Земля детства... Милая, милая, неповторимая земля, еще не распаханная, не запятнанная огрубевшим и жестким опытом пребывания. В каких тайниках материи Вселенной осталась она вместе с безграничной верой в счастье и его неизменное торжество? Не ступить на нее, на эту землю, ни вдохнуть ее первородной новизны. Только память, чем дальше тем ближе возвращает нас к ней к уже несуществующей ее черте. Парным молоком подернуты только что распустившиеся яблони и вишни, а первые смятые листья лопуха, особенно зелены и пахучи. Голубой, непостижимо высокий купол чуть слышно звенит над тобой. И мир еще не открытый, полный загадки предстает перед твоими изумленными глазами. До каждой мелочи ты жадно вбираешь его в свое пробудившееся сознание и легко несешь его перед собой - хрупкий и уязвимый. Земля детства... Первые шаги. Первая тропа. Чуть заметная, лежала она в высоком густом разнотравье. Я бегу, высоко вскидывая босые ноги. По лицу бьют желтые соцветия раскидистой сурепки. Цветочная пыльца запорошила глаза и я, стряхнув ее с ресниц подолом платья, бегу дальше. Корова ушла далеко вперед. Среди пышных зарослей плавно покачивается ее величавая голова. Пропитанный насквозь пряным запахом воздух, казалось, дымится. И вот уже, раскинув руки в стороны, я лежу на ровном, открытом месте и с любопытством и радостью всматриваюсь в небо. Что там на дне его, а что там еще дальше, за ним? Я пытаюсь мысленно представить глубину этого невообразимого пространства, этого недвижимого колодца воздуха. Как можно дальше и глубже, я всматриваясь в него, и спустя время мне уже кажется, что я не лежу вовсе, а висну над этой, бездонной голубой бездной. Руки мои слабеют и я вот-вот сорвусь в ее всепоглощающую пучину. Я трясу головой и возвращаюсь на землю. Монотонно жужжат насекомые навевая сон. ” Хруп. Хруп’’- слышится где-то совсем рядом. Это корова подбирается к зеленому пучку травы у меня под головой, норовя прихватить и ухо своим влажным, шершавым языком. Я лениво отворачиваю ее пахнущую молоком морду. Она не обижается, переступает дальше, роняя по кустам тонкую блестящую слюну. Скоро и она с тяжелым вздохом и шумом подогнув под себя ноги, ложится поодаль. О чем думает она и думают ли коровы? Да есть ли у коров мысли? Наверное есть – свои коровьи мысли и наверное на коровьем языке – утешаю я себя.
Стоит страшный зной. Солнце замерло на самой середине высокого неба и, кажется, никакие силы не смогут сдвинуть его за ту грань, за которую ему надлежит катиться вниз. Очень хочется есть. Я нахожу твердый стебелек клевера и, как и корова, пробую жевать его, но, наколов язык, тотчас же выплевываю его – горьковатый и жесткий. «Почему я – это именно я? Я, и никто другой?» - задаю я себе вопрос. Я – именно я, родилась здесь, в этом маленьком Тянь -Шаньском горном селении, а не в далекой загадочной Америке? Почему моя мама – это именно моя мама и совсем не другая женщина? А что, если бы случилось наоборот? Эта мысль заползает мне в душу все дальше и глубже. От непоправимой ошибки, которая могла бы произойти, случись моей мамой совсем другая женщина, а моя родная мама жила бы где-то рядом и не знала обо мне, я начинаю тихонько плакать, размазывая слезы по пыльному лицу. Наплакавшись вдоволь и успокоившись, пытаюсь по солнцу определить, который час, но жаркий, июньский день не имеет времени. Он спекся в одну сплошную, цельную массу безвременья. Все вокруг кажется сонным и прозрачным. Воздух все еще колеблется под мириадами каких-то крохотных, серых, то появляющихся, то исчезающих волокон. Мне становится страшно скучно и одиноко, и от скуки я пытаюсь глядеть на солнце, чтобы разглядеть темные пятна на нем, как я слышала – они там есть. Смотреть на солнце нет никакой возможности, но все же через минуту я действительно вижу какие-то темные слепящие пятна. И ничего – кроме ярких болезненных пятен, куда бы я не смотрела. Боясь ослепнуть насовсем, я отчаянно моргаю и тру глаза так, что внутри них что-то скрипит и вылетают блестящие искры. Постепенно зрение выравнивается, и я прищуренными глазами обозреваю пространство вокруг меня. Белые прозрачные облака равнодушно плывут по небу; они то собираются в огромные белоснежные, причудливые глыбы, то начинают дробиться на бесчисленные, маленькие, как перышки. Откуда-то сбоку из-за гор, выплывает огромная, как большая рыба, темная туча. Я внимательно слежу за ней и вдруг вижу, что это вовсе не туча, а громадный старинный корабль. Он стремительно движется к востоку, подминая под себя все новые и новые облака. Я сразу узнаю его. Это корабль «Дункан’» из книги «Дети капитана Гранта». Слышно как скрипят тугие паруса, потрескивают мачты, а большой серебрянный киль несется прямо на меня... Я испуганно открываю глаза. По успокоенному небу плавает несколько разбитых кораблем облачков – след таинственного видения! Я вспоминаю о корове. Ну так и есть! Со спокойной совестью она пожирает сочные стебли колхозной кукурузы. Со страхом озираюсь по сторонам, нет ли поблизости объездчиков полей, на лошадях, с упругой камчой в руке, но в разморенном мареве дня ни одной живой души. На ходу срываю первый попавшийся стебель, очищаю его от соцветий и ветром несусь к корове. Внезапно резкая боль заставляет меня громко вскрикнуть. По инерции я еще успеваю сделать несколько шагов и как подкошенная падаю в траву. Подошва на моей ноге во всю длину перерезана брошенной кем-то разбитой бутылкой. Темная густая кровь мгновенно обагряет траву, я зажимаю рану рукой, но кровь бежит и через пальцы. Весь огромный, безмерный мир потускнел и сузился в одну кровоточащую рану. Даже солнце как-то потемнело и стало маленьким, копеечным... Лихорадочно, трясущимися пальцами, я пытаюсь оторвать кусок от подола, пробую и зубами, но грубая ткань не поддается. Я вспоминаю, что у коровы на рогах намотан кусок ткани. С трудом доковыляв до коровы и оставив кровавый след, разматываю заскорузлую тряпицу неизвестного цвета. Кое-как перемотав ступню и направив корову по дороге к дому и я начинаю свой нелегкий путь. Наступать на больную ногу нет никакой возможности, внутри под кожей звякают стекла. Подхватив ногу, как деревянный безжизненный костыль, я начинаю скакать на одной ноге по пыльной полевой дороге. От жалости к себе самой и от готовящейся дома мне участи, я начинаю потихоньку подвывать и, по мере приближения, к дому все громче и громче.
А ночью, лежа в постели, с наложенным во всю подошву швом, я совершенно счастлива! Безрогая, круглая луна висит в окне. Она похожа на добрую морду нашей коровы, у нее такие же большие и грустные глаза. Она слепит мне глаза ярким, полночным светом. Со стоном я отворачиваюсь от нее, укладываю поудобнее больную ногу. Так приятно стонать и держать в себе ощущение легкого облачка какой-то непохожести дня, новизны положения и какой-то внутренней значимости. Ресницы мои слипаются. И я проваливаюсь в блаженную пустоту. «Как хорошо жить!» – думаю я. И жизнь мне кажется бесконечной и не считаемой. Растворяется и исчезает по буковкам вопрос, мучивший меня днем: «Ну отчего «я» – это именно я? Я и никто другой?’’