Она искала сильного мужчину. В нём нуждалось поле, власть, воля, и даже, как это покажется ни странным, неприметная с виду кувалда, в кузнице, на взгорке. Их объединяло желание видеть рядом крепкую надёжную спину и твёрдую, но ласковую руку.
Поле, обретая хозяина, поднималось в пояс хлебами, колос легко, и, на первый взгляд, беззаботно наливался спелостью, и лишь размашистая коса чувствовала напряжение могучего тела.
Власть ставила такого старшаком и спрашивала с него вдвойне, мол, ничего, выдюжит. И он справлялся, а тайком, может быть, думал: поставь, пожалуй, ну вот, хоть Гришку, он ведь не потянет, хлипкий на вид, да и бездельник. Хозяйка не могла нарадоваться на такого супруга, надежду в жизни, соседей уважение.
Вольная воля всегда была уделом сильных, и не случайно люди, почуяв волю, дрожали ноздрёй от нетерпения и становились на вершок выше ростом от самоуважения. Воля была насквозь проникающего действия, и определённо заразного типа подружка. Мозги становились набекрень в первую очередь у тех, кто имел глаза, умел мыслить и стремился к внутренней свободе. Шизофрения средней тяжести – вот диагноз думающего человека, который ставила ему власть.
Кувалда с ласковым прозвищем «мамочка», в пять килограммов весом, радостно дрожала всем телом, когда попадала в сильные руки. Эта профи-дрожь передавалась металлу, раскалённому добела, и он обречённо-покорно подчинялся ударам свыше, зачастую меняя форму до неузнаваемости.
Она искала сильного мужчину.
Власть посылала его в неведомые дали разжигать огонь революции, который без жертвоприношений едва теплился под толстой обложкой «Капитала».
Поле расширенными зрачками с удивлением наблюдало, как её детище - зерно сыпучее – зачем-то зарывали в землю или жгли за амбаром в яме, не желая отдавать какой-то «продразверстке». Новые властители отбирали надежду завтрашнего дня, вынимали стержень вживую, при жене и детях, а потом всех увозили в края далёкие.
Ах, воля, эта заразительная девица лёгкого окрыляющего поведения. Её изловили, как бродячую собаку, и скрутили в бараний рог, затем приложили немало сил, чтобы вычеркнуть из обихода само понятие. Человек не волен изначально, за него в ответе Бог, царь, партия, начальник, в общем, по системе: «Жираф большой, ему видней».
Кувалда явно нервничала, в кузне её неумело тягал плюгавый, метр с кепкой, мужичок, да ещё и бахвалился, и мы, чать, так могём. Вот дожили, шептались в селе, некому выковать амбарный замок или починить старый. Металл, не получая должного уважения, быстро остывал под неуклюжими чахоточными ударами, и зачастую ему приходилось лишний раз потеть в горниле, чтобы потом вновь лечь под удары сиволапого горе-кузнеца.
Выковывался новый вид хомо сапиенс – советский человек, стирались грани полов и понятий.
Она искала сильного мужчину. Тот, который настругал ей детей, сбежал в город на вольные хлеба. Дети росли безотцовщиной. Она научилась курить и ругаться, а, выпив стакан самогонки, принималась со слезами петь бодрую песенку: я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик. Ей с сопливыми мальцами в город не сбежать. Добродушная корова Настька наотрез отказывалась давать молоко (без круто посоленного куска хлеба – перебьёте Вы, забегая вперёд, угадывая) – нет, без забористого мата.
«Настасья, - сердито начинала хозяйка, подходя к корове с подойником, - Язви тя в шары, лахудра ты этакая». Корова вытягивала шею, прислушиваясь к паролю, потом взмах хвостом, сигнал принят. Вскоре молоко весело тенькало в ведро на радость детям.
Поле неохотно привыкало к новому хозяину. Обращался он грубо и не всегда понятно, зачастую вгоняя в землю лишь рабский пот, из которого незамедлительно вырастали семена равнодушия и ненависти к работе, как таковой.
Шло время, и старшой в колхозе с удивлением стал замечать, что Гришка-бездельник зарится на его место, видно недооценил, когда поставил его бригадиром, а больше и некого. Когда в тёмную ночь старшака увезли в район лихие парни, кто стал на его место? Правильно. А тут война некстати подоспела, и подгребла мужской пол подчистую.
Война не жалела сильных и храбрых.
А вот Гриша, этот безукоризненно-исполнительный проходимец выхлопотал себе бронь, и подвизался теперь в районе, заведовал, ну скажем, потребкооперацией, заготавливал грибы-ягоды для фронта. А что? Нужное дело, не имей сто рублей…
А воля? Что воля, какая воля, о чём вы говорите, когда беда пришла в страну. Она мычала сквозь намордник, мечтая после войны обрести голос. Говорят, что мечтать совсем не вредно.
Старая знакомая кувалда с рассохшейся рукоятью в недоумении валялась в углу заброшенной кузницы, и тоже мечтала о ком-либо, кто смог бы поднять её до плеча. Вот он сунет её в бадейку с водой на размочку, раздует горнило, и тогда весёлый перестук пойдёт играть по пригоркам и буеракам, поднимая настроение. Увы, увы.
Она искала сильного мужчину, а может уже и не искала. Не пришёл он с войны. На ней пахали землю, и тело, женское тело, уже не синело от постромков, заведённых под грудь, от стокилограммовых мешков, и уж точно, ни от чего не краснело. Детей рожала от кого придётся, мальчонка ли, дедок, лишь бы вверх торчал дубок. Сама пахала, сама стелила, сама лягала… всё сама. Огрубело не только тело, коростой покрылась душа. И вновь дети росли без отца, девки перенимали всё от мамки, росли мужиковатыми, грубыми. На воспитание не было ни сил, ни возможностей.
Да, спорту и тогда уделяли большое внимание, понимали идиотологи, что пока человек бежит, вопросов не задаёт, жрать не просит. А то как же: в здоровом теле здоровый дух. Да, здоровый, не думающий, не рассуждающий, стране нужны людские резервы, рабочие бессловесные руки. В здоровом теле – здоровый дух: вот редкое сочетание.
Она искала сильного мужчину. Да, в принципе и сама была не хилой, освоила футбол и хоккей, вплотную подошла к вопросам пола: дескать, мужики совсем не нужны, чтобы родить ребёнка. Телевидение выполняло свою функцию чётко, заражая и заряжая новыми идеями. Эмансипе подхватывала их с ходу и являла себя народу.
Исчезла грудь, мечта поэта,
И сзади вид, что море в штиль.
В руке дымится сигарета,
И пива пенится бутыль.
По стране текла река, бурлила и пенилась, подхватывала и отрывала. Отрывала от родной земли, очага, корней. Освобождала от морали, долга, чести и совести. Мутным весенним паводком заполняла все щели и расщелины. А поверху, куда хватало глаз, плыл сор всех мастей, и вальяжно покачиваясь на волнах, напевал забытую ныне песенку: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Она искала…
Декабрь 2002г.