Романтический мир Н. С. Гумилева

Сергей Михайлович Заяц
Содержание.
Введение
Глава I. Истоки романтизма в поэзии Н. С. Гумилева 
Глава II. Романтическая исключительность лирического
                «Я» в поэзии Н. С. Гумилева
Глава III. Экзотическая тема в поэзии Н. С. Гумилева
Глава IV. Всеохватывающее чувство любви в поэзии
                Н. С. Гумилева
Заключение
Список литературы

                Введение.

Просторен мир и многозвучен
И многоцветней радуг он,
И вот Адаму он поручен,
 Изобретателю имен.

Назвать, узнать, сорвать покровы
И праздных тайн и ветхой мглы.
Вот первый подвиг. Подвиг новый –
Живой земле пропеть хвалы.
С. Городецкий. «Адам».

Гумилев живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создает для себя страны и населяет их им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах... явления подчиняются обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт...
В. Брюсов о книге «Жемчуга».

Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада.
Победы, слава, подвиг - бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.
Н. Гумилев.
 
До последнего времени - конца 80-х годов XX века - имя Николая Степановича Гумилева (1886-1921) находилось под запретом цензуры, его произведения с 20-х годов прошлого века в нашей стране не издавались.
Между тем, без знания творчества этого мэтра акмеизма, серьезного исследователя Африки, великолепного поэта, невозможно полноценно изучить всю литературу серебряного века.
Поэзия Гумилева сравнительно мало изучена, и все-таки стоит назвать основные издания, которые помогли в создании методического пособия. В первую очередь хочется отметить книги, посвященные воспоминаниям о поэте.
Автор работы «Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких»  Вера Лукницкая дает возможность широкому читателю наиболее полно познакомиться с жизнью и деятельностью русского поэта. В этой увлекательной книге два основных героя - Николай Гумилев и его биограф, писатель Павел Лукницкий, два цельных и мужественных человека. Они никогда не встречались, но это не помешало Лукницкому в 20-е годы увлеченно и обстоятельно собирать все, что касалось жизни и творчества Гумилева. П. Н. Лукницкий не дожил до публикации своей работы. Его вдова представила документальное повествование по материалам этого огромного архива, а также недавно открытые и расшифрованные их сыном документы следствия по делу Гумилева.
Следующий сборник мемуаров - книга Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» . Автор воспоминаний - поэт и свидетель заката русского акмеизма. Книга охватывает примерно 3 года (с ноября 1918) и посвящена целой плеяде русских литературных деятелей. Работа содержит воспоминания о М. Л Лозинском, В. В. Маяковском, А. А. Ахматовой, А. Белом, Г. Иванове, А. А. Блоке, О. Мандельштаме и других. Но большую часть книги Ирина Одоевцева посвятила своему учителю, мэтру акмеизма Н. С. Гумилеву. Книга «На берегах Невы» впервые была издана за границей в 1967 году.
В нашей работе мы опирались на мемуары таких авторов, как Бронислава Погорелова и Вера Неведомская, которые были лично знакомы с Н. С. Гумилевым и оставили о нем и его окружении довольно занятные воспоминания, содержащиеся в книге «Воспоминания о серебряном веке» .
В этом сборнике мемуаров воссозданы атмосфера ренессансного русского серебряного века, а авторы воспоминаний - сами творцы или очевидцы этой эпохи.
Не случайно обращение к мемуарной литературе о серебряном веке. Дело в том, что одним из аспектов работы является изучение истоков романтизма в поэзии Гумилева, связи личных качеств, образа жизни, мировоззрения поэта с его творчеством.
Кроме того, помогли такие исследования, в которых наряду с описанием жизни поэта содержится и серьезная оценка его творчества. Это, во-первых, книга С. Бавина и И. Семибратовой «Судьбы поэтов серебряного века», изданная в Москве в 1993 году, и, во-вторых, следует отметить работу сына известного художника К. Маковского, блестящего критика и журналиста Сергея Маковского «На Парнасе Серебряного века», выпущенную в свет Московским издательством «Согласие» в 2000 году. Обе эти книги содержат статьи, посвященные поэту, как, впрочем, и сборник «Герои и антигерои Отечества», составленный В. М. Забродиным, где можно найти «работу
В. Меньшикова «Поэт - гражданин Гумилев».
Стоит упомянуть учебные пособия, в которых представлен неплохой анализ творчества поэтов серебряного века, в том числе и Н. Гумилева.
Это пособие Пинаева С. М. «Над бездонным провалом в вечность... Русская поэзия серебряного века», а также книга для учителя «Поэзия серебряного века в школе», составленная Е. М Бондаревой и А. В. Леденевым. Нельзя не отметить и пособие по литературе Л.Я. Шнейберга, И.В. Кондакова с примечательной статьей «Рыцарь на час» (Николай Гумилев. Лирика последних лет). Весьма любопытно с исторической точки зрения и историческое исследование о жизни и творчестве Н.С. Гумилева Владимира Полушина, вышедшее в серии ЖЗЛ.
В нашем методическом пособии будем ссылаться и на журнальные статьи, посвященные творчеству Гумилева , а также на вступительные статьи сборников поэзии .
Все отмеченные и названные работы были изучены нами с целью показа более ясного представления «Романтический мира Н.С. Гумилева как явления русской литературы (на материале творчества поэта 1918-1921 г.г.)».
В работе мы преследовали следующие цели:
1) исследовать различные преломления романтических мотивов в
лирике Гумилева разных периодов жизни;
2) увидеть эволюцию романтизма в творчестве поэта;
3) определить связь характера личности Гумилева и романтической
направленности его произведений;
4) дать целостный анализ характерных для поэта-романтика
произведений;
5) рассмотреть художественные особенности лирики Гумилева.
В связи с этим структура работы такова: она состоит из введения, четырех глав и заключения.
Первая глава посвящена истокам романтизма в поэзии Н. С. Гумилева. Эта часть работы содержит анализ причин обращения поэта к романтическим мотивам. Берутся во внимание как личные качества Гумилева, его мировоззрение, так и факты жизни поэта, повлиявшие на его творчество.
Вторая глава носит название «Романтическая исключительность лирического «Я» в поэзии Н. С. Гумилева» и посвящена анализу своеобразия лирического героя произведений поэта. Отмечаются основные черты героя Гумилева, проследим за эволюцией лирического персонажа стихотворений поэта - романтика.
Третья часть нашей работы посвящена экзотической теме в поэзии        Н. С. Гумилева. Экзотическая тема в этой главе рассмотрена в разрезе всего творчества поэта. Даны анализы произведений всех сборников Гумилева, а, следовательно, прослежена эволюция экзотических мотивов. В этой главе также представлен анализ художественных особенностей экзотических стихотворений поэта и подробно рассмотрено характерное для экзотической лирики Гумилева произведение.
Последняя глава работы посвящена теме любви в поэзии мэтра акмеизма. Рассмотрены различные преломления этого мотива лирики Гумилева, дан анализ одного из основных стихотворений о любви.
Заключение содержит основные выводы по содержанию методического пособия.
Романтические мотивы занимают центральное место в творчестве Гумилева. Безусловно, его поэтический мир прошел свою эволюцию, однако Гумилев оставался романтиком, искателем приключений, мечтателем до конца жизни. Именно такое, своеобразное и не всеми понятое, отношение к действительности отразилось в поэзии и прозе Гумилева. Основой же нашей работы стал анализ романтических мотивов поэтического наследия Н. С. Гумилева.
Безусловно, учитывая все возрастающий интерес к творчеству поэту, посчитали своим долгом привлечь к изучению наследия Гумилева учащихся и студентов системы ВПО и СПО, для которых мир поэта становится важной духовной сущностью, на основе которой формируется мироощущение и мировоззрение сегодняшнего читателя, участника образовательного процесса.
 
                Глава I
             Истоки романтизма в поэзии Н. С. Гумилева.
Общепринятый - после работ К. Чуковского и Ю. Тынянова о Блоке,     Б. Эйхенбаума и В. Жирмунского об Ахматовой - подход к стихам как к личному дневнику поэта, как к своего рода духовной автобиографии его лирического героя мало что дает для представления о творчестве Н. С. Гумилева. Лишь единожды — в позднем стихотворении «Память»  - предложивший сжатый очерк своего духового развития, он никак не может быть назван и летописцем современной ему эпохи.
Стихов о России, о времени у Гумилева, действительно, так мало, что это способно озадачить. Да и те, что есть («Туркестанские генералы», «Старые усадьбы», «Старая дева», «Почтовый чиновник», «Городок», «Змей», «Мужик»), при всей точности в деталях и всей обычной для Гумилева картинности видятся скорее легендами, «снами» о России и русских людях, русской истории, нежели свидетельством очевидца.
Бытовая жизнь словно бы не заботила поэта. Или выразимся точнее - была скучна, неинтересна ему именно как поэту.
Почему? Гумилев сам ответил на этот вопрос:
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада.

Победа, слава, подвиг - бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как Голос Господа в пустыне.
И корень, видимо, в этом. В роковой несоотносимости личных понятий поэта о правах, обязанностях, призвании человека и навязываемых, предписываемых современностью, условий и требований. В том, что в душе Гумилева - и гимназиста, и путешественника, и воина, и литератора – действительно, громче всех прочих, заглушая и шум повседневности, и творчество, что Блок называл «музыкой революции», гремели «слова, затерянные ныне».
Гумилев живет, создается такое впечатление, в седой древности. «В нашем современном мире я чувствую себя гостем», - говорил поэт . По-видимому, это как раз те самые переживания, которые Гумилев передал в стихотворной форме:
Я, верно, болен - на сердце туман.
Мне скучно все: и люди, и рассказы.
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.
Мой предок был татарин косоглазый
Или свирепый гунн. Я веяньем заразы,
Через века дошедший, обуян.
Я жду, томлюсь, и отступают стены...
Вот океан весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит
И Город с золотыми куполами,
С цветущими жасминными садами...
Мы дрались там... Ах да, я был убит (с. 188).
Он чужаком пришел в этот мир (мотив прохожего характерен для литературы Серебряного века). Но он - так, во всяком случае, кажется - еще и культивировал свою чужеродность миру, свою несовместимость и с «толпою», ее интересами, нуждами, идеалами, и с «пошлой», по его оценке, реальностью - вне зависимости от того, шла речь о рутине предреволюционных лет или о революционной смуте, поразившей Россию в 1917 году.
Эту несовместимость, оригинальность поэт всячески подчеркивал к своим внешним, очень необычным видам. Вспоминает Вера Неведомская, художница, знакомая Гумилева и Ахматовой: «На веранду, где мы пили чай, Гумилев вошел из сада; на голове - феска лишенная цвета, на ногах - лиловые носки и сандалии и к этому русская рубашка. Впоследствии я поняла, что Гумилев вообще любил гротеск и в жизни, и в костюме» . А вот впечатления Ирины Одоевцевой от первых встреч с Гумилевым: «...Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид»; «трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека»; «... некрасивый, но очаровательный» .
Очень необычно было и лицо Николая Степановича, что не раз подчеркивали его современники. «Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета. Жидкие ... брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза», - вспоминает Одоевцева . «У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые, умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему
хочется созорничать и подшутить», - писала Неведомская . Литератор            Б. М. Погорелова в своем очерке «Валерий Брюсов и его окружение» не смогла не упомянуть о «незабываемом впечатлении», которое произвело на нее знакомство с Гумилевым: «Все в нем изумляло. Казалось он как-то шире
и выше обыкновенных людей. Происходило это, вероятно, от иного, не московского, и даже не российского покроя одежды. Разговор его тоже не был похож на то, что обычно интересовала писателей, по-будничному беседовавших между собой... Гумилев... неожиданно и сразу заговорил о... буре, которая поднялась, когда он плыл в последнее воскресенье на заокеанском пароходе, об острове Таити, о совершенстве телосложения негритянок, о парижском балете» .
Несовместимость Гумилева с реальностью была такого рода, что исключала не только похвалы реальности, но и порицания ее. Вот почему стихи с самого начала стали для Гумилева не способом погружения в жизнь, а способом защиты, ухода от нее; поэт сооружал свою уникальную, ни на кого не похожую действительность. Не средством познания действительности, а средством восполнения того, что действительность не дает. Совершенство стиха рано было осознано Гумилевым как единственно приемлемая альтернатива жизненным несовершенствам, величавость и спокойствие искусства противостояли в его глазах всяческой (политической, бытовой и прочей) суете, а пышная яркость и многоцветье поэтических образов контрастировали с грязновато-серенькой обыденностью. В какой-то степени поэтическое творчество Гумилева явилось тем искусством, в котором воплощалась красота, та самая красота, способная преобразить человека и окружающую его действительность.
Гумилев не был бы Гумилевым, если бы и жизнь свою не попытался построить на контрасте с тем, чем удовлетворяется и что желает большинство. Его путешествия в Африку, его хлопоты о цеховой солидарности поэтов и даже его участие в боевых действиях на Восточном и Западном фронтах первой мировой войны тоже можно расценить как своего рода бегство от предписываемой обществом линии поведения и томящей скуки (он как бы стремился быть прохожим ни на кого не похожим, что невольно роднит его с такими поэтами-современниками, как Максимилиан Волошин и Марина Цветаева).
Африка занимала особое место в жизни и творчестве поэта. Стремление к неведомому, сопряженному подчас с опасностями, сопровождало Гумилева всю жизнь. С ранних лет его манит Восток, Африка, путешествия в тропические страны и даже желание достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом древних пиратов.
В детстве Гумилев читал много приключенческой литературы: произведения Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера. Все эти книги влекли его в дальние страны, манили романтикой подвига, он явственно ощущал себя героем приключенческого романа.
В. И. Немирович-Данченко в очерке, посвященном памяти Гумилева, вспоминал, что поэт всегда тосковал по солнечному югу, вдохновившему его «заманчивыми далями». «Если бы поверить в перевоплощение душ, - писал мемуарист, - можно было бы признать в нем такого отважного искателя новых островов и континентов в неведомых просторах великого океана времен, как Америго Веспуччи, Васко де Гаму, завоевателя вроде Кортеса и Визарро... Он был бы на своем месте в средние века. Он опоздал родиться лет на четыреста! Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов. Он пытал бы свои силы в схватках со сказочными гигантами, на утлых каравеллах в грозах и бурях одолевал неведомые моря» .
В 1906 году после окончания гимназии Гумилев едет в Париж, где слушает в Сорбонне курс французской литературы. Большое впечатление на Гумилева произвела выставка живописных полотен Поля Гогена, французского художника, большую часть жизни прожившего на островах Таити. Гумилев посвятил творчеству Гогена статью «Два салона» и еще больше загорелся мечтой побывать в краю, о котором давно грезил, - в Африке. Тайно от родителей он отправляется в первое свое путешествие, собравшись посетить Константинополь, Измир, Порт-Саид, Каир. С этих пор Африка заняла чрезвычайно важное место в его судьбе и творчестве. Она наполнила его душу новыми, необычайно острыми впечатлениями, укрепила уверенность в себе, подарила редкостные ощущения и образы. Во время второго путешествия (1908 г.) Гумилев побывал в Египте, в третьем - достиг (1909г.) Абиссинии, где собирал местный фольклор, преображая его в самобытные песни («Пять быков», «Занзибарские девушки»). Наиболее значительной была последняя, четвертая поездка. В 1913 году поэт был руководителем экспедиции, посланной в Абиссинию Российской Академией Наук; Гумилев привез оттуда этнографические коллекции. Существует и «Африканский дневник» Гумилева.
Даже близкие поэту люди, порой, подтрунивали над его «африканскими страстями». Между тем, никто из русских поэтов не воспел, как он, Африку, не передал так зримо и рельефно ее неповторимый колорит, не оценил ее своеобразную душу. Помимо стихотворений, рассеянных по разным сборникам (цикл «Абиссинские песни», «Африканская ночь» и др.), Гумилев посвятил африканской теме книгу «Шатер» (1921). В стихотворении, открывающем сборник, он писал:
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небеса говорят серафимы.

Про деяния свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на древе древней Евразии Исполинской висящей грушей.

Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых;

О деревнях с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра (385).
Критика ехидно назвала сборник рифмованным путеводителем по Африке, игнорируя изумительную образность и глубокую поэтичность каждого стихотворения, где простое географическое название влечет за собой целую цепь разнообразных картин и ассоциаций (не будем забывать, что ассоциативный ряд в литературе способствует формированию образному мышлению). Даже отдельные строфы из этих стихотворений дают представление о многокрасочной палитре автора:
Целый день над водой, словно стая стрекоз,
Золотые летучие рыбы видны
У песчаных, серпами изогнутых кос
Мели, точно цветы, зелены и красны
                («Красное море») (387).

Сфинкс улегся на страже святыни И с улыбкой глядит с высоты Ожидая гостей из пустыни, Которых не ведаешь ты
                («Египет») (389).

Блещут скалы, темнеют под ними внизу
Древних рек каменистые ложа,
На покрытое волнами море в грозу,
Ты промолвишь, Сахара похоже
                («Сахара») (392).
Полный тайн и экзотики, знойного солнца и неведомых растений, удивительных птиц и животных, африканский мир в стихах Гумилева пленяет щедростью звуков и буйной яркостью цветов («Судан», «Абиссиния», «Замбези», «Экваториальный лес», «Нигер» и др.). Читатель становится непросто участником и зрителем, он вплетается всем своим естеством в удивительный мир африканской культуры.
Африканская поэма «Мик» - еще одно выражение любви поэта к далекому континенту. История маленького абиссинского пленника по имени Мик, его дружба со старым павианом и белым мальчиком Луи, их совместный побег в город обезьян, где Луи избирают царем, дальнейшие приключения Мика — все это воссоздано Гумилевым в полусказочной форме. Можно говорить о создании своеобразного гумилевского мифа. Не будем забывать, что мифотворчество не только характерно для эпохи рубежа веков, но являлось сущностным проявлением мировой культуры в целом   (Ф. Ницше, А. Рембо, М. Волошин, К. Бальмонт, Андрей Белый и др.)
Если в стихах Гумилева Африка предстает в поэтически приподнятом виде (иногда, правда, не без добродушно-иронической интонации), то «Дневник» писателя представляет собой репортерски четкое и вместе с тем колоритное изложение деталей путешествия. Здесь и рассказ о ловле гигантской акулы в Красном море, и описание судопроизводства в Дире-Дауа, и впечатление от театрального действа в Хараре. Местами это изумительные по стилю образцы художественной прозы.
Следует особо оговориться, что не в стихах Гумилева, не в его прозе не проглядывает, как это не раз отмечалось в тенденциозной критике , поза колонизатора, ницшеанца и пр. Что же касается приводимого в этой связи четверостишия из «Африканской ночи»:
Завтра мы встретимся и узнаем,
Кому быть властелином этих мест;
Им помогает черный камень,
Нам - золотой нательный крест (268),
То это лишь  стилизация  настроения тех европейцев, так сказать, белых людей,  кто  пришел  в Африку с амбициями   завоевателя   и   феодального владыки.   Истинная   же   позиция   Гумилева проявляется в последних строках «Невольничьей», и в его суждении о намечающемся позорном разделе европейскими государствами «древней прославленной Абиссинии», которая все же «остается независимой еще много веков, чего, конечно, заслуживает вполне».
Можно только восхищаться любовью русского поэта, путешественника к великому Югу, его людям и культуре. До сих пор в Эфиопии сохраняется добрая память о Н. Гумилеве. Африканские стихи Гумилева, вошедшие в сборник «Шатер», и точная проза дневника - дань его любви к Африке.
Конечно, нельзя не упомянуть о литературной деятельности Гумилева, о его творческих взглядах, говоря об истоках романтизма в его поэзии. Акмеизм, безусловно, повлиял на развитие романтических мотивов в творчестве поэта.
В начале 1910-х годов Н. Гумилев стал вместе с Сергеем Городецким основателем новой литературной школы.
Будучи новым поколением по отношению к символистам, Гумилев и его единомышленники (А. Ахматова, С. Городецкий, О. Мандельштам, М. Зенкевич, В. Нарбут) были сверстниками футуристов, поэтому их творческие принципы формировались в ходе эстетического размежевания с теми и с другими.
Из разных предложенных поначалу названий прижилось несколько самонадеянное «Акмеизм» (от греч. acme - высшая степень чего-либо, расцвет, вершина, острие). Во многом принципы акмеизма родились в результате теоретического осмысления Гумилевым собственной поэтической практики. Помимо дореволюционной лирики принципы акмеизма воплотились в стихотворениях предпоследнего сборника поэта «Шатер».
Акмеизм, по мысли Гумилева, есть попытка заново открыть ценность человеческой жизни, отказавшись от «нецеломудренного» стремления символистов  познать  непознаваемое.   Действительность  самоценна  и  не
нуждается в метафизических оправданиях. Простой предметный мир должен быть реабилитирован, он значителен сам по себе, а не только тем, что являет высшие сущности (это не значит, что акмеисты отрицали высшие сущности, просто-напросто их вспоминание всуе предосудительно).
Главное значение в поэзии приобретает, по мысли теоретиков акмеизма, художественное основание многообразного и яркого земного мира. Отразить внутренний мир человека, его телесные радости, отсутствие сомнений в себе, знание смерти, бессмертия, Бога и пророка, а также облечь жизнь в достойные и безупречные формы искусства - такова мечта акмеистов.
«Место действия» лирических произведений акмеистов - земная жизнь, источник событийности - деятельность самого человека. Лирический герой акмеистов - не пассивный созерцатель жизненных мистерий, а устроитель и открыватель земной красоты, он значимая часть вселенной.
Акмеисты избегали туманных иносказаний, мистики символистов и стремились к точности и четкости изображаемого, объективности, мужественности, реализму подробностей и деталей.
Новое течение принесло с собой не столько новизну мировоззрения, сколько новизну вкусовых ощущений: ценились такие элементы формы, как стилистическое равновесие, живописная четкость образов, точно вымеренная композиция, отточенность деталей.
Противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм был ориентирован на перекличку с пространственными искусствами — живописью, архитектурой, скульптурой. Тяготение к трехмерному миру сказалось в увлечении акмеистов предметностью: красочная, порой, даже экзотическая деталь, могла использоваться в чисто живописной функции.
Все особенности акмеистической поэзии отразились в творчестве          Н. Гумилева, и особенно в его романтических произведениях. Многоцветность, описательность, совершенство формы, экзотичность стихов Гумилева – прямое следствие его принадлежности к акмеистическому течению.
Создание нового литературного движения, акмеизма, это тоже (как и путешествие в Африку, и участие в мировой войне) своего рода риск, очень смелый жизненный шаг, а когда представляешь жизнь Гумилева, то трудно освободиться от ощущения неких фантастических его склонностей. Можно говорить о создании мифа, сутью которого является правда жизни, своеобразно понимаемая поэтом.
 В Африке он пролезал через узкий ход пещеры, застрять в котором значило замуровать себя заживо. На войне участвовал в самых страшных маневрах. Вера Неведомская писала: «В характере Гумилева была черта, заставлявшая его искать и создавать рискованное положение хотя бы лишь психологически. Помимо этого у него было влечение к опасности чисто физической. В беззаботной атмосфере нашей деревенской жизни эта тяга к опасности находила удовлетворение только в головоломном конском спорте. Позднее она потянула его на войну. Гумилев поступил добровольцем в лейб-гвардии Уланский полк. Не было опасной разведки, в которую он бы не вызвался. Для него война была тоже игрой - веселой игрой, где ставкой была жизнь».
Многочисленные поездки в Африку, загадочные, нецивилизованные земли, сражения на фронтах первой мировой войны, активнейшее участие в литературной жизни начала XX века — все это, конечно, обогатило и расцветило яркими красками и судьбу, и поэзию Гумилева.
Но вот парадокс: исключительные по характеру и по силе жизненные впечатления и тут ложились в стих не непосредственно, а предварительно трансформировались, очищались от «сора», от подробностей, претворялись в легенду, миф, в «сон» и о войне, и об Африке.
Стихи, написанные Гумилевым в действующей армии, дают, конечно, представление о патриотическом чувстве поэта, но - как, впрочем, и его прозаические «Записки кавалериста» - почти ничего не говорят о страшном «быте» войны, ее крови и грязи. Эта история не вписывалась в поэтическую историю, и потому о ней нет упоминания.
Равным образом не обязательно было и участвовать в научных экспедициях, в пеших походах по Африке, чтобы рассказать о ней в стихах, мало с чем в русской поэзии сравнимых по звучности и яркой живописности, но на удивление лишенных эффекта личного присутствия (здесь поэт как бы отталкивается от символизма, где личное участвует в событиях, порой, чрезмерно):
Я на карте моей под ненужною сеткой
Сочиненных для скуки долгот и широт,
Замечаю, как что-то чернеющей веткой,
Виноградной оброненной веткой ползет.
А вокруг города, точно горсть виноградин,
Эта - Бусса, и Гомба, и царь Тумбукту,
Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,
Точно бой барабанов, он будит мечту (282).
Похоже, что опыт, — даже такой экзотический, и в самом деле не столько насыщал поэта, сколько будил его мечту, возвращал в древний мифологический сон, в котором бродил поэт-романтик, читая приключенческие романы. Похоже, что в окопах, и под развесистой сикоморой, и на улочках Генуи, и на собраниях «Цеха поэтов», и в промороженных коридорах Дома искусств он грезил наяву - совсем так, как грезил наяву «колдовской ребенок, словом останавливавший дождь» (Первое, начальное «Я» поэта, по его признанию, в стихотворении «Память»), как грезили наяву «бездомный, бродячий» певец в «Пути конквистадоров», «юный мак» в «Романтических цветах», «странный паладин с душой, измученной нездешним» в «Жемчугах», «паломник» в «Чужом небе» и так далее, и так далее - вплоть до пассажира в «Заблудившемся трамвае», что мечется по Неве «через Нил и Сену» прямиком «в зоологический Сад планет»...
Стоит только дать волю грезе  -
И кажется - в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.

И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица...
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца (303).
Стоит только дать волю грезе - и начинается карнавальная смена то ли масок, то ли жребиев: «Я конквистадор в панцире железном...», «Однажды сидел я в порфире златой. Горел мой алмазный венец...»,«... я забытый, покинутый бог, созидающий, в груде развалин старых храмов, грядущий чертог», «... Я попугай - с Антильских островов...»,
«Древний я открыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон»...
Гумилев был всю жизнь романтиком, искателем приключений, поэтому и романтические мотивы (мотив «Музы Дальних Странствий», экзотическая тема, тема любви, тема одиночества) не уходили из его творчества. Да, многие стихи поздних сборников Гумилева выражали взгляд на вполне земные процессы. И все-таки вряд ли можно говорить даже о позднем творчестве Гумилева как о «поэзии реалистичной».  Он сохранил и здесь романтическую исключительность, причудливость душевных процессов. Но именно таким бесконечно дорого нам слово Художника.
Романтический мир поэта будоражит воображение, воспитывает чувство прекрасного. Причем, это происходит ненавязчиво. Форма выражения настолько изумительно отточена, что поневоле, приобщаешься к прекрасному, становишься частью этого прекрасного. Незаметно происходит преображение человеческого естества, читатель становится участником жизнетворческого и образовательного процесса.
                Глава II
         Романтическая исключительность лирического «Я»
           в поэзии Н. С. Гумилева.
«По выбору тем, по приемам творчества автор явно примыкает к «Новой школе» в поэзии. Но пока его стихи - только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные» , - писал В. Брюсов о первом сборнике Н. Гумилева «Путь конквистадоров» (1905). Конечно, в какой-то мере Брюсов был прав. И все-таки юношеские, «Конквистадорские» стихи имели свой «нерв», свой настрой.
Н. Гумилев сразу заявил об особом подходе к миру:
Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман ... но я молчу и жду,
И верю, я любовь свою найду...
Я конквистадор в панцире железном (33).
«Конквистадор» завоевал не земли, не страны, а новую любовь, вметал «в воинственный наряд звезду долин, Лилею голубую», проникал в «тайны дивных снов», добывал звезды с «заснувшего небосклона». Будто очень знакомы по символистической поэзии воспеваемые ценности: «голубая высота», «вечное блаженство мечты», «чары красоты». Но они, утонченные, возвышенные, отстаиваются дерзновенным мечом, «вихрем грозовым, и громом, и огнем». Возникают «всегда живые, всегда могучие» «герои героев»: «сверкая доспехами», они подымают «меч к великим войнам» во имя «божественной любви». Мужественная интонация, волевое начало становятся доминирующими. Вот оно - отличие Н. Гумилева от его старших современников: К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока. Название «Путь конквистадоров» оттеняло новизну избранной порции. Идеалы утверждались в «битве», огневой, даже кровавой. Это поэтика грани, когда душа на лезвии ножа, когда мир души раскалывается надвое, когда происходит переход на единственно верный и правильный берег.
Чем владели и с кем сражался лирический герой Гумилева? Владел многим: «Жаркое сердце поэта / Блещет, как звонкая сталь». Перед жаждущим взором нет преград: «Мне все открыто в этом мире - И ночи тень, и солнца свет...» Гумилев не столько чувствовал себя первооткрывателем Прекрасного, сколько стремился приблизить возможную гармонию. На этом пути фантазия подсказывала образы богов, королей, царей и пророков - символы отнюдь не власти над людьми, а противоположения их слабости.
Он как гроза, он гордо губит
В палящем зареве мечты,
За то, что он безмерно любит
Безумно - белые цветы (49).
«Путь конквистадоров» состоит из разделов, озаглавленных «свечи и поцелуи», «Высоты и бездны», Сущее сложно, противоречиво, многогранно. Много трудносовместимых образов: гордый король и бродячий певец с «песней больной»; «дева солнца» и суровый, гневный царь; юная дриада, «дитя феха и наслаждений», и «печальная жена». Но все по-разному контрастные и фантасмагоричные картины овеяны одной мечтой: «узнать сон вселенной», увидеть «лучи жизни обновленной», выйти «за пределы наших знаний». В любом состоянии проявлена цельность мироощущения. Даже, когда сомнения теснят мужественную душу, раздается призыв к полному самоотречению:
Жертвой бурь голубой, предрассветной...
В темных безднах беззвучно сгори...
...И ты будешь Звездою Обетной,
Возвещающей близость Зари (73).
Страстная притяженность к грядущим зорям тесно связала «Путь конквистадоров» с поэзией начала XX в. Гумилев писал о балладах английского поэта Роберта Саути:  «Это мир творческой  фантазии, мир предчувствий, страхов, загадок, о котором лирический герой говорит с тревогой» . Нечто подобное, хотя со многими акцентами, создал Гумилев в начале своих творческих поисков. Многие стихотворения напоминали романтическую балладу с ее причудливыми персонажами, прихотливым сюжетом, взволнованным лирическим подтекстом.
Выраженные в первом, юношеском сборнике духовные запросы получили дальнейшее развитие. Это особенно чувствуется во второй книге - «Романтические цветы» (1908), при всем ее коренном отличии от первой. Новые впечатления (жизнь во Франции, путешествие в Африку) отлились в особую образную систему. Пережитое вызвало к жизни другие эмоции. Тем не менее, и здесь читается жажда предельно сильных и прекрасных чувств: «Ты среди кровавого тумана к небесам прорезывала путь»; «...пред ним неслась, белее пены, его великая любовь». Но теперь желанное видится лишь в грезах, видениях, однако не зря Гумилев сказал: «Сам мечту свою создам». И создал ее, обратившись к обычным, земным явлениям. О своей способности заглянуть за черту обыденного говорит поэт:
Сады моей души всегда узорны,
В них ветры так свежи и тиховейны,
В них золотой песок и мрамор черный,
Глубокие, прозрачные бассейны. 
Я не смотрю на мир бегущих линий,
Мои мечты лишь вечному покорны.
Пускай сирокко бесится в пустыне,
Сады моей души всегда узорны (97).
Нет,  Гумилев  не  был  равнодушен  к  «миру  бегущих  линий».   Но конкретное  преображал  своей  мечтой  иль  болью - угадывал  «дальним зрением». Сборник волнует грустными авторскими ощущениями непрочности высоких порывов, призрачности счастья в скучной жизни - и одновременно стремлением к Прекрасному, явившемуся для поэта смыслом жизни.
В «Романтических цветах» драма неразделенной неверной любви дана расширительно, как знак разобщения, отчуждения людей друг от друга. Потому горечь обманутого лирического героя приобретает особую значимость. А вечная тема - новые грани.
Большинство стихотворений обладают спокойной интонацией. Мы слышим рассказ, диалог. Но необычайный, часто парадоксальный образный строй сообщает редкую внутреннюю напряженность. В неповторимом облике «оживляет» поэт легендарные мотивы, творит фантастические превращения. Обычно принято ссылаться на экзотику (географическую, историческую) как определяющую феномен Гумилева. Конечно, многое почерпнуто из впечатлений об Африке. Тем не менее, обращение к ней     все-таки вторично. Оно только способствует воссозданию состояний, как бы требующее небывалых зримых соответствий. Колоритные фигуры древней Африки, в частности, Египта и Эфиопии, предстают в своем неожиданном облике. И это завораживает.
Памятная «пленительная и преступная царица Нила» вдруг «овеществляется» в зловещей, кровожадной «гиене». Во взоре неверной возлюбленной улавливается... утонувший корабль, «голубая гробница» предшествующей жертвы. «Ужас» воплощен в страшном существе: «Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах». С не меньшей зрелищностью и эмоциональностью запечатлены светлые явления - «Много чудесного видит земля». Достаточно представить удивительного «изысканного жирафа» - и скучная вера «только в дождь» рассеивается: «взоры в розовых туманах мысль далеко уведут».
Брюсов воспринял лирику «Романтических цветов» как «объективную», где «больше дано глазу, чем слуху», а внутренние переживания притуплены.
Вряд ли можно с этим согласиться. «Объективизация» душевных порывов поэзии Гумилева настолько их сгущает, что об ослаблении впечатления говорить не приходиться. К тому же опасно было оспаривать развивающиеся творческие принципы художника. Можно наблюдать, как его дар создания «второй реальности» совершенствовался даже в процессе переиздания «Романтических цветов».
В ряде новых стихотворений (как, впрочем, во многих прежних) поэт не только «подчиняет» своему переживанию. Он доносит общее трагическое состояние мира. Ироничная «Неоромантическая сказка» опосредованно и остроумно передала угрожающие масштабы застоя: его с радостью принимают даже сказочные чудовища – людоед, например. «Игры» открыли в конкретной сцене кровавых развлечений сущность порочной «цивилизации», а в противовес ей - тайну природной гармонии. «Сонет» (вариант вступительного стихотворения к «Пути конквистадоров») с помощью ирреального образа выразил желание преодолеть ограниченность возможностей.
Пусть смерть приходит, я зову любую.
Я с нею буду драться до конца,
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую (77).
Первые сборники Гумилева были встречены в печати критически. «Жемчуга» (1910) тоже не остались без такого внимания. С мягкой иронией Вячеслав Иванов заметил, что автор сборника «в такой мере смешивает мечту и жизнь, что совершенное им одинокое путешествие за парой леопардовых шкур в Африку немногим отличается от задуманного - в Китай - с метром Рабле...»  А Брюсов вообще отказал Гумилеву в связях с современностью.
Гумилев находит одинаковую «нецеломудренность отношения» к художественному творчеству в двух тезисах: «Искусство для жизни» и «искусство для искусства». Но делал такой вывод: «Все же <...> в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности». И далее подводил итог своим раздумьям: «... искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но никак грошовый поденщик, никак сварливый брюзга, а как равный к равному» .
При всем максимализме этой точки зрения отказать ей в справедливости невозможно. В поэзии Гумилев следовал этому же принципу. Веяние внешнего мира он воспринимал сквозь «магический кристалл» внутреннего.
От прославления романтических идеалов поэт не случайно пришел к теме исканий, собственных и общественных. «Чувством пути» (определение А. Блока) проникнут сборник «Жемчуга». Самое его название исходит от образа прекрасных стран: «Куда не ступала людская нога,  / Где в солнечных рощах живут великаны  / И светят в прозрачной воде жемчуга». Открытие ценностей оправдывает и одухотворяет жизнь. Символом этих ценностей и стали жемчуга. А символом поиска - путешествия. Так реагировал Гумилев на духовную атмосферу своего времени, когда определение новой позиции было главным для интеллигенции.
По-прежнему лирический герой поэта неиссякаемо мужественен. В пути: оголенный утес с драконом - «вздох его - огненный смерч». Но покоритель вершин не знает отступлений: «Лучше слепое Ничто, Чем золотое вчера...» Поэтому так влечет взор полет гордого орла. Авторская фантазия как бы дорисовывает перспективу его движения - «не зная тленья, он летел вперед»:
Он умер, да! Но он не мог упасть
Войдя в круги планетного движенья,
Бездонная внизу зияла пасть,
Но были слабы силы притяженья (130).
Небольшой цикл «Капитаны», о котором так много высказывалось несправедливых суждений, рожден тем же стремлением вперед, тем же преклонением перед подвигом: «Ни один пред грозой не трепещет, ни один не свернет паруса». Гумилеву дороги деяния незабвенных путешественников: Гонзальво и Кука, Лаперуза и де Гамма... С их именами входит в «Капитаны» поэзия великих открытий, несгибаемой силы духа всех, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет».
В «Жемчугах» есть точные реалии, скажем, в картине жизни моряков («Капитаны»). Однако, отвлекаясь от скучного настоящего, поэт ищет созвучие с богатым миром свершений и свободно перемещает свой взгляд в пространстве и времени. Вот почему возникают образы разных веков и стран, в частности, вынесенные в заглавия стихотворений: «Старый конквистадор», «Варвары», «Рыцарь с цепью», «Путешествие в Китай». Именно движение вперед дает уверенность автору в избранной идее пути. А также - форму выражения. Поэт предпочитает гниению горение в свершении.
Ощутимы в «Жемчугах» и трагические мотивы - неведомых врагов, «чудовищного горя». Такова власть бесславного окружающего. Его яды проникают в сознание лирического героя. «Всегда узорный сад души» превращается в висячий сад, куда так страшно, так низко наклоняется лик луны - не солнца (известно, что луна воспринималась поэтами Серебряного века как явление «люциферическое»).
Испытания любви исполнены глубокой горечи. Пугают не измены, а потеря «умения летать»: знаки «мертвой томительной скуки»; «поцелуи - окрашены кровью»; желание «заворожить садов мучительную даль», в смерти найти «острова совершенного счастья».
И здесь мы видим подлинно гумилевское - поиск Страны счастья даже за чертой бытия. Чем мрачнее впечатление, тем упорней тяготение к свету. Известно, что тьма не может победить ТО, кто стремится к свету.
Лирический герой стремится к предельно сильным испытаниям: «Еще один раз отпылаю упоительной жизнью огня». Творчество - тоже вид самосожжения: «На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача».
Самый якобы «акмеистический» сборник «Чужое небо» (1912) был тоже логическим продолжением предшествующих.
В «Чужом небе» снова ощущается беспокойный дух автора. В сборник были включены небольшие поэмы «Блудный сын» и «Открытие Америки». Казалось бы, они написаны на подлинно гумилевскую тему. Но как она изменилась!
Рядом с героем Колумба в «Открытии Америки» встала не менее значительная героиня Муза Дальних Странствий. Автора теперь увлекает не величие деяния, а его смысл и душа избранника судьбы. Может быть, впервые во внутреннем облике героев нет гармонии.
В «Чужом небе» - явственная попытка установить подлинные ценности сущего и вечного.
Гумилева влечет феномен жизни. В необычном и емком образе представлена она - «с иронической усмешкой царь - ребенок на шкуре льва, забывающий игрушки между белых усталых рук». Таинственна, сложна, противоречива и маняща жизнь. Но сущность ее использует. Отвергнув зыбкий свет неведомых «жемчужин», поэт все-таки оказывается во власти прежних представлений - о спасительном движении к дальним пределам.
Мы идем сквозь туманные годы,
Смутно чувствуя веянье роз,
У веков, у пространств, у природы
Отвоевывать древний Родос (208).
В «Чужое небо» включает Гумилев подборку стихов Теофиля Готье в своем переводе. Среди них - вдохновенные строки о созданной человеком нетленной красоте. Вот идеал на века:
Все прах. - Одно, ликуя,
Искусство не умрет.
Статуя
Переживет народ (233).
У обоих поэтов были близкие принципы: избегать «как случайного, конкретного, так и туманного, отвлеченного»; познать «величественный идеал жизни в искусстве и для искусства».
В сборнике «Колчан» много военных стихов, но в стихах по-прежнему живет образ Музы Дальних Странствий.
«Муза Дальних Странствий» теперь пробуждается не зовом пространства или времен, а самоуглублением, «огнедышащей беседой», «усмирением усталой плоти». Гумилев обращается к мифологии, творчеству ушедших из жизни мастеров. Но лишь за тем, чтобы выверить в чужом опыте
свой поиск Прекрасного в человеческом естестве и сознании. И ее певцам сообщена высокая цель — слагать «окрыленные стихи, расковывая сон стихий».
Стихи сборника насыщены говорящими контрастами дня и ночи, реального, зримого и созданного фантазией мира. Точность поэтического восприятия и воображения неповторима. Мы ясно чувствуем: запах «смол, и пыли, и травы», «пахнет тлением заманчиво земля»; видим «ослепительную высоту», «дикую прелесть степных раздолий», «таинство лесной глуши». А рядом - «зыбкие дали зеркал», «сатану в нестерпимом блеске», человечное в страданиях «когда-то страшные глаза» мифической Медузы. И всюду: «краски, краски - ярки и чисты». Но все это радужное «царство» строго организованно авторской чеканной мыслью. «Теперь мой голос медлен и размерен» - признание самого поэта. И все-таки высшие духовные запросы остаются без ответа.
Значительной вехой после «Колчана» стали произведения его парижского и лондонского альбомов, опубликованные в «Костре» (1918). Уже здесь преобладают раздумья автора о собственном мироощущении. Он исходит из самых «малых» наблюдений за деревьями, «оранжево-красным небом», «медом пахнущим лучом», «больной» в ледоходе рекой и т. д. Редкая выразительность «пейзажа» восхищает. Только отнюдь не сама природа увлекает поэта. Мгновенно, на наших глазах, открывается тайное яркой зарисовки. Оно-то и проясняет подлинное назначение стихов. Можно ли, например, сомневаться в смелости человека, услышав его призыв к «скудной» земле: «И стань, как ты и есть, звездою, Огнем пронизанной насквозь!»? Всюду ищет он возможности «умчаться вдогонку свету». Будто прежний мечтательный, романтичный герой Гумилева вернулся на страницы новой книги. Нет, это впечатление минуты. Зрелое, грустное постижение сущего и своего места в нем эпицентр «Костра». Теперь, пожалуй, можно объяснить, почему дальняя дорога звала поэта. Стихотворение «Про память» заключает в себе антиномию:
И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.

И вот опять восторг и горе,
Опять, как прежде, как всегда,
Седою гривой машет море,
 Встают пустыни, города (318).
Вернуть «потерянное навсегда» человечеством, не пропустить что-то настоящее и неведомое во внутреннем бытии людей - хочет герой. Поэтому называет себя «хмурым странником», который «снова должен ехать, должен видеть». Под этим знаком предстают встречи со Швецией, норвежскими горами, Северным морем, садом в Каире. И складываются на вещной основе емкие, обобщающие образы печального странничества: блуждание - «как по руслам высохших рек», «слепые переходы пространств и времен». Даже в цикле любовной лирики читаются те же мотивы (надо признать, что Гумилев был не одинок в своих блужданиях по перекресткам мирозданий, достаточно вспомнить блуждания Максимилиана Волошина в Дантовом лесу, его путешествия от Азии до Испании, путником ощущали себя Андрей Белый и Александр Блок). Возлюбленная ведет «сердце к высоте», «рассыпая звезды и цветы». Нигде, как здесь, не звучал такой сладостный восторг перед женщиной. Но счастье - лишь во сне, в бреду. А реально - томление по недостижимому и труднопостижимому:
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути.
Хоть я знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти (325).
Неизмеримо  глубже,   многограннее  и  бесстрашнее   воплощены  уже знакомые духовные коллизии в произведениях лучшего сборника Гумилева - книге «Огненный столп» (1921).
Стихотворения рождены вечными проблемами - смысла жизни и счастья, противоречия души и тела, идеала и действительности. Обращение к ним сообщает поэзии величавую строгость, чеканность звучания, мудрость притчи, афористическую точность.
В богатое, казалось бы, сочетание этих особенностей органично вплетена еще одна. Она исходит от теплого, взволнованного человеческого голоса. Чаще самого автора в раскованном лирическом монологе. Иногда -объективизированных, хотя весьма необычно, «героев». Эмоциональная окраска сложного философского поиска делает его частью живого мира, вызывая сопереживание.
Чтение «Огненного столпа» побуждает чувство восхождения на разные высоты. Невозможно сказать, какие повороты авторской мысли больше тревожат в «Памяти», «Лесе», «Душе и теле».
Уже вступительная строфа «Памяти» заставляет задуматься над горьким обобщением:
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела (415).
Но затем воображение потрясено конкретной исповедью поэта о своем прошлом. И одновременно - понимаем несовершенство людских судеб. Эти первые       девять       проникновенных       четверостиший       подводят       к преобразующему тему аккорду:
Я - угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во тьме,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле (416).
А от него — к мечте о расцвете земли, родной страны. Здесь, однако, еще не поставлена точка. Заключительные строки, частично повторяющие изначальные, несут новый грустный смысл - ощущение временной ограниченности человеческой жизни. Симфонизмом развития обладает небольшое стихотворение, как и многие другие в сборнике.
Редкой выразительности достигает Гумилев соединением несоединимых элементов. Лес в одноименном лирическом произведении неповторимо причудлив. В нем живут великаны, карлики и львы, появляются «женщина с кошачьей головой». Это «страна, о которой не загрезишь и во сне». Однако кошачьеголовому существу дает причастье обычный кюре. Рядом с великанами упоминаются и рыбаки, и... пэры Франции. Что это - возвращение к фантасмагории ранней гумилевской романтики периода увлечения символизмом? Нет, фантастическое, что было присуще символисткой эстетике, снято автором: «Может быть, тот лес - душа моя...» Для воплощения сложных запутанных внутренних порывов и предприняты столь смелые ассоциации. В «Слоненке» с заглавным образом связано трудно связуемое - переживание любви. Она предстает в двух ипостасях: заточенной «в тесную клетку» и сильной, подобной тому слону, «что когда-то нес к трепетному Риму Ганнибала». 
«Шестое чувство» сразу увлекает контрастом между скудными утехами людей и подлинной красотой поэзии. Кажется, что эффект достигнут. Как вдруг в последней строфе мысль вырывается к иным рубежам:
Так, век за веком - скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства (429).
И   построчные   образы   чудесным   совмещением   простейших   слов-понятий  уводят  нашу  душу  к  дальним  горизонтам.  Невозможно  иначе реагировать на такие находки, как «скальпель природы и искусства», «билет в   Индию   Духа»,   «сад   ослепительных   планет»,   «персидская   больная бирюза»...
Тайн поэтической магии в «Огненном столпе» не счесть. Но они на одном пути, трудном в своей главной цели - проникнуть в несовершенство человеческой природы, предсказать желанные перспективы ее перерождения и преображения.
Несмотря на переломы революционного времени, на разочарование Гумилева в своей судьбе («Заблудившийся трамвай»), «Огненный столп» дарит и светлое, прекрасное чувство, преклонения перед красотой, любовью, поэзией. Мрачные силы всюду воспринимаются недопустимой преградой духовному подъему:
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, — мы там с тобой живем.
Здесь не только наше отраженье
Полонил гниющий водоем (445).
Сама по себе мечта представить героическую душу была светлой и нужной эпохе 20-х годов.
В «Костре» и «Огненном столпе» находим «касания к миру таинственного», «порывания в мир непознаваемого». Имелось, наверное, ввиду обращения Гумилева к сокрытому в глубине «его невыразимому прозванью» и пр. Но тут скорее противоположность ограниченным силам слабого человека, символическое обозначение возвышенных идеалов. Им сродни образы звезд, неба, планет. При некоторой «космичности» ассоциаций, стихи сборников выражали взгляд на вполне земные процессы. Но, несмотря на это, поэт сохраняет и здесь романтическую исключительность своего лирического «Я».
В заключение данной главы хотим представить вашему вниманию анализ одного из стихотворений сборника «Жемчуга». Герои данного произведения - подлинно гумилевский тип романтика, искателя приключений, -  поэтому и само творение поэта можно смело назвать одним из ярких примеров романтической лирики.
Старый конквистадор
Углубясь в неведомы горы,
Заблудился старый конквистадор,
В дымном небе плавали кондоры,
Нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи,
Конь издох, но под большим уступом
Он нашел уютное жилище
Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц,
Песни пел о солнечной Кастилье,
Вспоминал сраженья и любовниц,
Видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен
И не знал ни ужаса, ни злости,
Смерть пришла, и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости.

Стихотворение «Старый конквистадор» было написано в 1908 году и
входит в сборник стихов «Жемчуга» (1910), третий по счету. В самом начале анализа этого стихотворения следует обратить внимание на два следующих факта. Во-первых, книга «Жемчуга» знаменует завершение первого периода творчество Гумилева, это своего рода элегическое прощание с символами и романтическими декорациями ранних стихов. Во-вторых, образ конквистадора не нов для Гумилева: символ первого сборника поэта, герой стихотворения «Я конквистадор в панцире железном...», завоеватель жизни, покоритель судьбы изменяется в «Жемчугах». В центре анализируемого      произведения «старый конквистадор» (словосочетание вынесено в заглавие стихотворения). Возникает вопрос: как изменился герой ранней лирики Гумилева, остался ли он тем же покорителем, завоевателем, отважным героем, поклоняющимся мечте, любви, «звезде», не страшащийся преград? Или конквистадор теперь действительно «старый», не только телом, но и душой?
Стихотворение «Старый конквистадор» органично сливается с другими
произведениями сборника. От прославления романтических идеалов поэт не
случайно пришел к теме исканий, собственных и общечеловеческих. «Чувством пути» (определение Блока) проникнут сборник «Жемчуга». Вот и старый конквистадор, путешествуя, заблудился. Первое четверостишие проникнуто тяжелым, мрачным настроением:
Углубясь в неведомые горы,
Заблудился старый конквистадор,
В дымном небе плавали кондоры,
Нависали снежные громады.
Эпитеты в этом отрывке («неведомые горы», «дымное небо», «снежные громады») создают чувство тревоги. В четверостишии ощутим трагический мотив неведомых врагов, мотив власти окружающего: поэт не случайно использует образ кондора, хищной, огромной, страшной птицы. Глагол «нависали» и деепричастие «углубясь» как бы нагнетают тяжелое чувство опасности, гибели. Целый лексический ряд существительных первой строфы содержит сему «огромный», «большой», «гигантский»: горы, кондоры, громады; они словно давят на лирического героя, окружают его со всех сторон. Аллитерация на [р], [к], [д], ассонанс на [о] также работает на создание общего чувства опасности. Гумилев писал: «Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорение и замедление ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу героя <...> испытывает тоже, что сам поэт...» Таким мастерством владел Гумилев. Хорей, осложненный пиррихием, доносит до читателя охватившую конквистадора тревогу. Во второй строфе повествуется о дальнейшей судьбе героя:
Восемь дней скитался он без пищи,
Конь издох, но под большим уступом
Он нашел уютное жилище,
Чтоб не разлучаться с милым трупом.
Настроение тревоги сменяется в этом четверостишии чувством безысходности: на это работают глаголы «скитался», «издох». И даже светлый эпитет, слова с положительной коннотацией «уютное жилище», вносящее в общие контекст сему «тепла», даже сему «надежды» (ведь во второй строке возникает противительный союз но: «Скитался...Конь издох,
но...   он  нашел  уютное  жилище»),  меркнет,  когда  в  последней  строке возникает оксюморон, страшное словосочетание «милый труп».
Конквистадору больше ничего не остается, как предаться воспоминаниям о прежней кипучей жизни:
Там он жил в тени сухих смоковниц,
Песни пел о солнечной Кастилье,
Вспоминал сраженья и любовниц,
Видел то пищали, то мантильи.
Лексические ряды сраженья («война») - пищали («оружие»), любовниц - мантильи («женская накидка») дают представление о прошлом лирического героя, о прошлом героическом, увлекательном. Лексическая близость слов сраженье - пищали и любовниц - мантильи подчеркивается параллелизмом синтаксического строения последних двух строк отрывка:

Вспоминал сраженья и любовниц,
Видел то пищали, то мантильи.

Настроение этой строфы приподнятое, а эпитет «солнечная Кастилья» озаряет все стихотворение светом, блеском, но словосочетание «тень сухих смоковниц» не дают забыть о трагическом положении героя, о месте его пленения, контрастирует с содержанием отрывка.
Получается (после анализа трех первых строф), что конквистадор действительно пал духом, потерял былое мужество, отвагу, способность к борьбе, зачах, как старая смоковница, стал «стар» сердцем? Нет, это не так. Стоит только прочесть последнее четверостишие, заключающее в себе лирическое обобщение:
Как всегда, был дерзок и спокоен,
И не знал ни ужаса, ни злости,
Смерть пришла, и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости
чтобы убедиться: по-прежнему лирический герой поэта неиссякаемо мужественен. Слова, казалось бы, отрицательной коннотацией («ужас», «злость», «смерть») «перечеркиваются» отрицательной частицей не («не знал»), усилительными частицами ни-ни, прилагательными «дерзок», «спокоен», глаголом «поиграть»: даже перед лицом смерти конквистадор не утратил прежнего азарта, отваги, остался покорителем, завоевателем, «воином». Стихотворение имеет неожиданный финал. В последних двух строчках («... Смерть пришла, и предложил ей воин / Поиграть в изломанные кости») между двумя предикативными частями хочется в место союза и поставить противительный союз но, подчеркнувший бы непримиримость конквистадора, его готовность сражаться с судьбой до конца.
Итак, стихотворение «Старый конквистадор» по идейному содержанию традиционно для романтической лирики: мотивы пути, неведомых стран, героического, мотивы исканий, смерти здесь налицо. Традиционно стихотворение и в художественном оформлении: оно наполнено экзотизмами, столь свойственными поэзии Гумилева (конквистадор, кондор, смоковница, Кастилья, мантильи), что создает конкретный колорит произведения, поэт наполняет свое стихотворение знакомыми по прежним сборникам ассоциативными образами (полет, солнце); можно смело сказать, что это произведение, как и большинство творений Гумилева, безупречно по форме: его слог как всегда отточен (например, для всех четырех строф характерна женская, чаще точная рифма: уступом - трупом, злости - кости, смоковниц - любовниц).
 
                Глава III
                Экзотическая тема в поэзии Н. С. Гумилева.
Любовь к Африке, страсть к путешествиям, жажда приключений определили темы и мотивы творчества Гумилева, среди которых одним из ведущих является мотив экзотики. Экзотическая тема присутствует во всех книгах поэта. Попытаемся проследить, как экзотическая тема, мотив Музы Дальних Странствий эволюционировали в поэзии Гумилева от сборника к сборнику, какую роль играют экзотические мотивы в стихах поэта-романтика.
Первый сборник стихов «Путь конквистадоров» , выпущенный Гумилевым-гимназистом в 1905 году, молодой поэт впоследствии считал незрелым. Но выход этой первой книги был принципиально важен для самоутверждения Гумилева, начинающего поэтическую деятельность. Ему необходим был образ, и Гумилев, никогда не отличавшийся ни здоровьем, ни красотой, но имевший волю и любивший экзотику, этот образ создал: образ конквистадора, благородного рыцаря удачи - завоевателя жизни, покорителя судьбы:
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду (33).
Уже в этой первой книге стихов появились многие характерные для Гумилева мотивы, заключенные «в оправу звонких слов»: вера в чудо, влюбленность «в чары красоты». В стихах его действовали персонажи экзотические, неординарные: гордые короли и насмешливые тролли, заколдованные девы и бесстрашные рыцари.
Произведения поэта отмечены романтическим мировосприятием, стремлением  противопоставить  будничному  миру  обыкновенных  людей
свой мир «пропастей и бурь», битв и горячих губ, свою поэтическую маску «конквистадора в панцире железном».
И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую (33).
Во втором сборнике поэта «Романтические цветы» (1908) Валерий Брюсов отметил упорную работу Гумилева над стихом. Говоря о включенных автором в книгу произведениях, отмечал в издании «Русская мысль», что «фантастика еще свободней, образы еще призрачней здесь, психология еще причудливее. Но это не значит, что юношеские стихи полнее выражают его душу. Напротив, надо отметить, что в своих новых поэмах он в значительной мере освободился от крайностей своих первых созданий и научился замыкать свои мечты в более определенные очертания. Его видения с годами приобрели больше пластичности, выпуклости. Вместе с тем явно окреп и его стих. ... Гумилев медленно, но уверенно идет к полному мастерству в области формы. Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманным и утонченно звучащим стихом. Н. Гумилев не создал никакой новой манеры письма. Но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что может быть, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущие к плачевным неудачам».
Мифологических Кухулин, исторический Помпеи, Синдбад-Мореход, Фея Маб, Люцифер, Змей, рыцари, принцессы, императоры, жрецы, пираты и, естественно, конквистадоры заполнили собой страницы сборника.
Детский страх, олицетворенный в злом зверьке («Крыса»), Медведица - ночь, убегающая от преследования («В небесах»), нежная и бледная гостья в пепельной одежде («Смерть»), красавица, заблудившаяся в лесу («Принцесса»), бледный рыцарь, проскакавший на вороном коне («Влюбленная в дьявола»), юный маг и царица беззаконий («Заклинание»),
удивительные животные («Гиена», «Ящер», «Носорог»), - трудно перечислить оживленные и преображенные фантазией Гумилева эмоции, понятия, символы и образы, возникшие на страницах этой книги. Здесь и веяния потустороннего мира («Пещера сна», «За гробом»), и кошмарные видения («Ужас»), экзотические образы («Невеста льва»), кровавые забавы («Игры»).
Картинно обставлен уход из жизни («Самоубийства»), романтична история жены могучего вождя, полюбившей европейца («Озеро Чад»), эффектны исторические сцены («Основатели», «Каракалла», «Помпеи у пиратов»). Стихи эти - ответ на потребность человека в необычайном, не здешнем, уводящем от серой скуки повседневности.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только Луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит Земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про горную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав... Ты плачешь? Послушай... Далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. (98).
В этом сборнике Гумилев, по мнению критика А. Павловского, медленно сводит «поэзию по золотой лестнице символизма на землю», пытается «насытить слово, уставшее от эфира и иносказаний предметностью, плотью и твердым смыслом».  Исследователи отмечали, что поэт говорит о мире «подчеркнуто нереальном», но почему-то воспринимаемом «осязаемым и зримым», что сказочная декоративность стихов ощущается как большая реальность по сравнению с самой действительностью. Новая, «сотворенная» реальность выступает у Гумилева в экзотическом, карнавально-театральном виде («Маскарад», «Сада-Якко»); нарочито красочен, экстравагантен фон (Содом, «Тростники медлительного Нила», Каир, озеро Чад, Древний Рим).
Однако уже здесь некоторые исследователи усматривают формирование «специфического чувства историзма в акмеистической поэтике, характеризующегося личной привязанностью к ценностям иных эпох», воспринимаемых свежо и непосредственно.
Книга «Жемчуга» (1910) знаменует завершение первого периода творчества Гумилева. Это своего рода элегическое прощание с символизмом и романтическими декорациями ранних стихов. Вряд ли следует соглашаться с критиками, которые, подобно А. Павловскому, утверждали, что «Жемчуга» - «малоинтересная» книга, стихи которой переполнены «романтическими   штампами»   и   «кажутся   едва   ли   непреднамеренно оторванными от какой-либо живой конкретности... представляя собой игру насквозь книжного воображения». Здесь нет ничего надуманного, искусственного, вторичного. Дело в том, считает В. Брюсов, что поэт «сам создает для себя
страны и населяет их им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах, - можно сказать, в этих мирах, - явления подчиняются не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт...» И если встречаются нам в этом мире имена, знакомые нам по другим источникам: античные герои, как Одиссей, Агамемнон, Ромул, исторические личности, как Тимур, Данте, Дон Жуан, Васко-де-Гама, некоторые местности Земного шара, как степь Гоби, или Кастилия, или Анды, - то все они как то странно видоизменены, стали новыми, неузнаваемыми, неповторимо «гумилевскими», отнюдь не похожими на трафаретные книжные картинки из «Библиотеки приключений».
Брюсов, которому была посвящена книга, писал в «Русской мысли»: «Страна Гумилева - это какой-то остров, где-то за «водоворотом» и «клокочущими пенами» океана. Там есть пленительные, всегда «ночные» и вечно «вечереющие» горные озера. Кругом «рощи пальм и заросли алоэ», но они полны «мандрагорами, цветами ужаса и зла». По стране бродят вольные дикие звери: «царственные барсы», «легкие волки», «блуждающие пантеры», «слоны-пустынники», «седые медведи», «вепри», «обезьяны». По временам видны «драконы», распростершиеся на оголенном утесе... Герои Н. Гумилева или какие-то томные рыцари, в гербе которых «багряные цветы» и которых даже женщины той страны называют «странными паладинами», или старые конквистадоры, заблудившиеся в неизведанных цепях гор, или капитаны, «открыватели новых земель», в высоких ботфортах, с пистолетом за поясом, или царица, царствующая над неведомыми народами чарами своей небывалой красоты, или мужчины, «отмеченные знаком высшего позора»,    или,    наконец,    просто    бродяги    по    пустыням,    в    смерти, соперничающие с Гераклом. Тут же рядом с ними стоят существа совсем фантастические или, по крайней мере, встречаемые весьма редко: «угрюмые друиды», повелевающие камнями, «девушки-колдуньи», ворожащие у окна тихой ночью, некто «привыкший к сумрачным победам», и таинственный скиталец по всем морям «летучий голландец». И удивительные совершаются события в этом мире среди этих удивительных героев...»
В «Жемчугах» в духе романтических традиций автор живописует кровавые сцены мести («Камень»), гибели в сражении («Поединок») или под натиском стихии («Лесной пожар»). Смерть - подвиг («Орел»), любовную муку («Это было не раз...»), бездомность сердца («Старина») и собственный погребальный костер («Завещание») поэт воспевает с явным тяготением к декоративности, сгущенной преувеличенности события и чувства.
И, кажется, в мире, как прежде, есть страна,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга (167).
В этом стихотворении небольшого цикла «Капитаны» звучит еще один существенный для поэта мотив, присущий всем, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет», - следование зову Музы Дальних Странствий.
Зов Музы Дальних Странствий отчетливо слышится в поэме «Открытие Америки», вошедшей в сборник «Чужое небо» (1912):
Свежим ветром снова сердце пьяно,
Тайный голос шепчет: «Все покинь!»
Перед дверью над кустом бурьяна
Небосклон безоблачен и синь,
В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь.

Веселы, нежданны и кровавы      
Радости, печали и забавы
Дикой и пленительной земли;
Но всего прекрасней жажда славы;
Для нее родятся короли,
В океанах ходят корабли (226-227).
К моменту выхода «Чужого неба» Гумилев путешествовал по Италии, а год спустя отправился в Африку, собственной биографией подтверждая тягу к «дивным странам, заповедным кущам».
Сборник «Колчан» (1916) содержит стихи, посвященные войне, в которой Гумилев сам участвовал. Но стихи о войне занимают не столь уж большое место в «Колчане».
Здесь немало произведений об Италии («Венеция», «Фра Беато Анджелико», «Рим», «Пиза», «Падуановский собор», «Генуя», «Болонья», «Неаполь»). Эти стихи как бы пронизаны воздухом прекрасной страны, напоены ароматом ее искусства, проникнуты сознанием исторической судьбы.
Поэт воссоздает старинные легенды («Юдифь», «Леонард»), творит легенды сам («Птица», «Видение»).
В 1918 году вышел сборник Гумилева «Костер».
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам
Водопадам и облакам.

И умру, я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще... (305).
Так звучала поэтическая декламация автора - романтически приподнятая в духе раннего творчества Гумилева. Однако стихи в книге значительно более земные по мысли и форме. Есть и традиционные гумилевские темы. Снова устремляется его мысль и к чужим странам («Швеция», «Норвежские горы», «На северном море», «Стокгольм»).
Седою гривой машет море,
Встают пустыни, города... (318).
Измученный любовью к женщине поэт стремится обрести покой в прекрасном каирском саду:
Я женщиною был тогда измучен,
И не соленый, свежий ветер моря,
Не грохот экзотических базаров -
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам ее приблизить был готов.

Но этот сад, он был во всем подобен Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым Бог не сходит;
На холмах, словно вещие друиды, Толпились величавые платаны...

И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти - жизнь! Прими, Господь,
Обет мой вольный: чтобы не случилось,
Какие бы печали, униженья
Не выпали на долю мне, не ранее
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие (329).
Почти в одно время с «Костром» вышел сборник «китайский стихов» «Фарфоровый  павильон»   (1918),   содержащий  вольные   переложения  из восточных  авторов.  Изящные  и  тонкие,  это  еще  и  очень  гумилевские стихотворения, созвучные его чувствам:
Из красного дерева лодка моя,
И флейта моя из яшмы.

Водою выводят пятно на шелку, Вином - тревогу из сердца.

И если владеешь ты легкой ладьей, Вином и женщиной милой,

Чего тебе надо еще? Ты во всем Подобен гениям неба (339).
В своем поэтическом наследии Гумилев оставил семь сонетов (они разбросаны по разным сборникам): «Сонет» («Как конквистадор в панцире железном...»), «Потомки Каина» (1909), «Дон Жуан» (1910), «Попугай» (1909), «Сонет» («Я, верно, болен: на сердце туман...»), «Ислам» (1913), «Роза».
По мнению С. И. Кормилова, «в содержательном плане сонеты Гумилева экзотичны в несколько большей степени, чем остальная его лирика.   Любовная   тема   как   таковая,   в   противоположность   мировой традиции, в его сонетах почти не представлена. Стихотворение, обращенное к Е. И. Дмитриевой, трактует о ее жажде любви и греха, а авторское отношение завуалировано. Герои сонетов - либо литературные (Дон Жуан, Дездемона и Отелло), либо близкие к литературным (конквистадоры, капитаны-пираты, потомки татарина и гунна). «Попугай» и «Ислам» непосредственно экзотичны, хотя и очень по-разному; к ним примыкает «В Бретани». По мнению исследователя, «Судный день» (посвящается Вячеславу Иванову) и акмеистическая «Роза» являются поэтическими декларациями. Литературность в них «резче и обнаженнее, чем в других стихах».
«Огненный столп» (1921) - лучший сборник поэта, в котором критика отметила совершенство формы, магию слов, «сильные, бодрые мотивы, свежей, не надломленной, даже первобытной силы».
По мнению И. А. Панкеева, «в «Огненном столпе» есть только Гумилев».  Надо сказать, что «колдовской ребенок» вырос, и в нем окрепло влечение к таинственному. Посмотрите «Жемчуга». Уже там мотивы, близкие Кольриджу, - молитвы, вдохновляющие народы и племена, особенно кельтов, на создание легенд, - очень заметны. И так во всех книгах. В «Огненном столпе» стихи на ту же тему - маленькие шедевры. Одно стихотворение лучше другого. Не те же ли в них лучи, которые убивают ребенка в «Лесном царе» Гете?
В сборнике преимущественно представлена философская лирика человека, воспринимающего бытие во всей его текучести, многообразии различных метаморфоз. Экзотичность и здесь нашла свое отражение. Восточная теория переселения душ воплотилась в стихотворении «Память». В стихотворении «Лес» сказочное существо «женщина с кошачьей головой» выходит из таинственного леса, как бы показывая богатство авторской фантазии.   И   преследует охотника   дух   убитого   им   зверя,   согласно абиссинскому поверью («Леопард»).
Не мысля свою поэзию без изящного стилизаторства, Гумилев на этот раз создает персидский цикл («Подражание персидскому», «Персидская миниатюра», «Пьяный дервиш»). Находит он и необычный образ для выражения любви:
Моя любовь к тебе сейчас — слоненок,
Родившийся в Берлине иль Париже
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца (430).
* * *
Многие произведения, написанные на экзотическую тему, вышли уже после смерти поэта. Среди них - цикл «Сентиментальное путешествие», стихотворения «Приглашение в путешествие», «Акростих», «Тразименское озеро», «Вилла Боргезе». И здесь автор рисует нам чудесные картины полные экзотики:
И будут приезжать к нам гости,
Когда весной пройдут дожди,
В уборах из слоновой кости
Великолепные вожди.
В горах, где весело, где ветры
Кричат, рубить я стану лес -
Смолою пахнущие кедры,
Платан, встающий до небес.
Я буду изменять движенье
Рек, льющихся по крутизне,
Указывая им служенье,
Угодное отныне мне.
                («Приглашение в путешествие»)
Н. С. Гумилев начал свой путь в литературе в период расцвета символизма, поэтому в ранней его лирике весьма ощутима зависимость от этого течения. Он ориентировался на поэзию старших символистов К. Бальмонта и В. Брюсова. От первого в ранних стихах Гумилева - декоративность пейзажей и общая тяга к броским внешним эффектам, со вторым - начинающего поэта сближало апология сильной личности, опора на твердые качества характера.
Однако даже на фоне брюсовской поэзии, брюсовской лирической героики позиция раннего Гумилева отличалась особой энергией. Гумилев утверждает авторитет дерзкой мечты, причудливых грез, вольной фантазии. Лирическое переживание передается в его мире зрительными образами, упорядоченными в стройную «живописную» композицию.
В стихотворениях сборника «Чужое небо» (вершина гумилевского акмеизма) - умеренность экспрессии, словесная дисциплина, равновесие чувства и образа, содержания и формы.
От пышной риторики и декоративной цветистости первых сборников Гумилев постепенно переходит к эпиграмматической строгости и четкости, к сбалансированности лиризма и эпической описательности. «Его стихи бедны эмоциональным и музыкальным содержанием: он редко говорит о переживаниях интимных и личных ... избегает лирики любви и лирики природы, слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления, - писал в 1916 году В. Жирмунский. - Для выражения своего настроения он создает объективный мир зрительных образов, напряженных и яркий, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический - балладную форму. Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мировоззрению, влечет Гумилева и изображению экзотических стран, где в сказочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза. Муза Гумилева - это «муза дальних странствий».
Поэтика поздней лирики Гумилева характеризуется отходом от формальных принципов акмеизма и нарастанием интимно-исповедального лиризма. Пафос покорения и оптимистических зерцаний сменяется позицией трагического стоицизма, мужественного неприятия. Поэт не довольствуется теперь красочной предметностью описаний, прозревает жизнь гораздо глубже ее наружных примет. Поздняя лирика Гумилева значительно ближе символизму, чем акмеизму.
Хочется заметить, что обаяние поэзии Гумилева 1900 - начала 1910-х годов - в умении автора заставить по-новому зазвучать старые, расхожие образы, штампы, клише (ведь и сама его жизнь была наполнена «романтическими» штампами и экстровагантностями), умение «оживить» свою поэтическую маску. Многие критики считают, что Гумилев шел в своем творчестве от некой заимствованной маски к своему подлинному, исконному поэтическому «я», но будем объективными: маска эта существовала всегда, сопровождала поэта на протяжении всего творчества. Хрестоматийная строка из первого сборника - « Я конквистадор в панцире железном». А это строфа из последней книги Гумилева «Огненный столп»:
Древних ратий войн отсталый,
К этой жизни затая вражду,
Сумасшедших сводов Валгаллы,
Славных битв и пиров я жду (433).
Частично отказавшись со временем от маски конквистадора (лишь частично!), он никогда не отказывался от внутреннего конквистадорства, что подтвердил и переносом стихотворения - переработав его - в более позднее   издание.   Романтика   прекрасно   уживалась   в   нем   с   трезвым отношением к поэзии, ибо одно было формой существования, а второе -делом жизни, и в личности этого человека они являли единый сплав.
Экзотическая лирика Гумилева пестрит многообразием зрительных образов. Недаром В. Брюсов назвал Гумилева «поэтом зрительных картин, может быть, не всегда умеющим сказать новое и неожиданное, но всегда умеющего избежать в своих стихах недостатков» за счет мастерского владения формой стиха, а также переосмысливания, «перепрочувствования» привычных, уже введенных в поэтический арсенал образов. Зрительность стоит на одном из первых мест в творчестве поэта, но он не стремится приблизить поэзию к зрелищности живописных полотен. В стихах Гумилева впечатляет зримость явлений души, их «фантастическая достоверность».
Уже в «Романтических цветах» мы встречаем стихотворение, которое называется «Сады души»:
Сады моей души всегда узорны,
В них ветры так свежи и тиховейны,
В них золотой песок и мрамор черный,
Глубокие прозрачные бассейны (97).
Это напоминает строки из «Галантных праздненств» П. Верлена:
К вам в душу заглянув, сквозь ласковые глазки,
Я увидал бы там изысканный пейзаж,
Где бродят с лютнями причудливые маски,
С маркизою Пьеро и с Коломбиной паж...
Общее:     зримость     душевных     движений,     развернутость     картин внутреннего мира, причудливые пейзажи души, непредсказуемый полет ассоциаций.
И вот стихотворение «Лес» из последнего сборника поэта «Огненный столп»:
Под покровом ярко-огненной листвы Великаны жили, карлики и львы,
И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки (418).
Множится поток фантастический, зачаровывающих видений. Однако конечный эффект все тот же:
Может быть, тот лес - душа Твоя,
Может быть, тот лес — любовь моя,
Или, может быть, когда умрем,
Мы в тот лес отправимся вдвоем (419).
Гумилев,   считающийся   поэтом   «телесным»,   «вещным»,   оказывается, прекрасно  умеет  воплотить  беспредметное,  абстрактное,  незримое.   Ему доступны картины потустороннего мира:
Но в океане первозданной мглы
Нет голосов и нет травы зеленой,
А только кубы, ромбы, да углы,
Да злые, нескончаемые звоны (292).
а также картины жизни на Венере:
На далекой звезде, Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья...
 («На далекой звезде Венере...») 
Вяч. Вс. Иванов считает, что в этом, «одном из последних стихотворений ... написанном в июле 1921 года, Гумилев отдал дань - пусть в полушутливом тоне иронической ... фантазии - тем опытам осмысления гласных, которые восходят к Рембо и нашли в русской поэзии его времени продолжение у Хлебникова... Гумилев фантазирует:
Говорят ангелы на Венере
Языками из одних только гласных.
Если скажут «еа» или «аи»,
Это радостное обещанье,
«Уо», «ао» - о древнем рае
Золотое воспоминанье.
Таким образом, «поэзия видений», как называет ее Вяч. Вс. Иванов, «по сути своей выходила за рамки, очерченные ранним акмеизмом, и тяготела то к образности великого символиста Блока, то даже к крайностям футуризма и сюрреализма».
Гумилев создает свой поэтический мир весомостей и заполненностей, мир конкретно-чувственный, в котором зримость явлений души и зримость реальных картин мира, земных пейзажей и даже творений мастеров живописи («Фра Беато Анджелико») воспринимаются как единое органическое целое.
Предлагаем анализ первого стихотворения цикла «Капитаны» («На полярный морях и на южных...»).
На полярный морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных Шелест паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны, Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.


Чья не пылью затерянных хартий -Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминая покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещут,
Гребни волн поднялись в небеса, -
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.

Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд,
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат.
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
Первое стихотворение цикла «Капитаны» стало для читателей 1910-х годов своего рода визитной карточкой поэта. На первом плане в нем - созданный воображением поэта собирательный образ капитанов, живописная проекция представлений поэта об идеале современного ему человека. Этот человек, близкий лирическому герою раннего Гумилева, обретает себя в романтике странствий. Его влечет линия отступающего горизонта и призывное мерцание далекой звезды - прочь от домашнего уюта и будней цивилизации. Мир открывается ему, будто первому человеку, первозданной свежестью, он обещает череду приключений, радость открытий и пьянящий вкус побед.
Герой Гумилева охвачен жаждой географической новизны, для него «как будто не все пересчитаны звезды». Он пришел в этот мир не мечтательным созерцателем, но волевым участником творящейся на его глазах жизни. Потому действительность состоит для него из сменяющих друг друга моментов преследования, борьбы, преодоления. Характерно, что центральные четвертая и пятая строфы стихотворения представляют обобщенного капитана в момент противоборства - сначала с разъяренной морской стихией («трепещущий мостик», «клочья пены»), а потом с матросской командой («бунт на борту»).
Автор так захвачен поэтизацией волевого импульса, что не замечает, как грамматическое множественное число («ведут капитаны») в пределах одного сложного предложения меняется на единственное число («кто... отмечает... вспоминает... или... рвет»). В этой синтаксической несогласованности проявляется присущее раннему Гумилеву колебание между «общим» и «крупным» планами изображения. С одной стороны, общий «морской» фон создается размашистыми условно-романтическими контрастами («полярные» - «южные», «базальтовые» - «жемчужные», «мальстремы» - «мель»). С другой - крупным планом подаются «изысканные»  предметные подробности («клочья пены с высоких ботфорт», «золото... с розоватых брабантских манжет»).
В стихотворении заметны тенденции акмеистической стилевой формы. Это, прежде всего установка на пробуждение у читателя пластических, а не музыкальных (как у символистов) представлений. В противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм будет ориентироваться на перекличку с пространственными видами искусства.
«Капитаны» построены как поэтическое описание живописного полотна. Морской фон прописан на ней при помощи стандартных приемов художественной маринистики («скалы», «ураганы», «клочья пены», «гребни волн»). В центре живописной композиции - вознесенный над стихией и толпой статистов-матросов сильный человек, будто сошедший со страниц прозы Р. Киплинга.
Однако во внешнем облике этого человека больше аксессуаров театральности, нарочитого дендизма, чем конкретных примет рискованной профессии. В нем — никакого намека на тяготы корабельного быта, даже метонимия «соль моря», попадая в один ряд с модной «тростью», эффектными «высокими ботфортами» и декоративными «кружевами», воспринимается как живописное украшение. Декоративным целям служат в стихотворении и лексическая экзотика («мальстремы», «фелуки»), и акустические эффекты. В звуковом составе стиха ощутимы попеременно накатывающиеся волны аллитераций на «з» («изгибы зеленых зыбей»), «б» («бунт на борту обнаружив»).
Стихотворение это очень традиционно, характерно для экзотической лирики Гумилева. В нем отразились особенности всего раннего творчества поэта. Не случайно, именно его мы выбрали для анализа.
Итак, мы рассмотрели экзотическую поэзию Н. С. Гумилева в разрезе всего его творчества, его сознания, его жизни. В каждом из сборников поэта присутствует экзотическая тема, ведь экзотика и связанные с нею путешествия, далекие страны, необычные герои всегда жили в душе и сознании Гумилева.
Экзотическая тема, как и все творчество поэта, эволюционировала: от декоративных, многоцветных образов и картин поэт пришел к философским размышлениям о мире и о себе, и экзотика стала в поздний период деятельности Гумилева фоном и средством передачи мыслей, порой, трагических.
Но на всем протяжении творчества Н. С. Гумилева его поэзию не покидали мир прекрасной и благородной романтики, свежий ветер мужества, любовь к жизни, ее вечная и таинственная красота.
Гумилев расширяет наш мир познания неизведанным и заманчивым.
Он предлагает поехать в «заблудившемся трамвае», «Через Неву, через Нил и Сену», мы «прогремели по трем мостам», и «Пьяный дервиш», превратив трамвай в парусник, вырвал из-за пояса пистолет - и на палубу сыпалось с «брабантских розовых манжет» «легкое золото кружев», а парусник превращался в пароход - шел по Нигеру, и крокодилы разбивали его винты ударом могучих хвостов.
Представить это нетрудно. Мы благодарны Гумилеву за этот первозданный могучий мир, требующий от человека мужества и великодушия.


                Глава IV
                Всеохватывающее чувство любви
в поэзии Н. С. Гумилева.
Всеохватывающее чувство любви в поэзии Н. С. Гумилева... Да, именно так мы решили назвать четвертую главу нашей работы. Тема любви, безусловно, одна из главных в поэзии Николая Гумилева. Но тема эта очень широкая: творчество поэта проникнуто не только любовью к женщине, но и любовью к поэзии, любовью к природе, к миру вообще.
В Гумилеве, по мнению критика Сергея Маковского, «ощущалась не только талантливость, но свежесть какой-то своей поэтической правды».
Маковский вспоминает: «Стихи были всей его жизнью. Никогда не встречал я поэта до такой степени «стихомана». «Впечатление бытия» он ощущал постольку, поскольку они воплощались в метрические строки. Над этими строками (заботясь о новизне рифмы и неожиданной яркости эпитета) он привык работать упорно с отроческих лет.
Позерство, желание удивить, играть роль - били его «второй натурой».
Вот почему мне кажется неверным сложившееся мнение о его поэзии, да и о нем самом (разве личность и творчество поэта не неразделимы?). Сложилось оно не на основании того, чем он был, а - чем быть хотел. О поэте надо судить по его глубине, по самой внутренней его сути, а не по его литературной позе...»
Действительно, настоящий Гумилев - вовсе не конквистадор, дерзкий завоеватель Божьего мира, певец земной красоты, то есть не тот, кому поверило большинство читателей, особенно после того, как он был расстрелян. Этим героическим его образом и до революции заслонялся Гумилев - лирик, мечтатель, по сущности своей романтически скорбный (несмотря на словесные бубны и кимвалы), всю жизнь, не принимавший жизнь такой, какая она есть, убегавший от нее в прошлое, в великолепие
дальних веков, в пустынную Африку, в волшебство рыцарский времен и в мечты о Востоке «Тысячи и одной ночи».
Наперекор пиитическому унынию большинства русских поэтов, Гумилев хотел видеть себя «рыцарем счастья». Так и озаглавлено одно из предсмертных его стихотворений (в «Неизданном Гумилеве» чеховского издательства):
Как в этом мире дышится легко!
Скажите мне, кто жизнью недоволен,
Скажите, кто вздыхает глубоко,
Я каждого счастливым сделать волен.

Пусть он придет! Я должен рассказать,
Я должен рассказать опять и снова,
Как сладко жить, как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово.
А если все-таки он не поймет,
Мою прекрасную жнее примет веру
И будет жаловаться в свой черед
На мировую скорбь, на боль - к барьеру! 
Таким счастливым «бретером» и увидело его большинство критиков.
Гумилева      окончательно      героизировал      Вячеслав      Завалишин, написавший  вступление  к  собранию  его  стихотворений...   Он  замечает: «Николай Гумилев вошел в историю русской литературы как знаменосец героической поэзии...»
Эта характеристика неверна, если только не поверить поэту на слово, если вдуматься в скрытый смысл его строф (может быть, до конца и не осознанный   им   самим).   Многие   хоть   и   звучат,   на   первый   слух,   как мажорные фанфары, но когда внимательнее их прочтешь, сокровенный смысл их кажется безнадежно печальным.
Таковы в особенности наиболее зрелые стихи Гумилева, стихи сборников «К синей звезде» и «Огненный столп». Тут никак уж не скажешь, что Гумилев «избегает лирики любви», «слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления» (Жирмунский). В этих стихах он предстает не как конквистадор и Дон-Жуан, а как поэт, замученный своей любовью - музой. Можно сказать, что в последние годы Гумилев только и писал о неутоленной и неутолимой любви: почти все стихотворения приводят к одному и тому же «духовному тупику» - к страшной тайне сердца, к призраку девственной прелести, которому в этом мире воплотиться не суждено. Пусть темпераментный поэт продолжает «рваться в бой» с жизнью и смертью - он раз и навсегда неизлечимо ранен.
Стихи «К синей звезде» отчасти биографичны. Поэт рассказывает о своей несчастливой любви в Париже 1917 года, когда он, отвоевав на русском фронте, гусарским корнетом был командирован на Салоникский фронт и попал в Париж. Тут и приключилась с ним любовь, явившаяся косвенно причиной его смерти (Гумилев не вернулся бы, вероятно, в Россию весной 18-го года, если бы девушка, которой он сделал предложение в Париже, ответила ему согласием).
Целую книжку стихов он посвятил этой «любви несчастной в год четвертый мировой войны». «Синей звездой» зовет поэт ее, «девушку с огромными глазами, девушку с искусными речами», Елену, жившую в Париже, в тупике «близ улицы Декамп», «милую девочку», с которой ему «нестерпимо больно». Он признается в страсти «без меры», в страсти, пропевшей «песней лебединой», что «печальней смерти и пьяней вина»; он называет себя «рабом истомленным», перед ее «мучительной, чудесной, неотвратимой красотой». И не о земном блаженстве грезит он, воспевая ту,
которая стала его «безумием» или «дивной мудростью», а о преображенном, вечном союзе, соединяющем и землю, и ад, и Божьи небеса:

Если ты могла явиться мне
Молнией слепительной Господней,
И отныне я горю в огне,
Вставшем до небес из преисподней... 
Не отсюда ли впоследствии название сборника - «Огненный столп», где лирика любви приобретает некий эзотерический смысл?
Но не будем преувеличивать значения «несчастной» парижской страсти Гумилева. Стихи «К синей звезде», несомненно, искренни и отражают подлинную муку. Однако они остаются «стихами поэта», и неосторожно было бы их приравнивать к трагической исповеди. Гумилев был влюбчив до крайности. К тому же привык «побеждать». Любовная неудача больно ущемила его самолюбие. Как поэт, как литератор, прежде всего, он не мог не воспользоваться этим горьким опытом, чтобы подстегнуть вдохновение и выразить в гиперболических признаниях не только свое горе, но горе всех любивших неразделенной любовью.
Нежность и безысходная грусть, с легкой усмешкой по своему адресу, переходящая то и дело в трагическое вещание... Но трагизм этой любви - не в ней самой, а в том, что она неразлучна с мыслью о смерти. К смерти возвращается поэт со зловещим постоянством. Каждый день его - «как мертвец спокойный»; он искупает «вольной смертью» свое «ослепительное дерзновение»; он скорбит «смертельной скорбью»; он принимает одно «не споря»: «тихий, тихий, золотой покой, да двенадцать тысяч футов моря» над своей «пробитой головой»; он добавляет в другом стихотворении:
И не узнаешь никогда ты,
Чтоб в сердце не вошла тревога,
В какой болотине проклятой
Моя окончилась дорога. 
И   врывается   в   эту   тему   страшной   смерти   (невольно   мерещится: предчувствие!) другая тема - тема возникающей вдруг, сияющей; райски-прекрасной, но ранней птицы:
И умер я ... и видел пламя,
Невидимое никогда,
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда.
И вдруг из глуби осиянной
Возник обратно мир земной,
Ты птицей раненой нежданно
Затрепетала предо мной.
Эта райская раненая птица, «как пламя», - не только случайная метафора. В лирике Гумилева она займет центральное место, вскрывая духовную глубину его; она засветится сквозь все его творчество и придаст, в конце концов, мистический смысл его поэзии, на первый взгляд такой внешне - выпуклой, красочно-описательной, подчас и мишурно-блещущей.
Все ли почитатели Гумилева прочли внимательно одно из последних его стихотворений (вошло в «Огненный столп»), названное поэтом «Дева -птица»? Нет сомнения: это все творчества же «райская птица, что среди строф к «Синей звезде» появилась из глубины осиянной». Но тут родина ее названа определеннее - долы баснословной Броселианы (т.е. баснословной страны из «Романов круглого стола»; тачнее — Броселианды), где волшебствовал Мерлин, сын лесной непорочной девы и самого диавола.
Стихотворение это неожиданно сложно... К кому оно обращено? Кто эта птица, «как пламя», плачущая в ветвях и отдающаяся заметившему ее случайно пастуху? Почему к нему обратилась птица, чтобы умереть от его поцелуя? И о какой «птице-мальчике» печалится она, предсказывая свою смерть «до его рождения»? Почему, наконец, ей, птице, «с головой милой, девичьей», всего жальче, хоть и всего дороже, что он, птица-мальчик, «будет печальным тоже»?
Очень сложно построена эта запутанная криптограмма в романтично-метерлинковском стиле... Но в конце концов дешифровка вероятна, если хорошо знать Гумилева и сердцем почувствовать его как лирика -романтика, всю жизнь влюбленного в свою Музу и ждавшего чуда -всеразрешающей женской любви. Дева - птица и есть таинственная его вдохновительница, его духовная мать, и одновременно - творчества девушка, к которой он рвется душой. «Пастух» и «птица — мальчик» - сам он, не узнающий своей Музы, потому что встретил ее, еще «не родившись» как вещий поэт, а только беспечно поющий «песню своих веселий». В долах Броселианы лишь безотчетно подпадает он под ее чары и «что делает - сам не знает», убивая ее поцелуем. Но убитая им птица позовет его из другого, преображенного мира, и тогда станет он «звать подругу, которой уж нет на свете».
Не похожа эта муза Гумилева, соблазняющая и соблазненная райская птица, на «Музу Дальних Странствий», которая уводила его в неведомые земли и забытые века. А между тем это и есть гумилевская настоящая Муза; его «поэтическое нутро» ни в чем так не сказалось, как в этих стихах о любви, приближающей сердце к вечности. Так было с первых «проб пера», с юношеских его песен, хотя и стал он сразу в оппозицию к символизму, к «Прекрасной Дали» Блока, к волошинской «Таиах» и к «Царице-Сивилле» Вячеслава Иванова. В сущности, потусторонний эпос у них общий. Но Гумилев был слишком горделиво-самолюбив, чтобы не грести «против течения»; к тому же в то время и помимо него намечался путь от символизма к неоклассике: в поэзии Зинаиды Гиппиус, Сологуба, графа Василия Комаровского, того же Максимилиана Волошина; акмеизм расцвел на вспаханной почве.
Было, слов нет, много напускного в его повелительной мужественности, в героической патетике «Жемчугов» и «Шатра», в его отрицании метафизических глубин и «туманной мглы германских лесов». Гумилевекая Дева-птица родилась все-таки в мифической Броселиане... Были для него лишь известного рода самозащитой гимны телесной мощи, бесстрашной борьбе с людьми и стихиями, и радостной отваге. На самом деле, физически слабый и предчувствовший раннюю смерть поэт, с отрочества падкий на колдовские чары  Денницы, но с совестью религиозной, оглядывающийся на Христа, поэт с упорной волей, но жалостливой и нежной, как Мерлин из Броселианы, - мечтал об одном, о вечном союзе со своей Вивианой...
Напомним еще раз одно из самых ранних его стихотворений «Балладу» (сборник «Романтические цветы»). Оно помещено первым после вводного сонета с заключительными строками:
Пусть смерть приходит, я зову любую!
Я с нею буду биться до конца.
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую.. .(77).
Гумилеву было всего лет двадцать, когда он сочинил эту «балладу», похожую романтическим подъемом на его предсмертную «Деву - птицу». Да и вся «декорация» стихотворения разве не из той же сказки?
Не будем перечислять других стихотворений, где упорно повторяется тот же образ, тот же символ из «святая-святых» встревоженной души поэта, те же зовы к любви недостижимой, те же предчувствия безвременной смерти, та же печаль, переходящая в отчаяние (это слово он пишет с прописной буквы), печаль броселианского «грубого» «пастуха», убившего своим поцелуем Деву-птицу, за что «злая судьба» не даст ему наслаждения, а «шестой конь», подаренный Люцифером, унесет во тьму, в смерть...
Через все его книги проходит мысль о смерти, о «страшной» смерти. Это навязчивый его призрак. Недаром первое же, вступительное стихотворение «Жемчугов», сравнивая свою поэзию с волшебной скрипкой, он заканчивает строками:
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ,
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача! (106).
Продолжим перелистывание «Жемчугов». В «Поединке» выделяются такие строфы:
Я пал... и молнии победной
Сверкнул и в тело впился нож...
Тебе восторг - мой стон последний, Моя прерывистая дрожь

И над равниной дымно-белой,
Мерцая шлемом золотым,
Найдешь мой труп окоченелый
И снова склонишься над ним... (112).
Стихотворение «В пустыне» — начинается с той же гибели:
Давно вода в лесах иссякла,
Но как собака я умру... (116).
Мечтая о прошлых столетиях, видит он какого-то старого «товарища», «древнего ловчего», утонувшего когда-то, и кончает   стихотворение обращением к нему:
Скоро увижусь с тобою, как прежде,
В полях неведомой страны (117).
Эту страну в другом стихотворении («В пути») он окрестит «областью уныния и слез» и «оголенным утесом». Тут же стихотворение, посвященное
 «светлой   памяти   И.    Ф.    Анненского»,    «Семирамида»,    он   заключает признанием более чем безотрадным:
И в сумеречном ужасе от лунного взгляда,
От цепких лунных сетей,
Мне хочется броситься их этого сада
С высоты семисот локтей (124).
Поэт воистину вправе  утверждать:
В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы,
Как воры ночью в тихий мрак предместий...
и в заключение:
И думы, воры в тишине предместий,
Как нищий во мгле, меня задушит (120).
Единственное утешение от этих злых дум было для Гумилева искусство, поэзия, а родоначальником ее представлялся ему дух печально-строгий, учитель красоты, принявший имя утренней звезды. Отсюда – языческое его восприятие жизни «по ту сторону добра и зла». Не напрасно, как Адам, что «тонет душою в распутстве и неге», но «клонит колено и грезит о Боге», молясь «смерти, богине усталых», он хочет быть, как боги, которым «все позволено», хоть и задумывается подчас о христианском завете, - напомним заключительное шестистишие сонета «Потомки Каина» (из «Жемчугов»):
Но почему мы клонимся без сил,
Нам кажется, что кто-то нас забыл,
Нам ясен ужас древнего соблазна,

Когда случайно чья-нибудь рука
Две жердочки, две травки, два древка
соединят на миг крестообразно? (107).
      Итак, смерть можно преодолеть с помощью  Того, Кто взошел на крест, но этот крест был для поэта его единственная любовь.
Сергей Маковский называет Ахматову «единственной настоящей любовью» Гумилева: «Что она была единственной - в этом я и теперь убежден, хотя за десять последних лет столько «возлюбленных» оказалось на пути Гумилева; его переходящим увлечениям и счета нет!
Поэтому никогда не верил я в серьезность его парижской неудачной страсти к «Елене» из «Синей звезды», хотя посвящено ей 25 стихотворений...
Ахматовой (насколько помню) он посвятил открыто всего одно стихотворение, зато, сколько стихотворений, куда более выразительных, сочинил, не называя ее, но они явно относятся к ней и к ней одной».  Перечитывая эти стихи, можно восстановить драму, разлучившую их так скоро после брака, и те противоречивые чувства, какими Гумилев не переставал мучить и ее, и себя; в стихах он рассказал свою борьбу с ней и несравненное ее очарованье, каясь в своей вине перед нею, в вине безумного Наля, проигравшего в кости свою Дамоленти:

Сказала ты, задумчивая, строго:
«— Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навеки отрекаюсь от тебя.»

Твоих волос не смел поцеловать я,
Не даже сжать холодных, тонких рук.
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пытал и мучил каждый звук.
И ты ушла, в простом и темном платье, Похожая на древнее распятье (138).
Не станем уточнять события семейной драмы Гумилевых. К тому же каждому, знающему стихи, какими начинается «Чужое небо» и каких много в сборниках Ахматовой - «Вечер» и «Четки», не трудно восстановить эту драму и судить о том, насколько в этих стихах все автобиографично. Но, несмотря на «камуфляж» некоторых строф, стихи говорят сами за себя. Напомним только о гумилевском портрете «Она», который он мог написать, конечно, только с Ахматовой:
Я знаю женщину: молчание,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцании
Ее расширенных зрачков.

Не слышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать ее нельзя красивой,
Но в ней все счастие мое (190).
И наконец:
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке (190).
Этот портрет дополняется другим, насмешливо-ироничным, и, рисуя неидеализированную, а бытовую Ахматову, он выдает уже наметившуюся трещину в их любви. Приведем лишь первую и последние строфы:
Из логова змеева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью,
А думал забавницу,
Гадал, - своенравницу.
Веселую, птицу - певунью.
Молчит - только ежится,
И все ей не можется,
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подратую,
Над участью, Богом заклятую (192).
Это стихи, вошедшие в сборник «Чужое небо», написанные вскоре после возвращения Гумилева из африканского путешествия. Он был одержим впечатлениями от Сахары и подтропического леса и с мальчишеской гордостью показал свои «трофеи», - вывезенные из «колдовской» страны Абиссинии слоновые клыки, пятнистые шкуры гепардов и картины, - иконы на кустарных тканях, напоминающие большеголовые романские примитивы. Только и говорил об опасных охотах, о чернокожих колдунах и о созвездиях южного неба - там, в Африке, доисторической родине человечества, что висит «исполинской грушей» «на дереве древней Евразии», где
...Солнце на гладе воздушных зеркал
Пишет кистью личистой миражи... (140).
Но житейской действительности никакими миражами не заменить, когда «дома» молодая жена тоскует в одиночестве, да еще такая «особенная», как Ахматова. Нелегко поэту примирять поэтическое «своеволие», жажду новых и новых впечатлений с семейной оседлостью и с любовью, которая тоже, по-видимому, была нужна ему, как воздух. С этой задачей Гумилев не справился, он переоценил свои силы и недооценил женщины, умевшей прощать, но не менее гордой и своевольной, чем он.
Отстаивая свою «свободу», он на целый день уезжал из Царского, где-то пропадал до поздней ночи и даже не утаивал своих «побед»...
Анна Андреевна неизменно любила мужа, а он? Любил и он... насколько мог. Но занятый собою, своими стихами и успехами, заперев в клетку ее, пленную птицу, он свысока утверждал свое мужское превосходство, следуя Ницше, сказавшему: «Мужчина - воин, а женщина для отдохновения воина...» Подчас муж-воин проявлял и жестокость, в которой потом каялся.
Уже задолго до войны Гумилев почувствовал, что теряет жену, почувствовал с раскаянной тоской и пил «с улыбкой» отравленную чашу, приняв ее как «заслуженную кару, ощущая ее смертельный хмель», обещал покорность и соглашался на счастье жены с другим:
Знай, я больше не буду жестоким,
Будь счастлива, с кем хочешь, хоть с ним.
Я уеду далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым (193).
Теперь, стоя у догорающего камина и говоря ей о своих подвигах, он отдается одной печали:
Древний я открыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,

И в стране озер, семь больших племен Слушались меня, чтили мой закон.

Но теперь я слаб, как во власти сна, И больна душа, тягостно больна.
Я узнал, узнал, что такое страх, Заключенный здесь в четырех стенах;

Даже блеск ружья, даже плеск волны
Эту цепь порвать ныне не вольны.

И тая в глазах злое торжество, Женщина в углу слушала его (196).
Во многих его стихах звучат обида и зов к ней, развенчанной любви, и стремления преодолеть ее всепримиряющей правдой иного мира. С этой мыслью написаны последние стихотворения «Костра» (может быть, лучшие из всех - «Юг», «О тебе», «Эзбекие»).
Так, стихотворение «О тебе» Н. Гумилева относится к 1918 году и входит в сборник «Костер» (1918). Сборник «Костер» при жизни автора не переиздавался, да и вообще прошел незамеченным, между тем как произведения, входящие в эту книгу (такие, как «Я и вы», «Рабочий», «Змей», «Про память», «Юг», «О тебе», «Эзбекие»), одни из ярчайших в творчестве поэта.
Уже говорили, что тема любви к женщине, да и ко всему земному, к жизни вообще, - это главный мотив в поэзии Н. С. Гумилева. Именно любовь к женщине, восхищение возлюбленной пронизывает все стихотворение «О тебе», одно из лучших произведений поэта. В центре творения Гумилева - образ любимой женщины, и не какой-то конкретной дамы, а возлюбленной вообще. Недаром в заглавие стихотворения вынесено не имя девушки и не образное выражение, характеризующее возлюбленную, а краткая, но при этом очень емкая, яркая, зовущая, запоминающееся сочетание местоимение с предлогом «О тебе». Это название также определяет и доминирующий в произведении образ. Лирический герой, пишущий этот гимн любимой, как бы отходит на задний план, отдавая главную позицию «ей», милой и единственной. Об этом же факте свидетельствует и рефрен, создающий кольцевую композицию стихотворения:
О тебе, о тебе, о тебе,
Ничего, ничего обо мне! (327).
Эти строки представляют собой риторическое восклицание, обогащенное повторами. Читатель с первых строк проникается настроением произведений Гумилева, настроением приподнятым, радостным, даже где-то торжественным. Сема «приподнятости», «полета» присутствует как основная, главная в первой строфе:
О тебе, о тебе, о тебе,
Ничего, ничего обо мне!
В человеческой темной судьбе
Ты - крылатый призыв к вышине. (327).
Мысль о значимости возлюбленной, о ее светлой, высокой миссии на земле подчеркнута, во первых, контрастом третьей и четвертой строки (сравним эпитеты: «темная судьба» и «крылатый призыв к вышине»), а во-вторых, тире, стоящим после местоимения ты. Тире подчеркивает и другой прием, использованный автором в этой строфе, - метафорическое сравнение («Ты - крылатый призыв к вышине»). Вся эта строфа словно глядит ввысь, рвется в небо: восклицательный знак во второй строке этому тоже очень содействует.
Читаем следующее четверостишие:
Благородное сердце твое -
Словно герб отошедших времен.
Освещается им бытие
Всех земных, всех бескрылых племен. (327).
Вся строфа представляет собой развернутую метафору и содержит микротему «сердце твое». В данном отрывке образ возлюбленной обретает более конкретные очертания: на это обращает наше внимание эпитет «благородное сердце». Не раз в нашей работе мы подчеркивали такую черту Гумилева (и поэта, и человека), как склонность к уходу от действительности, склонность к идеализации прошлого, дальних веков. Этот мотив творчества поэта имеет место в стихотворении «О тебе», в частности во второй строфе рассматриваемого нами отрывка: благородство, душевная красота, мужество ассоциируется у Гумилева с древними веками, поэтому не случайно образное, яркое сравнение «благородного сердца» лирической героини с «гербом отошедших времен», эту мысль подчеркивает и благородный повтор в гласных - ассонанс на [о] в первых двух строках. Вторая строфа одновременно созвучна и контрастирует с первым четверостишием. Если первая строфа вся насквозь проникнута мотивом «высоты», «окрыленности», то второй отрывок как бы опускает читателя на землю: сема «реальности», «бытия» присутствует в слова «бытие», «земных», «племен». В то же время во второй строфе опять подчеркивается мысль о том, что образ лирической героини облагораживает все земное, человеческое: бытие «бескрылых племен» (а этот эпитет имеет один корень с лексемой первой строфы «крылатой») «освящает» (важно, что не освещает) душа, сердце любимой лирического героя.
В третьем четверостишии автор подчеркивает еще одну черту своей возлюбленной: микротемой отрывка
Если звезды ясны и горды,
Отвернутся от нашей земли,
У нее есть две лучших звезды:
Это смелые очи твои (327).
являются глаза лирической героини, и не просто глаза, а «смелые очи», которые сравнимы только со звездами небесными, «ясными» и «гордыми». И снова мотив спасения человечества, земли здесь очевиден.
Важно заметить, что для стихотворения «О тебе» характерен такой прием, как градация, реального красотой, женской красотой, красотой возлюбленной, освященной небесами, и тема эта достигает своего апогея в двух последних строфах, заключающих в себе лирическое обобщение:
И когда золотой серафим
Протрубит, что исполнился срок, Мы поднимем тогда перед ним, Как защиту твой белый платок.

Звук замрет в задрожавшей трубе,
Серафим пропадет в вышине...
... О тебе, о тебе, о тебе,
Ничего, ничего обо мне! (327).
И хоть в этих отрывках очевиден страшных мотив конца света, нет в них угнетающего, тяжелого чувства тревоги, несчастья. Все стихотворение (и конечно, обе эти строфы) проникнуты таким светлым, возвышенным, торжественным настроением, настроением неиссякаемого оптимизма, надежды, которая, без сомнения, неотделима от прекрасного чувства любви, что читатель ни на минуту не сомневается в том, что красота и любовь победят все несчастья, невзгоды человечества. В последних строфах настроение оптимизма поддерживают эпитеты «золотой серафим», «белый платок», сравнение «поднимем... как защиту» и, конечно, риторическое восклицание, начинающее это чудесное стихотворение и теперь заканчивает его.
Это произведение Гумилева - гимн, гимн настоящей любви, способной преодолеть любые преграды, даже смерть, любви, наверное, не только к женщине, к человеку, но и любви вообще ко всему земному и небесному, к природе и Богу. Читая это творение поэта, вспоминаешь строки из другого его стихотворения, строки, которые, пожалуй, являются гимном всего его творчества, строки поистине гениальные:
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей - мгновенна и убога.
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога (244).
























                Заключение
Итак, рассмотрели романтический мир Н.С. Гумилева как явление русской литературы. Составитель методического пособия не претендует на всеобъемлемость, но надеемся вписать свой штрих познание поэзии Гумилева.
 В одной из своих статей Георгий Чулков писал: «Понять поэта -  значит разгадать его любовь. О совершенстве мастера мы судим по многим признакам, но о значительности его только по одному: любовь, страсть или влюбленность художника определяет высоту и глубину его поэтического дара».
 С этой точки зрения Гумилев - несомненнейший из поэтов нашего века: его сущность - любовь к поэзии, к женщине, к миру, к родине. Он не был мыслителем, он не обладал умом в глуби стоящих перед человечеством вопросов. Как стихотворец он не был одарен сверх меры: рифмованные строки переходят у него частенько в надуманное рифмотворчество. Но рядом с этим иногда целое стихотворение достигает прелести совершеннейших образов русской лирики.
Можно с уверенностью сказать, что поэзия Гумилева становится сегодня частью не только литературного процесса, но и образовательного. Мир поэта входит в жизнь и сознание наших современников. Известно, что приобщение к талантливой поэзии вольно или невольно приобщает к Прекрасному, тем самым совершая в духовном состоянии молодого поколения нравственно-эстетический переворот.
Надеемся, что предложенные размышления помогут учащимся и студентам в осмыслении романтического и творческого мира замечательного русского поэта Серебряного века Николая Степановича Гумилева




                ЛИТЕРАТУРА

1. Бронгулеев В. В. Африканский дневник Н. Гумилева // Наше наследие. - 1988. - № 1. - С. 87
2. Брюсов В.Я. Русская мысль, 1910, №7
3. Воспоминание о серебряном веке. /Сост. В. Крейд. - М., 1993
4. Гумилев Н.С.: pro et contra / Сост. и прим. Ю. В. Зобнина. -- СПб.: РХГИ, 2000.-- (Русский путь).
5. Гумилев Н. С. Избранное. /Сост., вступ. ст., комент. Панкеева И. А. -М., 1990.
6. Гумилев Н. С. Избранное. /Сост., вступ. ст., комент. Смирновой Л. А. -М., 1989.
7. Гумилев Н. С. Стихи; Письма о русской поэзии. / составитель Н. Богомолов. - М., 1990.
8. Гумилев Н. Теофиль Готье // Аполлон. - 1911. - № 11. - С. 53, 56.
9. Дудин М. Охотник за песнями мужества: [О поэзии Гумилева].// Аврора. - 1987. - № 2. - С. 116-120.
10. Жирмунский В. Г. Теория литературы. Поэтика. Стилистика - Л., 1977.
11. Иванов Вяч. Аполлон. - 1910. - № 7. - С. 40.
12. Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н. С. Гумилева) // Гумилев Н. С. Стихи; Письма о русской поэзии. - М., 1990. - С. 5-33.
13. Кормилов С. И. Сонеты Н. С. Гумилева. // Филологические науки. -1999.-№4.-С. 11-19.
14. Лавренев Б. Поэт цветущего бытия. [О Н. С. Гумилеве]. // Звезда Востока. - 1988. - № 3. - С. 148-152.
15. Лекманов О. А. Книга об акмеизме. - Томск, 2000.
16. Лекманов О. А. Н. Гумилев и акмеистическая ирония. // Русская речь. -1997.-№2.-С. 13-17.
17. Лукницкая В. Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. - М., 1990.
18. Маковский С. К. Николай Гумилев. // Маковский С. К. На Парнасе Серебряного века. - М., 2000. - С. 292-333.
19. Меньшиков В. Поэт - гражданин Гумилев. // Герои и антигерои Отечества. /Сост В. Н. Забродин. - М, 1992. - С. 218-243.
20. Мусатов В. В. История русской литературы первой половины XX века (советский период). - М., 2001.
21. Неведомская В. Воспоминания о Гумилеве и Ахматовой // Воспоминания о серебряном веке. - М., 1993
22. Одоевцева И. В. На берегах Невы. - М., 1988.
23. Пайман А. История русского символизма. - М., 2000.
24. Панкеев И. Посредине странствия земного. // Гумилев Н. Избранное. / Сост. И. А. Панкеев. - М. - 1990
25. Пинаев С. М. Над бездонным провалом в вечность... Русская поэзия серебряного века. Пособие для старшеклассников и абитуриентов. - М, 2001.
26. Поэзия серебряного века в школе: Книга для учителя. / Сост. Е. М.Болдырева, А. В. Леденев. - М., 2001.
27. Погорелова Б. М. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о серебряном веке. - М., 1993
28. Русская  литература  XX века. 11 кл.: Учебник для общеобразовательных учебных заведений. - В 2 ч. Ч.1./ Под ред. Агеносова В. В. - М, 1997.
29. Семибратова И. Николай Гумилев // С. Бавин, И. Семибратова. Судьба поэтов серебряного века. - М., 1993. - С. 141-155.
30. Скатов Н. Н. О Н. Гумилеве и его поэзии. // Литературная учеба. - 1988. - № 4. - С. 177-181.
31. Смирнова Л. А. «... Припомнить всю жестокую, милую жизнь...» // Гумилев Н. С. Избранное. /Сост. Л. А. Смирнова. - М., 1989. - С. 5-31.
32. Соколов А. Г. История русской литературы конца XIX - нач. XX века: Учебник.-М., 1999.
33. Толмачев М. В. «Всему, что у меня есть лучшего, я научился у Вас...» // Лит. учеба. 1987. N 2.
34. Чупринин С. Из твердого камня:  Судьба и стихи Н.  Гумилева. // Октябрь. - 1989. - № 2. - С. 196-202.