мне двадцать лет, говорит он.
как ты думаешь, что это значит.
это не значит ничего.
он смеется, смех застревает в паутине по углам. смех тонет в пыли.
твои шаги, говорит он, я не слышу их.
ты ступаешь по истлевшим коврам, ты стоишь на руинах чего-то великого.
величественного.
ты мог бы быть двадцатилетним паулем боймером, отдавшим богу душу за то, чтобы.
за что.
за то, чтобы на западном фронте не было перемен.
мальчишки с почерневшими лицами и сожженными легкими, ты когда-нибудь слышал про город ипр.
это не было их целью, говорит он, умереть.
но цели могут меняться, ты никогда не знаешь, к чему придешь по выбранной тобой дороге. даже если тебе казалось, что это - кратчайший путь, прямая.
в жизни, говорит он, прямых не существует.
кратчайший путь ведет в могилу.
ты мог бы быть одним из тех двадцатилетних, что сидели в баре на бульваре монпарнас и в сотнях других таких же баров, пытаясь заглушить грохот рвущихся снарядов звоном льда в собственных стаканах.
эта затея всегда обречена на неудачу.
мертвые лица и пустые глаза. они, говорит он, они были иссушены этой войной больше, чем все эти точки на картах.
они были мертвы, но еще не понимали этого.
они ждали, говорит он, знаешь, чего они ждали.
они ждали, пока взойдет солнце.
но солнце не всходило.
ты мог бы быть одним из тех русских, что присягали на верность своему мертвому царю и стране, канувшей в лету. огромные и страшные глаза на тонких лицах. в них было что-то от святых, говорит он.
в них не было ничего святого.
в том, чтобы стрелять в затылок кому-то другому, не может быть ничего святого.
равно как и в том, чтобы выстрелить в рот самому себе.
осколки, говорит он.
осколки стекла на мостовой, знаешь, как они назвали это.
хрустальная ночь.
огромные и страшные глаза на тонких лицах.
ты мог бы рыть себе могилу, стоя по пояс в земле.
jedem das seine, а что получил бы ты.
прогулку по буковому лесу.
за какие грехи тебе воздалось бы, двадцатилетнему.
ты рыл бы себе могилу, стоя по пояс в земле, и светило бы солнце. могло бы светить.
солнцу все равно, говорит он.
твое солнце было бы черным от пепла.
и пауль целан написал бы свою фугу смерти, говоря о тебе.
твое двадцатилетие могло бы прийтись на эти страшные тридцать один, с четырнадцатого по сорок пятый.
ты умирал бы сотни тысяч раз, ты не хотел бы умереть.
у тебя не было бы выбора.
тебе пришлось бы умереть.
мое двадцатилетие, говорит он.
его глаза пусты и пьяны.
мое двадцатилетие не оставило мне даже этого права.
нам больше не за что умирать.