла вся многочисленная московская родня. Только будущий тесть, умудрённый жизненным опытом и наделённый природной мудростью, вздыхал:
- Ох, Верка, когда ещё та война кончится, вон, говорят, немец уже до Волги дошёл… Да если и не убьют, тебе его вряд ли дождаться… Такого красавца быстро уведут связисточки разные да сестрички медицинские…
Тем временем в доме на Площади Восстания стали останавливаться приезжавшие с фронта то в отпуск после ранения, то по делам службы дедушкины сослуживцы. Дружная, гостеприимная семья моей бабушки привечала всех. А с ними для Соловья передавались шерстяные носки, варежки, связанные ловкими, сноровистыми бабушкиными руками, махорка, письма и фотографии.
Одну бабушкину фотографию, отправленную Роману на фронт с очередным его сослуживцем и чудом сохранившуюся в дедушкином альбоме, я люблю больше всего. Улыбающаяся Вероника полуобернулась в сторону объектива, как бы приглашая полюбоваться своей молодостью и красотой. Голова с очаровательной грацией слегка запрокинута, волосы, уложенные аккуратными локонами по моде сороковых годов, легко спадают на плечи. Глаза искрятся спокойствием и любовью. Дед тоже очень любил эту фотографию и часто говорил мне, девчонке:
- Ирин, ты только посмотри на неё, правда, вылитая Целиковская… Нет, лучше… Краше нашей Веруши на свете нет никого…
Дед писал с фронта регулярно. Обходя заслоны военной цензуры, умудрялся между строк сообщать бабушке о населённых пунктах, где в данный момент он находился. Как Вероника догадывалась о названиях городов и весей, зашифрованных почти акростихами в дедовых письмах, одному Богу известно. Но она всегда знала, где он сейчас воюет, по какой земле ходит.
Но война есть война. В какой-то момент письма приходить перестали. Месяц, два, три… Писем не было… Пользуясь служебным положением, бабушка пыталась узнать, что с Романом, где он, жив ли. Но служебное положение не помогло. Известий о Соловье никаких…
Однажды почти мирным, тёплым вечером лета сорок четвертого во дворе дома 18 по Площади Восстания появился высокий статный военный. Детвора, мал мала меньше, болталась по улице: девчонки играли в классики, мальчишки – в войну. Трехлетняя сестра Вероники, мешавшаяся под ногами старших ребят, чутким детским глазом сразу узнала, вернее, почувствовала в нём Романа.
- Вероничка, - слегка картавя, проверещала она, - Соловей приехал! Соловей!
Что тут началось! Продукты для стола собирали по всему дому. Солёные огурцы и уже слегка осклизлая от жары и времени квашеная капуста, селедка, винегрет, прошлогодние привядшие картошка и свёкла... Откуда-то, из чьих-то потаённых закромов, появились довоенная белоголовка – водка отличного качества - и карамель, подушечки, обсыпанные какао и слипшиеся в один небольшой твёрдый комок.
Роман доставал из вещмешка гостинцы: сало, тушёнку, несколько буханок чёрного хлеба, кусковой сахар, яблоки…
Детвора была счастлива.
К вечеру, после обильного застолья, на кухне коммунальной квартиры собралась вся многочисленная родня. Кроме бабушкиного отца, Петра Анисимовича, здесь были одни женщины да ещё Верушины братья-подростки, которых быстро удалили из кухни вследствие деликатности вопроса, решение которого возложили на моего будущего прадеда.
- Ну что, девки, - как-то даже торжественно проговорил он, - где Соловью стелить будем?
Женщины молчали, задумавшись.
Шныряющая между взрослыми маленькая Ленка, картавя, заговорщицки прошептала:
- А Вероничка с Соловьём целуются…
- Значит, так… Ты, Надежка, - обратился Петр Анисимович к жене,- забираешь Ленку к нам, постелишь ей на сундуке, а Веронике с Романом стели вместе… Чего уж там…
Вот так моя бабушка и вышла замуж за деда, летом сорок четвертого, почти за год до окончания войны…
После импровизированной свадьбы гвардии старшина Роман Соловей ещё почти две недели оставался жить в бабушкиной шестиметровке, восстанавливаясь после госпиталя. Ранение было тяжёлое. Даже много лет спустя простреленное лёгкое и плохо сгибающаяся в локте рука часто давали о себе знать. Хронические, затяжные бронхиты, перешедшие потом в закрытую форму туберкулёза, и ноющие ночные боли в левой руке преследовали деда всю жизнь, а бабушка, как заправская сестра милосердия, ухаживала за ним: ставила банки, готовила какие-то отвары, смеси из барсучьего жира, мёда, алое. Каждый год она отправляла деда в санаторий, оставаясь с детьми в душной Москве, поддерживать, как говаривал дед, в домашнем очаге огонь…
Год до Победы бабушка провела в тревожном ожидании: письма с фронта приходили всё реже и реже. Последнее – в первых числах мая сорок пятого - из Чехословакии. До самых Октябрьских праздников никаких известий от деда больше не было…
В середину дедушкиного альбома запряталась небольшая, слегка размытая и уже совсем жёлтая фотография, на обороте которой твердой рукой деда написано: "Москва. Площадь Восстания. Встреча Нового 1946 года". Никого из огромной московской родни, собравшейся тогда в тесной бабушкиной комнате, уже давно нет в живых. Только маленькая Ленка, мамина тётка, уютно устроившаяся на руках у моего будущего деда и ставшая теперь Еленой Петровной, часто звонит маме по вечерам и долго разговаривает с ней, вспоминая счастливое, несмотря ни на что, время их детства и юности.
Мама родилась не в Москве. Она до сих пор с некоторой обидой на родителей не устаёт повторять: «Надо же, у меня, коренной москвички, в паспорте в графе – "место рождения" – село Борки… Ужас... А может, съездить, посмотреть, как там…»
Дедушку, как и ещё десять тысяч коммунистов, после войны направили в какую-то глушь, восстанавливать разрушенное войной социалистическое хозяйство. Да и в московской коммуналке жить разросшейся семье стало тесновато.
В глубинке несколько послевоенных лет дед проработал директором школы. Бабушка, эта московская барышня, как жена декабриста, не задумываясь, последовала за ним. Маленькая комнатка при школе. Вода из колодца, печь, которая никак не хотела разгораться, керосиновая лампа…
На одной из фотографий поблекшая красавица с двумя маленькими детьми. Глаза испуганные, встревоженные, на щеке и на воротнике простенького домашнего платья тёмные пятна – печная сажа.
Вероничка, хохотушка, где ты?..
Между тем жизнь в послевоенной Москве стремительно менялась, налаживалась. Дом номер 18 по Площади Восстания снесли. На его месте руками зеков возводили одну из семи помпезных сталинских высоток. А Соловьи холодной промозглой осенью 1948 года волею судеб вернулись в столицу.
Бабушке как коренной москвичке и орденоносцу деду предоставили небольшую комнату в Филях, на самой окраине Москвы. За их трехэтажным из красного кирпича домом в ряд выстроились сараи жителей деревни Мазилово, располагавшейся в двух шагах от этих самых сараев, а дальше – болото с осокой и репьями, свалка. Но зато всегда свежее молоко, которое по утрам в больших алюминиевых бидонах приносили одетые в телогрейки и закутанные в платки деревенские тётки, и нутряное сало для лекарственных снадобий, которыми бабушка всё еще продолжала лечить деда от туберкулеза и прочих болячек, заработанных им за время войны.
И ничего, что в семье уже четверо – подрастали сын и маленькая дочь, моя будущая мама – и на ночь кому-то из них приходилось стелить на раскладушке посреди комнаты, но жили тогда дружно и были счастливы! Дед всё так же учительствовал, бабушка работала по соседству, в бухгалтерии военного завода, дети ходили в школу.
Зимой под Новый год наряжали ёлку. В комнате пахло пирогами, мандаринами, которые тогда и появлялись-то в магазинах только раз в году, в новогодние праздники. Игрушки для ёлки делали сами: вырезали флажки, клеили гирлянды, мастерили смешных клоунов из яичной скорлупы. Дед руководил процессом.
На одной из фотографий вот она – ёлка, с красной звездой на макушке и белым снегом из ваты. И Дед Мороз рядом. За приклеенной окладистой бородой и пышными усами прячется победительная улыбка гвардии сержанта Соловья. Черно-белая фотография слегка пожелтела, но улыбки счастливого семейства, скромная обстановка маленькой комнатки притягивают взгляд, заставляя удивляться и умиляться непритязательному быту обитателей московской двенадцатиметровки.
Жизнь, однако, продолжала идти своим чередом: выросли дети, обзавелись семьями, нарожали своих детей. Вот на фотографии уже и я, взрослая, вместе с двоюродными братьями. Мама сфотографировала нас в новой квартире на праздновании какой-то очередной даты наших милых стариков. Дедушка и бабушка рядом, всё такие же красивые, статные, седые…
Однажды в их квартиру позвонил немолодой уже, высокий, чуть лысоватый мужчина. Оказалось, какой-то родственник нашего деда, известный художник из Белоруссии. Что-то никогда раньше ни мама, ни я о нём не слышали.
Бабушка, несколько взволнованная и какая-то потерянная, хлопотала на кухне, чистила картошку, расставляла посуду, гремела вилками-ложками. Леонид, так звали заезжего художника, в ожидании ужина набрасывал на небольшом листке бумаги, внимательно вглядываясь в порывистые бабушкины движения, её портрет. Этот портрет и сейчас хранится рядом с фотографиями в альбоме, доставшемся моей маме в наследство от деда. Как Леонид смог за несколько минут понять всё про нашу бабушку – известно только ему. Но вот она, здесь, на карандашном рисунке, такая, какой мы все её помним и любим: хохотушка Вероничка и испуганная деревенским бытом Вероника, добродушная Веруша и уютная, всех и всё понимающая баба Вера.
Несколько дней спустя мама узнала из случайно подслушанного разговора наших стариков и о самом художнике, и откуда он взялся, и какое отношение к деду имеет. Оказывается, ещё до войны, когда мой дед, молодой дипломированный специалист только начал преподавать математику и физику в своей первой деревенской школе, он сошёлся с молоденькой учительницей Зоей и несколько лет до самой войны жил с ней гражданским браком. Детей у них не было. Писал ли дед ей с фронта и потом, позже, уже из Москвы, не знаю, но встречаться после войны встречался.
Уезжая в очередной раз в санаторий или к себе на родину, в Белоруссию, он обязательно заезжал в Минск, где к тому времени и жила Зоя с сестрой и племянником Леонидом. Замуж она так и не вышла. Дед, видимо, помогал им чем мог, поддерживал. Бабушка, моя терпеливая Веруша, знала о существовании молоденькой учительницы со дня своей ещё первой встречи с бравым гвардии сержантом Соловьём летом сорок четвёртого. Что пережила, перечувствовала хохотушка Вероничка за полвека жизни с ним, не узнает уже никто. Бабушка, хоть и была моложе деда лет на семь, умерла задолго до его смерти. Дед на похоронах плакал, руки у него тряслись, и он всё повторял, всхлипывая: «Положите меня рядом...»
И вот теперь мы исполнили его просьбу…
За три дня до дедовой смерти, когда он ещё трезво оценивал свое состояние и всё пытался шутить, мою шуструю дочь Катерину отвезли в родильный дом, где она и родила здоровенькую горластую девочку. Дед даже помолодел, узнав о благополучных родах, и, поднявшись с кровати, опираясь на палку, пританцовывал:
- Нет, вам этого никогда не понять! У меня же праправнучка родилась, девочка, крошечка. Ну, кто ещё может похвастаться праправнуками?
А потом уже серьёзно, со слезами в прозрачных голубых глазах, обращаясь ко мне, проговорил: "Ирин, пусть Катька назовёт её Вероникой…"
Совсем скоро Катерина выписывается из роддома, и теперь уже в мамином альбоме, появится новая фотография – маленькая Вероничка, крошечная девочка с голубыми дедовыми глазами.