Она проснулась ночью. Комнату освещал какой-то свет. Казалось, за шкафом горела лампа.
Наутро девочка обстоятельно обследовала этот угол. Во-первых, улеглась на пол и посмотрела под шкаф. Пусто. Видны только четыре ножки от табурета, на котором, она это знала, стоял мешок с мукой. Чтобы достать муку, мама отодвигала правый угол шкафа. Она заглянула в эту щель и увидела, что ничего, кроме табуретки с мешком муки в отгороженном шкафом углу комнаты, нет. Но что же светилось ночью? Может быть, это был отсвет от фар проезжающей по улице ночной машины?
По вечерам девочка старалась подольше не засыпать. Очень хотелось проверить свое предположение. Но тщетно. Старалась, старалась, и не замечала, как засыпала.
Прошло несколько месяцев. Дневная реальность развеяла ночные таинства. Чуть было не написала – страхи. Нет-нет. Страха не было вовсе. Скорее ощущение какого-то умиротворения, доброго участия. Как будто бы кто-то хотел ей что-то рассказать, утешить. Ей даже нафантазировалось, что это было послание от покойного отца, но почему-то папа стал мальчиком.
Это ощущение окрепло, когда она опять проснулась среди ночи и увидела то же свечение. Вспомнив дневные предположения, девочка стала ждать. Вот послышался далекий рокот машины. Свет от фар осветил буфет, проскочил по потолку и исчез. Тот же, что исходил из-за шкафа, продолжал светить. В отличие от суетливого ярко - желтого света фар, свечение в комнате было спокойным, голубоватым.
Не одна такая ночь, и не один десяток машин осветили комнату всполохами фар, прежде чем девочка решилась спросить старшую сестру об этом удивительном явлении. Ответ последовал быстро: «Ночью по улице проезжают машины. От фар в комнате становится светло. Не бойся!».
Прошли годы. Иногда ночью я видела этот свет. Что-то он мне хотел рассказать. А я не понимала. Просто чувствовала, что этот свет очень хорошо ко мне относится.
* * *
Несколько лет назад, незадолго до приезда в Израиль, я, в качестве корреспондента еврейской газеты, присутствовала на каком-то собрании общины. Со сцены кто-то из активистов, путаясь в терминах и именах, излагал какую-то главу Торы. Пожилые евреи слушали, кто-то тихо с кем-то переговаривался. В общем, каждый был занят своим делом. Сидевший позади меня мужчина, что-то спросил. Я ответила. А потом он вдруг ни с того, ни с чего начал мне рассказывать о своем детстве в оккупированном фашистами Симферополе, о том, как его с мамой забрали в гестапо, и как ему удалось бежать. Говорил он не очень конкретно, как-то, в общем. Детали в его рассказе появились тогда, когда он дошел до момента, как ранним утром он забежал в свой двор и увидел соседа, стоящего под шелковицей. Сосед сказал: «Беги, куда глаза глядят. Спасайся!» А мой собеседник, в то время – двенадцатилетний пацан, рассматривал черные пятна раздавленных ягод шелковицы.
В эту минуту со мной что-то произошло. Я, родившаяся после войны, тоже увидела эту шелковицу, и эти, растоптанные пыльные черные ягоды. Я спросила адрес этого двора. Да, точно. Это соседская шелковица. Ремесленная 12. В этот двор упирался Одесский (Еврейский – через несколько лет после войны его переименовали) переулок. Очень сладкая шелковица.
- Напротив вашего двора до войны был двухэтажный домик. На углу Еврейского переулка и улицы Ремесленной. А рядом с ним, по Ремесленной – парадное. После возвращения из эвакуации там жила моя семья. Я там родилась. Кто жил в этой квартире до войны?
- Там жил мальчик. Его и всю их семью убили немцы. Как их фамилия и как их звали, – не помню. Мальчик был старше меня. Мы, дети, его дразнили: «Абка – жабка».
* * *
Мы в Израиле. Общеизвестные олимовские (олимы новые репатрианты на иврите) проблемы. Дочь бегает в поисках работы по посредническим фирмам. Потом – сортирует какую-то фирменную одежду на каких-то складах. А потом рассказывает мне, что познакомилась с какой-то Аллой, которая тоже из Симферополя. Через еще какое-то время – они подружились. Спустя некоторое время дочь с мужем купили квартиру. Но самой большая радость – эта квартира напротив Аллиной. Теперь они – соседки.
Очень часто дочка вспоминала в разговорах со мной Аллу, ее семью. И вдруг: «Мама, а Аллина мама – Роза, до войны тоже жила на улице Ремесленной. Но я забыла, в каком номере». Потом дочь сообщает, что Роза жила на Ремесленной 7. После войны на нашей маленькой улочке такого номера не было. Неужели?!
И вот – мы встретились. Две семьи, которые могли бы быть соседями в Симферополе, а оказались соседями в Ашдоде. Ремесленная 7 –это именно тот, разрушенный во время войны домик. На этом месте мой отец огородил двор, посадил виноград. Горисполком выдал ему разрешение, при условии, что все работы по очистке и благоустройству этого участка он сделает за свой счет. Наверное, это было выгодно – на одну стихийную свалку в Симферополе стало меньше. Каким-то чудом эти разрешение и эскиз сохранились в нашей семье. Я показываю документы Розе.
В этом доме, на углу улицы Ремесленной и Еврейского переулка она родилась. Отсюда, с мамой и бабушкой эвакуировались. Здесь остались родственники и соседи. Евреи. Они все погибли.
* * *
Розе Беккер было восемь лет. Когда взвывала сирена воздушной тревоги, девочку охватывал ужас. Не помогали никакие уговоры, и увещевания – ребенок бился в истерике, кричал и рыдал. И тогда бабушка Фейга (Фаня Наумовна Гольдберг) сказала своей дочери Любе (Либе Беккер), что надо эвакуироваться, надо спасать девочку. Только из-за того, чтобы пощадить нервную систему внучки еврейская бабушка покидает дом и с несколькими узелками с самым необходимым пускается в нелегкое путешествие длинною в пять лет.
Решение приняла уже не молодая женщина, твердо верившая в тот момент, что немцы – самая культурная и воспитанная нация. Она помнила их в 20-х годах, во время гражданской войны в Крыму. «Никогда немцы не поднимут руку на евреев! – уверяла она. – Надо своих бояться!». «Свои» – это были те, кто организовывал и участвовал в еврейских погромах до революции. У бабушки Фейги была хорошая память.
Пять лет скитаний по кишлакам и аулам. Пять лет голодной, бездомной, порой трагической, но, все-таки, - Жизни.
Я слушаю Розу. Не перебиваю. А потом спрашиваю про мальчика Абу.
-Ну, конечно же, я его знала, ведь это мой двоюродный брат. Да, действительно его все звали Абой, Абочкой. Я не знаю, как было его настоящее имя. Может, Абраша? Несколько лет назад, когда Яночка (внучка Розы) еще училась в школе, им выдали анкеты института Яд Вашем. Мы их заполнили. Пятнадцать моих родственников уничтожили фашисты. Ой, Абочка, он был такой хороший мальчик! Помню, как он мне читал Букварь, ему тогда, в 1941 году, было лет пятнадцать – шестнадцать. А когда мы, единственные из всей семьи, собрались эвакуироваться, он мне говорил: «Розка, зачем ты уезжаешь? Давай лучше сбежим в лес и станем партизанами. А когда немцы придут – будем в них стрелять!». Аба Бейдер – мой двоюродный брат.
Как выяснилось из этого разговора, Аба не жил в нашей квартире. Роза помнит, что до войны в ней жила семья Литочевских: тетя Люба с сыновьями Семеном и Йеней. Эта еврейская семья тоже эвакуировалась и даже поддерживала какую-то связь с Розиными мамой и бабушкой. Роза помнит, что старший – Семен учился в Ленинграде в каком-то филологическом Вузе, а Йеня, ровесник Розы, в Москве. Может, они тоже в Израиле? Она пыталась их разыскать, но безуспешно.
Роза перечисляет фамилии: Гольдберг, Бейдер, Беккер, Мариновские, Маркус; а я мысленно ей вторю: Стотланд, Коломийские, Портные.… Наши с ней родственники, среди которых были мальчики и девочки, уничтоженные в Симферополе, Умани, Киеве и других городах и местечках. Взамен их жизней мировое сообщество милостиво позволило евреям иметь свое государство. Но, как выяснилось, без права на жизнь. Даже в своей стране. Доходит до абсурда: арабская матушка благословляет своего детеныша на погибель (хорошо бы евреев прихватил с собой побольше!), а прогрессивное сообщество стоит на страже ее «материнских» чувство. Когда же дойдет до этих «прогрессивных», что не мама она, а выродок человеческий. И евреи в этом не виноваты! С таким же успехом можно сочувствовать конвейеру, штампующему бомбы, снаряды, динамит, наконец.
Один мой знакомый, врач по профессии, сказал, что если найдется человек, который точно сформулирует формулу: «Что такое норма и что такое патология»,- ему вручат Нобелевскую премию. Пока же этого не произошло.